Где вы, годы молодые?

Часть первая

- Здорово, Михаил. В гости приехал. Присаживайся. Благодать-то, какая. Люблю, когда солнце за горы падает. Скоро 70 лет, как наблюдаю, и наблюдать не устал. Ты один, или с супружницей приехал? Молодые вы, здоровые, а мне уж на кладбищенский покой пора. Годы, что поделаешь? И я раньше был молодым. Эх, где мои 17 лет. Сейчас вот покурю на лавочке, да в постельку клопа придавить, спать, значит. Да какой там под бочок к старушке. Уж и подушками в друг друга не кидаемся, кровати по разным углам стоят. Ляжем и вспоминаем. Помню,  выучился я на шофера. Молодой, красивый, машина газончик-вездеход, начальство по полям да в город возил. Девки без ума от меня. Где пошучу, где улыбнусь, где обниму ненароком. А они тают, как масло на сковородке. Заметил: конторская, счетовод Варвара Лопухина, длинноногая, гибкая, как прут ивовый, серьезная, гордая, редко когда улыбнется, стала заглядываться на меня… Да ты, Мишуха, не поверишь, это ведь моя жена тогда такой была. Это она сейчас стала вся в морщина, впору детей пугать. А тогда… Что? Я сам старый и не очень красивый? Вот ты даешь! А чем, скажи, сосед Михаил, я отличаюсь от новых русских? Такие же они, как и я в волосьях, и седых промеж них много. Одень я красный пиджак, да зеленые брюки, да посади меня в марсидес шишсотый за руль – нипочем не отличишь от нового русского. Постой, постой! Про что я рассказываю? Про молодость? Да, да. Ни к черту память становится, где позавтракаю, туда и обедать иду… Ха-ха-ха. Через год сыграли свадьбу. За столом на наших бокалах крест-накрест вилки – значит, спиртное пить нельзя, по медицине не положено, о здоровом потомстве она, медицина-то, заботится.
И поутру свахи поднимали, простынь из-под нас брали. Старые обычаи, а хорошие. Ты, Михаил, поди, со своей заранее ознакомился? Не сердись, не отвечай, не надо. Знаю я вас. Все вы сейчас такие. Мало ли молодых невест на свадьбе тошнило, да плод под сердце поджимал. Одно скажу: дело молодое. Ха-ха-ха. Смешно мне и даже сейчас немного стыдно, как вспомню, как нас в баню водили. Мне то чего, мужик я, да добро ихнее уж увидеть довелось. Хулиган я тогда был в молодости-то. Ой-ё-ей. А Варюха, молодая жена, не знала каким боком в баню войти, рук не хватает потайные места прикрыть. Я сделал вид, вроде отвернулся, а сам думаю: “Ничего, скоро перестанешь стесняться, потом привыкнешь, а уж потом и мало будет”. Чего мало будет, чего мало будет? Поживешь, Миша, все на себе узнаешь.
Моемся, а я кошу одним глазом за поведением молодой жены. Воды подливаю горячей, холодной, мыло подаю, мочалку. Ну, как положено, спину помыл ей, рука моя нет-нет, да и соскользнет в неположенное место. Извиняюсь. Эх, Михаил, где они, годы молодые! А баня-то по черному: это когда она без трубы, когда топишь, то дым через дверь выпускаешь. Понятное дело – сажа, копоть. Решил я её проверить, жену мою, как, значит, обвыкается в незнакомой обстановке. Взял да щеки свои сажей испачкал, как спецназ сейчас делает, когда на задание идет. Варюха, невеста моя, как только увидела чумазого меня, про все забыла, как рассмеется, да говорит: “Дай мочалку, протру”. Я сделал глупый вид, оправдываюсь, а она уже вся, как на ладони. Повернулась ко мне и давай смывать сажу…
Хорошую, ладную себе жонку выбрал, подумал я, как только втихую всю обозрил. Красота – она великая вещь, может мир спасти. Слыхал, как мудрые говорят? То-то и оно.
Детей-то у тебя еще нет? Скоро будут? Дурное дело – нехитрое! А у меня пошли, как грибы после дождя. Семерых напыхтели. Первая девка была, Верка. А это значит, что промежду нас любовь была страстная. Третий по счету из детей с темной кожей родился, немного по цвету до негра не дотянул. Долго не мог я привыкнуть к младенцу. Жена недоумевает: “Откуда черный взялся? Может, кто в роду у нас негры были, как у Пушкина?”
Всякое я передумал: и поколотить её хотел для науки, на всякий случай, и сам уйти собирался. Не поверишь, Миша, до чего додумалась моя, говорит: “Ребенок черный, потому что баня по -  черному, все приставал к ней с любовью”. Перебесился я, наладил отношения с женой. Промеж нас, сосед, скажу: “У мужей всегда виноваты жены”. Да и ребенок со временем посветлел. Это как раз мой сын Александр, надо же назвали как Пушкина, он теперь в городе на стройке – прорабом. Самым умным оказался. Баню новую поставил, по - белому. Жена у него красавица неписаная с белыми волосами, экономист. Постоянно подарки делает. Не поверишь, сосед, трусы подарила с прорехой на кнопке, футболки фирменные, спортивный костюм. Ты не смотри, что я сейчас в фуфайке, внутри –то на мне все импортное.
Верка, первенькая, ты её тоже знаешь, фельдшерит. Муж её – агроном, ужасно добрый ко мне. Всегда в трудную минуту выручит. Украдкой, а то и без всяких утаек – держи сто грамм и будь здоров.  Сильно хороший, а сам не пьёт. Ну, скажи, Михаил, у кого их недостатков-то нет.
Закурим. Что жена не разрешает? Собственные убеждения? Тогда ладно. Все дети в город разбежались. Приезжают по выходным, вот как ты. Сенька?  Этот с нами живет. Он со справкой. Куда ему от нас, читать и писать не знает, а до первого класса был нормальным. Учителя обнаружили, что плохо соображает, только ручку в зубах грызет и слюни пускает. Ну, против учителей я ничего не имею, они люди с образованием. Куда нам до них! Моя Варвара говорит, читала, мол, в “Здоровье”, что виной всему, что Сенька такой – водка. На праздники не надо было приставать к ней с ласками. Смотри, Миша, поосторожней ты со своей и с водкой.  А может, ты и не выпиваешь вовсе? А с виду здоровый и работаешь слесарем. Самое что надо для трудового человека!
Эх, годков бы 30 сбросить мне, покуролесил бы! А ты, сосед, слушай, да запоминай: что и как. Мне скрывать нечего, моя звезда уж скоро оборвется. Пора на кладбищенский покой, всё исполнил на Земле. Спрашиваешь, ругаюсь ли я со своей? А то нет. И тебе скажу: “Люби у жены душу, а тряси как грушу”. Я ведь тоже не сахар, было, за что ругать меня. Помню: однажды холостячка пригласила вспахать огород под картошку. Плуг и лошадка у меня отменные, руки-ноги крепкие, в силе мужик был я.
Землю пашу, а Санька-Кулик, так её звали в деревне за большой нос, то водички предложит, то рюмочку с закуской, то мои крутые плечи похвалит, то волосы. Тогда они были чёрные и курчавые, не то, что сейчас – седые проволоки.
Вспахал землю, усталость и хмель сделали меня мягким и добрым, всех любить захотел, все хорошие. Взял я Саньку за бока, минутная слабость, говорю ей: “Какая ты пышная”. А она: “На чужую мякоть прошу не вякать”. А сама как обовьет ручищами, да как прижмется губищами к моим, только “чмок”, словно устрицу проглотила… Обмяк я и испугался. Впервые, никогда такого не случалось. Вожжи в руки: “Но, но Савраска!” Про рюмку забыл и домой. Жена дома заподозрила неладное: “Где был, да с кем?” Говорю: “У Саньки-Кулика огород пахал”. А она за свое: “А что ты как кипятком ошпаренный? Не по нутру ей пришелся или наоборот?” Озлился я да выпалил: “А что, я кобель что-ли всяких там Санек-Куликов подбирать?”
- Кобель и есть, на всех хватишь. Ну, Миша, разве бабам докажешь, что ничего и не было промеж нами. Мне скрывать нечего, теперь уж я хожу по краешку жизни. Рассказал всё, как на духу. Эх, молодость, свежесть моя, где ты? Хорошо мы посидели здесь с тобой. Похолодало, пора домой. Завтра дети приезжают, баранчика зарежу. Привет своим от Савельича. Ха-ха-ха!
…  Ходят пароходики.
Незаметно пролетят молодые годики.

Часть вторая

- С кем это вы там, Петр Савельевич разговаривали? Бубнили целый час. Наверно весь язык истёрли.
- Что ты, Варвара, ехидничаешь. Нет, чтобы обрадовалась, к столу пригласила, чай муж пришел, не бомж какой-то…
… Жигули вы, Жигули, ходят пароходики,
Эх, незаметно пролетят молодые годики…
- Что вы распелись на ночь, Петр Савельевич?
- С Мишкой сидели у ворот, с Седухиным. Погостить приехал с женой к родителям. Рассудительный такой: “Собственные убеждения”…
- Не вам чета, Петр Савельевич. Мойте руки, идите к столу, вечерять будем.
- Варвара, а что это запах какой-то тухлый. Воздух, ненароком, не ты испортила?
- Бесстыжий ты, что плетешь! Квашню я замесила, тебя, паразита, кормить буду оладышками.
- Ты что, старуха, сбесилась? Пошутил я. Знаю, что такое запах теста. Культурная ты у меня, не позволишь. Варвара Львовна, вижу селедка с картошкой. Спасибо! Угодила. Ох и вкусно! А помнишь, однажды, уж года три с тобой жили, Верка уже была, как из города в бочках селедку тухлую привезли свиней совхозных кормить. Бедноватое время было. Кто-то попробовал селедку, ничего – съедобная, не вся тухлая. Поел – ничего не случилось. Скоро все узнали, с кастрюлями, с сумками понабежали. Бочки вскрывают, хапают. Начальсво проведало…
- Помню я эту историю. Ешьте аккуратно… Вон всю клеенку залили соком селедочным. Охранников поставили, днем и ночью караулят. А вы выпимши с братом своим…
- Дай договорю, сорока. Стрекочешь, стрекочешь. Ты лучше знаешь, или я? Я очевидец того случая.
- Воришка, а не очевидец. Отговаривала я вас с братом: “Не ходите, нехорошо это, что люди про нас скажут. Ночь на дворе. Так нет глаза водкой залили, бельма вытаращили, как сейчас помню, вы фуражку отцовскую, еще с фронта осталась, одели, дескать охранник подумает, что милиционер, сам струсит…
- Варька, обошлось ведь, зато месяц жили на этой самой селедке Правда дряблая тоже попадалась, но мы ведь не свиньи – люди, выбрасывали негодную. Эх, было время. Жигули, вы Жигули, ходят пароходики… Старуха, налей рюмочку, душу разбредило. А Мишка – сосед не пьет, хотя слесарем работает и на вид здоровый. Я вот, если аккуратно употреблял, так до семидесяти доживаю, и не изменял ей ни разу. Ни-ког-да!
- Старик, а что, память твою отшибло? По пьянке бросить пить всем каялся, давненько, правда, это было. Силой волей всё хвастался, мол, слово моё – олово, сказал – брошу, значит – брошу.
- Опять, старуха нудишь, наговариваешь. Не было этого в моей жизни. Я с водочкой давний друг, не предатель её.
- На, уж, выпей рюмашку. Может память прояснится. А вы что, плохое не помните? Прямо Нюрбергский процесс?
- А это еще что ты мне пришиваешь? Кто это Нюрбергский?
- Эх, вы, Петр Савельевич! А ещё семилетку заканчивали. Читать газеты надо было, а ты их тратишь на самокрутки. Город был такой Нюрберг, в нем фашистских главарей судили, так они о своих злодеяниях начисто забыли, чтобы избежать наказания.
- А-а-а… Ну, ты – счетовод, голова светлая. А наше дело шофёрское, крути баранку да дави на газ… А кому в чём я клялся?
- Хочешь, старик, документ покажу?
- Что-о-о?
- На, гляди, дорогой муженек. Тридцать лет прошло. Пора обнародовать. Твоя подпись? Почерк твой? Правда пьяненький немножко. В руки не дам. Слушай: “Всем, кто знает меня, любит и не любит, жене моей Варваре, детям и внукам, которые есть и которые будут, торжественно обещаю бросить пить любое спиртное, даже самогон, вплоть до пива и не пить никогда. Клянусь! Подпись и отпечаток пальца прилагаю. Ваш Петр Савельевич Крапивин”. Ну, что? Случайно обнаружился этот документ, разбирала все ящики, выбрасывала всё лишнее.
- Варвара Львовна, моя бумажка. Почерк мой, подпись моя. Додумался же: отпечаток пальца приставил. Умным я был даже тогда, ты находишь? Да и сейчас я – не дурак. Налей-ка ещё рюмашку, миленькая: “Понимай, моя подружка, на земле живут лишь раз…”
- Ты зубы не заговаривай. Обойдешься. Спать ложись. И мне тоже пора, со всем по хозяйству управилась.
- Жигули, вы Жигули, ходят пароходики…
- Да, перестаньте вы. Надоели со своей песней.
- Старуха, память и вправду мою отшибло. Скажи, счетовод – светлая голова, а когда мы с тобой последний раз спали вместе?
- Охальник, перестань пустое говорить! Постыдился бы, скоро восьмой десяток пойдёт, а ума – кот наплакал.
- Варвара Львовна, что примолкла? Спишь, что ли? На, держи!
- Чего подушкой бросаешься? Спать не даешь. Не молодой уж, а ведешь себя, как кобелина.
- Без обзываний, дорогая. Все-таки жизнь – хорошая штука. Жил всю жизнь с тобой, любил на чужих заглядываться, другим нравился. Грешен был, не скрываю. Только один бог без греха. А знаешь, что я сейчас подумал? Бог мстит за злые дела людей, беды природные на них напускает: землетрясение, наводнения всякие, холеру, войну… Вот сегодня с Мишкой посидели на лавочке, старый да малый, погода – залюбуешься.
Видно сегодня в мире все хорошо и природа радуется… Ха-ха-ха. А знаешь, что я сейчас вспомнил?.. Помнишь: власти, давным  давно это было, придумали натурплату, чтобы страну после войны спасти, экономически. Молоко, шерсть, мясо государству сельское население сдавало. Молодая ты ещё была, живот твой рос не по дням, а по часам. С Веркой ты ходила. Молодая, а хитрая, да и сейчас такая, взяла да в овечью шерсть, что государству приготовила добавила собачью, помню, больше кило настригла. Помнишь собаку Дамку, лохматую такую. Приемщик шерсть твою принимая, всё нахваливал: “Поярковая, самая хорошая”. Вот, видишь, и ты – государственный преступник.
- Спи, разболтался. Забыл народную притчу: «Для чего у человека глаза? Видуть. Для чего у человека уши? Слышать. Для чего у человека рот? Чтобы молчать».
- Ну, Варвара Львовна, даете вы? Не 37-й год. К стенке не поставят. Скучно с тобой, спи. Вот давче с Мишкой поговорили, так поговорили. Одно наслаждение. Одним словом – мужской разговор… А тогда после клятвы, я снова выпивать начал, так тогда было безвыходное положение.
- Безвыходное. Что, десять человек держали, а один в рот лил что-ли?  И представляю, как вы бахвалились перед молодыми, жизни учили, уму-разуму… Скоро Сенька из клуба придет. Влюбляться пошел, как говорит он.
- Влюбляться? Пусть сначала таблицу умножения выучит. Скоро – сорок.
- Савельич, грех смеяться над больным. Побойся бога.
- Да я и не смеюсь. Остальные все нормальные получились. Природа…
- Завтра дети из города приедут. Баранчика зарежу. Хороша все-таки жизнь… Эх, ходят пароходики, незаметно пролетели молодые годики.
- Да замолчишь ты?