Противостояние

     /продолжение из воспоминаний Огурцова Юрия Александровича
          "Сын врага народа." /

Глава 11.
 
   Кубасов оказался великолепным рассказчиком. Настолько образным, красочным было его повествование, что перед слушателями зримо возникали картины памятных событий трагического семнадцатого года.
   Петр Акимович отпил из стакана глоток остывшего уже чаю, рассеянно посмотрел на старые ходики, гирьку которых утяжелял подвязанный к ней камень. Часы показывали пятнадцать минут за полночь.
   - Заговорились мы, однако; ночь давно на дворе, - заметил инспектор.
   Тимофей просительно заглянул рассказчику в глаза:
   - Петр Акимович, еще немножко, пожалуйста... Дальше-то как вышло? Согласился Пораделов остаться в полку или нет?
   - История эта длинная, - протирая стекла очков носовым платком, сказал Кубасов, - доскажу ее непременно, а сейчас поздновато, пожалуй. Нам, старикам, - близоруко глянул он на Гилинского, - бай-бай пора. Не обессудьте, устал нынче... Относительно Александра Николаевича..., представьте, согласился. Да и не мог он поступить иначе - бросить полк на произвол судьбы. Какими при этом мотивами руководствовался он - одному Богу известно. Не только Пораделов, но и многие тогда скорее интуитивно, чем осмысленно выбирали для себя тот или иной путь. Марксистская идеология все больше овладевала умами. Вновь замаячила на горизонте вожделенная цель - освобождение эксплуатируемых от эксплуататоров. Апологетов разного толка развелось тогда предостаточно. Человеку, не искушенному в политике, в сумятице программ различных партийных группировок разобраться было попросту невозможно. Большевики ошарашивали обывателя лаконизмом лозунгов, их доходчивостью. Словом, брали быка за рога. И обещания, обещания самые фантастичные... Причем, фанатично верили, что все смогут, все преодолеют... Землю - крестьянам, фабрики и заводы - рабочим, вся власть - Советам. Заманчиво? Безусловно! Народ пошел за ними, в массе своей - слепо. Пораделов же не пошел против народа. Что до его идейных соображений в час выбора, на этот вопрос, думаю, он и сам не нашел бы тогда вразумительного ответа. Все, все, - спать, - Петр Акимович сделал жест, словно отталкиваясь от Тимофея.
   На другой день Эдуард Семенович пришел из больницы раньше обычного. Тимофей, отложив учебник русского языка за восьмой класс, над которым усердно корпел с утра, бросился к печке разогревать обед.
   - Случилось что-нибудь? - спросил он, заметив, что главврач чем-то обеспокоен.
   - Собственно, следовало ожидать, - рассеянно глядя в окно, произнес Эдуард Семенович. - Прискорбно, конечно, но приличного хирурга у них нет... Как быть? Больницу бросать - не след... М-да, ситуация, однако, хоть разорвись. Хватит ли сил справиться - положительно не представляю. Заинтригованный высказыванием главврача, Зайков, захлопнув печную дверцу, повернулся к нему:
   - Что же все-таки произошло?
   - Представьте, предложили, нет, скорее приказали занять должность главного врача в госпитале. Понимаю, там - раненые защитники Отечества, но в больнице у меня старики и дети... Я за них в ответе перед своей совестью, да-с... Не сдержался, понятно, накричал на свое начальство. Там среди них находился какой-то военный... Теперь вот дрожу, старый дурень, боюсь, как бы снова не упекли в лагерь. У них это скоро делается...
   - Не посмеют, - неуверенно сказал Тимофей, - больные за вас слово замолвят. Если рассудить, где им второго такого хирурга найти, а?
   - Разве что из таких соображений, - в голосе врача тоже не было уверенности. - Сомневаюсь, и весьма, относительно подобного аргумента... Вряд ли его примут во внимание. Коли снова припишут к врагам народа - ни перед чем не остановятся - знаю по горькому опыту.
   - Неужели! - ощущая неприятный холодок в груди, - воскликнул Зайков.
   - Не сомневайтесь, почтеннейший Тимофей Александрович, не остановятся.
   Заканчивали обедать, когда пришел Кубасов, потирая с мороза руки, сообщил:
   - Итак, други мои, со школой вопрос утрясен. Послезавтра в город пойдет машина с комиссией горздрава, обещали прихватить. Что смолкнул веселия глас! Постойте, отчего такие похоронные физиономии?
   Эдуард Семенович рассказал о происшедшем.
   - Ничего они не предпримут, - успокоил его Кубасов. - Эту публику я знаю. Им важно госпиталь укомплектовать специалистами. Они несут за это ответственность. Чиновникам подобного толка своя шкура дороже... Верьте слову, ничего не предпримут.
   - И то! - повеселел Гилинский, - что касается меня - выдюжу, в лагере не такое выдерживали и ничего, живы.
   Петр Акимович заразительно рассмеялся:
   - Ты у нас двужильный, справишься.
   За чаем Кубасов, как и обещал, продолжил рассказ о Пароделове.
   ... На заседании полкового комитета, где решался вопрос о командире полка, присутствовали члены военно-революционного комитета, прибывшие из Петрограда в Лугу со взводом охраны, состоящим из матросов. По окончании заседания полк был выстроен на привокзальной площади. На товарную платформу взобрался невысокий, вертлявый человек. В кожаной не по росту куртке, высоких сапогах-бутылках на двухдюймовых каблуках он выглядел комично. Солдаты вольно переминались в строю, посмеивались, разглядывая необычного оратора. Но когда человек необыкновенно зычным для своей комплекции голосом сообщил, что он уполномочен выступить перед ними от имени ЦИК партии большевиков и лично товарища Ленина, полк замер, лица потянулись к оратору, плавно взмахивающему рукой, словно он дирижировал оркестром.
   От Пораделова не ускользнула резкая смена в настроении солдат при произнесении имени вождя большевиков. Он и не предполагал, что оно успело приобрести такую магическую силу, завоевало высокий авторитет в солдатских массах. "Получается, - подумал подполковник, - ему, Ленину, они доверяют полностью, в нем видят вожака, способного повести их к лучшей жизни. Эти темные, в большинстве своем безграмотные люди сотворили себе кумира, поверили в чудо. Разуверить их не дано сегодня никому. Да они и не позволят сделать это, чтобы не лишить себя сладкой иллюзии, приобретенной веры в скорый мужицкий рай. Они нашли своего Прометея и слетаются на его огонь, как ночные бабочки. И все же: еще одна утопия или действительно появился реальный шанс изменить жизнь народа к лучшему...?"
   Как бы то ни было, Александр Николаевич понимал одно: полк оставлять нельзя ни при каких обстоятельствах. Шла война, и как она сложится при новом раскладе политических сил, никто не знал. Полк - частица русской армии, и он, подполковник Пораделов, неразделим с этой частицей, а там - что Бог даст.
   - Товарищи солдаты! - кричал между тем вертлявый, - отныне вы представляете первый полк Красной гвардии. Это высокая честь, товарищи! Перед вами поставлена историческая задача - защищать революцию, первое государство рабочих и крестьян! Вся власть Советам, товарищи!
   Солдаты нестройно кричали "ура", некоторые подбрасывали вверх папахи.
   - Советам - это как, кому это? - допытывался молоденький безусый солдатик у бородатого верзилы.
   - Тю, дурень! - осклабился бородач, - нам, значится. Тебе, стало быть, и мне - всем нам. Земля, понимаешь, таперя наша. Хошь с маслом ее ешь, хошь так. Смекашь?
   - Ага, - неуверенно кивнул солдатик и, поддаваясь общему возбуждению, пронзительно закричал: - Ура-а-а!
   Полк получил приказ оставаться в Луге и оборонять подступы к Петрограду. Полковой оркестр заиграл "Варшавянку", и батальоны один за другим выступили по направлению к Варшавскому шоссе, где и заняли позицию.
   Совершенно неожиданно к Александру Николаевичу приехал брат. Генерал был в штатском. Крепко обнялись, троекратно, по-русски, расцеловались. Командир распорядился, чтобы принесли чаю, обрадованно захлопотал: достал из буфета кружок колбасы, купленной по случаю на толкучке, бутылку мутного самогона, нарезал хлеб. За столом обменялись новостями. Рассказывая о большевистском перевороте в Петрограде, генерал раздраженно отозвался о Керенском:
   - Шляпа! Предвидел, понимал обстановку и - медлил, медлил... На что рассчитывал - неизвестно. Дотянул до последнего... Хватился, ан поздно... Кругом предатели... А ведь предупреждали, советовали, да где там... Сам себе голова! Сейчас с членами правительства в Пскове ждут поддержки от армии. Душечка, - генерал грязно выругался, - дамский угодник, силен задним умом... Решительно не понимаю: почему он медлил? Кто теперь, позвольте узнать, примется расхлебывать эту кашу? Полагаю, Александр, большой кровью тут попахивает. Вот, полюбуйся, - Пораделов-старший вынул из портфеля пачку смятых газет, развернул "Известия ЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов". Александру Николаевичу бросился в глаза набранный крупным шрифтом заголовок: "Из речи А.Ф.Керенского в Совете Российской республики 24 октября".
   - Здесь прочти, - генерал нервно ткнул пальцем в подчеркнутый красным карандашом текст.
   Пораделов прочел: "... В настоящее время мы имеем дело с какой-то организацией, стремящейся во что бы то ни стало вызвать в России погромное, стихийное и разрушительное движение."
   - Нет, каково! - генерал смотрел на брата тяжелым взглядом. - Он-то распрекрасно знал, что это за организация! Джина из бутылки выпустил, а теперь незнайкой прикидывается. Какую темень разворошил... Верно сказал: стихия... Большую кровь предчувствую, Александр, большую.
   Генерал вынул из кармана штатского пиджака портсигар, пахнуло запахом дорогого табака. Крепко сжав мундштук папиросы губами, он нервно заходил по комнате. Пораделов с интересом углубился в газеты. Попадались любопытные публикации. "Известия" за 25 октября писали: "... По-видимому, всякие убеждения уже бесплодны и большевистское восстание, против которого мы все время предостерегали, как от ужасного для всей страны испытания, организуется и начинается.
   За три недели до выборов в Учредительное Собрание, за несколько дней до съезда Советов, большевики приняли решение произвести новый переворот. Они взяли на себя смелость обещать и хлеб, и мир, и землю народу. Мы не сомневаемся в том, что ни одно из этих обещаний они не были бы в состоянии выполнить, если бы даже их попытка увенчалась успехом".
   Генерал продолжал раздраженно вышагивать, бросая отрывистые фразы:
   - Зимний - без боя... Крови никто не хотел... Да что там! Смяли бы. Кругом измена... В Зимнем оставались Прокопович, Кишкин, Малянтович... Кажется, кто-то из правительства... Пустое... Рабочие вооружены, гарнизон наполовину распропагандирован большевиками. Керенский - тряпка! И никто, понимаешь, никто не набрался смелости организовать отпор. Образуется, мол, само-собой, помитингуют и разойдутся. Доигрались в либерализм... А товарищи - вот они, тут как тут!
   В одной из газет за 26 октября внимание Александра Николаевича привлекло выступление Дана на экстренном заседании ЦИК Советов: "... Массы горько разочаруются в тех обещаниях, которые им выдали большевики, ибо большевики не смогут их выполнить, и их временная победа через небольшой промежуток времени сменится горьким поражением, и тогда те же массы, которые сейчас идут за большевиками, будут заниматься их травлей".
   Генерал перестал ходить, опустился в кресло, прикрыв лицо рукой. Казалось, он задремал. Пораделов между тем размышлял: "Большевики пообещали народу то, что было его вековой мечтой. Если даже эти обещания преследуют лишь одну цель - быстрый захват власти при поддержке масс, что, конечно же, было бы чудовищно, то сами массы, победив, ни за что не упустят шанса завладеть тем, что им было обещано большевиками. Наверняка найдутся вожаки, способные возглавить массы, направить их энергию в нужное русло. Преобразования же России нужны позарез. Большевикам удалось расшевелить инертность народа, а это уже кое-что... В народ же, как и в Россию, надо верить; идти же против народа - занятие гибельное".
   Раздумья Пораделова прервал голос брата. Генерал был спокоен. С несколько покровительственной интонацией, с добродушной улыбкой начал он разговор. Так он привык разговаривать с младшим братом, когда тот был еще мальчишкой. Привычка сохранилась у него, хотя во взаимоотношениях братьев давно установились совсем другие правила. Нередко в профессиональном споре верх одерживал младший, который в теоретической подготовке заметно превосходил брата-генерала. Надо отдать должное Пораделову-старшему: он никогда не проявлял амбициозности, напротив, втайне гордился братом, прочил ему блистательную карьеру.
   - Пойми меня правильно, Александр, - генерал помолчал, подбирая нужные слова. - Так вот, пойми меня правильно, - повторил он, - я, как тебе известно, не трус. Обстановка же складывается таким образом, что необходимо безотлагательное решение относительно своей гражданской позиции. Государь, как ты знаешь, сложил с себя полномочия. Правительство частью разбежалось, частью арестовано. В стране - хаос, неразбериха... Я - солдат, свой долг перед царем и Отечеством выполнял честно. В том, что происходит в настоящее время, разбираюсь, откровенно говоря, слабо. Точнее, не разбираюсь вовсе. Но одно вижу ясно: многие, кто стоял у кормила власти, в час испытаний оказались беспомощными, сбежали, как крысы с тонущего корабля. Вижу и другое: полумерами, чтобы спасти Россию, сегодня не обойтись. А это означает: драка предстоит грандиозная. Страна раскололась на два лагеря, и оба непримиримы. Ты спросишь, что дальше? Отвечу: гражданская война, братоубийственная бойня. Думай обо мне, что хочешь, но участвовать в этом бедламе я не собираюсь, увольте-с.
   - Каково же твое решение?
   - Уеду в Финляндию, оттуда - в Париж к нашей дальней родственнице Стожарской. Я тебе как-то говорил о ней. Она замужем за французом, неким коммерсантом Вилькье Дофеном. Весьма состоятельный господин...
   Удивленный взгляд брата генерала не смутил; он неопределенно пожал плечами, сказал:
   - Ты, вероятно, осуждаешь меня. Может быть, ты и прав, и все же своего решения я не изменю.
   - Отнюдь, ты волен поступать, как считаешь нужным, - возразил Александр Николаевич, - тут я тебе не судья. Как долго думаешь прожить в Париже?
   - Видишь ли, Александр, - генерал грустно улыбнулся, - надеюсь на лучшее, авось вскорости все образуется, не дойдет до сумасшествия - тотчас вернусь. Если нет, кто знает, как повернется судьбина. Сопьюсь, наверное... Тьфу, дьявольщина! Придет же такое на ум! Надеждой буду жить, дорогой мой Сашенций.
   Позднее, вспоминая разговор с братом, Александр Николаевич был благодарен ему за корректность, за то, что не осудил его за невольный переход к большевикам.
   Полк несколько месяцев находился в Луге. Оставшиеся в нем офицеры прошли через, так называемый, "фрунзенский фильтр". По инициативе крупного военачальника Красной Армии Фрунзе офицеры царской армии, добровольно перешедшие на сторону большевиков, проходили своеобразную проверку на лояльность. С каждого было взято письменное обязательство служить новой власти верой и правдой. С Пораделовым собеседование проводил сам Михаил Васильевич Фрунзе. Александр Николаевич был достаточно наслышан о нем. Знал: этот кряжистый, с задумчивым, умным взглядом человек еще с гимназической скамьи страстно увлекся революционными идеями. Будучи студентом, в Петербурге не раз участвовал в студенческих беспорядках, за что подвергся высылке из столицы в Иваново-Вознесенскую губернию. Там он впервые проявил себя на военном поприще, создавая боевые дружины рабочих-ткачей. За его спиной - два смертных приговора, семь лет каторги и ссылки, побег из Сибири и подрывная работа в войсках. Напротив Александра Николаевича сидел один из неукротимых большевистских вождей, беспредельно верящий в правоту дела, которому посвятил жизнь. Фрунзе в то время командовал Ярославским военным округом, выглядел, когда к нему зашел Пораделов, очень усталым. Вероятно, поэтому разговор был непродолжительным.
   - Я внимательно познакомился с вашим делом, Александр Николаевич, - сказал Фрунзе, - и искренне верю, что вы до конца проникнетесь революционными идеями. Вам доверяют солдаты, и это лишний раз характеризует вас, как человека честного, верного своему слову и долгу. Я вызвал вас не для дачи клятвенных заверений. Если вы с нами, значит с внутренними противоречиями покончено. Не ошибусь, если скажу: вы из числа тех, кто в своих решениях тверд.
   Михаил Васильевич вкратце осветил тяжелую обстановку, в которой оказалась молодая республика Советов. Закончил беседу неожиданным предложением:
   - Красной Армии крайне необходимы свои кадровые командиры, коих, увы, катастрофически не хватает. Как военный специалист с большим боевым опытом, хорошей теоретической подготовкой, вы несомненно справитесь с заданием, которое мы решили вам поручить. Речь идет о формировании пехотных командных курсов. Предлагаю вам незамедлительно выехать в Иваново-Вознесенск и приступить к работе. В штабе получите все необходимые документы.
   Фрунзе встал, давая понять, что разговор закончен. Фактически предложение командующего можно было расценить как приказ. Когда Пораделов, попрощавшись, покидал кабинет, Михаил Васильевич остановил его словами:
   - А знаете, Александр Николаевич, - ведь вы у нас личность, можно сказать, легендарная, историческая.
   - Простите, товарищ командующий, не понимаю, - повернулся к Фрунзе Пораделов.
   - Представьте, это так. Вы - первый командир самого первого полка регулярной Красной Армии.
   Не сразу попал в Иваново-Вознесенск командир полка. Обстоятельства на фронте сложились таким образом, что ему срочно пришлось передислоцироваться с полком под Псков, где шли бои с германскими войсками, перешедшими в крупномасштабное наступление. Полк буквально с колес вступил в бой. Только после того, как немцы потерпели поражение, Пораделов смог выехать к новому месту службы. До конца восемнадцатого года занимался он хозяйственными делами; их, на первых порах при создании школы красных командиров, было предостаточно. Но особенно много времени у начальника школы заняла разработка методики преподавания военного дела, рассчитанной на курсантов, в подавляющем большинстве малограмотных, вчерашних рабочих и крестьян. Преподавательская деятельность увлекла Александра Николаевича. Здесь он вновь, но уже более серьезно и основательно, посвящает все свободное время научной деятельности, пишет статьи на военные темы.
   Но гражданская война, разгоравшаяся все сильнее, то и дело вносила жесткие коррективы в судьбы миллионов людей. Белая армия Юденича приближалась к Петрограду. Недоучившиеся курсанты были отправлены на фронт. В тяжелой боевой обстановке Пораделов не раз отмечал: его питомцы все же многому успели научиться. 4-й полк курсантов под его командованием считался одним из самых образцовых в армии. Курсантов нередко перебрасывали из одной горячей точки в другую. Им довелось драться с войсками Антанты, участвовать в штурме Перекопа.
   В конце 1919 года Пораделов получил звание комбрига и командовал бригадой, особо отличившейся при подавлении кавказских контрреволюционных группировок. Лишь в 1921 году смог он вернуться к преподавательской работе, которую считал своим призванием. Боевого комбрига назначили помощником начальника 2-й Московской пехотной школы по учебно-строевой части. В преподавательский состав школы входили тогда такие видные военачальники Красной Армии, как бывший командир 27-й стрелковой дивизии В.К.Путна, герой обороны Воронежа Н.Ф.Артеменко.
   На талантливого военного педагога обратили внимание в штабе РККА. И в 1927 году он получает назначение на должность начальника Рязанской пехотной школы командного состава Красной Армии. На смотрах и боевых учениях курсантов не раз присутствовал в роли проверяющего Ворошилов, командовавший в то время Московским военным округом. Пораделов недолюбливал Климента Ефремовича за чрезмерное высокомерие.
   Этот высокопоставленный военный чиновник пренебрежительно относился к бывшим офицерам царской армии. Ходили слухи о его неимоверной жестокости по отношению к пленным. Поговаривали, что по его приказу была затоплена баржа, в трюме которой содержались офицеры, давшие слово не воевать против красных.
   В сущности, профан в военной педагогике, воинствующий ретроград, Ворошилов тем не менее не упускал случая подчеркнуть перед преподавателями школы свое профессиональное превосходство. Частенько он делал замечания, становившиеся впоследствии предметом скрытых насмешек в адрес командующего. Существовало неписаное правило: устраивать по окончании учений застолье.
   Ворошилов любил выпить. Захмелев, обычно задирал бывших офицеров, давая понять им, что ни в чох не ставит их военное образование. "Я наук ваших не проходил, - говорил он, - но это не помешало мне бить вас в гражданскую в хвост и в гриву." Лукавил, конечно, Климент Ефремович, науки ему пришлось проходить в академии генерального штаба, но, увы, впрок они луганскому слесарю так и не пошли, добавили лишь и без того непомерной амбициозности.
   "Читал я твои опусы в "Военном вестнике", - говорил он Пораделову. - Ты там про техническое оснащение войск разглагольствуешь, утверждаешь, что в будущей войне та армия одержит верх, которая будет лучше оснащена современной техникой. Это в тебе прошлое твое никак не перебродит. Послушай лучше, что я тебе скажу: вас там, в училищах царских, видать не доучили. Техника, не спорю, важна, конница же всегда в особицу. Перед конной лавой никакая техника не устоит. Проверено на опыте. Самое же главное оружие - психология бойца. Наши красноармейцы знают за что воюют. Будь другая армия хоть в сто раз лучше вооружена - победа будет за нами. Тоже проверено на опыте. Антанту помнишь? Пример, лучше не надо..." Преподаватели, слышавшие этот разговор, недоуменно переглядывались, но возражать командующему не решались - себе дороже.
   Между тем в стране набирал силу ОСОАВИАХИМ. Возглавлял это патриотическое движение Р.П.Эдейман. С умом подбирал он кадры. Не обошел вниманием и начальника Рязанской пехотной школы. Для Александра Николаевича, ставшего одним из помощников Эдеймана, наступил, пожалуй, наиболее интересный этап в жизни. Вся страна была объята романтикой новизны, люди горели желанием дерзать, творить. Мало кто не подпадал тогда под общее настроение, не верил в скорое светлое, лучезарное будущее. Не составлял исключения и Пораделов. Самозабвенно включился он в работу по созданию надежной обороны республики Советов.
   Но тем временем дьявольская машина уже набирала обороты. За кремлевскими стенами, в самом чреве адской кухни росло и крепло омерзительное чудовище, закамуфлированное под ангельскую маску отца народов. Не без его прямого участия подозрительно быстро стали уходить из жизни те, кто стоял у истоков революции, вошел в нее с чистыми помыслами честно и преданно служить народу. Одной из первых жертв стал М.В.Фрунзе, который своим всевозрастающим авторитетом и популярностью в массах оставлял в тени амбициозных большевистских лидеров, активно вступивших в борьбу за власть. Жесточайшие репрессии против цвета крестьянства были непонятны и чужды Михаилу Васильевичу. Человек пытливой мысли, он понимал пагубность этих, ничем не оправданных, мер.
   Как-то Александру Николаевичу, в бытность его в Московской пехотной школе, довелось сидеть во время обеда рядом с Фрунзе. Тот с жаром доказывал изрядно подвыпившему Ворошилову необходимость четкого разграничения кулаков и крестьян-середняков. "Нельзя, а главное вредно рубить всех под один корень", - говорил он. Ворошилов посмеивался, подмигивал другим проверяющим, кивая на Фрунзе, всем своим видом давая понять: чепуху, дескать, мелет командующий. Потом посерьезнел и поучительно изрек: "Неглупый ты человек, Михаил Васильевич, а рассуждаешь, прости за резкое слово, как буржуазный обыватель. Это политика партии, самого Ленина. Если оставить все, как есть, значит дать возможность плодиться контрреволюции. Разве ты хочешь этого?"
   Фрунзе отрицательно качнул головой:
   - Нет, не хочу, а хочу, чтобы крестьяне поверили Советской власти, чтобы она для них не мачехой обернулась, а матерью родной. А у нас что получается?!
   - А что? - насторожился Ворошилов.
   - Неважно получается. Тут ко мне прелюбопытный документик попал. Тебе, Клим, не мешало бы с ним познакомиться".
   Михаил Васильевич достал из кармана гимнастерки вчетверо сложенный листок бумаги, развернул его и стал читать: "Комиссару Ленину, Председателю Р.С.Ф. Республики. Жалоба-заявление крестьян, - тружеников-бедняков Курбангской волости, Кадниковского уезда, Вологодской губернии.
   Мы всю жизнь работали неустанно, не покладая рук, и мы, только мы несли на своих плечах все тяжести и нужды государственные и общественные... С лентяев нечего было брать, которые от лености бросили свои земли и хозяйства, ничему хорошему не научились, поборничеством, воровством, картежничеством занимались и всецело жили нашими же трудами. И вот таким людям вы дали власть. Сидя у власти на местах, они не старались и не стараются поднять и улучшить трудовой уровень народа, а только и делают, что грабят, отнимают нажитое тяжелым, упорным трудом и бережливостью. Ведь эти лентяи-горланы обижают и бедняка-труженика...
   Примеров таких столько, сколько людей. А если внимательно присмотреться, детальнее поразобрать жизнь людей, то эти лентяи-бедняки тысячу раз богаче нас. Ведь достояние крестьянина скапливается бережливостью и скромностью. Вот где же справедливость? Нет ее".
   - Ленин читал? - спросил Ворошилов.
   - Нет. Не дошла до него жалоба, хотя и писана еще в восемнадцатом году.
   - Ты не передавай ему, - посоветовал Ворошилов, - тут провокацией попахивает.
   - Не анонимка же, - возразил Фрунзе, - адрес указан и подписи есть.
   - Адрес, адрес, - желчно произнес Ворошилов. - Да таких писем тогда сотни приходило, потом же, сам знаешь, восстания начались. Контрики таким образом крестьян на Советскую власть науськивали. Но мы им, - командующий самодовольно ухмыльнулся, - живо хребет подломили. Бумажка твоя - провокация точно. Выброси ее от греха подальше.
   - Разберусь, - посуровел Фрунзе, пряча в карман крестьянскую жалобу.
   Позднее Пораделов не раз вспоминал и другие случаи, когда беседы между двумя командующими оканчивались непримиримыми спорами. Тогда он не придавал этим словесным перепалкам сколько-нибудь серьезного значения, считая, что причиной всему - обоюдная неприязнь. Прозрение пришло много позднее. Убийство Кирова, громкие судебные процессы над троцкистами и зиновьевцами, массовые аресты - все это приводило Александра Николаевича в крайнее недоумение. Он чувствовал фальшь трескучих газетных публикаций, но логически осмыслить суть происходящего не мог. Иезуитская подоплека, проводимых массовых репрессий, не укладывалась ни в какие разумные рамки, была недоступна его пониманию. Под адскую костоломку попадали люди, которых Пораделов искренне почитал и уважал. Взяли и Эдеймана, а следом и всех из его близкого окружения. Александра Николаевича арестовали днем в его служебном кабинете. Ничего не объясняя, привезли на Лубянку. Две недели мучительных раздумий в камере-одиночке и, наконец, вызов на допрос. За столом в небольшой комнате, куда его привели, сидел следователь, молоденький лейтенант НКВД, с нежным румянцем на пухлых щечках, аккуратный, чистенький, источающий аромат дорогого одеколона. Он мельком взглянул на арестованного, сделал приглашающий жест, указав на стул, и, раскрыв папку, погрузился в изучение ее содержимого. Минут через десять следователь поднял голову и певучим, почти девичьим голосом задал вопрос:
   - Гражданин Пораделов, скажите: когда, где и кем конкретно вы были завербованы в иностранную разведку?
   - Простите, но это какое-то недоразумение, чушь несусветная...
   - Зачем же вы так, - огорченно произнес лейтенант, - мой вопрос - проформа, не более того. Нам о вас все давно известно. Ваши сослуживцы давно во всем признались, дали сведения и о вас. Зачем же скрывать то, что есть на самом деле? Глупо.
   - Что вы такое говорите! Какая разведка?! Кто дал вам эти показания? Это гнусная ложь! - возмутился Пораделов.
   - Нехорошо, - укоризненно поморщился следователь, - ваше упорство достойно лучшего применения, здесь же запираться бесполезно. Ознакомьтесь вот с этим, - он протянул Александру Николаевичу несколько аккуратно прошитых листов с машинописным текстом.
   То, что прочел Пораделов, походило на кошмарный бред. Но подписи сослуживцев, в подлинности которых сомневаться не приходилось, потрясли его. Растерянно посмотрев на следователя, сохраняющего невозмутимое выражение на лице, он хрипло произнес:
   - Отказываюсь понимать... Невероятно...
   - И все же придется понять и дать правдивые показания, - сухо сказал тот и добавил: - В ваших же интересах.
   Пораделов решительно продолжал отвергать нелепые обвинения. Каждый допрос затягивался на несколько часов. Нежнощекого лейтенанта сменял рыжеусый верзила капитан с лопатообразными ладонями. Этот в вежливость не играл. Неторопливо устанавливал абажур настольной лампы так, что у подследственного от нестерпимо яркого света очень скоро возникала резь в глазах. Закрывать их и отворачиваться следователь не разрешал.
   - Смотреть на меня! - кричал он, когда Александр Николаевич опускал голову, не выдерживая пытки светом.
   - Предупреждаю, - покачивал толстым пальцем капитан, - я с тобой, дворянский выродок, цацкаться не стану, я из тебя показания выбью! Не хочешь по-хорошему - пеняй на себя. Все подписали протокол, и ты его подпишешь, как миленький. Постращав арестованного час, другой, следователь менял тактику.
   - Зря ерепенишься, - вздыхая, дружески говорил он, - подпиши и дуй в камеру отдыхать. Так и так ведь будешь осужден. Своим упрямством только лишний срок себе мотаешь. Давай, подписывай и делу конец! Тебе в камеру папиросы принесут, приличный обед... Ну как, подпишешь?
   - Я ни в чем не виноват.
   Что только не вытворяли с Александром Николаевичем следователи: по два-три дня не давали воды, отменили прогулку, не давали спать по ночам, отключали отопление в камере... Силы оставляли его, но духом он не слабел.
   На одном из допросов рыжеусый капитан повел себя необычно: не направил на подследственного пучок света, не сел за стол, встретил его стоя, не предложив сесть. Молча стал ходить по кабинету, искоса бросая на Пораделова злобный взгляд. Остановившись, наконец, напротив него, глухо произнес:
   - Все подписали... Ты один остался. Уговаривать больше не буду. Вот тебе для начала!
   Удар в переносицу опрокинул подследственного на пол, кровь фонтаном брызнула на паркет. Второй удар капитан нанес ногой в живот. У Александра Николаевича на мгновение остановилось дыхание, окровавленным ртом он жадно стал ловить воздух, не в силах протолкнуть его в легкие.
   - Встать! - заревел следователь и, ухватив Пораделова за воротник, рывком поставил его на дрожащие, подгибающиеся ноги. - Будешь подписывать обвинение?
   - Я ни в чем не виноват, - чуть слышно проговорил Александр Николаевич.
   Удар ребром ладони по печени заставил его резко согнуться от нестерпимой, обжигающей боли. Он упал под ноги своего истязателя, поджав колени к животу, потеряв сознание.
   Очнулся Пораделов, почувствовав как прохладные струйки воды проворно скользят по лицу, притупляя боль в разбитой переносице. Он открыл глаза и увидел над собой рыжие усы капитана, разглядел графин в его руке, из горлышка которого, булькая, лилась живительная влага.
   - Смотри-ка, не загнулся! - констатировал следователь. - Теперь, надеюсь, подпишешь?
   Пораделов молчал, боясь нарушить блаженство, доставляемое ему прохладой воды, которую он ловил воспаленными губами.
   - Упорствуешь! - снова озлобился капитан, - ничего, не таких кололи! Ты у меня еще взвоешь...
   Александр Николаевич понимал: не пустые слова. Он-то уже знал: на Лубянке не шутят. Однако очередной допрос озадачил его. Рыжеусый был пугающе предупредителен и вежлив. Едва арестованного ввели в кабинет, он тотчас предложил ему сесть, поспешил открыть коробку "Казбека":
   - Закуривайте.
   Капитан так и светился приветливостью, усы раздвинулись в благожелательной улыбке:
   - Вы, оказывается, служили в одном полку со старшим майором Брызгаловым?
   - У меня в полку действительно служил подпрапорщик Брызгалов, боюсь, мы говорим о разных людях.
   - Э-э-э, дорогуша! - когда это было.., - возвел глаза к потолку следователь, - теперь Петр Алексеевич начальник отдела. Он лично хочет побеседовать с вами, с бывшим сослуживцем, так сказать... С минуты на минуту будет здесь. А ведь вы, Александр Николаевич, - капитан впервые назвал Пораделова по имени и отчеству, - так ничего и не рассказали мне о своей службе в царской армии.
   - Об этом вы меня не спрашивали.
   - Да-да-да, - неопределенно покивал головой следователь.
   Дверь без стука распахнулась и в кабинет по-хозяйски шагнул старший майор Брызгалов. Пораделов узнал его сразу, хотя годы заметно изменили в прошлом всегда подтянутого, щеголеватого подпрапорщика. Изрядно поредела некогда густая шевелюра, побелели виски, исчезли ухарские усы; располневший торс начальника отдела стягивала габардиновая гимнастерка с поскрипывающей на ней новехонькой портупеей. На груди посверкивал малиновой эмалью орден Красного Знамени. Брызгалов сразу же направился к подследственному, даже не взглянув на капитана.
   - Ба-а, дорогой Александр Николаевич! Вот не думал, не гадал, что доведется свидеться! А вы - молодцом, и не изменились вовсе, - Брызгалов двумя руками сжал ладонь Пораделова и, не выпуская ее, продолжал: - Дайте-ка, дайте-ка посмотреть на вас, почитай, лет пятнадцать не виделись.
   На лице рыжеусого, стоявшего у окна, застыло безучастное выражение. Брызгалов, бросив на него начальственный взор, сказал:
   - Ты, Федорук, погуляй пока, дай однополчанам поговорить.
   Капитан, молча кивнув, вышел из кабинета.
   - Бегут годы, бегут, - разглядывая Пораделова, произнес старший майор. - Вы, помнится, гражданскую на Кавказе закончили?
   - На Кавказе.
   - До комбрига дослужились?
   - Был комбригом.
   Брызгалов помолчал, потом театрально хлопнув себя ладонями по коленям, поднялся с кресла, нервно заходил по кабинету:
   - Одного не пойму: такая перспектива открывалась перед вами и вдруг, на тебе, - шпионаж! Как же это вы? Что вами руководило?
   Пораделов, резко повернувшись, пристально посмотрел на Брызгалова:
   - Петр Алексеевич, давайте начистоту. То, в чем меня обвиняют, не имеет под собой никакой почвы. Бред, несуразица, похоже на провокацию. Только зачем? Кому это нужно? Вы меня знаете давно. Разве я давал когда-нибудь повод усомниться в моей честности, порядочности? Ни сном, ни духом перед Советской властью я не виноват. Служил честно, преданно не за страх, а за совесть, старался приносить посильную пользу и убеждений своих не менял. Если что-то подобное и случилось бы, таиться не в моих правилах. Надеюсь, вам это известно.
   Пораделов смолк, судорожно вдыхая воздух, словно после быстрого бега. Брызгалов выслушал бывшего командира, опустив голову, покачивая глянцевым носком сапога. Когда он, наконец, взглянул на подследственного, в глазах его можно было прочесть сочувствие.
   - Я-то вам, дорогой Александр Николаевич, верю, только что прикажете делать с протоколами допросов? Самое малое, человек семь подтвердили вашу причастность к подпольной шпионской организации. Оболгали, чтобы спасти собственную шкуру? Очень может быть. Скорее всего, так оно и есть. Но кто возьмется опровергнуть? Лично я, поверьте, здесь бессилен...
   - Что же мне делать? Где искать защиты, справедливости? С ума ведь можно сойти, Петр Алексеевич!
   - Успокойтесь, Александр Николаевич, возьмите себя в руки, - Брызгалов налил в стакан из графина воды, протянул его Пораделову. Тот, благодарно кивнув, стал жадно пить. Кадык на худой шее судорожно задергался.
   - Судя по всему, к вам были применены меры физического воздействия,- констатировал старший майор.
   - Били, жестоко били, - подтвердил Пораделов, - только зря старались: я до сих не лгал и впредь не буду.
   - Верю, - согласно кивнул Брызгалов, - вы - человек-кремень. И все же, Александр Николаевич, выслушайте меня внимательно и, пожалуйста, без излишних эмоций. Буду с вами предельно откровенным, хотя это и идет вразрез с моими служебными полномочиями. Инструкция не позволяет мне общаться с вами подобным образом. Риск велик, ну так это уж мое дело. К тому же, зная вас, смею надеяться, что все, сказанное мной, останется между нами. Так вот: все, что вам инкриминируют, - блеф чистой воды. Но это, представьте, в интересах дела...
   - Позвольте, не понимаю: какого дела?
   - Пожалуйста, не перебивайте, сейчас поймете. В стране действительно раскрыта мощная, разветвленная сеть иностранных разведок. Как ни печально, замешанными в этом оказались очень высокие лица. Ваш начальник, к примеру... Мы имеем на этот счет неопровержимые доказательства. Естественно, у нас возникли вполне правомерные подозрения по отношению к тем, кто находился в их ближайшем окружении. Может быть, и даже наверняка, есть среди подозреваемых люди, совершенно не причастные к преступным деяниям. Более того, по-настоящему преданные Советской власти. Но до конца выяснить это не так-то просто, если учесть методы конспирации, которыми пользуется иностранная разведка. Многое мы уже выяснили, но вот что прикажете делать с такими, как вы, Александр Николаевич? Извините за прямоту, но просто словам мы не верим. Ожглись уже и не раз. Мой вам добрый совет: подпишите вы этот злосчастный протокол. Этим вы очень поможете Советской власти, поверьте на слово...
   - Но это же...! - задохнулся от возмущения Пораделов.
   - Пожалуйста, не перебивайте! - повысил голос Брызгалов.- Итак, продолжим: вашего следователя, Федорука, я хорошо знаю. Палач, каких свет не видывал... Так и так он заставит вас подписать.
   - Никогда!
   - Александр Николаевич, я же просил, - устало проговорил Брызгалов. - Я вам желаю лишь добра, хочу, чтобы вы отделались, если так можно выразиться, малой кровью. У Федорука были не менее волевые и бесстрашные подследственные, чем вы. Подписали все. Когда начальство потребует от него ускорить следствие, он, подлец, перестает миндальничать и применяет "Крик петуха". Вам, понятно, неизвестно, что это такое, так я скажу: извините за невольную вульгаризацию, это когда яйца зажимают в тиски и начинают медленно их сдавливать. Тут уж даже человек с басовитым голосом начинает кричать по-петушиному и в беспамятстве от нечеловеческой боли подпишет любую бумагу, даже если в ней смертный приговор собственной матери.
   - Это чудовищно! - с расширенными от ужаса глазами скорее прошептал, чем проговорил Пораделов.
   - Да, чудовищно... А разве заговор против собственного народа - менее чудовищно? Я уже сказал: подпишите, и вы не только избавите себя от страшного унижения и мучений, но и очень поможете Советской власти.
   - Я подпишу, - сломленный откровениями старшего майора, сказал Пораделов.
   - Вот и прекрасно! Что касается меня, сделаю все возможное, чтобы облегчить вашу судьбу. Поверьте, я за вас очень переживаю, но обстоятельства требуют поступить только так, как мы договорились. Будьте мужественны, Александр Николаевич, все со временем уладится.
   Брызгалов, посмотрел на часы, заторопился:
   - Бегу, Александр Николаевич, - служба.
   Он протянул Пораделову пухлую ладонь, вяло тряхнул его руку. В коридоре старший майор жестом подозвал курившего у окна рыжеусого, нарочито небрежно обронил:
   - Ступай, подпишет он твой протокол. И вот что еще, Федорук, - Брызгалов покровительственно потрепал капитана по плечу, - чтобы быть костоломом, много ума не надо. Психологию изучать следует, гибкость проявлять в работе... Усек?
   Пораделов был осужден по статье 58-10 части 1 УК РСФР на пять лет лишения свободы с отбыванием срока в исправительно-трудовом лагере. Наказание считалось самым легким. Судьба распорядилась так, что пришлось ему строить железную дорогу от Уссурийска до Ворошиловска. Прославленный нарком вряд ли знал о "почетной" доле, выпавшей его бывшему соратнику.
   Все круги лагерного ада прошел Александр Николаевич, сполна познав унижения и побои, изощренные издевательства и изнурительный труд, голод, холод и карцер, в котором ему нередко приходилось сидеть за то, что вел себя с начальством гордо и независимо. Особенно придирался к Пораделову начальник лагеря, невзлюбивший его с самого начала. Заключенные прочили Александру Николаевичу скорый деревянный бушлат. Знали: карцер, железобетонную неотапливаемую коробку, где не полагалось постели и горячей пищи, выдерживали немногие. И то, если такое наказание не становилось систематическим. Он выстоял, одержав над силами зла самую, пожалуй, крупную победу в своей жизни.
   Новый начальник лагеря сменил прежнего, когда Пораделову оставалось полтора года до окончания срока наказания. С ним у Александра Николаевича сложились едва ли не дружеские отношения. Начальнику импонировал этот сильный, волевой человек, многое повидавший и перенесший в своей жизни. Попадались и среди сотрудников НКВД люди, сохранившие основы нравственности, несмотря на обстановку, в которой им приходилось исполнять свой служебный долг. Они умудрялись при этом балансировать на грани добра и зла, не теряя человеческого лица.
   Новый начальник перевел Пораделова с трассы в хозяйственную службу лагеря. Боевой в прошлом комбриг стал заведовать складом строительных материалов. И вот - свобода... Александр Николаевич поспешил в Иваново-Вознесенск к семье. Его жена, сотрудница городского краеведческого музея, и две дочурки-школьницы жили без главы семьи в великой нужде. Долгий месяц тщетно обивал пороги различных учреждений бывший политзаключенный. И хотя кое-где нужда в рабочих руках была, врага народа на работу не брали. Справка об освобождении действовала на кадровиков, как красная тряпка на быка. Всякий раз, окинув просителя холодным взглядом, чиновники отвечали: "Не требуется".
   Вошел в положение участковый. Вначале, правда, пригрозил статьей за тунеядство, потом, поразмыслив, предложил устроить на работу в кооператив извозчиков. Черкнул записку и велел Пораделову передать ее председателю кооператива, при этом строго напутствовал:
   - Смотри у меня там, не финти, работай как следовает, а не то, сам знаешь, по головке не погладим.
   Председатель, лысеющий мужик с растрепанной бородой, долго мял в руках записку, с тоской поглядывая на Александра Николаевича, наконец обиженно произнес:
   - Завсегда так: пихают к нам кого ни попадя... Того в толк не возьмут, что служба у нас ответственная - с людями дело имеем. Ну-ка, случись чего, кто в ответе? Из тюрьмы да к нам - это как понимать!? - он вопросительно посмотрел на Пораделова, словно ища у него сочувствия, нервно забарабанил пальцами по столу.
   Александр Николаевич молчал, примирившись с мыслью, что и здесь, судя по всему, ему откажут. Но председатель неожиданно резким начальственным голосом сказал:
   - В пять утра, как штык, будь здесь. Получишь коня, пролетку, а опосля будем смотреть, какой из тебя извозчик. Все понял?
   - Все! - обрадованно выдохнул Пораделов.
   - И чтоб не опаздывать! У нас дисциплина военная, ответ по всей строгости, - пригрозил председатель.
   На другой день Пораделов пришел в кооператив на полчаса раньше назначенного срока. Морщинистый, с беспокойно бегающими глазами тип неопределенного возраста встретился ему у ворот и, дыша перегаром, спросил:
   - Ты, штоль, будешь новый извозчик?
   - Да.
   - Айда за мной.
   Мужичок повел новичка сперва на конюшню, откуда уже, громко переговариваясь, извозчики выводили лошадей.
   - Вон ента твоя будет, - показал он на низкорослую чалую кобылу с понуро опущенной головой.
   Пораделов потрепал лошадь по холке, приподняв морду, пальцами потянул за мясистые губы, заставив кобылу ощериться.
   - Старовата, - посетовал он, - поди уж за двадцать...
   - Пожила, - равнодушно согласился мужик, - а другой нету. В конях, гляжу, понятие имеешь, - сделал он заключение.
   - Имею.
   - Упряжь рядом, в сарайке, подберешь каку ни на есть... Екипажи - под навесом, в конце двора. Тя как звать-то хоть?
   - Александр Николаевич.
   - Ляксандра, выходит. Давай, Ляксандра, запрягай и валяй... Про норму тебе председатель сказывал?
   - Говорил.
   - Вот и валяй. К вокзалу становись, али к рынку - там фарт вернее. Прощевай пока... Меня, - оглянулся мужичок, - Никанором кличут.
   Никанор, как понял Пораделов, исполнял в кооперативе обязанности конюха и завхоза. Подобрал Александр Николаевич из старых пролеток более-менее сохранившуюся, подлатал прохудившийся в некоторых местах верх, смазал оси дегтем и ближе к полудню покатил по булыжной мостовой к вокзалу. Машка - так звали кобылу - давно порастеряла былую прыть, но при надобности трусцой бегать еще могла.
   Извозчики сторонились близкого общения с новичком. Про себя рассудили: всяко еще может обернуться. А ентот, как ни крути, враг народа. От него лучше держаться подальше, не то в одночасье и заарестуют, чего доброго.
   Как-то после работы чистил Пораделов Машку скребком и родилась у него мысль подмолодить малость свою конягу. Уж очень запущенной выглядела старая кобыла. Разномастная грива так отросла и спуталась, что расчесать ее никак не удавалось. Не долго думая, взял Александр Николаевич ножницы и приступил к делу. Через час Машку невозможно было узнать. Ее грива была пострижена на кавалерийский манер, хвост укорочен на добрых поларшина. Оглядев придирчивым взглядом кобылу, Пораделов остался доволен. "Теперь, - подумал он, - седоки стороной нас обходить не станут. На такой красавице каждому лестно будет прокатиться".
   Иного мнения придерживался председатель.
   - Давно я ждал, когда ты свою вражескую сущность выкажешь,- сказал он Пораделову. - Зачем, скажи, общественную скотину изуродовал?
   - Я ее не изуродовал, а привел в надлежащий вид.
   - С этим мы разберемся, где надо, - зловеще пообещал председатель.
   - Но то, что вы говорите, - полнейший абсурд!
   - Попрошу не выражаться! - побагровел глава кооператива, - а еще антеллигент!..
   "Чрезвычайное" происшествие обсуждалось членами правления кооператива. Председатель кратко изложил суть вредительского поступка, совершенного новым извозчиком. Правленцы недоуменно переглядывались. Один из них попробовал разрядить обстановку:
   - Ну и делов-то! Подумаешь, постриг Машку! Не зарезал же...
   Председатель остановил на простодушном лице правленца строгий взгляд:
   - Ты, товарищ Мокрушин, потерял, видать, политическую бдительность. Думаешь, враг обязательно резать должон? Нет, он хитрей действует. Начинает с малого, вроде неприметного, а там опомнишься, ан поздно. Мы социализм строим, он же нам - палки в колеса... Смекаешь?
   - Верно, могет и такое быть, - подал голос другой правленец. - У Машки грива, почитай, до земли была. Могет, он ейные волосья на лесы рыбалям загнал, а! Получается, у общества уворовал...
   - Поняли! - прищурился председатель. - Советска власть освободила его, поверила, а он вдругорядь за свое. Только нас, брат, не проведешь! Мы, извозчики, народ стреляный.
   - Пущай, вражина, скажет: кому Машкины волосья запродал, - предложил кто-то из заседающих.
   - Заставим, куды денется! - зашумели правленцы.
   - Вот что, друг ситный, - обратился председатель к Александру Николаевичу, - веди-ка нас к тому, кому волосья загнал.
   Пораженный таким оборотом, Пораделов потерянно проговорил:
   - Я их не продал, а снес на помойку.
   - Что ж, веди туда, - недобро усмехнулся председатель.
   Помойка находилась сразу за забором, ограждающим хозяйство кооператива. Пока шли к ней, Александр Николаевич молил бога, чтобы Машкина грива не исчезла куда-нибудь. Подошли к помойке, и он облегченно вздохнул:
   - Вот они...
   - Это еще проверить надо, - сказал озадаченно председатель, крепко потерев кулаком затылок.
   Волосы были аккуратно собраны, и извозчики направились в конюшню. Здесь они долго, придирчиво сверяли их с обновленной гривой старой кобылы. Наконец Мокрушин, тяжело вздохнув, признал:
   - Ейные, Машкины волосья, один к одному...
   Все воззрились на председателя, ожидая его решения.
   - Эхма,- досадливо поморщился тот, но тут же нашелся и назидательно поднял вверх палец: - Не продал - факт, однако вред лошади нанес. Ты, того.., - окатил он ледяным взглядом Пораделова,- вредительством тут не занимайся! Прежде у правления спроси: можно так или этак? А самовольно над лошадями не безобразничай!
   Когда, смущенные происшедшим, извозчики разошлись, стараясь не встречаться взглядами с Александром Николаевичем, подошедший к нему Никанор, сказал:
   - Вишь как обернулось-то, Ляксандра! Все ж близко в голову не бери. Он, то есть председатель наш, навроде как копытом по темечку ударенный. Ему вредители, шпиены там разные аж во сне снятся. Одно слово - партейный... А они, почитай, все на одно лицо, вроде, как умом тронутые.
   Недолго Пораделов проработал извозчиком. Друзья посоветовали ему уехать из города, привели несколько примеров, когда отбывших свой срок политических, без каких-либо причин, арестовывали снова и люди исчезали навсегда. Так и случилось, что Александр Николаевич опять появился в Уссурийском лагере, но уже в несколько другом положении.
   Потом - письмо от жены. Она писала из Барнаула, куда переехала со старшей дочерью. Дочь закончила педагогический институт, и при распределении ей достался далекий сибирский город. Александр Николаевич тотчас уволился и выехал к семье. Ему повезло: в Барнауле он без особых помех устроился на работу в местный краеведческий музей.
   Кубасов закончил свой рассказ. Гилинский с Зайковым некоторое время сидели молча, находясь под впечатлением от услышанного. Тимофей заговорил первым:
   - Вы, Петр Акимович, так описали жизнь Пораделова, словно про себя рассказывали.
   - В лагере ночи долгие, - Кубасов потянулся со стаканом к самовару, - о многом успеваешь переговорить. Он мне про свою жизнь, я ему про свою... Там все принимается ближе к сердцу, запоминается крепче.
   - В смутное, тяжелое время мы живем,- задумчиво произнес Гилинский. - Большинство верит во что-то светлое, радостное... Кажется, вот-вот и наступит оно. А вдуматься - страшный, циничный обман, фикция. Государства, как такового, у нас нет. Есть одна общая зона, в которой каждому положена своя пайка хлеба.