Бальные залы Марса. Главы из романа. Лето 2

               


                WINE


        You got a nickel and I got a dime;               
        Let's get together and buy some wine
        Some buy pints and some buy quarts
        If you buy a half-gallon, you're playin' it smart
        Drinkin' wine, wine, wine everybody;               
        Pass that bottle to me..

              Traditional "Wine"





          - Старина, ты чё, прикалываешься, в натуре? Я конкретно притомился уже тебя ждать! Полпачки, наверно, скурил, пока ты где-то дрочишь.. - раздался за спиной знакомый грассирующий голос. Буква "р" в слове "дрочишь" мягко проскакивала, словно передразнивая характерную речь первого председателя Совнаркома. Я обернулся мгновенно. Из-под шапки взлохмаченных длинных волос на меня смотрели в упор весёлые карие глаза, излучавшие искры тёплого света. Крупный, загнутый книзу, нос нависал над пышными усами таким удивительным образом, что его хозяин без труда мог облизывать округлый кончик языком. Что он и проделывал время от времени в самые неожиданные моменты на потеху почтенной публике, забавляя тем самым как окружающих, так и себя самого. Рубаха в крупную красно-белую клетку из тех, что называют ковбойскими, вытертые вельветовые джинсы оливкового цвета Levi Strauss, привезённые дальними родственниками дальних родственников аж из самой Америки, и, конечно, здоровенный портфель. Я и сам держу сейчас такой же. Оно и понятно - студенту нельзя без портфеля.
          Мою руку обхватила гибкая, нервная кисть с тонкими пальцами. Ну, наконец-то! Познакомьтесь - Виктор Хип собственной персоной! На самом деле Витя носил довольно редкую двойную фамилию - Кукин-Афанасьев. До восьмого класса все называли его просто Кука, вкладывая в эту дурацкую кличку известную долю пренебрежения к скромному неприметному хорошисту. Прозвище Хип он получил в ходе долгой борьбы за свободу и независимость - несмотря на систематические репрессии в виде грозных записей красными чернилами в дневнике, регулярных вызовов родителей к завучу и даже двойку по поведению за четверть, он первым из класса отстоял своё право носить настоящие длинные волосы, да ещё изловчился отрастить их до самых плеч. А когда нашу школу накрыла волна повального увлечения диковинной заграничной музыкой, и все, как один, уважающие себя конкретные чуваки засели выдалбливать негнущимися, словно деревянными, пальцами из дребезжащих кособоких гитар фабрики имени Луначарского корявые звуки вступления "Smoke On The Water",  выяснилось вдруг, что тихий Витя Хип без видимых усилий спокойно извлекает из любого, даже самого раздолбанного, струнного инструмента не только "Smoke On The Water" от вступления и до самой концовки, включая точно скопированный гитарный проигрыш Блэкмора, но и "Demon's Eye", "Maybe I'm Leo", "Space Truckin'", да и вообще всё, что душе угодно.
           Довольно скоро о Вите заговорили. Причём, не только в нашем классе, но и во всей школе. Свалившаяся, как снег на голову, популярность набирала обороты. Его наперебой приглашали теперь на разные сборища - праздники, школьные вечера и просто всевозможные пьянки-гулянки; щедро угощали водкой, вином, пивом и папиросами, терпеливо дожидаясь, когда же старина Хип войдёт в необходимое для экспрессивного исполнения состояние экстаза, чтобы сунуть, наконец, ему в руки гитару и снова стать свидетелями чуда - своими глазами увидеть, как бегают быстрые пальцы по грифу, сотворяя с помощью клееной фанеры и нержавеющей стали почти те же самые звуки, что с хрипом доносились из картонных динамиков дубовых магнитофонов, послушно воспроизводящих скверного качества записи легендарных Deep Purple, Pink Floyd и Led Zeppeiin.

          К выпускному классу от былой Витиной скромности не осталось даже следа. Ещё бы - все девушки мечтали теперь познакомиться со звездой поближе, и я не раз становился свидетелем довольно комичных сцен, когда сразу две, а то и три козырные чувихи нашего возраста и постарше тянули в разные стороны надравшегося до поросячьего визга героя гитары, настойчиво предлагая предаться тем самым нескромным наслаждениям, о которых совсем недавно он осмеливался только мечтать. Учебники и тетради Кукин-Афанасьев открывал теперь, как и я, лишь перед самыми уроками, а его поведение всё чаще стало попадать под определение "разнузданное". Он полюбил дебоширить в общественных местах - громко ругаться матом, приставать на улице к прохожим, а при удобном случае не прочь был заехать кулаком в подвернувшуюся нечаянно рожу. В гостях Виктору ничего не стоило нассать вместо унитаза в стиральную машину или корзину с грязным бельём, разломать пару-тройку стульев, расколотить вдребезги посуду, а то и оконные стёкла. Впрочем, несмотря на безнадёжно испорченные манеры и рассыпанные во множестве по страницам дневника алые двойки, выпускные экзамены Виктор Хип сдал без особого напряжения, а в институт поступил и вовсе с такою легкостью, будто от него всего лишь требовалось сыграть для членов приёмной комиссии "Soldier Of Fortune". И если в школе мы были просто добрыми приятелями, то за минувший год стали друзьями из тех, про кого говорят "не разлей водой".

          - Едрёна вошь!!! - заорал я от восторга на всю залитую солнцем площадь искажённым дурашливо голосом, хватаясь крепко за протянутую ладонь, - привет, старина, в рот печенье! А я тебя ищу!
          - Здорово, дружище, в рот тебе компот! - мы трясли руки друг друга, так долго не разжимая пальцев, словно заряжались через физический контакт электричеством особого рода. Да ведь так оно и было - до сих пор не знаю, что именно чувствовал при встречах со мною Хип, но я-то, несомненно, каждый раз впитывал ощутимый физически поток энергии, пожимая руку, которая с лёгкостью могла сыграть "Highway Star", "Rat Bat Blue"  или даже "Stairway To Heaven". Слова, которыми мы при этом обменивались, выглядели со стороны пустой болтовнёй и несли в себе только видимость передачи смысла, как это часто бывает у людей, понимающих друг друга с полуслова или даже вовсе без слов :
         - Ну, ты чё, бля, сдал, что ли, в натуре, чувак?!
         - Да какой базар, чувак?! Само собой! Хера ли там сдавать эту сраную биологию?! Вошь, бля буду, и её задроченное устройство.. Да ты только прикинь! Не-ет, ты прикинь - я знал билет на пятак. С-сука, я его знал! И ответил этому гондону все три вопроса на отлично!
          - Да не гони..
          - Ты чё, не веришь?! Да я тебе говорю - в натуре, я знал! И чё ты думаешь?! Этот урод, мало того, что обрыгался, как последний чушак, так ещё и на меня залупу состроил. Да погоди, чувак! Совсем забыл спросить - а ты-то сдал?!
        - Да сдал, конечно - хера бы эту скотскую физику не сдать. Гондон, правда, тоже попался конкретный, - Хип вытащил свою ладонь из моей и полез в карман за новой сигаретой, -  Да ты его знаешь - маленький такой, лысый, с омерзительным рылом. Погоняло - Трансформатор. Он ещё ходит так - враскорячку, будто обосрался. Я уж думал, щас по натуре забананит. Дрочил меня минут сорок, мудило. Прежде, чем трояк поставить.

          - Да ясно, чего там - все они конченые твари. Слушай, старик, да и в рот его - этот экзамен. И преподы пусть отсосут. Сдали, да и можно забыть всю эту погань. Давай ужё, в натуре, набухаемся. Голова ни хера не соображает. Я ж не спал всю ночь. С понтом готовился..
         - Ага. И я так же - вот именно, с понтом. Конечно, щас набухаемся! Да ты только въедь - сегодня, в натуре, без базаров, настоящий праздник - мы закончили наконец этот скотский первый курс! Бляха, даже не верится. А со второго, прикинь - уже так просто не выкидывают. Так что, мы ещё повеселимся в стенах этой Alma Mater, в рот бы ей малину.. Лёха, ты мне лучше вот что скажи, - на лице Хипа изобразилась озабоченность, - у тебя башлей дохера?
          - Да я бы не сказал, что дохера, но на черпак-то конкретно хватит. Рубль точно есть, да ещё куча мелочи. Думаю, может и на закусь останется. Сейчас посчитаю точно, - с этими словами я запустил руку в накладной карман полосатых брюк, вытащил сложенную квадратиком жёлтую бумажку и с удовольствием её расправил. Следом я извлёк монеты и быстро пересчитал. - Так.. Десять.. тринадцать.. пятнадцать.. двадцать.. двадцать две.. сорок две.. сорок пять! Нормалёк. А у тебя сколько?
         - Да, понимаешь, тут такое дело - у меня, в натуре, был с утра рубль. Не, серьёзно, был. И тут, как нарочно, сигареты кончились. А как без курева экзамен сдавать? - Будто в подтверждение этих слов Хип жадно затянулся докуренным чуть не до фильтра Фениксом и выпустил из ноздрей синее облако, - Нет, ну пятьдесят копеек-то остались. Давай сложим - посчитаем, что получится.
          - Хера тут считать? Получится тот же самый один пузырь. Уж на что я в математику не врубаюсь..
           - Один мало..          
           - Коню понятно, что мало..
           - Не ссы, сейчас чего-нибудь придумаем..

             Придумывать, однако, ничего не пришлось. Всё в этот день уже было кем-то придумано. Издалека я увидел, что в телефонной будке возле автобусной остановки маячит знакомая сутулая фигура, наряженная посреди летнего пекла в душный серый костюм, да ещё и с аккуратно завязанным галстуком. Замечательно. Вот они, деньги! В будке стоял отличник Васька из параллельной группы и торжественно докладывал родителям о результатах экзамена. На самом деле Васька был никакой не Васька. По-настоящему Ваську звали Игорем. Фамилия у него была такая - Василенко. Васькой он стал ещё в первом классе, и за десять школьных лет незатейливое прозвище так прилипло к парню, что вытеснило совершенно имя, данное ему при рождении. Кличка переехала с Игорем в институт и за год обросла десятком производных, среди которых были совсем уже экстравагантные Васисуалий, Базилио, Василёк и даже отчего-то Василий Иваныч. Должно быть, виной тому были густые, чёрные, как смола, натурально "Чапаевские" усы под Васькиным носом.
          К слову сказать, хорошие усы считались в те годы завидным украшением мужского лица. Усы Хипа, к примеру, напоминали пышные усы органиста Deep Purple Джона Лорда. Васькины усы более всего похожи были на сапожную щётку, густо вымазанную жирной чёрной ваксой. А у меня усов не было совсем. То, что вырастало под моим носом, неловко было даже называть усами и оно точно не могло ничего украсить. Дурацкий белёсый пух я сбривал с верхней губы начисто. В каком-то смысле Ваське повезло с фамилией. Его одноклассникам не пришлось напрягать фантазию. А вот попробуйте придумать удобную кличку к фамилии Дроздов, не сломав при этом язык. Что, не слишком хорошо выходит? Поэтому в классе меня называли обычно просто Птицей. Или Птахой. А особо одарённые использовали даже слово Пичуга. Впрочем, из моих одноклассников в медицинском учился только Хип. Но с ним у нас у нас был свой, особый язык. И особые, понятные только нам двоим, имена. Но об этом, пожалуй, после.

          Верхнее стекло в будке отсутствовало, и весь разговор был слышен мне в мелочах :
            - Ну, что за вопрос? Естественно, сдал, - произнёс Игорь своим странным фанерным голосом, подходящим больше для диктора или лектора. Со стороны могло показаться, что такой голос требует особенного напряжения голосовых связок и долго разговаривать в подобной манере не мог бы ни один человек. Однако для отличника Васьки этот приподнято-натянутый монотонный тембр был совершенно естественным. Точно так он общался с родителями, отвечал на занятиях, так же деревянно матерился после выпитого алкоголя и в той же дубовой манере ухитрялся хихикать после выкуренной травы. После короткой паузы Васька продолжил, шмыгая в телефонную трубку крючковатым носом и топорща чёрную щётку на верхней губе :
            - Естественно, на "отлично". Как всегда. А что, могло быть иначе? Да. Да.. Да, скоро буду дома.
          Но Ваське не удалось быть дома так скоро, как он рассчитывал. Не успела ещё лечь на рычаг тяжёлая чёрная трубка, как я уже кричал ему через пустую раму :
            - Васёк, здорово! Уже сдал? Молодец! Чё, как всегда - пятак? Ништяк! Поздравляю! Башли есть? Пойдём с нами бухать!
Васька поправил очки с мощными стёклами, раздул посильнее щёки, и без того толстые, словно у хомяка, и обиженно сказал :
           - Но почему? Почему они спрашивают меня об оценках, если я никогда не получал ничего, кроме "отлично"? Всю жизнь я учусь на одни лишь пятёрки. Нет, ну я хотя бы раз получил "четыре"? Хотя бы один раз?! Ладно, если честно, мне всё равно - пусть себе спрашивают, что хотят. Они имеют право. Они же родители. Но нет.. Как-то обидно всё же.. Просто глупо. Разве я когда-то получал не "отлично"?

            Было забавно, что Васька говорил сейчас о родителях во множественном числе, словно разговаривал только что сразу с обоими. Этого быть, конечно, никак не могло. Васькин папаша был настоящим медицинским генералом и главным начальником огромного военного госпиталя, занимавшего ту часть улицы Куйбышева, что примыкала к стадиону. Мамаша тоже, к слову сказать, была не промах - дослужилась аж до полковника и заведовала в этом же госпитале терапевтическим отделением. На работе они отдавали друг другу честь и носили под халатами военные пиджаки с погонами и блестящими пуговицами. Понятно, что при таких серьёзных предках у Васьки не было ни малейшего шанса распоряжаться своей жизнью, как ему того хотелось. С первого класса ему строго вменялось в обязанность учиться на одни пятёрки. А его будущее было заранее расписано лет на двадцать вперёд. По окончании четвёртого курса Игоря ждал неминуемый перевод в Военно-медицинскую академию и переодевание в пресловутый мундир с блестящими пуговицами и погонами, который предстояло таскать потом до самой пенсии. А пока до военной службы оставались целых три года, Игорь как мог цеплялся за ускользающую волю. В свободное от учёбы время он с удовольствием напивался в компании дворовых хулиганов, никогда не отказывался от папиросы с душистой травой, после чего до глубокой ночи слушал записи шумной и визгливой группы Slade, выворачивая до отказа ручку громкости на древнем магнитофоне "Айдас" и приводя этим отца с матерью в состояние, близкое к сумасшествию. Но прекратить вакханалию силой у родителей не находилось серьёзных аргументов - ведь Васька, словно заведённый, продолжал учиться только на "отлично".

          - Да не бери ты в голову, Василий! Бери лучше в рот! Скажи-ка лучше вот что : башли есть?! - вновь перевёл я беседу на более интересную тему.
          Игорь не обиделся. В том году все вставляли шутку про рот и голову в разговор при каждом удобном и не совсем удобном случае. Просто так, для связки  слов. Встрепенувшись, он снова поправил очки, сунул руку во внутренний карман серого с блеском пиджака и - о, радость! - без лишних слов вытащил на свет божий зелёную трёхрублёвку.
          - Васи-иль, ну, вот я же всегда знал, что ты конкретный чувак! - вскричал я радостно, Да чего далеко ходить, я только что говорил - Хип не даст соврать : Васька - уматный, чисто конкретный пацан. Не ссы в трусы, старик, щас вместе бухнём. Только вот не надо никаких откорячек! Отметить сдачу экзамена - святое дело. Особенно последнего.
          Впрочем, никаких откорячек Васька строить и не думал. Пригладив  непослушные усы, он сосредоточенно нахмурился и склонил на пару секунд голову к плечу, словно прислушивался к собственным мыслям. Похоже, мысли подсказали верное решение - Василий утвердительно кивнул, задорно тряхнув чёрным казачьим чубом, и тем же  фанерным голосом произнёс :
          - Лично у меня возражений нет. Экзамен - действительно дело святое. Охотно присоединяюсь.





     *****


         

          Ближайшая точка по торговле спиртными напитками была в трёх минутах ходьбы - что называется, рукой подать. Оставив площадь за спиной, мы обогнули угол циклопического здания Высшей партийной школы, занимавшего целый квартал, и до ближайшего перекрёстка шагали вдоль строгого классического фасада с раскрытыми каменными книгами под крышей. За трамвайными рельсами высился восьмиэтажный жилой дом такого необычного грязно-серого цвета, словно вместо привычной извёстки стены были выкрашены жидкой грязью из придорожной канавы.
           Весь первый этаж занимал продуктовый магазин с большими стеклянными витринами, над которыми тянулись метровые светло-зелёные буквы ГАСТРОНОМ. В гастроном вели несколько дверей. Две из них открывались в общий зал, где за прилавками с красиво выложенным товаром скучали продавцы в белых врачебных халатах. Через пыльные стёкла витрин хорошо было видно, что в магазине почти пусто. Лишь от хлебного отдела тихо семенила к выходу высокая и прямая, точно палка, старуха с зажатым в трясущейся руке бубликом в чёрных точках масличного мака. Ничего удивительного - в такое время все нормальные граждане на работе.

           Вино-водочный был отрезан от общего зала капитальной стеной. Сюда вела особая двустворчатая дверь с крыльцом в три ступеньки. Заметно было - в отличие от соседей за стенкой, продавцам этого отдела скучать не приходилось. Серый дом с магазином построили всего несколько лет назад, но края ступеней были уже оббиты каблуками особо напористых покупателей. А дверные ручки, похоже, и вовсе оторвали в один из горячих праздничных деньков, потому что к железным створкам были приварены под углом два полуметровых обрезка водопроводной трубы, покрашенные чёрным.
          Тормознувшись на крыльце, мы не сговариваясь сунули руки в карманы, вытащили деньги и сложили в одну кучку. Порядок! Хватит и на выпивку, и на закуску. Останется даже на курево. Округлость трубы удобно улеглась в ладонь, я потянул тяжёлую дверь на себя, и мы, смеясь и нарочно подталкивая друг друга бёдрами, завалились в сумрачное помещение без окон, интерьер которого вызывал смутные ассоциации с кумирней, посвящённой первобытным богам.

            Две боковые стены светло-коричневого цвета были совершенно голыми, но задняя и вправду напоминала алтарь в азиатском стиле, на котором теснились пузатые истуканы. У алтаря переминались четверо паломников в истрёпанной одежде. Облачённая в халат глубокого синего цвета, худая и длинная, как циркуль, продавщица с тёмным лицом пригрезилась мне служительницей древнего культа, собирающей приношения на храм и наделяющая прихожан святым причастием. Впечатление усиливалось благодаря своеобразному освещению. Под потолком прикреплён был фонарь в виде матовой полусферы, но, судя по всему, в целях экономии электрической энергии зажигать осветительные приборы в дневное время было не положено. Оттого источниками света в вино-водочном отделе служили сейчас две забранные зелёным витринным стеклом узкие прорези по обе стороны от двери и застеклённая фрамуга над входом. Из этих трёх отверстий солнечные лучи пронзали полумрак, падая точно на заднюю стену, где торжественно стояли на полках безмолвные идолы. В проходящем свете клубилась золотая пыль, добавляя к аскетическому в целом убранству святилища элемент варварской роскоши. Откуда взялось столько пыли в помещении, где торговали исключительно жидкостью, да ещё и плотно упакованной в стеклянную тару, оставалось только догадываться, но в солнечных лучах искрились золотым песком настоящие пыльные тучи - одни поднимались медленно к потолку, другие, напротив, опускались к полу.
          Впрочем, хозяйке отдела достаточно было света, чтобы не заблудиться среди товара, который состоял всего из трёх наименований. Два нижних ряда заполняли узкие поллитровые бутылки -  белые этикетки с жёлтым пшеничным пятном посредине, блестящие кургузые крышки и прозрачное содержимое. Но водка нас не интересовала. Мы давно для себя решили, что этот напиток ни запахом, ни вкусом, ни своим воздействием на организм принципиально нам не подходит. Вязкое водочное оцепенение ума совсем не напоминало кайф, как мы его понимали. В этом деревянном состоянии не было ни радости, ни свободы. А нам хотелось безудержного веселья. Нам хотелось идиотского смеха. И если выбирать самую весёлую выпивку - что же может быть лучше вина?!

                Вино в магазине было представлено двумя видами. На верхней полке, почти под самым потолком, стояли тёмные бутылки ёмкостью семь десятых литра, наполненные так называемым "Алжирским". Настоящее название этого напитка не было известно ни покупателям, ни продавцам. В бутылки была разлита тёмно-красная кислая жидкость с обильным осадком, хрустевшим на зубах, как песок. Самое смешное - жидкость была действительно изготовлена в настоящем Алжире. Об этом ясно говорили латинские буквы на этикетке с красным контуром то ли сидящего льва, то ли собаки. А по самому низу бежала затейливая арабская вязь. Каким ветром занесло выпивку из таинственной и почти сказочной Африки на советский Дальний Восток, навсегда осталось для меня загадкой. Африканский продукт, впрочем, оказывал эффект, близкий к желаемому, и неплохо поднимал настроение. Но вот цена рубль восемьдесят за бутылку нас никак не устраивала. Слишком дорого.

         - Есть! - радостно выдохнул Хип, скользнув по полкам глазами. Я поймал направление его взгляда. Точно - есть! На алтаре вино-водочного капища нашему кумиру была выделена средняя или, если хотите, центральная полка. Вот оно, легендарное Волжское - напиток физиков и лириков, богов и студентов, школьников и бомжей. Кегли, гранаты, пузыри, черпаки, огнетушетели - годится любое название. Они стояли торжественно в ряд, как рота почётного караула. Увесистые тёмно-зелёные бутыли со старинной ладьёй на этикетке. Цена рубль восемь. Всего один рубль и восемь копеек за восемьсот миллилитров гарантированного веселья! Восемьсот граммов солнца! Счастье почти задаром! Последний из потёртых пилигримов сунул водочный флакон во внутренний карман засаленного пиджака, натянул поглубже матерчатую кепку и отошёл от прилавка. Наша очередь.

          - А ну-ка, мать, организуй нам по-бырому три "Волжанки", - сказал я хриплым басом, протягивая деньги, и выдвинул при этом вперёд нижнюю челюсть.
          - Кабы у меня был такой сын, я б сперва его удавила, а потом сама бы удавилась, - не изменившись в лице, равнодушно процедила долговязая  продавщица, взяла деньги и со стуком поставила три пузыря на прилавок.
 
          Мы радостно захохотали, давая понять, что шутка удалась. Поскольку у Васьки вместо портфеля был плоский пластмассовый чемодан, куда не влазило ничего, кроме всякой дряни вроде халата и учебников, мы распределили бутылки с Хипом на двоих. Я аккуратно уложил на выстеленное белым халатом мягкое дно два черпака, а Виктор забрал один с непременным условием, что в его портфель мы положим ещё и закуску. Сигареты продавались тут же. От Васькиных щедрот мы взяли две пачки болгарского Феникса с распростёртыми по тёмно-синему фону полукругом огненными крыльями, рассовали их по карманам и весьма довольные жизнью вышли на крыльцо.
         Этот день был до краёв переполнен светом. В мире сегодня было разбросано столько солнца, что я натыкался на него повсюду. Солнце брызгало из окон и витрин. Солнце горело в стёклах проезжающих мимо машин. Вспыхивало радужными искрами в пышной шевелюре Хипа. Ослепляло, выскакивая из Васькиных очков. Играло в "пятнашки" с ветками тополей, шелестевших над нашими головами ворохами липких сияющих листьев. А вот, гляди-ка - солнце уже на дне моего портфеля! Пока оно прыгало по стенкам бутылок, я быстро застегнул замок. Щёлк! - и кусочек солнца попал в ловушку.

          Не считая досадного происшествия на экзамене, которое, впрочем, успело уже отодвинуться и слегка потускнеть под натиском новых впечатлений, день складывался как нельзя лучше. Вот и с закуской нам повезло. С заднего двора магазина, натужно рыча, только что выехал хлебный фургон. Купленная за восемнадцать копеек булка серого оказалась ещё горячей. С упругой хрустящей корочкой. Я еле сдержался, чтобы по детской привычке не откусить от корки бугристый угол или край. А в витрине соседнего отдела вновь чудеса - в продажу поступил диковинный плавленый сырок с перцем. Отродясь не видал такого! И всего по четырнадцать копеек штука. Мы взяли целых три. Три чудесных брикета в серебристой фольге с красиво загнутыми алыми стручками на этикетке соломенного цвета. Я же говорил, что мне обычно везёт. Прекрасно! Вот теперь всё готово. Ничего не забыли?

        - Чуть не забыли! А стакан-то, в рот его, стакан?! - спохватился Хип.
        - О! Вовремя ты вспомнил, чувак. Да как два пальца обоссать. Сейчас раздобудем.

          Там, где заканчивалась стеклянная витрина магазина, у грязно-серой стены стояли автоматы по продаже газированной воды. Три копейки с сиропом, одна копейка - без. В самой середине хитрого агрегата зияла прямоугольная, освещённая изнутри жёлтым светом, глубокая пещера с никелированным краем, внутри которой на круглой пластмассовой подставке, что служила одновременно и мойкой, стоял перевёрнутый гранёный стакан. Стакан я тщательно промыл, надавливая с силой на пластмассовый диск с дырочками, откуда брызгали вверх водяные струйки, нашарил в кармане среди оставшейся мелочи монету в одну копейку и деловито бросил её в предназначенную для этого вертикальную щель, подставив предварительно стакан под железную трубку. Пф-р-р-ф-х-х-ш! - зашипела холодная газированная струя, наполняя посуду до краёв. Мне действительно хотелось пить, да и потраченную копейку было жалко, поэтому стакан я вытащил полным и по-настоящему осушил до дна. Только назад в освещённую жёлтым пещеру уже не вернул, но незаметным для прохожих движением опустил в заранее приоткрытый портфель Хипа, где он уютно улёгся на плавленые сырки.



     *****


            Мы устроились над самым обрывом. Скамейку с высокой, удобно выгнутой спинкой придвинули поближе к низенькому чугунному парапету таким образом, чтобы можно было укладывать на него ноги и швырять окурки вниз. Далёкие звуки города совершенно затерялись в запущенных тенистых аллеях. В старом Парке Культуры и Отдыха в этот час царили пустота и безмолвие. Единственной нашей компаньонкой была изготовленная в натуральную величину фигуристая белая девушка в купальнике, с длинным изящным веслом, стоящая за нашими спинами на горке таких же белых ненастоящих камней посреди давно не работающего фонтана.
            Существует особая магия, что разливается по воздуху от любой проточной воды. А если под твоими ногами не просто журчит маленький таёжный ручей, но медленно катит волны одна из величайших рек на планете, магия уже не кружится робко где-то у твоего плеча - она врывается через лёгкие в кровь с каждым вдохом свежего речного ветра, она застилает глаза необъятным простором, наполняет тело искрящейся лёгкостью и поднимает сознание высоко над пылью обыденности. Сладкое томительное чувство просыпается где-то внизу живота, скользит всё выше и выше, манит и тянет за собой. И вот, ты сам уже отрываешься плавно от земной поверхности и скользишь над солнечными треугольниками волн, над  причудливо вырезанными островами в золоте песчаных кос, одетых яркой кудрявой зеленью.
           Течёшь вместе с древним, как мир, живым потоком мимо безликих городов, дымящих вонючими сигарами заводских труб, и помятых серых деревушек в окружении разноцветных заплаток полей; мимо лиловых гор, под которыми спят динозавры, и заросших травою забытых могил грозных правителей великих некогда народов, стёртых навеки безжалостным временем не только с лица земли, но даже из памяти человеческой. Обречённо и, вместе с тем, осознанно вытекаешь наконец в безбрежный Океан, чтобы раствориться, растаять, утратить себя навеки и, кто знает - быть может, вернуться когда-нибудь тёплым дождём к истокам, чтобы начать сначала?

            Внизу под нашими ногами в тёмной прибрежной воде лениво покачивались двухэтажные деревянные дебаркадеры, покрашенные в зелёное с белым по давно заведённой традиции. К причалам дебаркадеров тянулись круглые носы тяжело нагруженных неторопливых теплоходов, носивших имена путешественников и первопроходцев. Вот, испуская трубный клич, подходит к пристани "Семён Дежнев", следом из речного тумана показался "Василий Поярков", а за ними, смотри-ка - сам "Епифан Кабанов" - предводитель казачьего войска, чьим славным именем назван наш город.
          Суда помельче - катера и речные трамвайчики, снующие вдоль извилистых проток левого берега и развозящие по зелёным островам огородников, рыбаков и травокуров, тыкались в берег прямо на узкой полосе бледного песка, замусоренного окурками, горелыми спичками, мятыми обрывками газет и осколками бутылочного стекла. Многочисленные любители подставить палящему солнцу белую кожу испокон веку использовали эту песчаную отмель как городской пляж. С высоты обрыва, где мы сидели, не был слышен плеск волн, и только быстрая солнечная рябь отмечала вечное движение воды. Маленькая речная чайка, сложив крылья, камнем упала за парапет, а через секунду, взмыв высоко в воздух, уже гордо парила перед нами с извивающейся серебристой полоской в клюве.


            Бутылочное горло было затянуто цельной мутно-белой пробкой из эластичной пластмассы. Облитое пробкой, горло напоминало формой спичечную головку. Открыть такую пробку невозможно. Её полагалось просто срезать ножом. Но мы ножей с собой не носили. Я поддел нижний край острым концом ключа от квартиры и с силой подёргал за край, растягивая пластмассу. Пластмасса подавалась туго. Пришлось поработать ключом пару минут, пока я расшатал нижний край так, что ключ вошёл между бутылкой и упругой неподатливой пробкой. Потом ухватил отошедший от бутылочного стекла край зубами и начал его кусать и грызть изо всех  сил, не жалея зубной эмали, одновременно продолжая тянуть и тянуть в сторону. Есть! Надкушенный край начал медленно расходиться под острым углом. Я расшатывал и растягивал пробку, разрывая плотную тугую субстанцию. И когда она чуть подвинулась с места, ухватил пробку покрепче в кулак и, напрягая мышцы кисти что есть силы, стащил её целиком с тёмно-зелёного стекла. Волшебный аромат, вырвавшись на свободу, как джинн из кувшина, коснулся моего носа. Ноздри раздулись и затрепетали.

          - Старик, не тормози, доставай стеклопосуду! - выдохнул я с нетерпением, наклоняя бутылку. Хип подставил руку со стаканом. Тёмно-жёлтая пахучая струя брызнула на прозрачное дно.
            - Ну, погнали наши городских! - произнёс я вместо тоста, крепко зажал в руке нагретый в портфеле гранёный стакан, на две трети заполненный янтарной жидкостью, открыл пошире рот, шумно выдохнул воздух и с наслаждением осушил стакан тремя большими глотками. Бормотуха приятно протекла в желудок терпкой сладкой струей, вспыхнув под ложечкой мягким веселым костром. Стакан перешёл из рук в руки два раза - бульк-бульк! - и бутылка опустела.
            А-а-х, хорошо! Хорошо-то ка-ак! Мы быстро отламывали куски тёплого ещё, душистого серого хлеба с хрустящей корочкой и жевали потом, смакуя, с настоящим вдохновением, набивая полный рот. А плавленый сырок, издающий тонкий запах кислого молока, откусывали по очереди, даже не ломая. Боже, до чего вкусно! Просто наслаждение! В бледно-желтой сырной мякоти тут и там попадались черные точки, обозначая точное присутствие в продукте перца. И перец придавал сыру незнакомый доселе пикантный острый вкус. Как всё-таки здорово, что в магазине сегодня появился этот удивительный, редкостный сорт плавленого сыра с перцем! Что за чудесный, в самом деле, сегодня день. Мы достали по сигарете, каждый из своей пачки, чиркнули спичками, и с удовольствием закурили. С Реки потянул тёплый ветер, в котором нос хорошо различал знакомый с детства сладковатый аромат сточных вод. К навозному запаху примешивался приятный терпкий дымок. Но не сигаретный, а похожий больше на дым от костра.

            Оглядевшись по сторонам, я ухватил пустую бутылку за горлышко поудобнее и, недолго думая, кинул её через парапет под собственный идиотский смех. Хип тоже заржал за мною следом, как жеребец. Далеко внизу раздался хлопок - бутылка ударилась об одну из коричневых скал, из которых вырастал бугристый каменный утёс, окружённый белыми бурунами водоворотов. Справа от нашей скамейки утёс глубоко зарывался в воду, разделяя берег на две части. Сразу за коричневыми скалами начинался стадион со всеми  своими античными арками и колоннами, затянутой в бетон стремительной линией набережной, строгой геометрией футбольных и прочих полей, влажными зеркалами бассейнов, отражающих синеву небес, аллеями, фонтанами и целой армией застывших на постаментах спортсменов, выбеленных той же известью, что и девушка с веслом за нашими спинами. А за дальними воротами стадиона земля выгибалась к небу зелёным горбом Казачьей горы. Маленький всё-таки у нас городок, что там говорить.
          Только Васька отчего-то не смеялся. Он даже выглядел встревоженным и, как будто, немного расстроенным :
           - Алексей! Что ты делаешь?! Зачем ты кинул бутылку вниз? Так ведь можно попасть кому-нибудь по голове!
          Странный всё-таки чувак этот Васька! Неужели его действительно волнуют подобные глупости? Ну, кинул бутылку - и что такого? Если бы мы пили у меня дома, я бы выбросил бутылку из форточки с пятого этажа. Это же весело. Весело, бляха-муха!
            - Можно попасть, а можно и не попасть. Тут уж, знаешь, одно из двух - либо да, либо нет. Кому-то больше везёт, а кому-то меньше. Да ладно, Игорь, не ссы! Ты же, можно сказать, врач. Без пяти минут. Вот и окажешь потерпевшему первую помощь. Ну не бери ты уже в голову, в самом-то деле - бери наконец в рот! - и мы с Хипом снова закатились от смеха, растворяя в воздухе клубы сигаретного дыма.
         - Да ну тебя в жопу, Дроздов, вместе с твоими шутками. Нормально умеешь вообще разговаривать? Одни приколы у тебя на уме, - махнул рукой в мою сторону Василий, словно отмахивался от кусачего насекомого, и тоже вытянул сигарету из пачки.


     *****


         Волжское вино играло в крови, приятно согревая тело и щекоча изнутри голову. Дышалось легко и свободно. Радостное возбуждение толкалось в руки и ноги. Я затянулся жадно сигаретой, задержал дым в лёгких, пропустив пару раз через него разогретую бормотухой кровь, и выпустил сизое облако, смешавшееся с парами алкоголя, в липкие листья тополя, трепетавшие на ветру над моей головой. Как хорошо, однако, быть молодым и здоровым! Как чудесно ощущать абсолютную послушность тела и гибких конечностей. Захочу - залезу на дерево. А захочу - закину ноги себе за голову, как индийский йог.
         В кинотеатре Дома Офицеров крутили как-то документальный фильм - "Индийские йоги - кто они?" Вот там хорошо показаны всякие такие штуки. Все эти позы, или как они там называются. Я пробовал дома несколько раз. У меня неплохо получается, кстати. Я смог бы, наверное, стать йогом. От восторга я вскочил на ноги и подставил лицо чистому ветру, летящему с набережной. Хип, похоже, переживал что-то подобное, потому что тоже встал и, чтобы дать выход переполнявшим его чувствам, громко запел, размахивая дымящейся сигаретой как дирижёрской палочкой :

           - Oh, oh people of the earth
              Listen to the warning The prophet he said..

           Даже в его самодеятельном исполнении звуки "Пророческой песни" Queen привели меня уже в совершенное неистовство и, вскарабкавшись на лавку с ногами, я заорал как можно громче :

          - Oh, oh, children of the land
            Quicken to the new life
                Take my hand..

          В отличие от Хипа, у которого со слухом был полный порядок, признаюсь, я изрядно  фальшивил. Но такие мелочи нисколько не портили общей картины.  Достаточно было и того, что из наших уст исходили сейчас фразы, наполненные очевидным мистическим смыслом. Словно нам открылась воля тёмных языческих богов, и мы по-настоящему пророчествуем возле древнего утёса, как два сибирских шамана, отведавшие мухоморов.          
          Песня завершалась долгим повторением слов "Now I know" - "Теперь я знаю", спетых речитативом. Это место мы пытались исполнить так, как оно звучало на диске - один начинает петь, а второй вступает после первого слова и поёт то же самое, но уже, естественно, с отставанием. Хип начинал первый, а я дожидался, когда он споёт своё "Now", и подтягивал следом:

             - Now I know.;               
                Now I know..
               Now I know.               
                Now I know..

          Получалось просто убийственно. Звуки переплетались между собой и вибрировали; разлетались во все стороны, вступая в сложные отношения с ветром и течением реки. Внезапно Хип остановился и окликнул отличника Ваську, который, покачивая в такт нашему пению головой, покрасневшими от выпитого вина глазами пристально вглядывался в синие сопки левого берега сквозь толстые стёкла очков:

        - Василий, давай с нами вместе - "Now I know!" Главное, запомни, кто за кем. Я начинаю, но ты на меня не смотри. Следом за мной вступает Лёха. Вот его и слушай. Как только он споёт "Now", сразу начинай петь "Now I know" и уже не обращай внимания на нас обоих. Пой своё, только не сбивайся с ритма. Втроём получится просто никсон. Понял? Васька выбросил сигаретный окурок, откашлялся и ответил своим деревянным голосом :         
         - Понял. Я же не дебил.

         Я не замедлил вставить :         
         - Ну, это ты так думаешь. А если со стороны посмотреть - так натурально дебил дебилом.          
         Ну, вот никак, никак не получалось у меня удержаться от дурацких подколок. Впрочем, Игорь не обиделся. А если и обиделся, то не подал вида. Он, в общем-то, был нормальный чувак, хоть и отличник - по пустякам не залупался. Хип поднял руку с сигаретой над головой и сделал предупреждающий жест. Мы затихли. Но безлюдному парку так и не суждено было насладиться сегодня исполнением "Prophet's Song" в усиленном составе. В наступившей тишине отчётливо стали слышны обрывочные звуки громких возбуждённых голосов, принесённые ветром из-за утёса вместе с очередной порцией окутанного дымом навоза.
          Я давно уже разобрал, откуда так приятно потягивало дымком. Сразу за утёсом впадала в Реку одна из тех подземных говнотечек, возле устья которых промышляли рыбной ловлей бездомные бродяги и просто окрестные пьяницы. Круглыми сутками они дежурили у заброшенных в мутную воду хитроумных снастей и по доброй традиции жгли на песке у воды костёр, подбрасывая в огонь сухой плавник и разный горючий мусор. Ночами у огня грелись, днём варили уху, а ласковый дым костра создавал уют и отпугивал назойливых комаров. Но сейчас, судя по доносившимся возгласам изумления, близ костра происходило что-то не совсем обычное.




               CATFISH BLUES


           Well I wish I was a catfish;               
           Swimming in oh, Lord, deep blue sea
           I would have all you good looking women
           Fishing after me, fishing after me..

                R. Petway "Catfish Blues"


          - Тихо, тихо! Ты, главно дело, резко не дёргай!
          - Да не дёргаю я, не манди уже под руку. Ой, бля-я-я.. Да там, в натуре, целое бревно идёт!
          - Ты это - в воду, в воду давай заходи! Держи-ка вот сачок!
          - Какой ещё, на х**, сачок?! В твой сачок моя балда не влезет. Иди лучше сюда, помоги. Токо, слышь - тихо! Шуганётся - порвёт леску, и аля-улю. Сука, во тянет - аж руку сводит. Да что ж там за чудо, в самом деле - в рот его копать?!
          - Да щас, щас, погоди - разуюсь. Ты это - слабину, слабину ему не давай. На косу помаленьку вот так и выводи, а мы уж тут его встретим. Я справа зайду, а Серёга слева. Серый, слышь?!
          - Чё?
          - Через плечо, да в очо! Вишь, какого дурака Прокоп тащит? Заходи, говорю, слева, чтобы не ушёл..

          Ровно до этого момента принесённая ветром болтовня носила характер совершенно обыденный и не заслуживала внимания. Ясно было, что на один из множества заброшенных в мутную воду больших и малых остро отточенных крючков подцепилась по-настоящему крупная рыба. Само по себе, ничего сверхъестественного. Как я уже рассказывал, в поисках вкусного свежего говна к устью канализации частенько подплывали сазаны и сомы весьма впечатляющих размеров.
          Я и сам в школьные годы любил посидеть на набережной со спиннингом в руках, выуживая на мятый хлеб мелких чебачков и подлещиков, а однажды выволок нечаянно полметрового сазана с оранжевым хвостом, смотреть на которого сбежались завистливые соседи по берегу. Сазан изрядно припахивал говнецом, но, несмотря на это, был торжественно изжарен и съеден в качестве основного блюда за ближайшим воскресным обедом.
Ход моих мыслей прервал удивлённый возглас, который в рамки обыденного уже никак не укладывался :

        - Золотой! Золотой! Бля буду, золотой! Новую тему подхватили обладатели ещё нескольких голосов, таких же пропитых и прокуренных до хрипоты :
        -  Ах ты ж, сука! В натуре, золотой! Серый, не, ну скажи - ты такое когда-нибудь видел?!
        -  Да не дрочите вы уже мозги - не золотой, а жёлтый!

         Определённо, ничего золотого, равно, как и жёлтого, при обычных обстоятельствах не должно было оказаться в поле зрения бродяг, промышляющих рыбной ловлей подле устья ближайшей говнотечки. Мы переглянулись, подхватили  портфели и, не сговариваясь, ломанулись в направлении лестницы, что спускалась от расположенного на высоком бугре тенистого старого парка прямиком к стадиону, выстроенному на месте заболоченной низины в лучших традициях монументального советского классицизма.
Со ступенек этого довольно крутого спуска открывалась захватывающая дух панорама строгой береговой линии, текущей параллельно реке и вместе с рекой на север, до самого горизонта, где под зелёным шатром Казачьей горы вращались длинные клювы кранов речного порта. Стена из ровных бетонных плит спускалась к воде под острым углом и зарывалась в узкую полосу песка, отделявшую бетон от мягко шуршащих волн. Чуть ниже по течению в бетонной стене зияло тёмное квадратное отверстие, откуда через искусственно устроенный уступ каскадом изливалась та самая зловонная жижа, что так возбуждала аппетит обитателей речных глубин. Как оно стало ясно с первого взгляда, один из водоплавающих гурманов только что жестоко поплатился за своё разнузданное чревоугодие.

          Перед зияющим смердящим гротом песчаная полоса вытягивалась овальным кривым языком и вдавалась в тёмную воду метров эдак на тридцать, образуя тем самым уютную заводь, закрытую от бурного в этом месте течения реки. Заводь, подходящую идеально для рыбной ловли. Тут, собственно, и попыхивал уютным дымком тот самый костёр, аромат которого ветер перетащил через каменный утёс в тенистые аллеи старого парка. Мусор и случайные палки, принесённые течением, весело потрескивали в языках бледного пламени. Возле костра устроен был настоящий табор, навроде цыганского. Сложенные вместе линялые рюкзаки и потёртые хозяйственные сумки, целлофановые пакеты с оторванными ручками и просто свёртки из газетной бумаги, полосатый матрас, укрытый каким-то чёрным тряпьём и даже одна настоящая, хоть и драная, брезентовая палатка.
          Песок вдоль уреза воды был утыкан десятками отполированных рыбацкими ладонями удилищ и просто обыкновенных палок, от которых расходилась в воду частая паутина из разнокалиберной капроновой лески. Примерно раз в неделю на табор приезжали менты на двух или трёх Луноходах. Тех рыбаков, что затруднялись чётко обозначить место жительства и род занятий, увозили в неизвестном направлении. Впрочем, в скором времени, украшенные свежими фингалами удильщики снова возвращались на песчаную косу и разматывали припрятанные в мусоре снасти. Ведь этот клочок песка у берега объединял их род занятий с местом жительства, и идти рыболовам было больше некуда.
            Впрочем, снасти сейчас болтались на удилищах и палках безо всякого присмотра. Все аборигены песочного полуострова, которых принято было в просторечии называть бичами, собрались теперь на мысу, где закруглялся кончик песочного языка, и возбуждённо матерились, размахивая руками. Заматериться, однако ж, было от чего : у ног их лежала огромных размеров диковинная рыбина, извлечённая только что из родной стихии неким Прокопом с помощью Серёги и ещё  одного безымянного советчика с жёсткими, словно проволочными, рыжими кудрями.
           Длина монстра была намного больше метра. Если поставить его вертикально, думаю, он оказался бы ростом с пятиклассника. Ничего подобного я в жизни не видел. Да что там - я даже не слыхал о таком. И всё-таки дело было не в размерах. Дело было в невероятной окраске существа, лежащего сейчас на омытом нечистотами песке. И при всём моём обычном стремлении быть оригинальным, я не смог бы описать её другим словом, кроме того, что принёс нам речной ветер вместе с дымом костра. Тем самым словом, что выдохнул сейчас изумлённый Хип за моей спиной :

             - Прикинь, старина - да он, в натуре, золотой!

          Быть может, вам не показалось это удивительным. Скажете, окраске многих  рыб присущ золотистый оттенок? Конечно. Знаю. Я сам видел не раз, как отсвечивает на солнце сусальным золотом крупная чешуя сазана. Но на песке лежал отнюдь не сазан. И чешуи у рыбы не было вовсе. Как только мы спустились к набережной и смогли рассмотреть экзотического зверя поближе, стало очевидно, что бичам посчастливилось поймать немыслимых размеров сома.
          Огромная плоская голова, такая круглая, будто вырезанная по циркулю. Растянутый в удивлённой улыбке рот, усеянный мелкими острыми зубами, из которого торчала толстенная капроновая леска. Над улыбающимся зубастым ртом тихо шевелились изогнутые усы. Маленькие глазки бессмысленно глядели в разные стороны на страшный загробный мир, начисто лишённый несущей жизнь воды и заполненный смертельным ядом - мучительно обжигающим жабры воздухом. Вот так, оказывается, выглядит рыбий ад. Широким, как лопата, хвостом тварь медленно возила по песку в ожидании неминуемого и скорого конца.

          От усов до кончика хвоста рыбина светилась чистым золотом. Но это не был знакомый всем оттенок того светлого, словно разбавленного, жидкого золота незатейливых обручальных колец и штампованных серёжек, купленных в магазине "Алмаз" - единственном ювелирном магазине нашего города. Нет, сом отливал красным червонным золотом слегка потёртой царской пятирублёвки с бородатым профилем, что бережно хранила мама в маленькой чёрной шкатулке - единственное наследство моей давно умершей прабабушки.
Не зная, что сказать, невольно я задал вопрос, который задал бы на моём месте каждый, кто хотя бы раз держал в руках удочку :

            - На что схватил-то?

          Изрядно потрёпанный жизнью бич пригладил коричневой рукой нечёсаные  грязные космы, довольно улыбнулся, обнаружив редкие бурые пеньки между щетинистых губ, и степенно ответил :

           - Дык, на её ж, родимую! На её же и схватил - на лягуху..

          Я толкнул Ваську локтём :
           - Видел такое чудо? Тот нахмурил брови, встопорщил смоляную щётку под носом и произнёс своим  неизменно серьёзным голосом :
         
          - Какое же это чудо? Сом обыкновенный. Обитает на всей территории СССР, за исключением бассейна Северного Ледовитого океана. В длину достигает пяти метров. Вес до четырёхсот килограммов. Исходя из этих данных, перед нами заурядный экземпляр размерами и весом менее средних.
          - Заурядный?! Да ты гонишь! Хочешь сказать, и цвет у него заурядный?
          - Окраска сома варьирует от светло-жёлтой до тёмно-коричневой. Данный представитель вида органично вписывается в указанную цветовую гамму..

          - Парнишка, а ты, часом, не мент? - спросил Ваську рыжий бродяга с  искривлённым носом, одетый в грязные галифе защитного цвета и военный пиджак без погон.
          - Это ещё почему? - искренне удивился Васька.
          - Да знаешь ты слишком дох**, как я погляжу..
          Мы с Хипом радостно заржали. Васька же покраснел и надул зачем-то щёки, словно хомяк.
           - Глупости какие. При чём тут менты?
           - Подрастёшь - узнаешь. Менты, паря, они при всём..
 
          Васька хмуро забубнил что-то в ответ, вытаскивая из пачки новую сигарету. К пачке сразу потянулись несколько грязных мозолистых рук, в которые смутившийся отличник учёбы без сожаления совал курево, всем своим видом стараясь показать, что он, в общем-то, свой пацан и к ментам никакого отношения не имеет.

          Что же касается золотого сома, участь его, как видно, была решена свыше. Ласковый день, который дарил нам столько тепла и света, для бедолаги сома оказался днём плача и боли. Выбрав из кучи принесённых мутной водой веток и палок длинную изогнутую корягу, бич с неровной седой щетиной с силой воткнул её острым концом под золотую жаберную крышку, заставив рыбину судорожно дёрнуть хвостом, и, прилагая к тому изрядные усилия, поволок добычу с песка на шершавый бетон под радостные крики соратников.
           Двое бродяг вызвались ему помогать, перехватывая по очереди тяжёлую ношу, и вот уже незадачливое создание зашлёпало мокрым хвостом по ступенькам, ведущим на набережную. Вскоре хвост волочился по горячему асфальту, оставляя в пыли тёмные неровные следы, похожие на росчерки, выписанные широкой кистью. Словно перед лицом мучительной смерти сокрушённый титан пытался написать что-то важное и назидательное для потомков. Но, увы, послание быстро таяло под солнечными лучами. Не прошло и минуты, как водяные письмена испарились совершенно. Как, впрочем, исчез и оставивший их сом, которого давно проторённой Дорогой Рыбьих Слёз уверенно волокли к тому самому гастроному на улице Куйбышева, куда рано или поздно попадали все съедобные жители речных глубин, по той или иной причине утратившие присущую им природную осторожность.



     *****



               DON'T GO TO STRANGERS


        So make your mark for your friends to see
        But when you need more than company
        Don't go to strangers, darling
        Come on to me..
               
              Arthur Kent / David D. Mann "Don't Go To Strangers"


          Полагаю, отсутствие в моём повествовании заранее придуманного сюжета не помешало читателю этих записок догадаться, что стадион был местом особенным. Местом причудливым. Я бы даже сказал, химерическим для затерянного на восточной окраине обитаемого мира провинциального городка, где при строительстве жилья старались экономить на квадратных сантиметрах, а дороги из соображений той же экономии прокладывали такой ширины, что на них едва могли разъехаться два встречных автомобиля.
          Уныло устроенная вселенная одинаковых пятиэтажек, тесных типовых квартир, узких улиц, школьных классов и врачебных кабинетов; вселенная, провонявшая скукой, страхом, водкой, дезинфекцией, кислым табачным дымом, едким потом и хозяйственным мылом, бессильно тыкалась в циклопические белые ворота, осыпанные имперскими гербами и звёздами, не имея власти и силы вторгнуться в наполненную ветром расточительную пустоту щедро разбросанных по берегу Великой реки широких аллей, площадей, фонтанов, зелёных полей и элегантной набережной, соединяющей воду с землёй в один необъятный простор, где не было и не могло быть места ничему типовому и стандартному.

           Все мои представления о пространстве и правильном его использовании, навязанные многолетним затворничеством в двухкомнатной каморке, на территории стадиона теряли опору и рассеивались прахом с первым же порывом свежего речного ветра. На стадионе всегда был праздник. Каждый год с приходом весеннего тепла тут и там развешивали яркие флаги всех цветов радуги, трепетавшие потом на ветру до глубокой осени, а музыка серебристых колоколов подымала беспричинный восторг, будораживший душу и тело, разливалась сладкими волнами по замирающим от наслаждения внутренностям и утекала через разукрашенный кудрявыми облаками купол небес за далёкий горизонт.
            Даже само незыблемое время - символ и синоним бесконечности, категория как будто абсолютная и неизменная - с малых лет играло на стадионе в опасные игры с моим неокрепшим рассудком. Никак не укладывалось в моей голове, что все эти пугающие пустоглазые статуи, триумфальные арки, античные колонны, рельефные звёзды и пышные гербы возникли тут всего за четыре года до моего появления на свет.
          Всё дело в том, что сам я, в силу изложенных выше причин,  спортом никогда не занимался и толком ничего о спорте не знал, а оттого выполненные в образцовой классической манере скульптуры не могли вызывать у меня никаких ассоциаций с физкультурными упражнениями или рекордами. В побеленных под мрамор фигурах гимнастов и атлетов замороченное книжками сознание распознавало олимпийских богов и героев Эллады. Стоило чуть отвести глаза в сторону, как отлитые из бетона волейбольные мячи, метательные диски, ядра и теннисные ракетки боковое зрение легко превращало в тяжёлые щиты и короткие мечи афинских гоплитов, трезубец Посейдона или тирс Диониса. Нет-нет, у этих сооружений не могло быть конкретного  года постройки.
          Да был ли вообще стадион на этом месте именно построен? А что, если в незапамятные времена на другом краю света его целиком оторвало от земли космическим ураганом и затянуло в таинственную чёрную дыру? И вопреки всем известным законами физики, выбросило уже совсем в другую эпоху на болотистый берег Реки, как чудом уцелевшего свидетеля блаженного Золотого века человечества, когда люди, не успевшие познать страдания, боль и скуку, наслаждались мирной жизнью в гармонии с богами и сотворённой ими для нас природой. Да не осколок ли это тихо спящей тысячи лет на дне океана легендарной Атлантиды? Кто знает..

          А иногда мне представлялось очевидным, что всё наоборот. И стадион прилетел не из мифов далёкого прошлого, а из того самого, пронизанного сиянием электрического солнца будущего, которое называлось волшебным словом коммунизм. Ведь когда-нибудь этот долгожданный коммунизм обязательно наступит, и все мы тогда, наверное, переселимся в белоснежные дома с гербами и колоннами, над которыми будут гордо реять разноцветные стяги, а серебристые колокола развесят вдоль сияющих улиц чистого светлого города, по которым под сенью коринфских капителей и мраморных статуй летящей походкой будут перемещаться необычайно красивые добрые люди в прозрачных туниках и хитонах, победившие время, пространство и саму смерть. А музыка будет изливаться из них вечно. Вечно. ВЕЧНО..


          Особенным местом стадион казался не только мне одному. Судя по всему, городские власти придерживались схожего мнения. Сюда возили на экскурсии всех туристов и почётных гостей нашего города. На стадионе можно было встретить даже настоящих иностранцев! На всю жизнь для меня осталось загадкой, что заставляло гостей из-за рубежа тащиться в суровый, окружённый дымными заводами и картофельными полями, неприветливый серый город, растянувшийся вдоль берега угрюмой таёжной реки. Но, как бы там ни было, в специально отведённые для этого дни и часы точно по расписанию к Южным воротам стадиона почти бесшумно подруливали яркие обтекаемые автобусы под голубыми прозрачными крышами с изображением летящего на одном крыле земного шара и красивой наклонной надписью Intourist.
          В детстве я наивно верил, что заграничные визитёры приезжали к нам полюбоваться новым корпусом Института Физкультуры, бетонными футболистами на аллеях стадиона и поеденными молью чучелами диких зверушек в местном Краеведческом музее. Теперь же я склоняюсь к мысли, что интуристов в нашу глухомань влекло любопытство того же рода, что заставляет завзятых искателей приключений заглядывать в пропахшие дымом очага камышовые жилища папуасов или ледяные иглу эскимосов. После возвращения из долгих странствий усталый путешественник, уютно устроившись у камина, демонстрирует домочадцам шокирующие фотографии голых аборигенов с кабаньими клыками в носу, соломенных лачуг и убогой утвари, наслаждаясь изумлёнными возгласами и прихлёбывая из хрустального графинчика бренди.

          К слову сказать, от фотокамер иностранцев мы шарахались точно как папуасы, свято верившие, будто с перенесённым на бумагу обликом человек теряет часть своей души. Возможно, лучшую её часть. Не помню, чтобы ребёнком я задумывался о существовании души. Но ведь не зря же, не зря всем ребятам наказывали строго-настрого - к зарубежным гостям близко не подходить, никогда не вступать ни в какие разговоры и никаких подарков, Боже упаси, не принимать. Даже я, бывавший в детском саду годом, да родом, успел услышать однажды жуткую историю, рассказанную воспитательницей детям в старшей группе. Историю про доверчивого мальчика, который, позабыв о родительских наказах, сунул в рот подаренную хитрым косоглазым японцем конфету в красивой обёртке. Бедолага даже не обратил внимания, что конфета оказалась с чёрной начинкой. И что, вы думаете, с ним стало? Правильно - на следующий день мальчик умер.


     *****


         Не стану кривить душой - даже в дошкольном возрасте рассказ про ужасную чёрную конфету не казался мне особенно убедительным. Первый по-настоящему серьёзный урок политической бдительности я получил от мамы. В ту пору мне уже было лет восемь. Прогуливаясь погожим летним днём по улице Фридриха Энгельса, мы заметили большую группу иностранных туристов. Что там говорить - не заметить их было трудно. Разряженные в нескромные заграничные одежды - яркие и свободные, они хохотали во весь голос, громко разговаривали на несуразном птичьем языке, не думая даже стесняться, и щёлкали то и дело затворами фотокамер, направленных объективами в сторону хмурой очереди за незрелыми, твёрдыми, как булыжники, бананами цвета июльской травы. От фанерного павильона "Овощи-Фрукты" возле Центрального гастронома очередь змеилась по тротуару через весь квартал до ближайшего перекрёстка и загибалась на улицу Комсомольскую. Хорошо, что мама была в тот момент рядом, и с её помощью я смог извлечь из увиденного правильную мораль.

          - Да что же вы делаете, гады?! - вскрикнула мама озабоченно и, вместе с тем, как-то отчаянно, даже беспомощно. Словно сознавая своё бессилие. Я видел, как её глаза округлились, ноздри раздулись, а на щеках загорелись красные пятна. Она даже топнула ногой и тряхнула головой с такой силой, что из причёски вылетели железные шпильки, а длинные чёрные мамины волосы рассыпались по плечам. По всему было видно, что мама по-настоящему разгневана, но я никак не мог взять в толк, в чём причина столь сильного негодования.
          - Кто? Кто гады? - спросил я, осмотревшись по сторонам и никаких особенных гадов не заметив.
          - Как это - кто?! Да иностранцы же. Вон - стоят, расфуфыренные. Вырядились в тряпки свои фирмовые. Сразу видно - деньги некуда девать. Ты погляди только - это ж надо, штаны красные напялила, а сама ведь бабка уже. А сумочка-то, сумочка - то ли из леопарда, то ли из драной кошки. Безвкусица какая! Тьфу! Смотреть противно. Стоят, лыбятся. Где же стыд у людей?! Так ещё и фотографируют..
          - Мама, а почему они гады? Потому что красные штаны? А разве фотографировать - это плохо?
          - Да потому! Фотографировать разное можно. Ты думаешь, зачем они к нам припёрлись? От большой любви? Держи карман шире! Вернутся сейчас домой в свою заграницу и напечатают там эти фотокарточки в газетах, да в журналах. Смотрите, любуйтесь, мол, какие в Советском Союзе очереди за едой.
Поскольку очереди за едой в любом магазине, сколько я себя помнил, были явлением обыденным, понятнее ничего не стало. Даже наоборот.

          - И что, если очереди?
          - Да что же тут непонятного?! Раз у нас очереди за едой, значит в наших магазинах пусто, и нам тут, в Советском союзе, есть нечего!
И вот тут, по своему малолетнему простодушию, я ляпнул нечто, уже точно выходящее за рамки дозволенного :
          - Мама, но ты ведь сама всегда говорила, что у нас в магазинах пусто..

          Мама раздула ноздри ещё больше, гневаясь теперь уже не столько на коварных зарубежных гостей, сколько на мою непонятливость. Не имея возможности накричать на классовых врагов, своё недовольство легче всего ей было перенести на меня. И кричала она теперь во весь голос, словно перед нею стоял не растерянный ребёнок, а коварный американский президент Никсон с ракетами и бомбами в оттянутых карманах, как его рисовали в моём любимом журнале "Крокодил".
          - Мало ли, что я там говорила! Не для них это говорилось! И уж не тебе судить - что ты вообще понимаешь?! Мы войну выиграли! Мы.. мы социализм построили! А у них в магазинах полки от товаров ломятся, да только у людей денег нету всё это купить. Там, в этой их Америке расчудесной бедняки на улицах умирают от голода и холода. А мы с тобой в квартире живём со всеми удобствами. У нас медицина бесплатная. И в школе ты, между прочим, не за деньги учишься..

          Я счёл за лучшее замолчать. С мамой не поспоришь. Да и не было причин ей не доверять. Во-первых, мама была взрослая. Во-вторых, она работала журналистом в настоящей большой газете и знала про иностранцев всё. К тому же аргументы действительно звучали весьма убедительно. Одна только мысль, что за учёбу в дурацкой школе, которую я ненавидел даже в её бесплатной версии, вдруг нужно ещё и платить какие-то деньги, показалась мне дикой, безумной фантазией извращённого ума. А тот чудовищный факт, что где-то на земле деньги нужно платить за мучительные пытки в поликлиниках и больницах, и вовсе не вмещался у меня в голове. Вот он, значит, какой - капитализм..
          Помолчав с минуту, мама нагнулась, нашарила в асфальтовой трещине тонкую шпильку-невидимку, собрала волосы в пучок и добавила уже спокойнее :

          - Просто запомни на всю жизнь - они нам совсем не друзья. И друзьями никогда не станут.
          - Мама, если это враги, почему они по нашей улице разгуливают? Давай сдадим их в милицию.
          - Тебе это сейчас трудно будет понять. В мире не всё так просто устроено. Врагов у нас много. Это так. Но нам пока приходится их терпеть. Даже на своих улицах. Так надо. Только заруби себе на носу - от любых иностранцев следует держаться подальше. Если, конечно, не хочешь неприятностей.

          Неприятностей я, конечно, не хотел. Кому, в самом деле, нужны неприятности? И на улыбчивых интуристов после этого случая стал поглядывать настороженно. Причём, по большей части, издалека. Сознавая опасную близость нашего дома к стадиону, где заграничные гости свободно разгуливали, словно звери в открытом вольере, время от времени мама не ленилась повторять свои наставления. А когда я стал постарше, она добавила к ним веский аргумент из числа тех, что принято называть железными :

          - Если ты во что-нибудь вляпаешься, учти : меня тут же выгонят с работы.

          И я по-честному старался ни во что не вляпаться, поскольку хорошо знал - своей работой мама очень дорожила. Автобусы с голубыми крышами и публику, что в них каталась, обходил подальше. А если какой-нибудь не в меру любопытный гражданин из страны Восходящего солнца или даже из братской ГДР поворачивал вдруг в мою сторону объектив фотоаппарата, я убегал с такой скоростью, будто на меня наставили пулемёт. Тем более, что со временем я убедился - мама вовсе не обманывала. Некоторые случаи заграничного коварства стали мне известны достоверно. Чего только стоили удивительные рассказы о судьбе Кабановских Хиппи.



     *****



           ИСТОРИЯ КАБАНОВСКИХ ХИППИ.               
       

          В год, когда я заканчивал школу, мой одноклассник Саня Свенцицкий по прозвищу "Свин" поведал мне предание о так называемых "Кабановских Хиппи". Ту же легенду позже мне доводилось слышать от соседа по двору и одной забойной чувихи со второго курса Политена, с которой случилось мне познакомиться летом на танцах. Повествования сходились почти во всех деталях, за исключением, разве что, заключительной части. До сих пор не знаю, было ли сходство сюжета признаком достоверности описанных событий, или же кто-то придумал эту историю первым, а остальные просто повторяли друг за другом уже готовое сочинение. Подозреваю, что своими глазами никто из рассказчиков этих самых хиппи не видел. Хотя, само собой, каждый старался заверить меня в обратном.

         Впрочем, давайте по порядку. Как говорили, дело было летом. Пять парней и пять девушек взяли себе в привычку собираться каждый вечер живописной группой в самом центре нашего города - на площади с задорно-молодёжным названием Комсомольская. Изумлённым прохожим они демонстрировали невиданные мужские причёски с волосами до самых плеч, окладистые бороды, пёстрые ленты на лбу, плетёные браслеты на запястьях и потёртые джинсы с невероятным клёшем, ярко расшитые английскими надписями и загадочными символами Мира.
          Они играли на разрисованных цветами гитарах песни Битлз и Роллинг Стоунз, открыто курили папиросы Беломор, набитые вместо табака ароматной травой, много говорили о всеобщей любви, поднимали над головами самодельные плакаты со словами протеста против позорной войны во Вьетнаме и дарили слегка напуганным прохожим сорванные на клумбах анютины глазки, приглашая тем самым присоединиться к их свободной от предрассудков семье. Свободной настолько, что купаясь по ночам на Центральном пляже, они обходились без купальников и плавок. А искупавшись, не торопились сразу одеваться, но направлялись в ближайшие кусты, чтобы воплощать на практике те самые идеалы всеобщей любви, которые проповедовали прохожим засветло.
 
          Говорили ещё, что хиппи писали настоящие картины масляными красками на холстах и стенах собственных квартир. Сочиняли музыку, стихи, рассказы и даже киносценарии. Один из этих сценариев, который вышел вдруг совершенно гениальным, хиппи планировали вскоре продать на студию "Мосфильм", чтобы на вырученные деньги уехать насовсем в далёкую Бурятию, где, по слухам, был расположен единственный в СССР настоящий буддийский монастырь. Какая причина могла бы заставить крупнейшую в стране киностудию вот так, запросто, отвалить кучу денег случайным людям с улицы, и что, собственно, понадобилось кабановским хиппи в буддийском монастыре, толком объяснить сказители не умели. Впрочем, как показали дальнейшие события, судьба всё равно распорядилась иначе : мир так и не увидел снятого по гениальному сценарию фильма, а бурятский монастырь не дождался новых послушников.

          Предводителем Кабановских Хиппи, как гласила история, был рослый парень по прозвищу Клаус. Внешне он выделялся длинной, ниже колен, безрукавкой, изготовленной из вывороченного мехом наружу дедовского тулупа, огромным серебряным крестом на шее, безупречным для провинциального города знанием английского языка и необычными даже для своего окружения волосами. Светлые, почти белые волосы Клауса имели невиданную длину, доходя до самого пояса. А выше креста на груди покоилась красиво расчёсанная борода того же оттенка. Именно Клаус был настоящей душой компании и автором незаурядного сценария.
Им было сыграно и спето большинство песен. И почти все картины на холстах и стенах квартир вышли из-под его кисти.

          Случилось так, что однажды в Кабановск по каким-то лишь ему известным делам приехал довольно ещё молодой и улыбчивый иностранец. Поселившись, как было в те годы заведено, в гостинице с незамысловатым названием "Центральная", всё своё время зарубежный гость проводил в прогулках по городу, не расставаясь при этом с большим и, судя по всему, дорогущим фотоаппаратом, которым снимал он отнюдь не очереди за колбасой или пустые прилавки магазинов. Чужеземец фотографировал симпатичных девушек в мини-юбках под ветками цветущих вишен и абрикосов, звонко смеющихся толстощёких детей, беззаботно играющих во дворах и скверах, старинные пушки у Краеведческого музея и знаменитый каменный утёс, миллионы лет рвущий в пенные клочья речные волны. По-русски фотограф почти не говорил, но знал понятные и приятные всем слова "Мир", "Дрючьба" и "Карашо!". Когда он доставал из сумки камеру, то весело выкрикивал это безотказное заклинание, заставляя улыбаться даже самых угрюмых прохожих..
          Встречая иностранца на улицах, горожане, не имея оснований для каких-либо подозрений, полагали, что тот работает корреспондентом прогрессивного коммунистического издания и готовит хвалебный репортаж о нашей счастливой жизни в таком далёком от разных Европ и Америк замечательном советском городе. Стоит ли говорить, что пёстрая компания Клауса никак не могла пройти мимо объектива дружественного репортёра? Довольно сносное произношение и словарный запас предводителя хиппи, закончившего школу номер пять с английским уклоном, позволили познакомиться поближе.

          Как оказалось, интурист приехал из самых, что ни на есть, Соединённых Штатов Америки, зовут его Джон, он обожает музыку и ненавидит грязную войну во Вьетнаме, куда сам принципиально отказался ехать, публично предав огню повестку о мобилизации. С полуслова новые знакомые нашли общий язык и даже подружились. В знак солидарности в борьбе за мир во всём мире щедрый Джон подарил советскому другу блок сигарет Marlboro, новые джинсы Levi Strauss, почти что новые шузы серебристого цвета на невероятной платформе и слегка поскрипывающий диск психоделической американской группы Самолёт Джефферсона. Войдя таким образом к Клаусу в полное доверие, заграничный визитёр предложил помочь продекларировать западному миру горячий Кабановский протест против Вьетнамской войны.
          Лидер Кабановских Хиппи, не знакомый ещё в полной мере с человеческим коварством, с радостью откликнулся на предложение нового друга и единомышленника. Живописно взъерошив мех на старом тулупе, несколько часов подряд он позировал фотографу с разбросанными по плечам волосами и художественно уложенной бородой, принимая раскованные позы то посреди цветущей клумбы, то на фоне городских достопримечательностей. Корреспондент с удовольствием пил русскую водку и привычно тянул смолистый дым из набитых травой "Беломорин", не переставая удивляться хитроумному устройству папиросной гильзы. После чего они много и торжественно говорил о всеобщем и глубоком кризисе капитализма, жестоком угнетении американских негров и прочих интересных вещах. На прощание борцы за мир долго трясли друг друга в объятиях, роняли крупные слёзы в дорожную пыль и строили совместные планы на будущее. Такое же светлое и чистое, как их нежданная дружба.

          Не успел ещё Клаус докурить подаренные сигареты, как примерно через месяц его цветной портрет с красиво летящими по ветру белыми волосами, всклокоченной бородой, серебряным крестом на груди и поднятой на фоне памятника Ленину кистью правой руки с пальцами, сложенными буквой V, появился на обложке популярного и красочного, но, вопреки ожиданиям, отнюдь не коммунистического, американского журнала с удивительной подписью, к войне во Вьетнаме имеющей отношение весьма косвенное :
          "Даже в глухой сибирской тайге советская молодёжь выбирает сегодня западный образ жизни. Вот какую смену подготовили себе Коммунистическая партия Советского Союза и лично Леонид Ильич Брежнев" .
          Вторая рука Клауса на роковом фото сжимала красно-белый блок Marlboro. Из-под мышки выглядывал диск группы Самолёт Джефферсона.

          И хотя в Кабановске американские журналы в киосках Союзпечати, понятное дело, не продавались, каким-то образом в соответствующих органах сразу стало известно о международной популярности нашего земляка. Не прошло и двух недель после выхода злополучного номера, как всех Кабановских Хиппи во главе с Клаусом собрали прямо по квартирам в середине одной августовской ночи и привезли, ничего не объясняя, в огромное серое здание на улице Волочаевской, мимо которого принято было проходить молча и не поднимая лишний раз головы.   
          После изнурительных допросов с подробнейшим выяснением всех обстоятельств дела, свободную семью советских хиппи отправили в полном составе прямиком на обследование в психиатрическую больницу, обоснованно предположив, что подобное поведение не может быть чем-то иным, как следствием массового помрачения рассудка. В ходе обследования у каждого пациента действительно были выявлены признаки серьёзного и далеко зашедшего психического расстройства, поэтому обследование по неотложным показаниям срочно пришлось перевести непосредственно в лечебный процесс.

          Через четыре месяца усиленного лечения все бывшие хиппи, за исключением Клауса, вышли из больницы стриженые, как солдаты первого года службы, с одинаковым выражением безграничного счастья на преображённых лицах и все, как один, включая девушек, дружно устроились чернорабочими в литейный цех завода Дальдизель. Говорили, что они работают там и по сей день, ни разу не нарушив трудовую дисциплину, трое вышли даже в передовики производства, а портрет одного из них уже год висит на заводской Доске Почёта. Роллинг Стоунз бывшие хиппи больше не слушают, а слушают задушевные песни Эдиты Пьехи, Юрия Гуляева и записи зажигательных речей Леонида Ильича Брежнева на Двадцать Четвёртом Съезде КПСС.
          Клауса же больше никто никогда не видел. Рассказы о его дальнейшей судьбе довольно сильно разнились. Предполагалось, в частности, что Клаус единственный из всех хиппи не поддался лечению, а потому был оставлен в психбольнице на неопределённый срок до окончательного исцеления. В другом изложении его осудили за антисоветскую деятельность и отправили на десять лет в специальный лагерь с последующим принудительным проживанием в районах Крайнего Севера. Но самой фантастической, конечно, была версия, по которой Клауса посчитали фигурой, подходящей для внедрения на вражескую территорию в качестве секретного агента, и срочно отправили в высшее училище КГБ на спецподготовку. В настоящее время бывший лидер кабановских хиппи уже находится в США, где в обстановке строжайшей секретности выполняет ответственное задание партии и правительства. Война во Вьетнаме, к слову сказать, прекратилась вскоре после этих событий.   

 
    
          Красивая легенда мне понравилась. Я выучил её наизусть и, украшая невероятными подробностями, пересказывал с удовольствием  в разное время разным слушателям. Однако далеко не всё в этой истории мне самому казалось правдоподобным. Оставались вопросы, ответов на которые я найти так и не сумел. Когда, например, успел предводитель хиппи отрастить волосы до пояса, если все события произошли за одно короткое лето? Ведь я уже знал по собственной причёске - волосы растут довольно медленно. И почему я сам, шатаясь каждое лето по центру города, ни разу никаких хиппи не встречал? Для какого хрена американский корреспондент таскал за собою по всему миру диск Jefferson Airplane? А вот ещё, о злополучном журнале - если американских печатных изданий у нас в продаже не сыскать было днём с огнём, откуда рассказчикам было известно детальное описание фотографии на обложке? Но особенно смущал меня пункт о каком-то подозрительном лечении в психбольнице. Поверить в это было нелегко. Да неужели кто-то позволил бы положить в психбольницу здоровых, в общем-то людей? И от какой, интересно знать, болезни их лечили? Нет-нет, что-то здесь не так. Полная чушь. С этим рассказчики явно перегнули палку.




     *****




           THE INNER LIGHT



      Without going out of my door;               
      I can know all things on Earth
      Without looking out of my window
      I could know the ways of Heaven..

        George Harrison ''The Inner Light''


          Со стадиона уходить никуда не хотелось. Открытое пространство, звенящее Пустотой, притягивало, словно магнит. Вторую бутылку опорожнили в необъятном сквере, окружавшем здание Дворца спорта. Низкое, словно прижатое к асфальту, белоснежное строение с узкими вертикальными прорезями окон, накрытое выгнутой серебристой крышей, всегда вызывало у меня смутные ассоциации с межпланетными станциями из фантастических книжек. Назначение Дворца, однако, было сугубо земным. Здесь проходили хоккейные матчи, тренировки конькобежцев, ежегодные летние выставки цветов и выступления заезжих артистов.
          Однажды в туманном дошкольном детстве сюда водила меня мама смотреть московский балет на льду, где из всей программы запомнился отчего-то один сатирический номер под названием "Лиса и Бобёр". Долго мерещился мне потом исписанный зигзагами белёсых следов мерцающий лёд в слепящих лучах прожекторов, по которому плотный коротконогий мужичок, одетый в звериную голову с коричневыми круглыми ушами и с пришитым к жопе толстым коричневым хвостом носился, нарочно спотыкаясь, за стройной высокой дамой с распущенными огненными волосами и с открытыми на всеобщее обозрение аппетитными ляжками в искрящемся капроне. Из дамы тоже торчал сзади под прямым углом внушительных размеров хвост. Только длинный, оранжевый и пушистый.

          Верхнюю площадку широкой лестницы украшали мастерски выполненные скульптурные группы спортсменов в натуральную величину : слева от дверей два хоккеиста убедительно боролись за бетонную шайбу, справа застыла в головокружительной спирали пара фигуристов. Статуи эти, как и множество других на стадионе, были аккуратно выкрашены белой известью. По обе стороны от входа на высоченных металлических шестах, увенчанных славной эмблемой серпа и молота, красиво полоскались по ветру яркие разноцветные стяги.
          Точно напротив лестницы посреди круглой клумбы в пурпурных и жёлтых цветах на высоком постаменте возвышалась изготовленная в той же манере трёхметровая бетонная женщина в спортивных трусах и майке с номером, поднимающая над головой упитанного младенца. В их белые спины с реки дул свежий солнечный ветер. Статуя дышала удивительным, чистым поко ем. На лицах матери и ребёнка застыла безмятежная улыбка радости простой здоровой жизни под мирным небом. И хотя детей я не особо любил, на эту пару мог смотреть подолгу и с удовольствием.

           Что там говорить - хорошо было на стадионе. Хорошо до сладкой щекотки под ложечкой. Хорошо до той беспричинной степени восторга, когда его называют щенячьим. Одно неудобство - пить приходилось в спешке. Поминутно оглядываясь по сторонам, пряча то и дело стакан в недрах портфеля и зажимая между ног початую бутылку. Рассыпая впопыхах на брюки хлебные крошки. Роняя в сочную траву бледно-жёлтые сырные кусочки, по которым уже ползали маленькие чёрные мураши, ошалевшие от дарованного щедрым Небом нечаянного пиршества.
           Нам было отлично известно, что всякий приезд иностранных туристов в общественные места сопровождается выходом на дежурство сотрудников известных органов, переодетых в штатское. И стадион, как вы уже поняли, у этих самых органов числился зоной особого внимания. Впрочем, насколько хватало глаз, не считая тихо гудящих мохнатых пчёл и светлых бабочек-белянок, порхающих над пёстрыми клумбами, стадион сегодня был по-настоящему пуст. Лишь на дальней скамейке, в тени нежно шелестящих на ветру тополей лениво развалился скучающего вида гражданин средних лет в бежевом костюме, устроив рядом на сиденье шляпу того же оттенка.
          Поначалу после каждого глотка мы невольно озирались в его сторону. Но гражданина в костюме, судя по всему, интересовало лишь содержание газеты, развёрнутой перед собственным носом. Газету он изучал так вдумчиво и неторопливо, переворачивая страницы то вперёд, то зачем-то снова назад, что мы совершенно успокоились, убедившись в полном отсутствии у гражданина интереса не только к нам, но и ко всему окружающему.

          Наверное, оттого, что сладкое вино пришлось глотать с рекордной скоростью, опьянение стремительно обрушилось на нас искрящейся шумной волной. Стадион со всеми разноцветными стягами, скамейками, скульптурами и цветочными клумбами, запрыгал весело и ритмично вверх-вниз, как прыгает лодка на волнах прибоя, привязанная к причалу. Мы глупо хихикали и матерились без всякой на то причины - что называется, от избытка чувств; с удовольствием пускали в небо струи дыма, прикуривая одну сигарету от другой, и болтали всякую чушь без разбора.
          Виктор Хип, прерывая собственное повествование взрывами громоподобного смеха, принялся рассказывать один из диких анекдотов на тему непростых отношений Наташи Ростовой и поручика Ржевского. Я, в свою очередь, в третий раз уже пытался поведать миру историю собственного взлёта и падения на сегодняшнем экзамене по биологии. И в третий раз никто даже не думал меня слушать. Отличник Васька и вовсе нарезался, что называется, в драбадан. Движения рук, затянутых в серый пиджак, стали неуклюжими и угловатыми, словно в локтевые суставы ему вмонтировали шарниры от дверных петель. Галстук сбился набок, а волосы взъерошились.
 
          Несмотря на наши громкие протесты, не подумав даже спрятаться в кусты, Василий, шатаясь, пристроился к ближайшему тополю на газоне и со смехом пустил в древесную кору упругую звонкую струю. Брызги сверкнули радугой в солнечном луче. Я с опаской зыркнул в сторону подозрительного отдыхающего на скамейке, но тот по-прежнему был увлечён чтением прессы. Сейчас надежда и гордость семьи генерала Василенко упорно пытался протереть очки краем вытащенной из брюк рубахи, но рубаха отчего-то подавалась плохо, никак не вылезая наружу. Оно и не удивительно - ведь непослушную рубаху Васька тянул через отверстие незастёгнутой ширинки.
          Наблюдая этот натурально цирковой номер, мы с Хипом закатились в припадке истерического смеха, согнувшись так, что наши длинные волосы подметали нагретый солнцем асфальт. Обнаружив оплошность, Игорь и сам сложился от хохота вдвое, плюхнулся рядом на сиденье, засунул себе в рот сигарету табачным концом и безуспешно пытался подпалить неподатливый фильтр. Даже когда пламя спички обожгло ему пальцы, чувак не в силах был сообразить, в чём причина диковинной метаморфозы. Только после того, как Игорь чиркнул о коробку второй спичкой, Хип вытащил из его рта сигарету с закопчённым оплавленным фильтром, выбросил её в кусты, вытянул из пачки новую и сунул под густые чёрные усы.
          Выплюнув табачные крошки, Ваське наконец удалось закурить, и теперь он пытался направить беседу в более культурное русло. Хотя отличник учёбы еле держался на ногах, в его голосе были слышны всё те же деревянные менторские ноты. Самые важные пункты Игорь выделял короткими паузами, словно отмечал в тексте невидимые точки. А если пауза затягивалась, он вставлял на пустое место всеобъемлющее универсальное "б****". Ну, как это принято говорить - для связки слов.

          Вот этого я и боялся. Пьяный Василий завёл шарманку про высокое назначение врача и тому подобную тупоумную мудистику. Вот же зануда. Чтобы не утратить яркое искристое чувство Летнего Дня, его монолог я слушал лишь краем уха, наблюдая, как свет сочится сквозь ворох трепещущих листьев тополя. Листья были повёрнуты к солнцу гладкой блестящей стороной, словно нарочно созданной впитывать энергию Неба, отражать горячие лучи и посылать пойманный свет в тоскующий тёмный мир. Вдруг мне в голову пришло удивительное - а ведь нижние стороны листьев всегда обращены к земле. Им неведомо, что где-то высоко в небесах миллиарды лет испускает термоядерное пламя неистовый жёлтый карлик. Да знают ли они о том, что существует небо? Нижней стороны листьев Солнце может коснуться только однажды - когда сухие и безжизненные, оторвавшись от веток, они полетят, переворачиваясь на ветру, к своему последнему пристанищу.
          Эта мысль показалась мне важной. Внутри зашевелилось смутное чувство, что случайно я наткнулся на одну из сокровенных тайн жизни, и близок к тому, чтобы сделать открытие. Главное, попытаться теперь понять, какое отношение имеет это лично ко мне. Но Игорь, заметив, должно быть, мой отсутствующий взгляд, повысил громкость настолько, что игнорировать его было уже невозможно :

          - М-мужики! Мужики-и!  Дроздов, не спи - замёрзнешь! Н-нет, вы только задумайтесь. Мы с вами.. В-выбрали. Самый ум-матный институт. И самую! Гуманную специальность. Мы будем. Исцелять. Б****. Людей! Будем их избавлять. Б****. От страданий! Есть ли на земле профессия важнее и благороднее? - при этих словах захмелевший отличник торжественно воздел к небу руку с дымящейся сигаретой и размашисто потряс кистью, словно подавал сигналы пролетающей в небе стае голубей.
          - Нету. Б****. Профессии. Важнее. И благороднее тож-же н-нет! - продолжил энтузиаст медицины, - Оглянуться, б****, не успеете, как выдадут нам дипломы. Мне, кстати, нужен только красный. Без вариантов. Б****. У меня же есть цель. Д-да. Я сегодня выпил. И правильно сделал. А п-почему? Потом будет некогда. Пить. Б****. И гулять. Б****. За следующие двадцать лет я должен стать. Б****. Генералом м-медицинской службы. Вот.

           - Да ты просто гонишь, - бросил я рассеянно. Если честно, меня эта тема тревожила лишь в одном аспекте - начало собственной врачебной практики я бы с удовольствием перенёс в самое что ни на есть отдалённое будущее. Без шуток - мне бы совсем не наскучило пинать балду в институте все эти двадцать лет, запланированные Васькой для продвижения к заветному генеральскому званию.
         
          - Васёк, ты, в натуре, гонишь, как я погляжу - скорчил кислую рожу Хип, - Вот я бы погоны на себя никогда не надел. Даже с самыми смачными звёздами впридачу. Ты только прикинь - постригут тебя в армии налысо, отберут мафон и все твои записи, а вместо Slade заставят Людмилу Зыкину слушать. Пока в противогазе отжиматься будешь. Вот это психоделия, в натуре. Посмотрю, как ты тогда завоешь. Да уже поздно будет.

          -  А если война? - вдруг брякнул Василий, насупившись и раздув полыхавшие розовым щёки.
          - Кого-о? - из широко раскрытого рта Хип сигарета не вывалилась лишь оттого, что прилипла к нижней губе и болталась теперь у подбородка дымящимся кадилом.
           - Того, б****! Того! - Игорь говорил теперь быстро, напористо и почти без пауз, словно вмиг протрезвел :
           - Говорю, если война, тогда что? А?! Хорошо, б****, на скамейке-то сидя, языком трёкать! А вот наступит завтра на самом деле эта самая война. И всех нас прямиком из института отправят на фронт. Вот и станешь ты, Виктор, военным, б****, врачом. С самыми, б****, настоящими погонами. В один день станешь. И никуда ты, на х**, не денешься. Раненые ждать не будут, пока ты диплом получишь. Раненые пойдут сплошным потоком с поля боя. Четверых на столах оперируют, а пятьдесят в это время очереди ждут. Не-е-ет, б****, не пятьдесят! Сто пятьдесят! Пятьсот. Операция за операцией. Опер-рация, б****, за опер-рацией. Операции! Опер-рации! Опер-ра-ации!

          - Какие там ещё операции?! Что ты, в натуре, какую-то колбасу с яйцами лепишь? - возмутился Хип, - Я тебе хирург, что ли? Да мне эта хирургия вообще не упиралась. Я психиатром буду.
          - Кому нужны на фронте психиатры? Все врачи в институтах на случай войны готовятся. А на войне любой врач - хирург. Да и кто тебя спрашивать будет? - криво усмехнулся Игорь. - Дадут в руки скальпель и поставят к столу. Оперируй! Оперируй, сука! Или расстрел, - и Васька вытянул указательный палец в сторону Хипа, будто уже приводил приговор в исполнение, - и что ты, интересно, выберешь?

          Я не выдержал :
          - Да какая, в натуре, война?! Ну, вот чего ты гонишь? С кем ты воевать собрался? С фашистами, что ли?
          - Не с фашистами, а с китайцами, - пьяные Васькины глаза загорелись холодным огнём, - если хочешь знать, китайцы гораздо страшнее фашистов. Немцы, всё-таки - культурная европейская нация. С ними хоть о чём-то договориться можно. А китайцы - просто натуральные звери. Даже хуже. Мне отец фотографии с Даманского показывал. Что они с нашими ранеными выделывали, суки. Хунвэйбины, одно слово. .
          - Да тебя просто прёт, как я погляжу. Немцы - культурная нация? Ну, чего ты гонишь? Твоя культурная нация людей миллионами истребляла. Без всякой причины. Вот не понравится твоя рожа - и ты уже в Освенциме. Посмотрел бы я на твои переговоры с эсэсовцами. Пёрнуть не успеешь, как отправишься в газовую камеру. А оттуда - в крематорий. Культурно.
          - В Освенцим вообще-то евреев отправляли, - насупился Васька, - а я не еврей.
          - Да самый настоящий. Просто хорошо маскируешься. И вообще - с чего бы китайцы на нас залупались? Мы им так дали просраться на Даманском, что они уже десять лет боятся даже близко к границе подходить.
          - Ага, б****. Именно поэтому Даманский им и отдали.
          - Да у тебя крыша поехала, что ли?! Кто бы им его отдал? Ты набухался, в натуре..   

          - Нравится тебе или нет - война с Китаем всё равно будет, - без тени улыбки трезвым голосом ответил Игорь. - Отец говорит, что крупный военный конфликт неизбежен. А он знает точно. Сказал, что будет война - значит, будет. Вот ты лучше, Алексей, мне ответь, - и Васькины глаза снова затуманились благодушной пьяной пеленой, - а ты бы стал пленного китайца лечить? Нет, ну скажи - стал бы?
          - Да пошёл бы он на х**. Никого я не стал бы лечить. Ни китайцев, ни русских. Я вообще врачом работать не собираюсь. И воевать ни с кем не собираюсь тем более. У меня, между прочим, врождённый порок сердца - мне война противопоказана.   
         - Пацаны, да завязывайте уже этот тупой базар, - вставил Хип, - если эта война всё-таки случится, не будет больше ни пленных, ни раненых. Китайцы для начала просто звезданут разок атомной бомбой - и на месте Кабановска получится пустыня Такла-Макан.

          Но мои последние слова, похоже, огорчили Игоря даже сильнее перспективы неизбежного атомного конфликта с коварным некультурным соседом :       
          - Дроздов, это ты сейчас прикалывался, как обычно?
          - Да с чего бы?
          - Подожди. А как же клятва Гиппократа? И зачем ты вообще поступал в медицинский, если врачом работать не хочешь?! Выходит, что ты чужое место занял. Это же несправедливо. Кто-то всю жизнь мечтал доктором стать, а в институт поступить не смог.
          - Ну, так если он кретин, туда ему и дорога - пусть в армию идёт. Может, кстати, попроситься санитаром в медсанбат. А клятвы я никакой пока не давал.

          - Погоди, Алексей. Ну, так же нельзя. Что же за врач из тебя получится? Ты ведь мог бы спокойно в другой институт поступить. Вот кем ты вообще хочешь в жизни стать?
          - Никем я не хочу стать. Я уже есть.
          - Все должны кем-то стать.
          - Я не такой, как все.
Васька смотрел на меня обиженно и сурово, не говоря больше ни слова. Ну, вот как, скажите на милость, разговаривать с этими отличниками? Гляди-ка - пацан прямо серьёзно расстроился из-за какой то фигни.

           - Да ладно, ладно. Ну, пошутил. Открою тебе, Игорь, страшную тайну. Гинекологом я мечтаю стать на самом деле. С детства. Женским доктором. А чё такого? За этим я и пошёл в медицинский. Ты разве не знал, что любая баба на свете обязательно даст гинекологу? Просто не хотел свой секрет сдавать - вдруг вам тоже захочется. А в гинекологи с курса берут всего шесть человек.
Васькины глаза округлились. Будущий генерал судорожно сглотнул слюну и хрипло спросил, понизив голос :
          - Погоди. Это ты серьёзно? Ну, про то, что любая баба даст..
          - Абсолютно. Да тебе-то какая забота? Генералу дают ещё быстрее. Тёлки как портки с лампасами видят, так сразу трусы снимают. Если, конечно, после атомной войны у тебя вообще на тёлку встанет.. 
          Хип громко заржал и добавил :
          - Да расслабься уже, Игорь! Сколько можно тебе говорить - поменьше бери в голову. Бери-ка лучше в рот, чувак!

          Васька тяжело вздохнул, повёл плечом, словно скидывал неудобную ношу и, глубоко затянувшись Фениксом, произнёс:
          - Всё у тебя только шуточки, да смехуёчки, Дроздов. Ты вообще хоть о чём-нибудь серьёзно разговариваешь? Лично я вот ни разу не слышал. Всё подколоть норовишь, да настроение людям испортить. Ну, почему ты не можешь быть, как все?



     *****



          Ну, вот. Опять ляпнул что-то не в тему. Про таких, как я, так и говорят - язык не на привязи. Меньше всего мне хотелось портить кому-то настроение. Особенно нашему пятёрочнику. Говорю же, он был нормальный пацан. Честный, справедливый и всё такое. Что там говорить - не мне чета. Но был в моей жизни опыт, о котором я бы не стал беседовать с пьяным Васькой. Да и с трезвым, пожалуй, тоже. Хотел ли я быть врачом? Конечно, нет. Точнее, мне было всё равно, стану ли я врачом, журналистом или художником. Абсолютно не важно, сколько лет предстоит мне учиться в институте - шесть, шестнадцать или шестьдесят. Все эти и другие невероятно важные и нужные вещи, составлявшие саму основу жизни нормальных людей, казались мне мелкими и пустыми. Условностями на грани иллюзии.

          Слова Хипа про атомную бомбу никак не выходили из головы. На уроке военного дела в школе мы смотрели страшный учебный фильм. Как уцелеть при атомной атаке. Не составило труда понять, что уцелеть удастся едва ли. Но вот, что мне врезалось в память - ядерный взрыв начинается с ослепительной вспышки, вслед за которой космической силы волна крушит в порошок и дробит на молекулы всё, что встречает на своём пути. И после ядерного катарсиса мир никогда уже не будет прежним. Точно так три года назад рванула в моём сознании бомба. Ослепительная вспышка, переменившая мой мир навсегда.
           Свет - что он вообще такое? Глаза ловили снова и снова рассыпанные повсюду солнечные блики. Жёлтый замок моего портфеля. Васькины очки. Листья тополя. Россыпи анютиных глазок на клумбах. Часы на запястье Хипа. Яркие стяги на фоне сверкающих облаков. И сами непостижимые облака. Земля, асфальт и мусор в бетонных урнах. Все. Абсолютно все предметы вокруг отражали свет. Или поглощали его. Но свету трудно проникнуть в предметы глубже их оболочки. Внутрь вещей свет попадает лишь в том случае, когда они прозрачны. Так всегда происходит с вещами. Но могут ли быть проницаемы для света люди? Выходит, им следует стать прозрачными?

          Вы понимаете, о чём я? Нет, это не про человека-невидимку. Или всё-таки про него тоже.. Пожалуй, и про него частично. Но я сейчас не о физической природе Света. Точнее, не только о ней. Много позже окончания института, исследуя записи странных событий, происходивших с людьми во времена глубокой древности, мне удалось наткнуться на описание просветления буддийского наставника Умэня, жившего тысячу лет назад в Южном Китае. Конечная цель существования каждого живого существа - освобождение сознания от иллюзии настигло Умэня в такой же летний солнечный день. Настигло неожиданно и драматично. Настигло, словно вспышка молнии. Нет-нет - как удар грома. Конечно же. Удар грома в ясный июльский день при безоблачном небе.

          Скажете, так не бывает? Конечно, не бывает. Вот именно! В этом-то всё и дело, друзья. Вы никогда не сможете вырваться за рамки обыденного, отталкиваясь от того, что бывает. И когда мне впервые довелось прочитать повествование о наставнике Умэне, сходство наших историй не могло не броситься мне в глаза. С тех пор я остаюсь в глубокой уверенности, что испытанную мною перемену собственного сознания называть иначе, как Просветлением, было бы неверно. Рискуя утомить вас деталями, я всё же представлю оба рассказа на суд читателя. Ведь если по воле Машины мы очутились в лабиринтах этого странного дня, не остаётся другого, как исследовать вместе все закоулки в поисках выхода.
 
          Прямо под ухом раздалось громкое монотонное завывание :
         
         - Everyday when I'm away I'm thinking of you!
           Everyone can carry on..

          Забыв на время о высоком предназначении армейского врача,  ошалевший от Волжского вина будущий маршал Василенко исполняет песню любимой группы Slade, ритмично хлопая ладонями по бёдрам. Хип сложил ногу на ногу и дымит себе благодушно кисловатым Фениксом, улыбаясь собственным мыслям и свежему ветру. И пока на стадионе не происходит ничего достойного нашего внимания, послушайте-ка историю монаха Умэня. Я расскажу её, как умею, своими словами.

          Случилось это в славные времена династии Северная Сун, в пятый год правления под девизом Цзядин..




     *****




            ПРОСВЕТЛЕНИЕ УМЭНЯ.

                УДАР ГРОМА




        "Удар грома в ясный летний день.
         У всех живых существ открываются глаза.
         Все вместе склоняются под Небесами.
         Гора Сумеру подпрыгивает и танцует..."

                Умэнь Хуэйкай


           В славные времена династии Северная Сун, в пятый год правления под девизом Цзядин по узким извилистым тропам, высеченным в отвесных скалах гор Фахуашань, пробирался усталый монах, опираясь на длинный посох. Его грубая ряса цвета речной глины изрядно истрепалась за годы скитаний. Далеко внизу, скрытый густыми зарослями бамбука, еле слышно звенел ручей. Музыку ручья повторяло волшебное пение птиц. Пёстрые бабочки размером с воробья порхали под жарким безоблачным небом, чуть не задевая лицо путника. Но тот, похоже, не замечал узоров на крыльях бабочек и не слышал переливов птичьего пения. Он смотрел только внутрь себя, совершенно не реагируя на окружающее, и упорно карабкался по горной тропе, поднимаясь выше и выше.

          Шесть лет своей жизни в этом подверженном страданиям теле Умэнь провёл в напряжённых поисках пути к Просветлению, останавливаясь поочерёдно во всех больших и малых обителях к югу от Длинной Реки. Шесть лет в тёмных и тесных кельях он изучал священные книги, которые хранились в монастырях как величайшее сокровище. Эти книги привозили подвижники Учения из далеких западных стран в ту легендарную эпоху, когда все дороги на земле вели в столицу Великой империи Тан - Чанъань. Центр обитаемой Вселенной.
          Путешествия растягивались порой на целую жизнь, и далеко не всем посчастливилось вернуться назад из этих опасных странствий. Путь на Запад лежал по древним караванным путям. Через бескрайние раскалённые пески, усеянные выбеленными человеческими костями. Через горные перевалы страшной высоты, где под ногами клубились облака, а за каждым камнем могли скрываться свирепые демоны и чудовища. Паломникам за священными книгами приходилось проходить по обширным землям враждебных правителей, населенных тёмными варварами, неспособными к восприятию Закона и управляемые в своих мыслях и поступках лишь страстями и желаниями.
          Многие безвестные странники погибали от голода и жажды в пустынях, становились добычей диких зверей и кровожадных разбойников, истлевали в сырых темницах, закованные в тяжёлые цепи, и просто умирали оттого, что их время в нынешней жизни закончилось. Умирали, не оставив потомкам даже своих имён, чтобы молиться за их новое счастливое рождение.

          Но те, кто возвращался с книгами на родину, становились настоящими героями, а для хранения драгоценных свитков воздвигали многоярусные пагоды. Паломников встречали с великими почестями, как встречают полководцев, разбивших чужеземные армии и отвоевавших для своего народа желанную свободу. Ведь привезенные книги тоже обещали свободу. Свободу, которую не могли даровать ни меч полководца, ни милость государя. Свободу не для тленного тела из горсти грязного праха, подверженного неумолимым переменам, как и весь этот мир бесконечной иллюзии, непрерывно возникающий и исчезающий со скоростью вспышки молнии, разрывающей ночь.
          Речь шла о Подлинной Свободе Сердца, приходящей только одним путём - через ворота Просветления. Где-то глубоко-глубоко внутри каждого живого существа спрятана природа Будды, погружённая в сон, который может продолжаться тысячи лет и сотни перерождений. Он тянется от рождения к смерти, переходит в новое рождение и с новой смертью не заканчивается.
В тот год, когда Умэнь отряхнул со своих стоп мирскую пыль и впервые коснулся Колеса Закона, старый учитель рассказал ему, как триста лет назад великому Чжаочжоу некто задал вопрос :

          - Обладает ли собака природой Будды?

          Не задумавшись даже и на секунду, Чжаочжоу произнёс слово
      
                "НЕТ".

          - Как только тебе по-настоящему станет ясен смысл ответа Чжаочжоу, - сказал Умэню наставник, - твои глаза откроются, и ты прозреешь. Размышляй над этим день и ночь. Используй любые инструменты, чтобы открыть эту дверь. Не можешь открыть - ломай. А теперь ступай. Мне нечему больше тебя учить.

          Книги! Ну, конечно. Где, как не в священных книгах должны быть ответы на все вопросы, заданные когда-либо в прошлом, и на те вопросы, что зададут в будущем? Долгие годы сидел Умэнь над книгами. Долгие годы днём и ночью снова и снова он повторял дарующие ключ к познанию истины сутры и шастры. В конце концов, они так глубоко проникли в сознание, что сами звучали беспрестанно в его голове. И не только наяву, но даже во сне.
          Помимо чтения книг, Умэнь учился сложным техникам чань - созерцанию собственной природы, проникнуть в которую оказывалось гораздо сложнее, чем выучить наизусть Трактат о Пробуждении Веры в Махаяну или построить семиэтажную пагоду. Погружённый в глубокий транс, Умэнь сидел неделями, словно окаменевший, путешествуя по десяти сторонам света в круговороте жизней и смертей, переживая благие и неблагие состояния сознания, вступая поочерёдно в самадхи зелёного, жёлтого, красного и белого.

          Умэнь прочитал так много книг, что давно уже привык побеждать в долгих диспутах между монахами, обсуждая шесть видов омрачённого сознания, четыре вида искусных методов и прочие удивительные категории, понимание которых по большей части и отличает монаха от мирянина. Совершенствуя годами искусство созерцания, он научился наконец пребывать в созерцании постоянно - куда бы он ни шёл и что бы он ни делал. Но вот незадача : оставаясь наедине с самим собой, Умэнь вынужден был признать, что ответ Чжаочжоу нисколько не стал ему понятнее.

          - Обладает ли собака природой Будды?
          - Нет.

          Нет?! Да почему же нет, если всем известно, что природой Будды обладают абсолютно все живые существа во Вселенной?! Почему же нет?! Уж не сыграл ли старик Чжаочжоу забавную шутку с учениками и потомками, ляпнув наугад самое нелепое из того, чем была забита его седая голова?
Просветление было всё так же далеко, как и за шесть лет до этого. Стоило отпустить хотя бы на миг успокоенное, казалось бы, давным-давно сознание, как оно снова проваливалось в океан бескрайней иллюзии, сплетённый из представлений и образов так искусно, словно сеть хорошего рыболова.
          Сознание билось и трепыхалось в этой сети, тщетно пытаясь освободиться, но лишь запутывалось всё сильнее, пока не застревало в ней окончательно и переставало бороться. Тогда рука Всесильного и Всезнающего доставала из сетей вечерний улов и снова бросала на раскалённую сковородку Вечности. Мир, огромный и страшный мир, нагромождённый сам на себя, сам себя порождающий и сам себя беспрестанно пожирающий, снова стоял между Умэнем и Просветлением, и сознание Умэня по-прежнему было скрыто тучами, как солнце в пасмурный день..

          Наступил очередной сезон "летних странствий", когда монахи покидали обжитые за зиму кельи и пускались в долгие скитания через бескрайние просторы Поднебесной, переходя из обители в обитель. Четвёртый день Умэнь ночевал под мерцающими россыпями звёзд, держа свой путь в горный монастырь Безграничного Света, где надеялся на время найти приют.
          Тропка нырнула в узкий проход между огромными валунами, вертикальной чёрной щелью рассекающий гору надвое. На плоской поверхности левой глыбы в древнюю, полузабытую эпоху Шести Династий был высечен в человеческий рост иероглиф "Синь" - "Сознание". Нанесённая поверх старой резьбы яркая алая краска горела на буром зернистом базальте свежими каплями крови. Сознание. СОЗНАНИЕ. Скользнув по иероглифу взглядом, Умэнь вошёл в тёмный коридор среди скал, и через несколько шагов неожиданно оказался уже на монастырском дворе.

          Была ровно середина лета. Необычная даже для этого времени года жара стояла две последние недели, иссушая источники воды и превращая почву в камень. В небе сиял ослепительный белый шар полуденного солнца, наделяя белым сиянием и само безоблачное небо, и выжженную утоптанную землю на чисто выметенном дворе, и приземистые монастырские постройки, и мёртво висящий в горячем безветренном воздухе флаг над молитвенным залом. Царило безмолвие. Даже кузнечики сидели тихо, растворившись в белой траве. В тот самый миг, как Умэнь ступил на монастырский двор, раскалённую тишину полудня поколебал протяжный раскатистый звук.

          - Бу-у-ум-м-м-м!

          Это ударили в колокол, созывая к обеду монахов. Но, погружённый в созерцание собственной природы, Умэнь не смог мгновенно разобраться в природе звука под безоблачным небом. В его сознании внезапно открылась какая-то запасная дверь, о существовании которой он только догадывался все эти годы, но уже совсем не был уверен в её подлинности. И, не успев подумать, сможет ли вернуться назад, он шагнул в эту дверь, оставив себя самого за порогом.
          В одно мгновение разум Умэня утратил привычные ориентиры. Опора, на которой стоял весь его жизненный опыт, все его представления об истинном и ложном, покачнулась, накренилась, стала медленно заваливаться набок и вдруг исчезла совершенно. Вместо удара колокола монах услышал отчего-то рокочущий удар грома. Удар грома в ясный летний день. Хэ! ХЭ! Вот оно!

          - БУ-У-У-УМ-М-М!!!

         Свершилось. Небо и Земля поменялись местами. Внезапно не стало ни верха, ни низа, ни востока, ни запада. Солнечный диск содрогнулся и рассыпался миллиардами пламенеющих дхарм. Разлетелся со страшной скоростью во всех направлениях, сжигая без дыма и пепла нагромождение грубо раскрашенных декораций пространства и времени. ХЭ! Глаза Умэня раскрылись вдруг так широко, что он увидел самого себя со стороны. Он видел сейчас даже свои внутренности, хитроумно переплетённые и связанные друг с другом совершенно непостижимым образом. Видел, как внутри его тела текут ручьи и реки, строятся и рушатся города, поднимаются крепостные стены, а полчища воинов отражают набеги варваров. И видел ещё больше.
          С удивлением он узнал, что тело его состоит из неисчислимого множества крошечных Умэней, каждый из которых хранит в себе большого Умэня и - вот, что сотрясло его разум - каждый Умэнь размером меньше пылинки несёт в себе Вселенную. И без Умэня никакой Вселенной нет вовсе.
Он знал. Теперь он знал. Ответ не относился ни к собаке, ни к Будде. Потому что на самом деле не существовало ни то, ни другое. Это так просто. Нет. НЕТ. Нет. НЕТ. Сознание. СОЗНАНИЕ. Сознание. 
   
                СОЗНАНИЕ.

          Иллюзия. Безграничная иллюзия. Ничего, кроме иллюзии. Форма, цвет, звук, запах. Боль, наслаждение, печаль, радость. Святость, порок, преступление, подвиг. Небо, Земля, Человек, Собака, Будда. Одно абсолютно тождественно другому. И ничего из перечисленного на самом деле не существует. И никогда не существовало. Запутавшихся в сетях сансары миллионы. Увидевших свет - единицы.
И он теперь не верил в это. Теперь он это знал. Его уста раздвинулись сами, будто кто раскрыл их, и Умэнь запел свою гатху, как делает всякий человек, сломавший, наконец, свой подверженный тлению сосуд :

          - Удар грома в ясный летний день.            
            У всех живых существ открываются глаза.
            Все вместе склоняются под Небесами.
            Гора Сумеру подпрыгивает и танцует...




     *****




          Если вы думаете, что возможны случаи, когда человек каким-то образом ищет, ищет, а потом находит вдруг некую истину, вы точно заблуждаетесь. Истина всегда сама находит человека. И то, что Умэнь встретился с Истиной в горной обители Безграничного Света, означает лишь то, что Истина терпеливо ждала его там под палящим солнцем.
          Впрочем, никто не знает достоверно, кем был Умэнь до того жаркого летнего дня, когда он ступил под безоблачным небом на горячую землю затерянного в горах монастыря и остановился, как вкопанный, поражённый в самое сердце ударом воображаемого грома.

          Возможно, монах Умэнь на самом деле и не уделял так много времени чтению священных книг. Существует даже версия, что он был никаким не монахом, а просто неотёсаным мужланом из соседней деревни, который вовсе не умел читать и уже на этом основании заранее презирал все книги на свете. А в уединённую обитель мужичок заглянул полюбопытствовать, нельзя ли позаимствовать что-нибудь безвозмездно на монастырской кухне, пока монахи заняты молитвой и созерцанием. Сам же он до этого дня предпочитал созерцать по большей части глиняные фляги с вином, да не первой свежести прелести истасканных девчонок из заведения матушки Чжао в уездном городишке.

          Всё это не имеет никакого значения. Тем более, что в сиянии Безграничного Света разница между этими двумя Умэнями отсутствует абсолютно. Из достоверных сведений о жизни Просветлённого сохранилась только написанная в тот памятный день гатха и дошедший до нас неоспоримый факт, что после своего пробуждения некий Умэнь стал признанным авторитетом чаньского учения и всю оставшуюся жизнь был окружён множеством учеников. Из которых и привёл к просветлению сорок шесть человек. Сорок шесть.




     *****



            Забегая вперёд, спешу вас заверить - в моей истории больше не будет ни монахов, ни священников. О монашеской жизни я точно в те годы не помышлял, а если замечал вдалеке пузатого пышнобородого попа, подметающего на ходу асфальт полами чёрной юбки, тут же старался перейти на другую сторону улицы. Кто его знает - а вдруг начнёт агитировать? Или сунет внезапно прямо в руки запрещённую литературу. А то ещё чего похуже. От этих богомольцев всего можно ждать. Они, я слышал, даже гипнозом подействовать умеют. Особенно, если застанут врасплох. Зыркнет тебе в глаза эдакий батюшка как будто невзначай - и ты уже поверил..
           Что же говорить о неведомом буддизме, одно название которого воспринималось как особо изощрённая форма религиозного мракобесия. Всё, что я знал о религии, было подчёрпнуто мною из прочитанных ранее книг, и поэтому чёрная, словно облитая мраком ночи, обложка Библии сливалась в моей голове с одиозным образом архидьякона Жозасского на фоне колючих силуэтов готических соборов, зловещим трибуналом Святой инквизиции,  жирным дымом высоких костров с тяжёлым смрадом горелого мяса и лично с самим суровым и мстительным Господом Богом, восседающим на сырых дождевых облаках в мучительных раздумьях, кого бы звездануть в затылок молнией шутки ради.

          В те годы назвать свой опыт религиозным мне бы даже в голову не пришло. Да и действительно - что может быть общего у страшного Бога со Светом? Впрочем, довольно уже шататься вокруг да около. Мне нечего скрывать или стыдиться. Постараюсь не запутаться в липкой паутине обманчивых слов и навязчивых образов, чтобы донести до читателя то странное и волнующее переживание, что довелось испытать однажды на заре туманной юности. А можно ли обнаружить в моей истории сходство с древней притчей о китайском монахе? Что же, как я уже заметил, судить об этом придётся вам. Со стороны, известное дело, виднее..




     ******




            ПРОСВЕТЛЕНИЕ АЛЕКСЕЯ


              COME TOGETHER



 
              I know you, you know me
              One thing I can tell you
                is YOU GOT TO BE FREE
              Come together right now
                over me...

           J.Lennon / P.McCartney "Come Together"


          Это был обычный жаркий день середины лета. Тысяча лет минуло со дня просветления Умэня. И ровно год прошёл после смерти папы. В компании своего одноклассника Вадика Масловского с предсказуемой кличкой "Масла" я медленно брёл по раскалённой июльским солнцем пыльной дороге посредине тихой улицы Истомина, в самом названии которой уже заложены были оцепенелая пустота, затянувшееся безмолвие и обычная тягучая лень полуденного зноя. Запах нагретой солнцем травы ласково касался ноздрей. Золотые брызги и пушистые шары одуванчиков царствовали на сочных нестриженых газонах, благосклонно внимая тягучему жужжанию неторопливо кружащихся в жарком воздухе пчёл.
          Пауки плели блестящие ажурные сети под электрическими проводами. Со стороны стадиона веял лёгкий речной ветерок. Лёгкий настолько, что ему не удавалось шевелить даже волосы на моей голове. Всё, на что он был способен - еле заметно колыхать кружевную паутину, нисколько не пугая заметно подросших с весны крестовиков.
          Деревянные домишки за высокими заборами подставляли солнцу горячие крыши, пряча окна в кудрявую огородную зелень. На крышах лежали без движения полосатые коты в драных меховых шубах, сражённые жарой наповал. Уличные собаки в поисках редкой тени от опалённых солнцем деревьев выползали на проезжую часть, где застывали с открытыми ртами, в которых колыхались изогнутые розовые языки, брызгавшие чистой влагой в дорожную пыль. Собаки ничем особо не рисковали. Машины по тихой улочке проезжали так редко, что опасность попасть под колёса была немногим больше, чем стать случайной жертвой шальной кометы, залетевшей к нам из леденящей черноты безвоздушного пространства.

          Не было никакого предчувствия. Не бросало в дрожь, не захватывало дух - ничего такого. Впрочем, ладно - если быть честным до конца, вот дух-то да.. Того.. как раз немного захватывало. Но причина этого явления была мне хорошо известна - подмышкой я нёс толстый французский журнал мод, аккуратно завёрнутый в свежий номер газеты "Труд". У журнала отсутствовала обложка с названием и отдельные страницы. Зато в нём присутствовала обширная реклама женского нижнего белья с фотографиями загорелых французских девушек, наряженных в лучшие образцы пикантной заграничной продукции с умопомрачительными кружевами. Диковинный журнал я только что выменял у Маслы дома на фантастическую книжку Станислава Лема "Магеллановы облака".
          Обмен, на мой взгляд, состоялся абсолютно неравноценный, но именно для меня чрезвычайно выгодный. "Магеллановы облака" я успел прочитать уже четыре раза и понимал, что заложенный под обложкой этой книги резерв удовольствия мною абсолютно исчерпан. А вот журнальчик, хи-хи-хи, доставит мне ещё нема-ало приятных минут. У-у-у! Но это - т-с-с-с! - секрет. Как пели в одном дурацком кинофильме - "Но это, конечно, секрет для ребят.." Масла, тоже вполне довольный сделкой, поставил зелёный томик Лема на книжную полку, вышел зачем-то вместе со мной из квартиры и шёл теперь рядом по тротуару, обрывая на ходу по детской привычке узкие стручки "мышиного горошка" с придорожных низкорослых кустов жёлтой акации.

          Понятное дело, мне не терпелось быстрее добраться до дома - познакомиться уже с девушками из журнала поближе, но Вадик, как нарочно, увязался следом. От нечего делать. Делать ему, действительно, было нечего - шёл второй месяц каникул, какие уж тут дела. Да ещё и в такую жару. Эх, скорее бы отделаться от Маслы и добраться до дома. Распахнуть окно и балконную дверь, чтобы ветер с реки вольно гулял по квартире, да растянуться в одних трусах на прохладной обивке дивана. Пожалуй, даже лучше без трусов. А журнальчик, естественно, прихватить с собой. Ух-х! Стоило мне представить нескромные забавы с непосредственным участием журнальных красавиц и собственной правой руки, так у меня аж во рту пересохло. Словно прочитав мои мысли, Масла заметил :
 
          - Ничего так себе припекает. Аж во рту пересохло. Попить бы чего..

          Не сговариваясь, мы направились в сторону такого же жаркого и пустого бульвара до ближайшей водонапорной колонки, торчащей у высокого зелёного забора, под которым грелась на лавке древняя старуха в коротком засаленном тулупе. Железный столбик на асфальтовом основании, высотой примерно мне до пояса, с длинной, отполированной за много лет до яркого блеска рукояткой, высился посреди заросшего газона рядом с клетчатой крышкой чугунного люка, утонувшего в буйной траве. Если надавить на рукоятку вниз, из короткого обрезка трубы под напором вырывалась мощная струя тёплой воды с ощутимым привкусом железа. Ручка на этой колонке была довольно тугая, и, чтобы сдвинуть её с места, обычно приходилось прилагать значительные усилия. Масла с разбега навалился на неё всем телом, привычно убрав ноги в стороны, чтобы штаны не попали под разлетающиеся веером брызги, и крикнул :

          - Лёха, пей сначала ты! Я подержу.

          Под весом Маслы ручка со скрипом опустилась книзу до упора, но никакой струи не появилось. Колонка испустила тревожное шипение, которое перешло в утробный подземный гул, однако, сколько ни давил Вадик на рычаг, воды так и не было. Я повернулся к неподвижно сидящей старухе и спросил нарочито грубым голосом :

          - А что, мать, колонка давно не работает?

          Старуха дёрнула головой, закутанной в драную шаль, раскрыла чёрный рот и собралась уже по-честному ответить на вопрос, но, на беду, свой рассказ она начала с загадочного слова :

          - Анадысь..

          Слово показалось нам чрезвычайно смешным, и мы прервали её громким идиотским хохотом, так и не узнав историю засухи в колонке :

          - Гы-г-гы-гы-га! Ох-хох-хохо-хо! Лёха, ты слышал? Бабка сказала тебе "Уймись!" - гоготал Масла, повиснув на гудящей колонке. - Нет, погоди, до меня сейчас дошло - продолжал он прикалываться, - она сказала "Онанист!"

          - Ах-хах-ха! Да пошёл ты в жопу! - не лез я за словом в карман - Это не мне, а тебе она сказала "Онанист!" Это ведь ты колонку дрочишь. А колонка - это тебе не елда!

          Масла отпустил ручку, прекратив гудение недр, и сказал :

           - Слушай, а давай зайдём лучше к Греку. Я знаю, где он живёт. Если он дома, так вынесет попить.

          Оказалось, что двоечник и хулиган Вова Гречко по прозвищу "Грек" живёт совсем рядом, в такой же точно кирпичной пятиэтажке, как и я сам. Нужно было лишь пересечь узкий дворик, где в песочнице под покосившимся деревянным мухомором вдохновенно рылись три чумазых, как поросята, мальчугана детсадовского возраста, войти в ближайший к песочнице подъезд и подняться на третий этаж. А позвонить в чужую дверь и попросить воды в те годы считалось делом совершенно естественным. Грек оказался дома. Целью нашего визита он не был удивлён нисколько.         

          - Проходите, чего в дверях-то стоять.. - проронил он, зевая, и лениво почесал худой живот под белой майкой с растянутыми лямками.         
          - Да ладно, нам же попить только. Разуваться неохота. Ты просто вынеси воды, а мы пока тут подождём.         
          - Ну, как хотите. Щас. Чё мне, жалко, что ли?

          Грек зашлёпал босыми ногами на кухню по охристым половицам, облитым горячим солнцем, а я с интересом разглядывал с порога квартиру, как две капли воды похожую на нашу. Та же смешная прихожая размером с небольшой шкаф, куда мы вдвоём с Маслой втиснулись не без труда, и где были вынуждены теперь стоять столбом, соприкасаясь локтями и прочими частями тела. Сразу за крошечной прихожей - две комнаты, переходящие одна в другую и фактически представляющие собой одно небольшое квадратное помещение, разделённое тонкой перегородкой с дверным проёмом.
         В это же самое помещение для экономии пространства открывалась и застеклённая дверь микроскопической кухоньки, где Грек шумел уже краном с холодной водой в эмалированной раковине. Никаких коридоров тут предусмотрено не было. Я всегда завидовал тем пацанам, что жили в квартирах с коридорами. Коридоры мне казались настоящей роскошью.

          Кроме сходства в устройстве комнат, я обнаружил ещё немало похожих, да что там похожих - одинаковых в мелочах деталей. Шаткое и хрупкое трёхногое сооружение под названием журнальный столик, на котором, как и у нас, вместо газет и журналов располагался телефон. И сам телефонный аппарат, гляди-ка! - точно той же модели. Вот, разве только наш был сделан из серой пластмассы, а тот, что стоял в квартире Грека - из зелёной.
          Сразу за кухонной дверью была хорошо видна дверца холодильника "Бирюса" с длинной блестящей ручкой, знакомой мне не понаслышке. А прямо из-за него выглядывал ещё один старый приятель - сервант с раздвижными стёклами. В таком же помещалась вся наша посуда. И даже расположены были холодильник с сервантом в кухне Грека на тех же самых местах, что и у нас. Потому что на пяти квадратных метрах расставить мебель иначе было просто невозможно.

          Однако настоящий сюрприз ждал меня в комнате, куда выходили двери прихожей и кухни. У нас дома мы называли её "большой" - она действительно была на метр больше, чем вторая комната - под условным названием "маленькая". Из угла этой "большой" комнаты прямо на меня смотрела радиола. Та самая, что была когда-то главным украшением нашего жилища. Деревянные бока, плетёная светлая ткань, закрывающая динамики, круглые ручки с тонкими золочёными ободками и ряд квадратных клавиш. В левом верхнем углу знакомо блеснул росчерк из жёлтого металла с названием модели - "Дружба".
          Наша "Дружба" давно перегорела, лишилась почётного места и тихо пылилась в закутке между моим письменным столом и чугунным радиатором, терпеливо ожидая неминуемого переезда на помойку. Но радиола Грека была, очевидно, в рабочем состоянии - вилка электрического провода торчала в розетке, а массивная, как у сундука, верхняя крышка, под которой находился проигрыватель пластинок, была поднята и закреплена в таком положении с помощью тонкого металлического стержня.



       *****


    
          Почётное место в нашей квартире занимал теперь новенький четырёхдорожечный магнитофон Маяк-202, который мама купила мне этой осенью. Такой магнитофон, как вы понимаете, не мог стоить дёшево, но маме очень хотелось что-нибудь поменять в моём окружении. Главная причина была в том, что после папиной смерти, такой скорой и страшной, в нашем доме поселилась Темнота.   
          Невозможно припомнить теперь, с какого именно дня и часа прописалась она на нашей жилплощади, но теперь Темнота всегда находилась рядом, поглаживая время от времени сердце липкой холодной рукой и обёртывая голову чем-то вроде грязной и вонючей половой тряпки. В такие минуты наваливалось вязкое оцепенение разума, краски мира тускнели и растворялись в мутном омуте, любые проявления радости словно сдувало холодным ветром, и кто-то плохой, но знающий всё наперёд, нашёптывал в уши страшное :

          "Ничего не будет больше. Ни хорошего, ни дурного. Ни-че-го. Все вы умрёте. И ты на очереди следующий.."

          Я знал, что Темнота всегда находится сзади, потому что чувствовал её затылком и кожей спины. Иногда мне казалось, что я даже вижу её очертания краем глаза. Но с какой бы скоростью я не оборачивался, Темнота всегда успевала вновь переместиться ко мне за спину. Легко проникая в сознание, она перебирала наши мысли и суждения, как мороженую картошку, и оставляла в пользование лишь те, что угодны были ей самой.

          Темнота не рассеивалась при включённой люстре с четырьмя лампами по сто ватт каждая. Её не пугал даже яркий свет полуденного солнца. Я был уверен, что мама чувствует Темноту так же, как и я, хотя мы ни разу не говорили с ней об этом вслух. И если даже ясным днём за нашими спинами, навевая смутное уныние, зловеще клубились чёрные силуэты, то к вечеру мы с мамой обречённо погружались в горестное мертвенное безмолвие, затягивающее  в бездонную чёрную яму, словно липкая болотная трясина.
          А после того, как на ночь выключали источники света, мама обходила перед сном погружённую в черноту квартиру, заглядывая во все углы, бормоча что-то себе под нос и странно двигая пальцами. Долго я не мог понять, что это она такое делает, пока не увидел случайно в лунном луче, как мама - советский журналист, член партии и неутомимый боец идеологического фронта - рисует в воздухе большие кресты сложенными щепотью пальцами. Вот тогда мне стало по-настоящему страшно. Я догадался вдруг, что мама знает о Темноте куда как больше меня, но не рассказывает лишнего, чтобы напрасно не пугать. Стоит ли говорить, что мама старалась сделать всё возможное, лишь бы отодвинуть губительный мрак от меня подальше? На устройство, о котором я давно мечтал, она, не задумываясь, потратила все наши скудные сбережения.

          После покупки магнитофона в моей жизни и вправду многое изменилось. К тому времени я как раз вступил в такую пору отрочества, когда бросающие в дрожь вопросы о смысле Бытия и устройстве Вселенной водят в голове пёстрый хоровод рука об руку с предметами куда более земного свойства, к каковым бы я отнёс прежде всего жгучий интерес к устройству женского тела и напряжённые раздумья, как воплотить этот умозрительный интерес во что-то более осязаемое. В опостылевшую школу я давно уже ходил лишь затем, чтобы развлекать одноклассников дурацкими выходками и доводить до белого каления ненавистных учителей. А если вдруг открывал учебники, то читал их наспех, по диагонали, да и то перед самым уроком.
          Я не читал бы эту галиматью совсем, но деваться было некуда - школу ведь заканчивать, как ни крути, когда-нибудь придётся. Потом придётся поступать в какой-нибудь институт - не в армию же идти, в самом деле. А дальше, очевидно, придётся делать в жизни что-то ещё. Я не вполне пока представлял себе, что именно, но понимал - что бы это ни было, скорее всего, оно будет невыносимо скучно. Скучно до такой степени, что впору биться головой о стену. Единственной моей отдушиной пока оставались книги, которые я по-прежнему поглощал без всякой меры, продолжая бессистемно заталкивать в голову всевозможные сведения, к практической жизни имеющие отношение весьма косвенное. С появлением магнитофона привычный круг моих интересов выскочил из накатанной колеи, потеснив книги далеко на задний план.

          Мне давно было известно, что на свете существует какая-то необычная, другая музыка. Музыка, которая никогда не тревожила пыль на картонных динамиках нашей умолкнувшей навек радиолы. Её не исполняли на тех парадно-торжественных концертах по телеку, где изнывающие от смертельной скуки престарелые дядьки с зализанными лоснящимися волосами, наряженные в чёрные фраки, и жирные пожилые тётки с густо измазанными косметикой деревянными лицами, одетые в длинные платья с оборками, мучили рояли, скрипки и разнокалиберные блестящие дудки под ярко пылающими многоэтажными люстрами. Всё это важно завывало, дудело, плямкало и пиликало, нагоняя, как ветер тучи, тяжёлую, увесистую тоску.
          Тоска лениво сочилась сквозь толстое стекло кинескопа; стекая холодными липкими струйками с выпуклого голубого экрана, наполняла постепенно нашу квартиру до самых краёв и долго капала потом восковым дождём с потолка, застывая невидимыми тоскливыми сталактитами. Случались порой концерты другого рода, где тётки и дядьки возрастом помоложе наряжены были в блестящее и пышное, а бравурные звуки дудок и гримасы на раскрашенных лицах изображали бесшабашное веселье. Но вместе с этим вымученным весельем с голубого экрана отчего-то струилась ручьями всё та же, до боли знакомая тоска.

          Ничем не отличалось и положение дел на радио - сколько ни вслушивайся в монотонное бормотание пластмассового репродуктора на кухне, соединённого проводом со специальной радиорозеткой, будь спокоен - ту музыку никогда не услышишь. Словно она и не существует вовсе. Почему? Слухи ходили самые разные. Говорили, что передавать её по радио просто-напросто запрещено. Не говоря уже про телевизор. Кем запрещено? Ну, что вы, право, как малые дети.. Кем надо, тем и запрещено. Вот потому и пластинок с этой музыкой днём с огнём не найти было в магазинах.
          Дело в том, что её вроде бы вообще не записывают на пластинках. Точнее, не то, чтобы совсем. Записывают, да только не у нас в Советском Союзе, а за границей. И привозят эти пластинки оттуда не иначе, как тайно. Контрабандой, что ли. А называются-то они уже не пластинки, а пласты. Оно и понятно - ведь размером такие пластинки с колесо от автомобиля "Волга". А то и больше. Проверить истинность последнего утверждения не представлялось возможным - своими глазами пласты я ни разу не видел. Да, похоже, и сами рассказчики тоже. Но кроме слухов, опираться было не на что.

          Рассказывали, к примеру, что вроде бы где-то в Англии, то ли в самой Америке, существуют великие и загадочные Битлы. Они, как будто, самые главные из всех. Про них и говорили чаще. Ещё там точно есть какие-то хиппи. Потом как будто Роллинги, Дипапл и кто-то там с ними вместе. Сузикватор, что ли? А ещё было что-то вроде Гранфан. Ну, или очень на это слово похоже. Я подозревал, что их могло оказаться очень много. Самых разных. А возможно, всё это одно и то же, кто знает? Ведь что-то же их объединяет.
          Я слышал, что все эти Битлы, они же Хиппи или как там их ещё, ведут себя очень странно - зачем-то отращивают волосы неимоверной длины, носят рваную потёртую одежду, украшенную индейской бахромой, и обязательно широченные джинсы клёш, желательно тоже рваные. Само собой, потёртые. А ещё лучше, чтобы грязные, потёртые и рваные вместе. Это как раз и называется - одеваться "хиппово". Слышали, небось, такое словечко? Ещё они постоянно курят. Сигареты, папиросы, трубки и самокрутки. Не зная меры, хлещут водку, вино и пиво. И, вот что особенно страшно - принимают всевозможные специальные наркотики, от которых совершенно теряют рассудок, но зато обретают особые музыкальные способности.

         Эти чудилы, похоже, и есть исполнители той особенной, записанной на пластах, музыки. Играют они её на специальных электрических инструментах с проводами, выключателями и штепселями, втыкая их в розетки, как холодильник или пылесос. Представляете?! Играют со скрежетом, рёвом и грохотом. И при этом непременно громко орут, пронзительно визжат, кривляются, издают неприличные звуки, колотят инструментами о пол и о собственные головы - одним словом, ведут себя, как натуральные психи.
          И, вот ведь какая штука - почему-то на их концерты собираются огромные залы, да что там залы - целые стадионы, где тысячи таких же длинноволосых зрителей, подражая музыкантам, с нескрываемым удовольствием сходят с ума и колотятся, как припадочные, в истерическом экстазе, окончательно теряя человеческий облик. Ну, просто уму непостижимо.

          Но вот, что странно - несмотря на очевидную опасность, скрытую в прослушивании запечатлённой на пластах адской какафонии, какая-то часть меня неудержимо стремилась хотя бы краем уха услышать дикие звуки волосатого безобразия. В нашем классе ходили уже по рукам сделанные с пластов записи на магнитной ленте, но для меня это ничего не меняло - чтобы слушать записи, нужен был магнитофон, о котором до поры до времени я не осмеливался даже мечтать. Ладно - я согласен был даже не слушать! Но уж очень хотелось хотя бы увидеть эти самые пласты своими глазами. Всего один пласт. Один разок. Просто убедиться, что они вообще существуют. Однако увидеть их доводилось только избранным. Я вошёл в их число совершенно случайно, обнаружив однажды, что младший мамин брат дядя Алик как ни в чём не бывало приносит пласты невесть откуда к себе домой и крутит на особенном проигрывателе, называемом вертушкой.
 
          В комнате Алика - узкой и высокой, словно поставленный вертикально пенал, царил гигантский письменный стол. Нигде не встречал я больше таких столов. С толстой массивной крышкой и множеством хитрых ящиков, он был привезён из самой Германии безвестным победителем Третьего рейха в качестве завидного военного трофея. Стол был настолько огромен, что занимал почти всё пространство тесной комнатушки на третьем этаже старинного особняка по улице Истомина, оставляя необходимый минимум пространства лишь для компактного раскладного дивана, укрытого красным шерстяным пледом, и обыкновенного по тем временам книжного шкафа.
          Стол скрывал в себе неисчислимые сокровища. В тёмных недрах, пропахших столетней немецкой пылью, таились коллекции марок и старинных монет; россыпи мелких блестящих радиодеталей и янтарные куски остро пахнущей канифоли. Глубже были спрятаны баночки с химическими реактивами, из которых Алик умел изготовить оглушительно бахавшие бомбы, и - внимание! - головокружительные фотки голых тёток в голубом почтовом конверте с надписью "Аэрофлот".

          Ну, а в верхнем выдвижном ящике хранился предмет и вовсе неслыханный - неровный кусок железа в форме толстой лепёшки, размером в полторы моих ладони. Одна сторона его была почти гладкой, а вторая изрыта мелкими одинаковыми ямочками. Металл шелковисто скользил под пальцами, тускло отблёскивая серым и местами голубым. На всей поверхности не было и признаков ржавчины. Это был осколок настоящего метеорита. Давным-давно - ближе к концу войны, или сразу после, моя бабушка-терапевт лечила заезжего московского профессора, возглавлявшего экспедицию Академии наук в дремучие кабановские леса, куда упал таинственный пришелец из космоса. То ли в благодарность за лечение, то ли по сердечной склонности, профессор подарил бабушке один из найденных в тайге фрагментов.
          Бабушка говорила, что по рассказам профессора, этот метеорит совсем не был похож на своих железных сородичей. Но чем именно отличался космический гость от себе подобных, бабушка объяснить не могла. Наверное, забыла за давностью лет. А, может быть, сам профессор не сумел в своё время доходчиво растолковать. Конечно, я обожал порыться в заветных ящиках - обычно Алик разрешал мне это делать под его бдительным присмотром. Но в тот замечательный день, едва перешагнув порог комнаты, я и думать забыл о содержимом стола. Взгляд мой мгновенно приковало то, что находилось снаружи.

          Они лежали на ближнем ко мне углу массивной столешницы. Целой стопкой. Вопреки ожиданиям, размеры пластов явно не дотягивали до автомобильных колёс. Обычный формат. Как у долгоиграющих грампластинок фирмы "Мелодия" из промтоварного магазина "Прогресс". И всё же последние сомнения быстро отпали - ну, конечно, это были именно они. Глянцевые обложки из тонкого твёрдого картона. Странные, какие-то чужие - совершенно несоветские картинки. Иностранные надписи. Необыкновенная яркость красок. Удивительная чёткость линий. Это точно не могло быть сделано в СССР. И уж конечно, оно никогда не продавалось ни в одном из кабановских магазинов.

          - Что.. что там у тебя лежит на столе - пласты?! - выдавил я осипшим от волнения голосом.
          - Не пласты, а диски. Пласты - так только кресты говорят.         
           - Можно пл.. м-м-м.. диски посмотреть? - спросил я робко. Я ещё не разобрался пока, кто такие кресты, но быть крестом отчего-то сразу расхотелось.
           - Руки помыл? - с напускной суровостью поинтересовался Алик, лежащий на диване с раскрытой книгой в мягкой обложке, на которой с порога ясно читалось интригующее название "Нагие и мёртвые"..
          - Э-э-э.. У меня чистые.. Да ладно, я сейчас ещё раз помою.. - только и нашёлся я ответить, невольно делая шаг назад, в сторону ванной комнаты.
          - Да шучу я. Шучу! Смотри, конечно. Ты чего такой дикий? - Оказывается, дядя вовсе не был против. А мой очумелый вид, похоже, изрядно его позабавил.

          У меня даже ладони вспотели, когда дрожащими руками я потянул на себя верхний пласт.. то есть, простите - конечно же, диск из стопки. Глянцевая поверхность коричневой обложки приятно скользила под пальцами, оставляя неожиданное ощущение прохлады. Что за музыка может быть тут записана? А вдруг это окажутся те самые, знаменитые Битлы? Нет. Совсем не то.. С трудом, по буквам я разбирал трудный английский текст. Какое-то Diamond Dogs. Название ровно ничего не говорило. Но картинка-то до чего необычная! На обложке лежал худой узколицый тип с горящим взором. Совершенно голый. Вместо ног у него почему-то были приделаны собачьи лапы. Две жирные тётки на четвереньках гадко кривлялись за его спиной.
          Как всё это странно. Что это может означать? Сколько ещё, оказывается, я не знаю. И сколько открытий ждёт меня впереди.. Уф-ф! Мне показалось, что следующий диск, словно живой, выпрыгнул из моих ладоней и ударил по затылку. Ударил быстрыми толчками моей собственной крови. От возбуждения даже перехватило дыхание. Наверху горели большие красные буквы UFO. И другие буковки помельче, Но меня взволновали вовсе не какие-то буквы, пусть даже иностранные - глаза, словно магнитом, притянуло обнажённое женское тело.   
          Это не был рисунок, но прекрасного качества фото во всю обложку. В странном помещении, похожем на внутренность космического корабля, жгучая брюнетка с распущенными волосами, одетая в одну лишь короткую майку, страстно целовала растерянного с виду парня, прижимая его своей горячей грудью к белой кафельной стене. Ослеплённый видом дамских прелестей, я не сразу сообразил, что на фото отнюдь не межпланетная станция, но всего лишь большая ванная комната, отделанная невиданной в нашем быту сверкающей, поистине космической, сантехникой.
          Пацаны в классе рассказывали, что иногда встречается такая особенная секс-музыка. Для занятий этим самым.. Ну, вы поняли. Уж не она ли это и есть? Я быстро отложил опасный диск в сторону, чтобы Алик не заметил моей реакции на голую тётку. Так-так.. Поглядим пока, что там дальше. Ух, ты-ы-ы.. - а вот это, в натуре, конкретный прикол! Нет, ну правда - разве не прикол? Четверо волосатых чуваков дружно обоссали здоровенный каменный столб и стоят теперь как ни в чём не бывало, застёгивают ширинки своих фирмовых штанов. Сразу видно - настоящие хиппи. Как они называются-то? Ага, тут же есть надпись - Who's Next.

          Так вот они какие - пласты. То есть, диски. Надо всё хорошенько запомнить.. Невероятно. Уж не сплю ли я, в самом деле?! Шутки шутками, но поверить, что мои глаза видят всё это наяву, было не так уж легко. Взгляд лихорадочно прыгал с обложки на обложку. Только бы ничего не упустить. Живо мне представилось, как завтра  в школе неторопливо, словно нечто обыденное, я буду описывать свой визит в сказочную пещеру Али-Бабы. Рассказов хватит, пожалуй, на неделю. А то и больше.
          На какое-то время я точно стану в классе героем. Дядя Алик виделся мне всемогущим джинном, выскочившим из старой медной лампы. Себе же в эту минуту я казался незначительным и мелким. У меня не было никаких дисков. А если бы вдруг и были, что с того? Мне даже не на чем было их послушать - ведь радиола давным-давно сломалась. Да и не суют нормальные люди такие диски в нелепую устаревшую радиолу.
          Чтобы не выглядеть совсем уже жалко, мне вздумалось показать, что и я, как говорится, не лыком шит. Но при этом меньше всего хотелось ещё раз уподобиться загадочным крестам. Посчитав, что уж с этим-то названием точно не попаду впросак, я спросил эдак небрежно, словно предмет разговора был мне известен как свои пять пальцев :

          - А Битлы? У тебя есть Битлы?
Похоже, с вопросом я всё-таки не угадал. Алик поморщился, взъерошил жёсткие чёрные волосы на макушке и ответил слегка смущённо, словно испытывая неловкость за моё невежество :
          - Битлы? Нет, Битлов у меня нет. А почему ты спрашиваешь? Они ведь давно распались.. Ну, и, как бы это сказать.. Устарели уже. Понимаешь? Их сейчас только одни кресты и слушают. Да ладно. У меня есть кое-что и получше..

          Уложив "Нагих и мёртвых" на спинку дивана, Алик встал, вытянул из-под стопки толстый глянцевый конверт, извлёк наружу блестящий чёрный кружок, бережно держа его ладонями за края, а обложку сунул зачем-то мне в руки. Из узкого высокого окна в старинной раме, снабжённой фигурными латунными ручками, брызнул яркий солнечный луч, ударился в чёрный винил, преломился о невидимые издалека микроскопические бороздки и рассыпался радужными искрами по сверкающей поверхности диска.
          На подоконнике стояло уже известное мне устройство под названием вертушка. От вертушки тянулись провода к двум деревянным ящикам, затянутым спереди тканью. Я знал, что присутствие колонок означало стерео. Неужели Алик хочет.. О, да. Да! Сейчас я буду слушать диск. Настоящий диск. На стереовертушке. У меня подкосились ноги, и с обложкой в руках я медленно опустился на диван. Невольно глаза упали на блестящую поверхность картона, поделённую с обеих сторон на одинаковые квадратные окошки.
          Через девять окошек мой взгляд провалился сразу в девять необычных миров. Вот в пасмурном небе над телеграфными столбами летят в строю перевёрнутые блюдца. Выше в зелёном сумраке мягко светится глиняный чайник. Чайник, полный свежей рыбы. Мыслимо ли такое? Дальше и вовсе дико - то ли посреди усеянной лужами сельской дороги, то ли в пересохшем русле реки торчит гигантская вилка зубьями вверх. Что бы это могло означать? А рядом над кривыми японскими соснами в воздухе парит нарисованный чёрной тушью самурай в шлеме с оленьими рогами. Я пристально вглядывался в миры на непонятных картинках, гадая без особого успеха, что их объединяет, и какой во всём этом заложен смысл. Но все мои книжные знания оказались бессильны объяснить увиденное.

           - Что это? Что за картинки такие на обложке? Тут же ничего не понятно. Абстракция какая-то..

          Алик неторопливо вытащил сигарету из пачки "Ту - 134", лежащей на столе возле тяжёлой хрустальной пепельницы, и чиркнул рифлёным колёсиком золотистой зажигалки, сделанной в виде ключика. Пыхнуло крошечное рыжее пламя; Алик затянулся, выпустил дымную струю к высокому потолку и медленно протянул с такой интонацией, словно говорил о вещах давно и хорошо известным всем на свете, кроме меня :

          - Не говори больше "обложка". Ты ведь не крест. Это называется конверт. И на конверте никакая тебе не абстракция. Это же психоделия, чувак..

          Незнакомое иностранное слово мало что прояснило в моей голове. Я вертел этот самый конверт в руках, поворачивая под разным углом, пока он неожиданно не раскрылся. На развороте оказались фото самих музыкантов. Четверо взрослых парней. Так вот, как выглядят люди, на чьих концертах ломают стулья. Это и есть хиппи? Пожалуй, что так. Они самые - длинные волосы, причудливая одежда, смелые позы. Но самое главное, как мне показалось, было спрятано в глазах. Их глаза притягивали не меньше, чем распаляющая нагота женского тела на конверте UFO. В затуманенных взорах ясно читался дерзкий вызов. Люди с разворота определённо знали что-то. И смотрели на меня пристально. Я бы сказал, испытующе. Словно пытаясь понять, знаю ли это я. Или.. Или они уже приняли специальный наркотик?

          - А кто это вообще такие? - спросил я осипшим от волнения голосом,
          - Пинк Флойд, - так же буднично ответил Алик, дымя сигаретой.
 
       Пи-инк Фло-ойд.. Что-о-о?! Сейчас я буду слушать самих Пинк Флойд?! На диске?! Невер-роятно! Даже отвязанные пацаны-десятиклассники - те, кто не первый год ходили уже с длинными волосами и давно тащились по музыке, произносили это название с особой интонацией и восторженным придыханием, понижая нарочно голос, чтобы придать словам и даже звукам окраску особого значения и неразгаданной тайны. Пинк Флойд! Так вот они какие! Нет-нет, вы только подумайте - на столе у дяди Алика вот так, запросто лежит пласт.. тьфу! ..то есть, диск Пинк Флойд. Вы точно поняли, кого я имею в виду? Да-да, это те самые, что играют космическую музыку.
          А из ящиков, забранных серой тканью, неслись уже наперегонки странные звуки. Тревожные шумы, схожие с сигналами бедствия. Свистящий шёпот. Колющие звуки гитары, быстрые, как морзянка. Словно человек с гитарой передавал зашифрованное послание тем немногим избранным, кто мог бы его прочитать. Мне чудилось, что из динамиков, спрятанных в ящиках, вместе с музыкой вырываются порывы сухого горячего ветра. Так оно и было - ветер перемен касался сейчас моих горящих щёк. Ветер шевелил на взбудораженной голове вставшие дыбом волосы. Перемены действительно были близки, как никогда. Но как сильно они перевернут всю мою жизнь, в ту минуту я не мог себе и представить.


 
     *****



            Вскоре после папиных похорон, не дождавшись даже окончания четвёртого курса, дядя Алик оставил учёбу в Политехническом институте и неожиданно для всех уехал на жительство в далёкий сибирский город со смешным названием Барнаул. Говорили, что он влюбился до беспамятства в какую-то заезжую вертихвостку и, добившись от неё взаимности чувств, без сожаления покинул родной Кабановск. Как показало время, покинул навсегда.
           Сокровища письменного стола дядя торжественно вручил мне на бессрочное хранение. Нежданно-негаданно я стал обладателем пяти альбомов с марками стран четырёх континентов, пригоршни старинных монет, осколка настоящего метеорита и двадцати двух плоских картонных коробок с магнитной лентой, исписанных по-английски названиями групп и именами музыкантов. Не отдал мне Алик только заветный почтовый конверт "Аэрофлот" с фотками голых тёток. Вероятно, из соображений исключительно педагогических. А может быть, ему просто не хотелось с ними расставаться? Как говорится, самому нужнее. Отлично его понимаю - уж я бы точно не стал разбрасываться подобными драгоценностями.

           Несмотря на родительские запреты и бессильную ярость звереющих с каждым годом учителей, пацаны из нашего класса уже вовсю отращивали волосы, соревнуясь, у кого выходит длиннее, и, как умели, старались привести свою одежду в соответствие со стандартами пресловутых хиппи - на белых хлопковых футболках с помощью самодельных трафаретов штамповали загадочные символы Мира, а японские джинсы, раздобытые родителями в леспромхозовских ОРСах и на закрытых базах Военторга, наяривали что есть силы наждачной бумагой. На переменах и после уроков тянулись бесконечные разговоры о музыкальных течениях, альбомах и группах.
          Вместе с удушливым чадом дешёвых сигарет в атмосферу со священным трепетом выдыхались названия, понятные лишь посвящённым. Эти слова звучали подобно именам небожителей. Они вибрировали в эфире мистическими мантрами, изрекая которые, ты соединяешься с тем, кого призываешь, и получаешь от своего покровителя желанные Знание и Силу. С новым магнитофоном и сделанными с дисков записями дяди Алика освоиться в компании школьных меломанов оказалось проще простого.
          Пачкая горло вонючим дымом двадцатикопеечной "Лайки" и еле сдерживая подступающий то и дело кашель, теперь я на равных участвовал в жарких дискуссиях за углом спортивного зала - там, где школьный двор оканчивался глухим тупиком. Усеивая землю сожжёнными до самого фильтра окурками и разбавляя туманные слухи собственными домыслами, мы обсуждали виртуозные соло Блэкмора и Пейджа, превосходящий всякое понимание неземной вокал Меркюри, раскалённый град барабанов Бонхэма и ледяные каскады клавишей Эмерсона. Гадали, что могло бы означать название нового двойного альбома группы Yes "Tales From Topographic Oceans", и отчего на дисках Led Zeppelin вовсе нет никаких названий, а только одни номера и загадочные символы. Действительно ли падает самолёт в композиции Pink Floyd "Great Gig In The Sky" или, напротив, там запускают космическую ракету на Обратную Сторону Луны? Иногда по тому или иному поводу кое-кто из пацанов пытался вставить в разговор название The Beatles, но говорящего обычно осекали со снисходительной усмешкой :

           - Да чего там твои Битлы? Позапрошлый век. Слабовато они играли, чувак, если по натуре. Ты бы лучше послушал Deep Purple In Rock. То ли дело! Вот это, в натуре, чувак, настоящий забой..    
Спорить с этим было бессмысленно - In Rock, что и говорить, действительно был настоящим забоем. И я охотно соглашался с критиками из школьной курилки, уяснив для себя раз и навсегда, что значение группы The Beatles, судя по всему, было серьёзно преувеличено, и величие их осталось где-то в прошлом. А поэтому и слушать их - только тратить напрасно время.

          Домой после занятий я приходил теперь охрипший, прокуренный до самых кончиков волос, но чрезвычайно довольный новой жизнью. Сознание того, что наконец-то мои школьные дни наполнились важным содержанием, веселило сердце и согревало душу. Затворив за собою дверь и сбросив на ходу уличную обувь, первым делом я бежал к магнитофону и спешил достать из очередной картонной коробки катушку из прозрачного пластика с туго намотанной коричневой магнитной лентой. Меняясь с пацанами из нашего класса бобинами, почти каждый день мне удавалось притащить домой ещё один кусочек необъятной музыкальной мозаики, которая складывалась постепенно в моей голове в диковинную панораму мироздания.
          Затаив дыхание, я торжественно водружал катушку на короткий блестящий штырёк, аккуратно протягивал через головку шелестящий под пальцами цветной ракорд и устанавливал в нужное положение чёрные пластмассовые ручки. Портфель с никчёмными учебниками и тетрадями летел в дальний угол, чтобы оставаться там до следующего утра, а я, как охотничья собака, вытягивал уши и даже нос навстречу музыке, забывая обо всём на свете. С замиранием сердца внимал я вкрадчивому шороху иглы, которым открывалась любая запись. Вот.. Вот оно! Ш-ш-ш.. Сейчас.. Ш-ш-ш.. Сейчас начнётся.. Так ведь и начиналось!

          - Hey, hey mama, said the way you move,
            Gonna make you sweat, gonna make you groove!

          - разрывал изнутри динамики пронзительный фальцет Планта, а моё тело уже ритмично раскачивалось, изгибаясь вслед за гитарой и басом, в унисон выводящими убийственный рифф. Так раскачиваться и трястись я не уставал часами, погружаясь в натуральный транс. Как только лента заканчивалась, я переворачивал катушку обратной стороной или ставил следующую. Признаться, мне было всё равно, что именно будет звучать сейчас, а что после. Выраженных предпочтений у меня ещё не было. Говорю же - я составлял из кусочков музыки мозаику, в которой важна была каждая деталь. А зазвучать могло всё, что угодно. Например, вызывающий грохот барабанов, в котором любой нормальный пацан легко бы мог узнать вступление Hair Of The Dog. Или мягкий звон гитары Мика Бокса, за которой шлейфом тянулось прекрасное :

          - She came to me one morning
            One lonely Sunday morning
            Her long hair flowing in the mid-winter wind..

          Музыка сотрясала теперь нашу квартиру всё то время, пока мама была на работе. С работы же мама обычно приходила поздно, и мне с избытком хватало времени наполнить своё сознание ритмом, грохотом, криками и вибрациями. Странными шумами и звуковыми эффектами. Все надписи с коробок я старательно переписывал красивым шрифтом в специально купленную толстую амбарную книгу, чтобы изучать её потом часами, разбирая названия групп, альбомов и песен с помощью англо-русского словаря. Каждую свободную минуту я стремился так или иначе заполнить музыкой, которая быстро стала центром моей Вселенной и чуть ли не единственной целью моего Бытия. 
           Конечно, я уже знал, что всё это называется отрывистым словом "рок". А в придачу к этому знал ещё много чего, вычитанного в номерах молодёжного журнала "Ровесник" и в тонкой книге с картонной обложкой под волнующим названием "Музыка бунта", украденной из Публичной библиотеки хулиганом Селивановым. В нашей компании книгу залистали чуть ли не до дыр. Больше того, книга стала моим единственным учебником, который я штудировал до самого окончания школы. Она объясняла многое, начиная с самого названия. Я знал теперь точно, что именно выражали все эти крики, шумы и грохот. Ну, конечно! Конечно, это был бунт..

          Так вот, оказывается, что я испытывал, когда вынужден был тащиться каждое утро в ненавистную школу. Наконец мне стало ясно, какое именно чувство рождала в моей душе циничная ложь эсэсовцев в белых халатах. Бунт - вот, что всегда скрывалось в тайных глубинах моей души. Души, израненной чужой ложью и зажатой в тисках бессмысленных условностей и правил. Конечно, это был самый настоящий бунт. Ну, что же - держитесь, суки. Бунт - это не шалость и не хулиганство. Он всегда обоснован и оправдан.
          Теперь мне хотелось стать настоящим бунтарём уже сознательно, и я уверенно делал в этом направлении первые шаги. Для начала, как все нормальные люди, я наотрез отказался стричься. В один день. И с этого самого дня ножницы парикмахера много лет не касались моих волос. В голосе появились вызывающие и грубые интонации. И несмотря на богатый словарный запас, всю сложную гамму переживаний и чувств я быстро научился выражать с помощью десятка самых грязных ругательств и многочисленных производных от них, которые в нынешние дни принято относить к так называемой обсценной лексике. Не помогали ни уговоры, ни угроза наказания, ни длинные записи в дневнике яркими красными чернилами.
          Музыку я слушал только на полной громкости, выкручивая соответствующую ручку мафона до отказа и завидуя при этом счастливым обладателям усилителя - устройства, которое позволило бы довести уровень децибел до нужного, бунтарского уровня. А пока усилителем я не обзавёлся, приходилось вытаскивать "Маяк" на балкон, чтобы декларировать мой бунт соседям и прохожим. Учебники я перестал открывать даже перед уроками. Для оценки моего поведения и успеваемости учителям не хватало уже стандартной пятибалльной шкалы, а потому нашей классной пришлось изобрести специально для меня новую удивительную отметку - "Единица с двумя минусами".

          Курение быстро вошло в привычку и стало обыденным занятием. При любой возможности я с удовольствием тянул из бутылочного горла сладкую бормотуху. А пугавшее раньше слово "наркотики" совсем не казалось уже таким страшным. Ведь именно наркотики принимали те, кто творил восхитительную музыку, сводившую меня с ума. Выходит, в них нет ничего плохого. Пожалуй, даже наоборот. Жаль только, что пока негде их взять, чтобы попробовать самому. Но это ничего - дело, как говорится, наживное. Да что там говорить - жить стало намного интересней и веселей, а сама жизнь переменилась совершенно и обрела наконец долгожданный смысл.         
          И только одна неприятная штука, к моему нескрываемому разочарованию, так и оставалась без каких-либо изменений - длинные волосы, отборные ругательства и даже новый "Маяк" с двумя десятками катушек оказались бессильны прогнать Темноту. Как только замолкали страстные крики, грохот барабанов и звон гитар, за спиною снова начинали корчиться хорошо знакомые тени. Темнота упорно не хотела покидать нашу квартиру. Она по-прежнему пряталась днём по углам, растекаясь по стенам и потолку всё ближе к наступлению ночи, чтобы царствовать потом в наших снах. И на все манифестации моего отчаянного бунта темнота не реагировала вовсе.



     *****


          У Грека никакого магнитофона не было и в помине. Да, спору нет -  он тоже носил длинные в меру волосы и был не прочь поучаствовать в обсуждении записей Блэк Саббэс или Юрай Хип, но его мнение редко принимали всерьёз. Ведь послушать всё это Греку было просто не на чем. Все пацаны отлично знали - магнитофона у него нет. Именно поэтому бедолаге и приходилось крутить какое-то фуфло на старой родительской радиоле. Что, скажите на милость, вообще можно слушать на этой давно вышедшей из моды бандуре? Майю Кристалинскую? Представив Грека, самозабвенно внимающего звукам "А снег идёт..", я ехидно улыбнулся, наполняясь невольно приятным чувством собственного превосходства.

          Грек вышел из кухни с высокой поллитровой кружкой, разрисованной мелкими лиловыми цветами, сунул её в руки Масловскому и прошлёпал мимо нас в "большую" комнату по широким охристым половицам, залитым горячими потоками света из распахнутого окна. Поравнявшись с радиолой, он замедлил шаг, а его правая рука нырнула под крышку.
          Уверен, это вышло у Грека совершенно машинально. Мои уши уловили тихий щелчок. В динамиках, скрытых за белой плетёной тканью, раздался шорох. Никакого значения этому шороху я не придал. Кружка в красных руках Маслы, наполненная прохладой из латунного крана, занимала меня сейчас куда больше. Довольный Масла хлебал сырую воду большими глотками, шумно сопя и противно булькая горлом.

          Грек застыл у раскрытого окна, уперев ладони в подоконник. На оконных стёклах золотом искрилась давнишняя пыль. В какой-то миг лохматая голова закрыла солнце, пылавшее над кронами тополей, и в проходящем свете вокруг потемневшего силуэта вспыхнул таинственный радужный ореол. Ну, вот. Сейчас всё начнётся. До сих пор не знаю, как это вышло - возможно, простое совпадение, но я точно помню - до того, как за плетёной тканью раздался этот звук, я ощутил в голове странное чувство пустоты, а по спине сверху вниз прокатилась волна мурашек. Вы действительно понимаете, о чём я? Не после, а до того. Какой звук? Ах, да. Вот этот :

          - Ш-шик-к!
 
      И почти сразу ещё раз :

          - Ш-шик-к!

       Откуда мог я знать в свои четырнадцать, что странное шиканье в динамиках на самом деле было короткой английской фразой Shoot me - Стреляй в меня? Конечно, я не понимал тогда ни единого слова. И всё же, хотите - верьте, хотите - нет, но музыка действительно выстрелила. Точно поразив заданную кем-то цель. В яблочко. Мягкая, упругая волна басового риффа, укутанная в бархатный рокот барабанов, прокатилась сквозь мои оцепеневшие внутренности. Так нежно рокочет тёмное небо в тяжёлых дождевых тучах, подсвеченных далёкими ещё белыми вспышками. Воздух пронизан озоновой свежестью. Всё тело изнывает в смутной тоске, и душа томится  предчувствием близкого ливня. Вот. Вот сейчас шандарахнет по-настоящему гром, и притихший напуганный мир накроет страшная гроза. Всё так. Но откуда бы взяться грому в ясный июльский день при безоблачном небе?

          Понятное дело, все эти эпитеты пришли мне в голову уже после. А в тот миг.. В тот миг я вообще подумать ничего не успел, а дерзкий насмешливый голос уже уверенно шагал вперёд на фоне тягучего медлительного баса и рокота барабанов, то тревожно выкрикивая отдельные слова, то протяжно выводя целые фразы :

          - HERE COME old flat-top
            HE COME grooving up slowly
            HE GOT joo joo eyeball
            HE ONE..

          БУ-У-У-УМ-М-М!!!!

          Раскат грома невероятной силы сотряс Вселенную, поколебав двухкомнатную квартирку. Половицы под ногами колыхнулись быстрой волной, заставив меня неуклюже подпрыгнуть. Невольно я схватился рукой за дверной косяк, чтобы устоять на месте. Что?! Что здесь происходит? Это всё сделал голос. Он вещал уверенно и спокойно. Без напряжения и криков. Без грохота и шумовых эффектов. Но этот голос творил со мной что-то странное. В одно мгновение уши оглохли для всех остальных звуков - я не различал больше ни бульканья в горле Маслы, ни птичьего чириканья за окном, ни шума воды, барабанящей в кухонную раковину из незавёрнутого Греком крана. Я утратил на время способность слышать что-либо вообще, кроме музыки из динамиков старой радиолы.

          - SHOOT ME! SHOOT ME! - Стреляй в меня!

          БУ-У-У-УМ-М-М!!!!

          Ослепительная шаровая молния рванула прямо над головой. Плоть моя с треском разорвалось пополам, съёжилась и отлетела в сторону, словно оторванный от ветки сухой лист. В крохотные доли секунды, в какие-то еле уловимые частицы времени абсолютно другой, настоящий Я вышел на свободу из ветхой, сморщенной оболочки, наблюдая теперь со стороны, как звуки голоса расправляются с моей уродливой прежней натурой.
         
          - HE WEAR no shoe shine
            HE GOT toe jam football
            HE GOT monkey finger
            HE SHOOT..

          Звуки падали тяжелыми авиабомбами. В качающемся ритме мягких ударов баса каждый фугас точно накрывал заданную цель. Неуверенность. Стыд. Боль. Обида. Страх. Все мои оковы сгорали сейчас в атомном пламени и сыпались из меня хлопьями белого пепла, словно из печного поддувала. Поющий человек знал про меня всё. Он знал про долгие годы заточения в келье под самой крышей, про воображаемые полёты над зелёным бугром Казачьей горы и магию серебристых колоколов. Ему известно было о многолетнем рабстве у лицемеров в белых халатах. Он знал и про клейкую паутину книжной премудрости. Он понимал и одобрял мой бунт.
          Ну, конечно, он знал, о чём я мечтал, разглядывая бетонные прелести волейболисток и пловчих в тенистых аллеях стадиона, и зачем так нужен мне был французский модный журнал с рекламой женских трусов, завёрнутый в свежий номер газеты Труд. Но несмотря на то, что этот человек видел меня насквозь, впервые в жизни мне совсем не было стыдно за мои уродства и пороки. Наверное, так же невозможно стыдиться Бога, который тебя сотворил. 

          SHOOT ME!

          Изнутри того чётко ограниченного места в пространстве, что я считал до этой секунды собой, из одной какой-то микроскопической точки брызнул невероятной силы Свет, который залил всё вокруг и ослепил меня самого. На секунду всё абсолютно растворилось в этом свете. И всё вышло из этого света преображённым. Мне удалось выскочить из темницы представлений и навязанных условностей, На какое-то время я оставался без тела и понимал, что оно мне совсем не нужно. И, тем не менее, в этой оставленной, сморщенной сухой оболочке я ощущал движение молекул и клеток, словно музыка быстро-быстро переставляла что-то с места на место. В это же самое время я понимал отчётливо, что Я - вовсе не это тело. И никогда им не был. Поражённый открытием, я наслаждался неслыханным ощущением отсутствия себя. Того скорченного, уродливого себя, каким я был всю жизнь. Да точно ли это был Я? Не-ет.. Мне стало ясно, что своего настоящего Я не знает никто. Всё знал только этот голос. И сила спрятанного в нём Света.    

        - I know you, you know me
          One thing I can tell you
                is YOU GOT TO BE FREE..
          COME TOGETHER right now
                over me..

          Песня Come Together в студийной версии с альбома Abbey Road звучит ровно четыре минуты и двадцать секунд. Но в тот июльский день невозможно было понять, сколько времени прошло в действительности. Поначалу мне показалось, что давно уже наступил вечер - когда схлынул ослепительный поток света, вокруг будто стемнело. Я вообще не очень хорошо помню момент возвращения в реальность. Просто моим щекам стало вдруг горячо, и от этого ощущения я наконец пришёл в себя.
          Коснувшись лица рукой, я обнаружил, что щёки мокрые. Не понимаю - это слёзы? Откуда слёзы? Стоп. Так это что же - всё от музыки?! Но разве от музыки такое возможно? Разве от музыки плачут? Это прямо волшебство. Или какой-то гипноз. Я пьян? Да нет же. А если бы и был пьян, что с того? Нет, не понимаю. Не понимаю! Так вообще не бывает. Ни у трезвых, ни у пьяных.

          - Ты чего это, Птица?! Плачешь чего, говорю? Чё случилось? - Грек неловко тянул меня за рубашку и уже испуганно обращался к Масловскому :
          - Масла, слышь, чего это с ним, а? Чего?!
          - Не знаю. Пока мы к тебе шли, он вроде смеялся всю дорогу. Пить вот только хотел. Лёха, Лёха! Ты же воды просил. Пить, говорю, будешь? - протягивал мне кружку изрядно напуганный Масла.
          - А?! Кого? Н-нет.. Я.. Это.. Мне уже не надо. Я того.. Уже напился.

          Я не хотел больше пить. Хотел я сейчас, по-честному, только одного : немедленно узнать, что находится под крышкой радиолы. Понятное дело, там был диск. Каким-то невероятным, неслыханным образом в старой радиоле простоватого с виду Грека оказался настоящий диск. Да не просто диск. Диск дисков. На котором записана музыка музык. Я непременно должен это увидеть. Своими глазами. Как можно скорее.
          Забыв, что на моих ногах грязные уличные туфли, медленно, с силой впечатывая в пол каблуки, я направился по залитым солнцем половицам к радиоле. Со страхом и трепетом глаза сверлили поднятую крышку. На миг мне пригрезилось даже, что из-под крышки, словно из сундука фокусника, могут вылезти живьём сами фантастические музыканты, исполнившие Симфонию Вселенной. Только что я слышал звуки Сотворения Мира. Звуки, заложенные каким-то образом в моих генах задолго до появления на свет. Так что это, в конце концов, за музыка, стронувшая с места Колесо Мироздания?!
          Затаив дыхание, я нагнулся и заглянул внутрь лакированного сундука. Что за бред?! Но этого просто не может быть! На зелёной бархатной подставке крутился маленький голубой кружок из тонкой, как бумага, пластмассы. Я не верил своим глазам. Это не был диск! На таких гибких пластиночках в обложках из обёрточной бумаги записывала обычно песенки так называемая фирма Мелодия - единственное предприятие в Советском Союзе, записывающее что-либо вообще.
             
          - Это чё за прикол? Фокус, что ли, такой? Я не понял. А куда делся диск? Этого же не может быть. Что? Что здесь записано? - спросил я дрожащим голосом, протягивая к голубому кружку трясущийся указательный палец. В нашем классе я считался признанным ценителем музыки, поэтому удивление во взгляде Грека было совершенно искренним. Он развёл недоумённо тонкие руки в стороны и, шмыгнув носом, коротко ответил :

          - БИТЛЫ..



    Продолжение - Лето 3..



_______________________________________________________________