Энн

Это была агония разнообразия. Объедались когда-нибудь в ресторане? Вот оно. Когда не просто можешь себе позволить сходить в презентабельное заведение, но уже сетуешь на то, что денежные возможности на фоне числа предложений в меню не соотносятся с размерами желудка. И рад бы съесть ещё чего-то нового, неизведанного, но уже объелся. Вот досада... Продолжительное одиночество с переменными проблесками романов вынудило меня всегда рассматривать всех окружающих красивых девушек, как потенциальные возможности для следующего хода в этой глупой игре с собственным гедонизмом. Логичный выигрыш-приобретение хронического безразличия к собственному сердцу, вожделенного иммунитета к его глупым вздрагиваниям.


Теперь, когда со мной постоянно пребывала моя воображаемая подруга Энн, мне казалось по-настоящему болезненным знать, что, раз я занят (а Энн придерживалась классических взглядов на отношения) то все остальные румяные и длинноногие плоды грешной земли рвать предстоит уже не мне. Недолго осторожничав в начале, боясь смертельных обид моей спутницы, я очень скоро начал борзеть, сознавая, что от меня она никуда не денется, ведь я единственный, для кого она во всех смыслах реальна и существует. Я купался в лете весь этот год, провожал пачками взглядов встречные и поперечные ноги и шеи, отпускал громкие комментарии и вообще, стал вести себя очень обидно и вызывающе. Это довольно смешно: представьте себе, одинокий молодой человек в синем пальто с розовой подкладкой идёт по улице, курит дешёвые, вонючие сигареты, впивается взглядом в лицо каждой второй встречной юной леди и периодически говорит на всю улицу что-то о сочетаниях туфель, платьев и расцветок глаз. Несуразный образ. Меня такого, конечно, непрерывно бы арестовывали, если б не спасительное пальто. Не даром оно стоило мне больших денег и в нём одном я казался нормальным человеком себе, а значит и полицейским. Впрочем, позднее, я умерил пыл, чтобы избежать настоящих измен, а значит совсем смертельных ссор, но ведь всё равно эта гонка никогда до конца так и не прекращается.


Избалованность лучшим, что можно получить от отношений. Ведь Энн была и будет такой, какой я её хотел, создавал и создал. Разумеется, это потребовало некоторого предварительного опыта (читай "разочарований") на натуре. Ведь, разумеется, настоящий идеал любви складывается не из наивных юношеских мечтаний, а из опыта чуть более реальных наслаждений. Одного не могу понять: почему меня до сих пор тянет на всю эту натуру, из которой самый ценный урок, Энн, я уже вынес? Вынес настолько, что полученного уже не вернуть.



Неприятности начались в тот же вечер, едва я подумал, что всё-таки в конец зажрался. Вместо моего кота на кровати сидел какой-то парень, который не разделил моего удивления по-поводу собственного появления, представился моим котом, назвался по кличке - Люстиком - и улёгся спать. Я аж отошёл на кухню, сел и уставился на своё кривое отражение в чайнике, до того всё было странно. Выходит, нежданный постоялец, совершенная человеческая форма моего кота, теоретически может рассказать кому–нибудь о том, какой я мерзкий, когда один, какого цвета мои подштанники в сезон дождей и какими нелицеприятными делами я занимался в своём собственном доме?! Наверное, я слишком много с ним общался на равных в период одиночеств, происходивший до появления Энн...


Отлипнув от чайника, я решил, что Люстика или того, кто назвался его именем нужно убить и побыстрее. Я пошёл в свою комнату, схватив с дивана в гостиной подушку и быстро накинулся на спящего. После непродолжительной борьбы, тот оказался сверху, сидел на мне, как мои бывшие в наши самые горячие ночи и мило улыбался. Я на всё плюнул, позвал Энн и отправился на вечернюю прогулку, договорившись с Люстиком, чтобы он открыл нам дверь по возвращении.



Вероятнее всего, вы не сможете увидеть Энн. Я могу её сфотографировать, но эти снимки тоже буду видеть один лишь я. А зря. Она куда как аппетитна и до рези в глазах хороша собой. Стоит потрудиться, описывая мою возлюбленную, но я долго откладывал это, предпочитая непрерывную гонку нашей любви графоманским излишествам. Разумеется ей двадцать один. Ей всегда будет двадцать один, ведь зачем мне другой возраст? Пущая юность ассоциировалась бы у меня с глупостью или педофилией, более поздним возрастам свойственно внешнее разложение, да и мой опыт не распространяется на дам старше двадцати пяти, концентрируясь вокруг возраста Энн. Всё, на что вы, молодой человек смотрели бы, соображая, влюблены вы насмерть или всего на пять минут и всё на что скалились бы вы, девы, испытывая движение самооценки в соответствии с увиденным, в лице Энн было совершенно. Сомнений не бывает.


В теле женщины есть всего-ничего отдельных характеристик и наборов пропорций, чтобы назвать её уничтожающе красивой. Шея и волосы; глаза и мимика; грудь, талия и бёдра; щиколотки и запястья; голос и страсть в движениях; кожа и гардероб всегда прилагаются к той, кто действительно их заслуживают и наоборот окончательно клеймят некрасивых. Здесь вы довольны, безмолвны и покорены. Здесь живет предел ваших мечтаний, но в рулетке жизни редко выпадает семь семёрок из семи, а потому, я разбил стекло игрового автомата и накрутил барабаны по своему разумению, создавая Энн. Нужно ли говорить, что идя на прогулку с таким внеземным созданием, я плевать хотел, откроет мне этот Люстик дверь или нет. Я с тем же спокойствием поджёг бы дом, уходя в этот, или любой другой вечер, ведь самое нужное у меня уже есть.



Я надеюсь ещё вернуться к описанию некоторых деталей, а пока мы уже вышли из моего дома. С каждым таким выходом, наши внешние проявления: образ и разговоры становятся всё экстравагантнее. Так, например, на прошлой неделе мы ходили по городу абсолютно голыми. Днём и вечером, среди достаточного количества озверевших молодых людей и измождённых заботой мамочек, в чьи святые обязанности по традиции входит бдительная охрана правопорядка, без звания и жалования взамен негласного авторитета прекращать всякое увиденное ими непотребство. Разумеется, я знал об этом и был одет. Но ведь Энн может принимать любую форму на свой вкус или моё пожелание, сам же я просто усиленно не видел на себе и лоскутка ткани. Так и прогуливались. Самое сложное здесь было не поддаваться соблазну предаться любви прямо посреди города и когда, ближе к выходным, я не выдержал и утащил Энн в пустынный угол городского парка, сидя после бурного соития и обсуждая произошедшее на кухне с утра, мы решили, что следующую неделю ходим в дорогих шмотках для уровня королевских коктейльных вечеров.



Фонарь слегка раскачивается на ветру, решётки теней от ветвей полувековых каштанов сдвигаются, будто пласты бытия. Играет орган и колокольчики  (конечно в голове). мы с Энн идём в кино, чтобы насладиться гротеском ситуации: среди вездесущих мамочек и их отпрысков, школьников и студентов, не нашедших причин даровой оргии на вписке, а так же уставшего менеджерья, мы хотим посмотреть дешёвенькое кинцо с видом и манерами благородных пэров, пока скот будет "совокупляться" с поп-корном и низвергать в себя потоки газировок.


План, однако, немного не удался: прямо на место Энн, практически сквозь неё, чего я не выношу, водрузился прыщеватый громила с не менее необъятной спутницей. Энн еле успела отскочить в сторону из под грузно опускающегося тела и перебраться ко мне на колени. На середине фильма, когда было всё ещё совершенно непонятно, стоит его досматривать, или нет, наш не сильно желанный сосед, от которого вдобавок разило сухариками с томатом, которые он хрустко и непрерывно пожирал, и от которогомы не отсаживались с недоуменными лицами лишь во имя сохранения дворянских замашек, совершенно грубо полез под ремень джинсов своей жиробасины. Прямо вот этими, в масле, пальцами, прямо внутрь, должно-быть, неё. Она дурно задышала, да застонала голосом таким, как если бы пила и курила с прошлой жизни, и тут я не выдержал, столкнул Энн с коленей и начал блевать. Мы бежали от кинотеатра, а в моей голове всё звенели вопли каких-то молодчиков в цветных балахонах, которых я забрызгал самым неприличным образом. Они размазывали мою блевоту по своим перекошенным лицам и надрывали голосовые связки мне вслед, а я спокойно думал, что с обнаженкой на прошлой неделе вышло всё-таки лучше и что надо бы обходить квартал у кинотеатра стороной, чтобы не получить за свои шалости от обиженных, а ещё лучше-уехать куда-нибудь подальше, за город. Жиртресты же, вероятно, занялись своим омерзительным сексом после нашего ухода, ибо не тонкие натуры и не гнушаются.


Когда я рассказал все это Люстику, он обещал дать в морду любому, кто даст в морду мне, даже если бы перед этим я наблевал супостату в глаза и в рот, а не только на капюшон. Мы все заснули в обнимку в одной кровати. Только наутро, когда я увидел Люстика, самозабвенно е#ущего Энн раком и услышал такие крики, каких со мной она не издавала на моей памяти ни разу, я понял, что гадёныш-кошара видел вообще всё, а не только как я мастурбировал в своей комнате ещё подростком, тайком от родителей. Он видел Энн,которую не видел ранее никто кроме меня и спал с Энн, и ещё неизвестно, сколько раз, долбаный оборотень. Я обиделся и уехал на весь день в одиночестве в округу городского рынка.



Там я искал среди хитрых молодых цыганок-торговок какую-либо особенно пламенную, в чьих глазах было бы достаточно явно сказано:"Заберите меня из этого ада, господин! Я буду вашей вещью! Пусть. Всё, что угодно будет лучше, чем этот проклятый рынок!". Это был один из многих моих способов найти в городе свой путь, ведущий к удовольствиям. Я уже не был столь юн и наивен, чтобы выбрать себе какой-нибудь наркотик по-душе, и ещё слишком дорожил свободой, чтобы создавать зависимость из какого-либо человека или рода деятельности. Словом, я не фанател, а потому без робких замешательств предпочёл двигаться между рядов с овощами, фруктами и мясом всех сортов, пока из за прилавка с уже наполовину превратившейся в вино клубникой на меня не посмотрела пара больших, выразительных и чудовищно грустных глаз.


”Есть!"-сказал про себя я. "Есть...."-ответили глаза. Я перемахнул через прилавок (тот был утл и невысок) и завёл непринужденную беседу о сортах ягод и о том, что высокогорные плантации всегда приносили самое разнузданно-сочное явство, которого и не сыскать, пожалуй, в таком месте. Попутно я разглядывал незнакомку, которую, как вскоре выяснилось, звали Грэт. Просто Грэт. Торговка фруктами. Грубо, как огрызок. Как ни в чем ни бывало, я обмолвился о том, что под горными плантациями я имел в виду свои, добавив неопределенно-многообещающий взгляд куда-то на запад. Через десять минут она сама позвала меня выпить масалы, но на пороге её хибары я почувствовал, как кто-то дернул меня за рукав.


Пришлось мне остаться без пряного напитка. Это была Энн, чертовка эдакая. Я и забыл, что даже обидевшись на измену плоти или духа, пусть кажущуюся невозможной, нельзя далеко уйти от моей воображаемой сущности. Она просто вернётся, скорости и расстояния тут не помеха. Впрочем, Энн рассказала, что Грэт собиралась вести меня в нечто по-типу притона, где меня банально ограбили бы, выкинув на задворки без гроша. Мол, такая у них схема, которая в отличие от моих поисков экзотических греховных приключений по рынкам да ломбардам хотя бы работает. Разумеется, я не поверил в сказки Энн, посчитав их попытками замаскировать ревность меня ко всему подряд, проистекавшую в свою очередь из страха смерти-страха, что перед лицом серьезного увлечения я выкину ее из головы, заинтересовавшись другой женщиной и тогда, лишившись своего единственного места, места в моем разуме, она исчезнет.



Однако, мне пришлось подумать над правильностью своих выводов дважды, когда на следующее утро в дверь позвонили и на пороге стояла Грэт с виноватым выражением лица, прячущая глаза в пол.


-Я пришла повиниться перед вами, господин! Я хотела сделать ужасные вещи, просто ужасные! Ограбить и наверное убить душевно-больного!  Который просто хотел немного любви и ласки! Подумать только, до какой жизни довёл меня этот город! Ужасно... Просто ужасно.


Внутренне я смеялся в голос, а с другой стороны холодел, понимая, что Энн не ошиблась. Разумеется, юная торговка, увидев как я разговариваю с пустотой, а затем беспричинно ухожу не придумала ничего лучше, чем решить, что я безумен. Очень смешно!


-Я очень надеюсь, что не напугала вас и что вам уже лучше. Скажите, что я могу сделать? Я сбежала от своих подельников и хочу жить праведной жизнью! Я могу например помогать вам по дому, только бы найти сначала где поселиться. Мне пока что негде жить, я всю жизнь была с теми н... н... НЕГОДЯЯМИИИИИИ...уууууууу.........


И тут она натурально разрыдалась. Пока возникший в проеме комнаты Люстик утешал её, как только мог, я тихонько отошёл с Энн на кухню и горячо заговорил:


-Послушай, я знаю, что ты не терпишь мысли о том, чтобы у меня появился кто угодно другой, но давай возьмём её.

-Нет.


Это не просто первое слово, произнесенное Энн в моем повествовании. Это, блин, самое часто произносимое этой девушкой слово из мне известных.


-Послушай...

-Нет, ты хотел мне с ней изменить, урод.

-Слушай ка! Я не хочу, чтобы ты ****ась с этим котом! С моим... котом. И да, я знаю, что он в этом всем лучше меня. Пускай дрючит её, а тебе обещаю, что ни на полшишечки. Никаких цыганских историй с этой особой.

-Ну раз ты обещааааешь...


Протянула она, выгнув спину и опершись ладонями на табуретку, ну будто кошка и кивнула. Грэт поселилась у нас и несколько дней мы с Энн вообще забыли про домашние дела, занимаясь только любовью и походами по питейным и прочим интересным заведением города. С усердием впервые познавших любовь школьников, мы деятельно утверждали знамя нашей любви во всех мыслимых и немыслимых местах, позах и обстоятельствах.



Я был по-настоящему счастлив и по-хорошему вымотан, когда незаметно нагрянула новая напасть: ежегодный чемпионат, а значит и остолопы-фанаты. Какой именно вид спорта это был в точности сказать сложно. Пожалуй, помесь ковбойского лассо с баскетболом, хотя я могу ошибаться.  Да и не нужно этого вам знать наверняка. Важно одно: однажды крики "Гудрон-давай!!!", издаваемые болельщиками команды одноименного пригорода нашего почти что сказочного мегаполиса в течение всего дня окончательно доказали меня и я вдарил по тормозам. Я в тот момент стоял и курил, абсолютно голый, на крыше одной из наших бесчисленных высоток, увенчанной рекламой галстучной мануфактуры "Dick-en-son", как раз опершись на часть слова "dick". На пропитанных битумом бетонных плитах неподалёку нежилась только что искроглазно оргастировавшая Энн, и тогда я сказал:


-Поехали за город. Куда угодно. Зае#ало. Хоть в Гудрон этот еб##ый!

-Давай!


И неделю спустя мы стояли с рюкзаками на автовокзале, ожидая автобуса в славный пригород Гудрон. Автобус славно ознаменовал самого себя и весь предстоящий вояж тем, что опоздал на 15 минут, стоял, забиваясь под завязку примерно ещё минут 20, а первые садившиеся в него пассажиры, вероятно хвастаясь гудроновским лайфстайлом рвались к свободным местам так, будто от этого зависела их зарплата на ближайший год. Мы с Энн чинно расположились на задних креслах и от нечего делать начали играть в ругательства. Это примерно как в города, только нужно вспоминать подходящую по алфавиту брань. Примерно на последней трети пути в автобус села женщина в платке, с подозрительно набожным лицом и ещё подозрительная тем, что во все стороны от этой остановки вообще не было населенного пункта. Сплошное поле во все стороны. Не знаю, откуда там она взялась, но понаблюдав за тем, как я думаю по минуте, а затем витиевато ругаюсь, продолжая играть с Энн, она перекрестилась, пробормотала что-то про "надо меньше пить", и нам пришлось закончить игру, а затем вскоре мы вышли на своей остановке.



Чтобы описать ароматы Гудрона, нужно закончить девять классов и фрезеровочный техникум, а ещё быть поэтом-индустриалистом. Иначе это не передать никак. Смесь овощных лавок, пота грузчиков и неустановленной пропорции свалки с дорожной стройкой. Городок вполне оправдывал своё название и практически все улицы здесь отливали синюшной чернотой свежеразлитой нефтяной массы. Это было единственной достопримечательностью, на которую хватило нашей внимательности после автобуса. Прошествовав по главной улице этого ада, будто промотавшиеся дворяне сквозь город попавший перепитиями судеб во власть пролетариев, мы добрались до первой попавшейся гостиницы, не выделявшейся хотя бы излишним мерзким лоском и вырвиглазной вывеской, где столкнулись со следующей проблемой.


Хозяйка заведения, дама с вострым на цены на недвижимость и потенциальных постояльцев глазом, лет шестидесяти и наверняка попутно владеющая каким-нибудь местным борделем, явно хотела приберечь номера с двуспальными кроватями для обуявших её пожилое воображение новобрачующихся, самоочевидно вожделеющих провести медовый месяц в Гудроне. Разумеется, я не стал напирать на неочевидный факт того, что нас с Энн вообще-то как раз двое и потенциально мы и есть те самые обеспеченные молодожены из влажных снов этой ответственной дамы. Пришлось соврать что-то про подругу детства, приезжающую через неделю, ну а после того, как я озвучил столь серьезный для этого освенцима срок заселения, глаза женщины загорелись синим пламенем от восторга и дело было решено в нашу пользу.



Первый день мы проспали, вдыхая ароматно-мазутную палитру местного градостроительного левитана, и в город выбрались лишь к ночи. Вдыхание, судя по всему, происходило на каком-то подсознательном уровне, поскольку, не смотря на все риски, в первую очередь нас потянуло вовсе не на главную площадь и не к величественно-трубным памятникам исторического заводостроения, а куда-то на окраины. Это был двор видавшего виды и ветры девятиэтажного дома, покрытого мертвенно-голубой плиткой квадратиком, местами замазанной цементом прямо поверх, очевидно, трещин. Там я осознал, как далеко меня занесло мое одиночество. Я в каком-то захолустье и мой единственный спутник-плод моего же собственного расщепленного разума. Любого другого незамедлительно охватил бы ужас, но я вспомнил, когда последний раз разговаривал с друзьями и подругами былого времени, сопоставил это со временем, которое спасала меня от беспросветности моих дней Энн и ужаснулся другому: если она это часть меня, то насколько же моя персона более безразлина другим людям, нежелимне самому.


Двор дальним своим концом утопал в кустарниках, за которыми неявно чувствовался овраг, а дальше-пустое поле, безжизненное и исчерченное протекторами неведомых тракторов. И ещё там была детская площадка, вернее, то, что от неё осталось. Пустые ворота качелей без подвижной части, песочница с разломанным бортом, в которой давно не было песка, зато смердела гора мусора. Интересно, какие куличики получится из него слепить. Довершали картину уродливые и неведомые звери, сооружённые местными гениями инженерно-площадочной мысли из покрышек и арматурных прутов. Единственным функционирующим кое-как, но все же элементом унылого пейзажа были ещё одни качели, работающие по принципу весов. Они ужасно скрипели, но расположиться нам с Энн оставалось только на них. Где-то вдалеке ещё светился в мангале костёр, наполовину скрывшийся за гаражами. За пламенем смутно угадывались фигуры гаражных жителей и слышались сквозь потрескивание дров их хриплые голоса. Это меня немного беспокоило, но они оставались бездеятельными и вскоре мы перестали обращать на них всякое внимание.


Закончив рефлексировать округу и уже раскачиваясь с Энн на качелях-ветеранах детского труда, я заговорил с ней о том, что нам повезло больше, чем этим детям (если у гудронцев они вообще бывают: за время нашего визита в городок, мы пока что не видели ни одного). Если для нас эта поездка-вольная прихоть и мы лишь потакаем своим странным желаниям проводить время не так и не там, где все остальные, условно нормальные люди, то для этих детей единственным воспоминанием детства наерняка останется лишь вот эта утлая площадочка с мусорными горами и нетрезвыми аборигенами. По моему разумению, это всё было достаточно ужасно, чтобы захотеть одним большим жестом принципа и доброй воли увезти всех этих несчастных отсюда и целый год показывать им только действительно красивые места по всему миру. Однако,Энн ответствовала, что эти дети, да впрочем и их родители сами сильнее всего виноваты в такой диковатой жизни, больше похожей на примитивное существование, упорное проживание дней. Им не стоило сдаваться так рано, позволяя шаблонам бытия отключить их собственное воображение, навсегда заперев их в клетке обыденности и скорби. Я был того мнения, что дети не виноваты, но слишком глубоко задумался над прозвучавшим, пытаясь понять, чем заслужил себе право на воображение и чем отличался тогда от этих детей и сейчас-уже от их безликих взрослых родителей... Я не чувствую, будто как-либо заслужил все это.


День окончился двухчасовым молчанием и прерывистым, не слишком приятным сном. В нём Энн, кажется, читала мне лекцию об эволюции и человеческом генезисе, стоя у зеленой грифельной доски в строгом костюме профессорши ядерной физики, уместном на, скажем, мировой конференции по вопросам целесообразности переработки людей в гудрон. Да, Энн умела забираться в мои сны. Оттуда же я черпал вдохновение, когда создавал её. Я, увы, не запомнил из её содержательного рассказа ни единого слова.



Вечером следующего дня звонил мой совершенно одичавший кошара, на которого я вновь оставил своё жилище в мегаполисе и чуть не рыдая сообщил, что Грэт сбежала в неизвестном ему направлении, не выдержав напора его страсти в отсутствие моего сдерживающего контроля. Честно говоря, голос его звучал так, что я бы ничуть не удивился, если бы от невыносимого в его нынешнем состоянии одиночества он бы снова обернулся самым обычным котом и проспал бы свернувшись калачиком вплоть до моего возвращения. Впрочем, я только посоветовал ему выбраться в город и последовать моему примеру по части поиска новых муз, после чего повесил трубку. Коты без настроения-трудно переносимые существа.



Продолжение вечера только усилило во мне ощущение, что Мир вокруг меня немного рушится. В этот раз мы пошли в какой-то местный кабак, где меня посетило очень твёрдое желание серьезно напиться. Прямо вдрызг, до рвоты и соплей, и разумеется, до бессознательного состояния. Пока тучная, похожая на продавщицу больше, чем на барменшу тетка наливала мне стакан за стаканом, образ Энн вёл себя как-то сильно иначе, чем ей бы полагалось, коль скоро она тоже пила. Её язык не заплетался и она не валилась под стойку со стула, неаккуратно чихнув. Нет. Просто постепенно её лицо и одежда теряли свой объём и цвет, становясь какими-то серыми и угловатыми. Далее, она начала становиться всё более прозрачной так, что очередной стакан я едва не взял прямо сквозь её  руку, и затем в какой-то момент, уже здорово набравшись, но всё-таки повернувшись в её сторону, чтобы что-то сказать, я увидел, что она исчезла. Впрочем, мой усталый мозг тогда не запаниковал и я продолжал пить, решив, что Энн куда-то отошла.


Ещё через полчаса, а может два, я не считал, из радио, хрипевшего за стойкой раздалось несколько фраз со взволнованными интонациями. Одна из них привлекла мое внимание. Диктор громогласно провозгласил: "Победа в чемпионате присуждена Гудрону!!! Повторяю! Гудрон победил!!! Уррраааааа!!!!!! А теперь... к другим новостям...". Барменша заулыбалась, заохала и зааплодировала. Хорошо бывали на этом восторги кончились, но нет. Надо сказать, что на иглу масс-медиа в городке по-видимо были посажены многие, так как почти незамедлительно с улицы раздался дикий и всеобщий вой громогласного ураканья и улюлюканья. Я же начал во весь голос звать Энн, осознав, что хочу немедля убраться из кабака ко всем чертям. Ответа не было. Я встал и двинулся к двери, но тут к горлу подошёл плотный комок, меня бросило в пот и уже выходя из питейной я сблевал на мокрый асфальт. Вода стала размывать содержимое моего желудка прямо мне под подошвы ботинок. В луже отражались рыжие, чужие огни фонарей и вывесок про секс, аптеки и пиво. Я прочитал надпись "Пивко и легко" и меня повторно вырвало от всей гнусности и незатейливости всего, что было вокруг. Шёл мерзкий, мелкий дождь, по улице уже шли толпы голых по пояс парней, совершенно по-животному, не щадя голосовых связок скандировавших "Гудрон-молодец!!!" и потрясавших над головами мокрыми насквозь шерстяными шарфами с кривыми логотипами городской команды. Их нестройные ряды не кончались, а крики не смолкали и среди этой какофонии, мои вопли призывающие Энн не были слышны.


Простояв так минут десять, я побрел через дворы, везде крича и выискивая взглядом Энн, но все было напрасно. Бесновато-беспросветный, сквозь толпы непонимающе и задиристо смотревшей в мое лицо озверевшей молодежи, я добрался до гостиницы, забросил в себя 5 или 7 капсул морфенала и отключился, смердя, ибо не потрудился даже умыться.


А на утро на углу моей кровати снова сидела Энн и грустно, участливо, как на споткнувшегося и плачущего потому ребёнка, смотрела на меня. Мы привели меня в порядок путём некоторых проверенных средств, уже к часам шести вечера я мог уверенно держаться на ногах, не падая обратно в кровать с жуткой головной болью и не убегая стыдливо для интимного разговора с унитазом. Было решено немедля уехать из славного города, теперь без пяти минут-героя и, оседлав ночной автобус, мы помчались обратно домой. Очень повезло,что автобусы ещё ходили.


Я проснулся от того, что снова полил дождь и пришлось задвинуть окно, так как в полупустом салоне больше никто до этого почему-то не додумался. А может, вода летела только на нас с Энн... Поняв, что обратно я уже не усну, я достал книжку и пытался почитать, но освещения явно было недостаточно и я просто уставился в окно на проносящиеся за ним огни. Поговорить с Энн о том, что произошло вчера я не успел, а следующий момент вообще был последним, что я видел в своей жизни.


Видимо, водитель одной из автофур уснул за рулем и на очередном повороте его гигантская машина с оглушительным треском на полном ходу въехала в бок нашего автобуса, противоположный от нас двоих. Последнее, что я помню это то, как увидел поручень вырывающийся из крепления и летящий прямо в Энн. Я ещё тогда подумал: "черт! Кто будет кормить кота?" и успел столкнуть Энн с кресла, сам попав под траекторию летящей навстречу железки. Поручень вошёл в мою голову со звуком разрезаемого свежего арбуза и мир погас.


Как потом объяснит мне Энн, на то чтобы после своего внезапного воскресения я поменялся с ней местами, став в свою очередь её воображаемой сущностью было две причины. Во- первых, я спас ей жизнь ценой своей и наверху (оказалось, что наверху все-таки кто-то над нами болезными есть) решили, что я заслужил жить дальше, тем более, что о моем существовании будет знать только Энн, сам же я не смогу никому рассказать о существовании божества и раскрыть то, что должно оставаться в тайне. Во- вторых, для заселения очередного умершего сознания наверху как раз было подготовлено подходящее женское тело, совсем похожее на мою спутницу, а так как убившая меня железка практически полностью уничтожила ту часть мозга, где находилась моя собственная личность, мое тело умерло, неся в себе сознание Энн, которое, напротив, отлично сохранилось в той аварии. Потому ей и дали новое тело. Некому больше было давать его. Но всё это произойдёт позже, а пока я сижу в пустоте и наслаждаюсь тишиной, ожидая, когда Энн наконец сообразит меня выдумать, как в своё время выдумал её я сам, и мы снова будем вместе.


В целом, я доволен столь внезапной переменой. Никогда не любил людей и не умел с ними нормально общаться, а здесь... Здесь пока что никого и нет. Но всё-таки, выдумай меня однажды пожалуйста, Энн. Не забудь.