Рыло

Одним –  шорохи, запахи тихого сладкого тления и хруст богатых осенних даров, а другим – желтизна, ржавчина, в глаза бьющая острая синева. Осень вспыхивает, голову яркостью кружит – но это для тех, чье устройство подразумевает возможность задрать голову вверх и различать цвета. А мохнатым, земным, близоруким (к примеру –  вепрям) практически лишенным шеи, эти дни дарят калорийные дубовые плоды (гладкие, крепкие, блестящие, в бугорчатых шапочка), согретые последним солнцем бабьего лета, тотальный уют тихой, сухой остывающей округи. Главный сенсор вепря – великолепный инструмент, именуемый рылом, увенчанный большим темным пятаком, грубый, прочный и прохладный в верхней части, и нежный, чуткий, горячий, с нижней стороны – нынче ловит потоки густого осеннего счастья и избытка. Влажные ноздри подергиваются, топорщатся чувствительные волоски, готовые осязать аппетитные подробности осеннего бытия. Под нежным солнцем прозрачный воздух струится ласково, тихий без гнуса, чистый без едкой дымки лесного пожара. Полной грудью вдыхаем мы этот дивный воздух над ослабевшей рыжей рекой.
Цветовая гамма лиственных лесов отзывается в человеческой голове приступом ликования, на этом пиршестве цветовом глаза блаженствуют. Быстротечность обостряет восприятие, человек весь уходит в зрение, впитывает теплый сочный цвет (а в кармане желуди гладко перекатываются – зачем, человече, есть ты их что-ли будешь?). Сегодня дуб возле кордона стоит ржавым ярким шаром в кроткой голубизне, но уже к вечеру – ветер, и листья полетят в лицо, когда выйдешь под звезды, а звезд и нет уже, тучи, темень, шум и грохот. И там – в лиственно-желудевом грохоте, где-то в глубине его, на теплый, разомлевший, солнцем напитанный пятак вепря брызнет холодный резкий дождь. Все идет своим чередом, и утром дуб стоит среди свежего опада, в серой влажной дымке, потрепанный, но еще не побежденный.
Ночные ветра дерут с ветвей листья и желуди, швыряют куда попало. Наутро воды старицы у берега покрыты сплошным ковром из дубовых листьев, желуди же канули на дно. Бобр проплывает, раздвигая густой слой плавучего опада, вылезает на потертую береговую траву. Где-то недалеко, за рекой, раздаются выстрелы. Утки с плеском и кряком срываются с воды.
Бреду сквозь мокрый лес к реке. Вдруг шорох впереди, среди мельтешения многоцветной листвы подлеска. Кабан? Замираю. В кустах шиповника вырисовывается неожиданное  – человек с ружьем. Сначала в растерянности стоит, как и я, а потом восклицает – Ах, это ты! А я-то думал – кабан. И я думала – кабан, а это вы! Смеемся с облегчением, хороши кабаны нос к носу – один с биноклем, другой – с ружьем. Напрягаюсь сперва от ружья, но потом соображаю – до границы заповедника один километр, значит все законно. Птицы, звери – один километр на запад и вы спасены за условной границей жизни и смерти, промаркированной аншлагами. Осенние утки в рюкзаке у охотника жирные, тяжелые, и внутри них все те же желуди, коими дубрава сейчас жива. Будет вечером потрошить утку, увидит – как туго зоб ими набит.