Клуб Запертых. Гл 9

Дебютантка.
Да-да, всё верно и здесь не закралась ни одна авторская и тем более ошибка наборщика, которого мы тоже не намерены и не будем обижать, и ответственно объявим, что и он ими всегда полон под завязку, и всегда при случае, готов даже на такие ошибки, что вам ни в какой, самой откровенной фантазии не представлялось и ни не снилось. Что в очередной раз говорит о том, что сама жизнь куда более фантастичней, чем самая смелая ваша фантазия, которая как бы вам того не хотелось, а всё же ограничена вашим сознанием.
Что же касается такого резкого перехода из 5-ой главы, минуя 6-ю или вернее сказать, всё перевернув и, запрыгнув сразу в 9-ю, а по другому мнению, бросанию из одной крайности в другую (а это, несомненно, так, хотя бы по тому, что бескрайность выглядит в виде перевёрнутой восьмёрки – ;, тогда как 6 и 9, сразу видно, есть две самые крайние противоположности, разорванных пределов бесконечности), то с этими дебютантами, а тем более дебютантками, всегда так. Всё с ног на голову готовы поставить, лишь бы их хоть как-то заметили. Хотят всему миру доказать свою значимость, и то, что отныне с ними, как бы вам не хотелось иначе, а придётся считаться. А для этого все методы и средства хороши (ну вы поняли о каких), из-за чего даже пришлось пойти на свои неудобства.
Теперь же когда некоторые предварительные и вступительные вещи объяснены, то можно приступить к самой сути – Дебютантке. Где, как бы ни хотелось, а невозможно обойтись без небольшого вступления. Вот с него-то и начнём.
Так о некоторых людях не получается говорить без предубеждения, а так как это напрямую сделать не представляется возможным, то приходится прибегнуть к той околичности, на которую указывает истина: «И по делам их, узнаете их». Где, конечно, без провокации с её, Дебютантки (но с неё и спрос), стороны не обошлось и поэтому приходиться уповать на всё наше терпение. Ну, поехали.
– А я не понимаю, чем мы хуже, чем все другие. И нигде не считается постыдными использовать старые наработки и в качестве кавер версии, ремейка или ремикса, в таком новом качестве радовать своего слушателя или зрителя. – Выступила Дебютантка, как явная выразительница всех передовых идей и технологий. И хотя всем членам клуба с недавнего времени стало совершенно ясно, для чего это Дебютантка и её продвинутые соратники так живо нападали на классиков, – чтобы подвести тему обсуждения к второсортным вещам, ремейкам от литературы, – всё же они и представить пока не могли, каким образом, это можно осуществить, и будет ли это кому-то интересно, после того, как будет потеряно главное, отражение сути произведения – язык его автора.
– Не сомневайтесь. – Дала свой ответ Дебютантка и ей никто не поверил.
 «Ремейк: Три ума хорошо, а у Дюма лучше». – Зачитала Дебютантка, вроде по памяти, а вроде не видно с какого носителя. Но Президент и все остальные члены клуба дали себе зарок, не придираться к ней без веской на то необходимости, и поэтому никто из них не стал зачихиваться или каким другим способом сбивать с темпа мысль Дебютантки, даже, несмотря на то, что всех их уже покоробило упоминание неприкасаемых и священных для них лиц в названии этого её опуса.
И Дебютантка, как самая последняя неблагодарная сплетница и сволочь, и попытки не сделала, чтобы дать должную оценку той вежливости, которую проявили её соклубники по отношению к ней, так умолчав себя. А как заведённая, начала так быстро тараторить, – наверное, всё же убоялась того, что её перебьют, – что некоторые из членов клуба, те, кто давно уже не спешит, предпочитая почивать на заслуженных лаврах, не поспевали за ходом её мысли, а все другие, кто всё-таки поспевал, а иногда даже забегал вперёд в своих мыслях насчёт возмездия этой Дебютантке, которая окончательно расшатала их внутренние устои, начали заблуждаться и путаться в своих мыслях, уже не понимая, что сейчас происходит.
Но это будет чуть позже, а сейчас Дебютантка презрительно обвела своих будущих слушателей и всегда бывших, бывших коллег по членству в клубе, и только после этого своеобразного ритуала, приступила к зачитыванию своих умственных прегрешений и местами грехов.   
– Нет, я больше не буду замалчивать и молчать! – Пристукнув пустой кружкой по столу, в исступлении зарычал граф Маке на весь погребок, или будет точнее сказать, на ту часть этого вместилища падших и вполне ничего себе грешных душ, где он в этот момент, сидя за столом, находился. И для объяснения всему этому слуховому эффекту были вполне убедительные основания – за всё внутренне пространство погребка невозможно отвечать и с этого, спрятавшегося в самой глубине погребка места, сложно узнать об акустических особенностях этого, далеко не концертного зала филармонии, а всего лишь затрапезного места, годного разве что для а капелла пения или караоке.
– Молчать! – своим грозным кашлем, Президент приглушил попытки вмешаться в ход разворачиваемых событий некоторых членов клуба, не терпящих хронологических расхождений и неточностей. А все эти происходящие события, судя из названия этого опуса, происходили не в настоящем и даже не будущем, где есть место всякому роду караоке, а в таком пост средневековом прошлом, что упоминать о присутствии там такого рода доступной музыки и развлечений, было бы как минимум прегрешением против истины.
– Хотя для Дебютантки, это не в первой. – Махнув для приличия головой, на этом успокоились самые несдержанные члены клуба, эти профессиональные любители хронологической точности.
Ну а Дебютантка, как всегда, всё про себя переврала и, перевернув всё с ног на голову, посчитав, что Президент таким эффектным способом, создавая соответствующую её рассказу обстановку, тем самым подбадривает её, воодушевившись, продолжает свой рассказ.
– Месье, сегодня желает гневаться? – ласковым голосом вопрошает графа Маке, в один момент перед ним возникшая миловидного вида, помощница трактирщика месье Бондюэля в такого характера делах с предвзятыми к себе, к окружающим и ко всему миру, несносным и вечно всем недовольными месье, мадмуазель Констанция (что косвенно указывало на то, что всё-таки граф Маке сумел-таки докричаться до того, чтобы быть услышанным, что в нашем мире немалого стоит). «Да это же скрытая реклама!», – услышав имя трактирщика, в один голос ахнули про себя враги и ненавистники всякой коммерциализации творчества, всем уже известные сэры, которые терпеть не могут, когда на такое способен и делает кто-то другой, а не они. А отсюда уже совсем недалеко от кощунства, похвальбы Дебютантки. «Вот же подлец, сумел уесть», – знаково покачали головами эти сэры.
Ну а граф Маке, как бы он не был зол на весь мир, не сумел проигнорировать эти обращённые к нему ласковые слова, и он, отложив до своей поры до времени в сторону кружку и заодно свои намерения, разнести к чёрту весь этот мир в виде этого погребка, поднимает голову и смотрит на это олицетворение самой привередливой фантазии романтически настроенного, склонного с ума сходить от первых позывов влюблённости, глупца. И, пожалуй, граф Маке на этот раз, – так Констанция красива, – даже готов признать справедливость слов всех этих глупцов, утверждающих, что они готовы ради любви почти на всё – положить свою голову на алтарь брака, либо сложить её на плаху. Что, по мнению графа Маке, одно и тоже.
– Но как же всё-таки не навязчиво хороша и как небесно сладкоречива. – Пропел про себя а капелла граф Маке, не сводя своего взгляда с Констанции. – Месье, сегодня желает гневаться. – Смакуя, повторил про себя сказанное Констанцией граф Маке. – А ты спроси меня, как я желаю гневаться. – Пощекотав свои щёки вытянувшимися по струнке усами, закатив глаза, вовсе размечтался граф Маке.
Ну а мадмуазель Констанция, не первый день здесь работает, а практически с самого своего взросления, и всё под взором своего, до крайних пределов жилетки, прижимистого папаши Бандюэля. И ей не надо объяснять, когда она и так знает, что этот взгляд значит, и что надо делать в данном случае. И она, не дожидаясь когда этот задумчивый месье, вновь себя обнаружит в полном опустении, на глубине своей пустой кружки, быстро исчезает и несётся к стойке с папашей Бандюэлем во главе. Ну а папаши Бандюэля столько столь необходимых для работы в этом высокодоходном месте достоинств, что он без труда, по одному только виду, сразу распознает платёжеспособность любого посетителя, а что уж говорить об этом или о том, только что зашедшем в его погребок злодее с большой дороги или негодяе, работающего на доверии таких доверчивых к его красоте мадам.
Но это не самое выдающееся достоинство месье Бандюэля, за которое ему не стыдно перед своими коллегами по торговому цеху. А месье Бандюэль к тому же обладает весьма необходимыми, и не только для жизни в этих торговых стенах, но и для жизни вне этих стен, качествами крепкого хозяйственника. И он, сколько себя помнит, никогда не отказывался от лишнего экю, и ради него шёл даже иногда на довольно неразумные поступки. Так он вместо того, чтобы учить уму разуму своих дочерей в школе, так сказать совмещал, отправляя их работать в свою таверну или погребок под провокационной вывеской «Бандюэль и сыновья».
– А ну, подлец и козёл, немедленно говори, какие ещё сыновья, если у тебя одни только дочери! – схватив папашу Бондюэля за жидкие волосы, окуная его с головой в лохань из которой поят и кормят свиней, прямо в ухо ему возмущалась мадам Бандюэль, чьей дородности, если не позавидуешь, то если ноги свои унести не успеешь, то сам уже себе не позавидуешь. Ну а что может ещё сказать этот, уже и так весь облезший и несвоевременно, а по причине вмешательства цепких рук мадам Бандюэль в жизнь его головы, облысевший месье Бандюэль, кроме как только правды.
– Буль-буль-буль. – Волнующе и поэтому совершенно непонятно, признательно кричит из глубин лохани месье Бандюэль. Ну а мадам Бандюэль, хоть ничего и не разобрала из сказанного, всё же дама отходчивая и больно уж доверчивая, отчего и страдает всю свою жизнь в бледной тени этого коварного месье Бандюэла (и всё это под лучами жаркого солнца), за которым попробуй только не догляди, так он в один миг убежит на сторону. И мадам Бандюэль, так и быть, готова поверить всему сказанному месье Бандюэль. Ну а то, что в её руках оказался нож драматичных для глаз месье Бандюэля размеров, то это она собралась помочь ему по хозяйству, пошинковать капусту.
– Я это, сэкономил. – Истекая слезами и стекающей с головы водой, промямлил месье Бандюэль, стоя как в штаны чего-то набравший. И мадам Бандюэль готова ему поверить, если этот козёл уточнит, каким это он образом сэкономил.
– Я эту вывеску приобрёл по случаю загула месье Бартье. – Начал было говорить месье Бандюэль, да так складно, что мадам Бандюэль столько времени его зная, отлично поняла какую её муженёк проявил смекалку в деле торговли и ребрендинга бывшей вывески «Бартье и сыновья», где он даже и на ней краску сэкономил, и не став дожидаться, когда он всё это ей расскажет, закрутив его волосы в кулак, быстро его прервала.
– Ладно, можешь дальше не распространяться. Я всё поняла. – Сказала мадам Бандюэль, отпуская этого провинившегося месье. Но на этом мучения или как это видится со стороны его супруги, мадам Бандюэль, быт семейной и к тому же из-за этого ловеласа, её несчастной жизни, не закачиваются. А всё потому, что из каждой истории и события, особенно если оно касается их семьи, должен быть извлечён свой особенный урок.
Ну а мадам Бандюэль, что и говорить, а умела извлекать из всего свой урок, чего не скажешь о месье Бандюэле, который так и продолжает своей жизнью в тисках любви мадам Бандюэль, учиться на единственной ошибке своей молодости, которая приведя его стальной рукой будущей мадам Бандюэль под венец, так дорого ему стоила.
– На семье не экономят! – не отпуская далеко от себя провинившегося месье Бандюэля, грозно заявила мадам Бандюэль. Которая, что и говорить, а умеет очень чётко обрисовать ситуацию, делая такие глубокомысленные выводы. И с ними, будь ты сто раз противоречиво прав, не поспоришь.
И месье Бандюэль, не имея никакого желания (потому что он не прав) и никаких возможностей возражать (потому что он вдвойне не прав – первый раз, из-за того, что ни во что не ставя мадам Бандюэль, вывесил эту подрывающую её репутацию имеющей влияние на своего мужа мадам вывеску, а второй раз, подвергая его дочерей заблуждению, которые определённо были уязвлены таким паскудством с его стороны, где он как оказывается, в тайне всегда желал иметь сыновей, а не дочерей), не стал давать новых поводов мадам Бандюэль.
Ну так вот, месье Бандюэль в один взгляд на графа Маке, определив сколько его дней ещё можно поить не за бесплатно, с поправками на его возможности для этого и при этом только исходя из его здоровья, а не так как делают его недобросовестные конкуренты, приплетая сюда возможные несчастные случаи на производстве или вернее сказать, на досуге, что ещё травматичнее, выписывает ему рецепт в виде двух под завязку налитых кружек.
После чего Констанция подхватывает это лекарство для изголодавшейся по сердечным радостям души заплутавшего в своей жизни путника, и не успевает граф Маке, потянувшись рукой к пустой кружке, вновь осознать своё полнейшее одиночество, как вдруг оказавшаяся в руках кружка, уже не так пуста, а это всегда наполняет надеждой пустые глаза такого рода заплутавшихся в жизни людей.
Ну и граф Маке, не мешкая, припав к кружке, в один глубокий глоток растворяется в ней на мгновение, после чего с силой опускает кружку на стол и само собой выражает неудовольствие. – Осточертело мне это положение подневольного, когда не дают своё слово сказать! – злобно рявкнул граф Маке. Чем сильно испугал папашу Бандюэля, который по роду своего занятия, обязан был быть в курсе всего того, что происходит в его заведении. И когда он своеобразно своему пониманию, понял этот посыл раскаявшегося алкоголика графа Маке, который в раскаянии за свою жизнь, проводимую в зависимости от этой пагубной страсти, решил её проклясть и встать на путь исправления, то Бандюэль, конечно, не мог иначе отреагировать – ведь он терял выручку от потери клиента, который глядишь, народ с баламутит и своими мыслями о пути не грешном, уведёт их в другую сторону от его погребка.
Но к огромному облечению и даже радости папаши Бандюэля, граф Маке даже и не думал отказываться от столь им любимого занятия, напиваться вдрызг, а затем нагонять страху на своих родственников и на тех, кто ему на пути попадётся, а причиной его этого нервного срыва стали его воспоминания. А вот что это были за воспоминания, то об этом всё по порядку.
– Это же уму непостижимо! – до глубины своей души и к радости папаши Бандюэля, тотчас опустошив содержимое кружки, возмутился граф Маке. – Четырнадцать лет добровольной каторги. И ради чего? – Тут граф Маке призадумался. Видимо пытаясь припомнить, что ему принесла его добровольная каторга. Но видимо ему ничего не надумалось или же заработок был столь ничтожен, что граф Маке ещё больше разнервничался и с вызовом яростно заявил. – Нет! Меня графа Маке, больше ничего не заставит молчать! – После чего он схватил вторую принесённую ему кружку и делом доказал, как всё-таки сложно отстаивать свои принципы свободы слова, где его на каждом шагу ждут хитроумные ловушки и препятствия.
Ну а пока папаша Бандюэль, с высоты своего опыта делает глубокомысленные выводы: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь», – граф граф Маке по мере своего углубления в кружку, начинает черпать из неё воспоминания сегодняшнего утра, которые и привели его к такому, практически обречённости на собственный максимализм состоянию.
Так он с самого, самого раннего утра, для чего были свои конспиративного характера причины, когда самый последний загулявший крестьянин, только-только приложил свою голову на боковую, а пастухи только начали смазывать свои кнуты о бока разлёгшейся скотины, которую только так и добудишься, как это завелось давным-давно, прибыл к условленному месту, к неприметной двери находящейся на задней стороне одного из домов на улочке такой-то (во всём нужно придерживаться секретности), которая и вела в нескромную квартиру одного известного Дюма. 
Что, конечно, не прошло мимо ушей членов клуба, и было отчётливо услышано этими слушателями, отчего тут же гул от вздохов возмущённого недоумения, со своими нервными вопросами, накрыл зал замка:
– Что-что! Я не ослышался. – Стирая с себя зубную эмаль, заскрипели зубы и зачесались затылки возмущённых слушателей, теребя себя, что есть силы до крови, до лысины, а всё из-за невозможности более обстоятельно выразить своё негодование кулаком в нос Дебютантке. –  Да как он смел покушаться на святое. Да таким темпом, у нас не останется ни одной бесспорной вещи, аксиом жизни, на которые можно опираться в своём взгляде на мир, и останутся одни лишь теоремы, которые ещё и не всем докажешь. – В своём волнении, взгляды волнующихся за творческое будущее планеты членов клуба, с надеждой посмотрели на Президента – ведь это в первую очередь касалось его. Но Президент как будто оглох и не видит всей той опасности, которую несёт это использование Дебютанткой великих имён в своих корыстных целях. И он вместо того, чтобы первым возмутиться и прикрыть этот кощунственный рот Дебютантки, сидит и внимательно слушает её.
 – Ну, смотри, потом не жалуйся, когда твой трон под тобой зашатается под напором безверия в твою неоспоримость. И потом доказывай, что ты президент, а не узурпатор. – Злобно не усомнившись в бездействии представительной власти в виде президента, возмущённый актив клуба, стиснув зубы, продолжил слушать всё это кощунство, которое извлекает из себя Дебютантка.
Когда же граф Маке поднялся по винтовой лестнице до нужного этажа, то там его ждала обычная сонная тишина, где даже лакей Семён не соизволил вспомнить о своих обязанностях лакея и как дрых сидя на стуле, так и продолжал звучным храпом исповедовать свою философию жизни – лакей спит, служба идёт.
– Просвещение его хозяина, окончательно разбаловало его, – глядя на Семёна, как обычно вздохнул Маке при виде такой несознательности простого люда, которые даже просвещение корыстно используют во благо себе. После чего Маке было потянулся к вешалке, чтобы снять с неё подвешенный зонт, который не раз уже выручал его в деле уже своего просвещения лакея Семёна, но к своему удивлению он обнаруживает, что на этот раз вешалка пуста и зонта на нём нет.
– А ты как оказывается, не так уж и глуп. – Усмехается Маке, глядя на Семёна. – Но к твоему сожалению, и я не отношусь к этому сословию. – Сказал Маке, обрушив на голову лакея Семёна довольно пухлую папку, с которой он и прибыл сюда. Ну а Семён по причине своей предусмотрительности с зонтом, которым его частенько по утрам лупили, явно пребывая в отличном расположении духа, уж точно не ожидал от этого, ещё и глаза продрать не успел, а он уже тут как тут, что за бессонного и бессердечного господина с красными глазами, такой предприимчивости, которая так успешно его разбудила, уронив его на пол головой.
И не успевает лакей Семён почесать ушибленное место, свой лоб, как этот предприимчивый господин тут как тут, стоит ногой на его руке и, нагнувшись прямо к его лицу, со злорадной улыбкой ещё спрашивает: «Спишь, паскуда!». Как будто и так не видно, что ему теперь и не до сна. Но этот предприимчивый господин, как видно живёт в другом измерении и не привык замечать очевидные вещи. И он не поверив полному злобы выражению лица Семёна, уж точно не выражающей и малой толики сонного настроения, заявив: «Ну смотри, не проспи своего счастья, которое тебя ждёт после того как я доложу твоему хозяину о проявленном тобою усердии в деле ожидания меня», – переступив через все мыслимые приличия в виде самого Семёна, проследовал вперёд в гостиную.
– Стукач! – плюнув в скрывшуюся за дверь гостиной спину Маке, характерно своему видению этого предприимчивого господина, назвал его Семён.
Но Маке всего этого не слышал и не потому, что не должен был услышать, как беззвучно настаивал на этом Семён, будучи скрытной личностью, и даже не по причине того, что закрывшаяся за ним дверь гостиной, служила достаточной преградой для этого, а потому, что мысли Маке сейчас были слишком заняты, чтобы отвлекаться на все эти посторонние вещи. А так заняты они оказались уже хотя бы потому, что на этот раз его здесь в гостиной встречали, и этим встречающим лицом была не такая малоприятная физиономия лица, которой гордился в разного рода похабных местах и страшных подворотнях Семён – ему не нужно было два раза повторять свои лестные для его кармана предложения заплутавшим путникам, они с первого раза всё понимали, расставаясь с кошельком – а встречало Маке милое личико молоденькой служанки Аннет.
Что не могло не радовать Маке, ради которого в такую спозаранку вставали, чтобы во всей своей красоте встретить его. Хотя Маке был не против того, чтобы Аннет разочек и проспала, сидя на этом приставленном к окну стульчике. Где у него появилась бы возможность, тихо подкравшись к ней поближе, все до единой веснушки на её лице пересчитать. – Вот бы я её в краску вогнал, удивив своим отличным знанием тайн её лица. – Глядя на Аннет, радовался Маке, представляя всю степень её изумления после этих его слов. Где она от переизбытка чувственных представлений, который всегда ведёт к нехватке кислорода, не удержавшись на ногах, упадёт в обморок и при этом так удачно – прямо ему в руки.
Правда при всех таких плюсах, всё же есть и то, что не может так радовать Маке, а именно причина его прихода сюда, в эту полноправную обитель только одного человека, и этот человек не Маке, а всем известный месье Дюма. Чему бы надо только радоваться, а кому другому, совсем ничтожному и только встающему на путь к своей славе человеку, было бы за счастье оказаться здесь, в гостиной этого великого человека, но граф Маке, как он себя так называет, не такой человек, чтобы довольствоваться настоящим, и как он для себя решил, то он ещё заставит этот мир, с придыханием и благоговением произносить его имя. А для этого всего-то и нужно, пододвинуть в сторону эту глыбу Дюма, которая благодаря его стараниям и трудам, и приобрела такой вес в литературных кругах.   
Ну а так как мысли Маке всё время крутятся вокруг этого мешающего ему раскрыться глобального обстоятельства, то он подчас забывается и говорит вслух всё то, что думает. Что случилось и сейчас, при его обращении к Аннет.
– И где этот ненасытный человек? Неужели ещё спит? – кивнув в сторону спальни, с умыслом спросил Аннет Маке – Маке таким хитрым способом хотел узнать о степени близости Аннет и её хозяина. Если Аннет будет слишком информирована о своём хозяине, то это что-то, да значит.
Но Маке не удалось прямо сейчас узнать о степени нерабочих взаимоотношений между Аннет и Дюма, а всё потому, что последний неожиданно появился в дверях ведущих в спальню, и тем самым купировал любую возможность её ответа. Что между тем не сняло с него подозрений со стороны Маке, чья мнительность росла по мере роста его увлечения к предмету или объекту его поклонения, и Маке хоть и улыбнулся при появлении Дюма, но это всё равно ничего не значит.
Что же касается самого Дюма, чей светский, больше конечно бесшабашный образ жизни, был общеизвестен и признан обществом за необходимую для творческого полёта его мысли, а иногда и вдохновения блажь, то он хоть и заслуженно своему авторитету и репутации беспокойного месье, имел полное право и даже возможности, для того чтобы не вылезать из кровати до обеда, тем не менее не шёл на поводу своей лени или опьянения от успехов перед легко внушаемыми дамами, а когда дело касалось его творчества, то был способен на бесконечно и запредельно многое – в том числе и так рано вставать с утра.
К тому же когда пыль с окон, а иногда и со стола твоей квартиры убирает такая миловидная горничная, как Аннет, то ты же не захочешь, чтобы она мысленно вытирала с тебя пыль, как с того месье, кто уже отслужил свой век и ни на что уже не годится. Так что не было ничего такого необъяснимого в том, что месье Дюма так рано вставал, да ещё при этом слишком широко расстегивал свою необъятную рубашку, из под которой не в пример тщедушному Маке, выглядывало много чего, за что он мог испытывать гордость.
Между тем Дюма после краткого обзора расположения находящихся в гостиной лиц, чьё не близкое расположение друг к другу выглядит вполне целомудренно и значит, хозяин квартиры может быть спокоен за себя и за этих неразумных детей, которым только дай повод – да хотя бы проспи – то кто знает, к каким последствиям для его репутации первого похабника и ловеласа это может привести. Ну а пока он не проспал это их счастье поставить его перед фактом случившегося, то Дюма с лёгкой душой проходит к столу, отодвигает стул и занимает собой на нём место. После чего он наливает из стоящего на столе кувшина молока себе в кружку, залпом выпивает его, затем отставляет кружку и специально не замечая, что края его усов подверглись молочному обелению и смочению, обращается к Маке:
– Ну и чем ты меня обрадуешь сегодня?
Ну а Маке, как он это делал обычно, в сгорбленном положении подошёл бы к столу за которым восседал этот король авантюрно-приключенческого жанра и, положив перед ним свою, после встречи с головой Семёна, ещё больше распухшую папку, принялся бы излагать ему всё то, что он за эту бессонную неделю надумал. После чего Дюма причмокивая своими плодовитыми на размеры и поцелуи губами, сказал бы. – Что ж, всё это в общей массе, конечно, хорошо. Но вот в частности, полное дерьмо. Ты, может быть, и умеешь схватывать общую суть, но совершенно не умеешь оформлять и подавать на стол это горячее блюдо.– Замолчав, Дюма делает глубокомысленную паузу, чтобы Маке подумал и осознал, насколько мир мыслей тесен и ассоциировано связуем.
Когда же бледность лица Маке начала оспаривать своё право нахождения на его лице с краской стыда за себя, то Дюма как всегда приходит на помощь оказавшемуся в столь тягостном насчёт себя затруднении, почти что другу, Маке.
– Ладно, оставляй свои заготовки. Я так и быть, что-нибудь за тебя придумаю. – Выйдя из-за стола, глядя сверху на Маке, обратился к нему Дюма. – Только потом не говори, что ты стоял за всем тем, что написано мною.
– Да ни за что! – В порыве оскорблённого достоинства, чуть было не повысил до крика свой голос Маке. – И если надо будет, то я готов написать опровержение. – Добавил Маке, слегка успокоившись.
– Ловлю на слове. – Добродушно засмеялся в ответ Дюма.
Но на этот раз, что-то заклинило в этом заезженном временем, из года в год повторяющемся сценарии и в результате всё пошло совсем не так. И Маке, вместо того чтобы следовать прежнему своему проторенному пути, вдруг заартачился и возмутился на этого эксплуататора его творческого гения, который даже ни разу не соизволил предложить ему присесть. – Вон уже какую ряху отъел, а всё пьёт по утрам молоко и пьёт, и не предлагает. – Закипел Маке и вместо ожидаемых Дюма сгорбленных действий, в ответ на его вопрос, выразил ему претензию.
– А если не обрадую?  – вопросом на вопрос ответил Маке, даже не думая отводить своего взгляда от Дюма, который от такой неожиданности его поведения и забыл о том, к чему его руки тянулись, в результате чего он был выставлен Маке практически дураком (в таком-то глупом, с вытянутыми вперёд руками положении). Что, впрочем, для такого человека как Дюма, было бы не страшно – всё можно было списать на чудачества его творческого гения – но присутствие при этом случайного, да ещё такого, как Аннет свидетеля, всё меняло.
И, конечно же, Дюма не мог проигнорировать её здесь присутствие при этом скандале (теперь-то становиться понятна причина побудившая Маке к возмущению), где незнамо кто, смеет выдвигать ему претензии. И он, потеряв окончательно в себе всё благодушие, налившись кровью, окидывает с левой до правой ноги этого зарвавшегося человека, и так уж, и быть, интересуется, на чём основана его такая самоуверенность.
– Я слышу нотки возмущения и даже протеста. Что вдохновляет меня задаться вопросом. Если у вас, месье, в наличие имеется только переизбыток горечи и скуки, а эти субстанции, если вы забыли, не имеют большого спроса у моего читателя, то зачем вы ко мне пришли? – задаётся вопросом Дюма, не сводя своего взгляда с развязавшегося силой его мысли, правый ботинок Маке. Но Маке таких психологическим приёмом сегодня не сбить с мысли и не опустить на колени, для того чтобы завязать шнурок. Он будет стоять до конца, несмотря на опасность запутаться в шнурках и упасть, и пробовать извлекать пользу из своего нервного состояния.
– Меня больше не устраивает моё положение наёмного работника. Я хочу, чтобы моё имя тоже стояло радом с вашим. – Маке своим заявлением заставил вздрогнуть Дюма и приподнять свой взгляд до глаз его лица. Задержавшись же своим взглядом на нём, Дюма вдруг страшно нахмурился и спросил Маке. – А иначе?
И хотя сам по себе вопрос Дюма, не включал в себя нечто необычного и, пожалуй, его можно и нужно было предвидеть, то как показала действительность в виде недоумённого лица Маке, он даже не предполагал (видимо чувствовал себя незаменимым), что до этого может дойти.
Ну а Дюма между тем пришёл в себя после первого шока, и уже с более здравых позиций, рассудительно обратился к Маке. – Ну а разве для поддержания твоего новоиспечённого графства, не нужны деньги? Ты же сам не понаслышке знаешь, что говорил наш издатель, месье Жирарден – «Роман, подписанный „Александр Дюма“, стоит три франка за строку, подписанный „Дюма и Маке“ — тридцать су». Так что подумай, прежде чем пуститься в свободное плавание. – Сказал Дюма и пока Маке соображал, что ему ответить, прямо из кувшина хлебнул ещё молока. После чего отставил кувшин и с довольной улыбкой обратился к Маке:
– К тому же ты на практике мог удостовериться в верности поговорки «молчание золото».
Маке же под тяжестью аргументов Дюма, хотел уже было обо всём забыть и пойти на примирение, но после такого вольного трактования Дюма на его счёт поговорок, в нём опять всё внутри возмутилось и он вместо примирительного слова, начал спорить.
– А я может быть, не такой жадный как некоторые (Дюма отлично поняв, в чью сторону был направлен этот укор Маке, нехорошо передёрнулся в лице), и так и быть, серебром обойдусь. – Сказал Маке. И на этот раз Дюма не стерпел такого своевольного обращения к себе со стороны чёрт знает кто такого, и применил против него не совсем честный приём, с использованием косвенного шантажа.
– Интересно будет знать, что на это скажет графиня Маке, когда река из денежных поступлений превратится в ручеёк. – Язвительно усмехнувшись, сказал Дюма.
Маке же при упоминании своей достойной только самого лучшего супруги, как на том она и настаивает, в свою очередь передёрнуло от нехороших представлений графини Маке, когда она узнает о том, что самое лучшее теперь недоступно для неё, и всё это по его вине.
При этом Дюма и не собирается останавливаться на достигнутом, а так сказать, жжёт напалмом своих отличных знаний взаимоотношений Маке с миром подворотен и доходных домов.
– И не вынуждай меня ей рассказывать, – а ты знаешь, что я дамам ни в чём не могу отказать, особенно быть с ними честным, – где мы вечерами редактируем наши рукописи. – Дюма так выразительно и с так художественно оформил сказанное, что у Маке невольно потекли слюнки сладострастия, при воспоминании всех этих редакторских вечеров.
– Да и мадемуазель Жоржетта, если ты ещё помнишь её (а как её не помнит Маке, очень даже отлично помнит), не проявляет особой благосклонности к серебру. – И этот последний довод Дюма, окончательно переубедил Маке, пока что не вылазить из тени таланта Дюма, и побыть самим собой …Или всё же, не самим собой? А вот этот вопрос чрезвычайно взволновал Маке и вернул его из воспоминаний в существующую реальность, погребка папаши Бандюэля. Где за время его вынужденного отсутствия, стало гораздо шумнее и оттого опасно не скучно.
Так за соседним столом, прямо у окна, расположились всегда навеселе, а значит всегда себе на уме, достаточного для того чтобы не стерпеть и бросить им вызов на дуэль, задиристого характера, господа мушкетёры, чьё неусидчивое поведение никого из присутствующих посетителей погребка, не могло оставить спокойным и не возмущённым такой наглостью их поведения, да ещё и при исполнении.
А это всё для человека с таким творческим складом ума, каким был граф Маке, давало широкое поле деятельности для его воображения. Но сегодня Маке даже не заинтересовался всем тем, что происходит за этим неспокойным столом, а всё потому, что для него эта тема уже исчерпала себя ранее, десять лет спустя, да и  его настроение, не было столь благодушно, как в те времена, когда он до чёртиков упивался вместе с мушкетёрами и той темой, на которую они его вдохновили (уже не надо и говорить о том, что отдающие хронологической точности всего себя сэры, слыша такие явные несоответствия, в ужасе за такие мушкетёрские допущения, схватились за голову).
А сейчас его волновали совсем другие, сугубо приземлённые вещи – он желал отмщения. Где теперь его мстительность, переходя вслед за его взглядом от одного столика к другому, искала для себя выхода. Ну а в таком-то месте, да ещё и при огромном на то желании, она не могла не найти того, что так смутно искала. И если мушкетёры по причине своей многолюдности и численного превосходства, ничем не могли помочь Маке в деле тушения своей мстительности, то вот сидящий практически в одиночестве (его молодой собеседник, для него явно всего лишь временный попутчик), за столом у камина, довольно загадочного вида господин, таинственность которому придаёт зарево огня камина, вполне подходил для той роли, которую на него наметил не сводящий с него своего взгляда Маке.
И хотя тот столик, за которым так вольготно разместился этот неизвестный господин, находился на порядочном расстоянии от столика Маке, да ещё к тому же стоящий в погребке шум, подъёму которого изо всех сил способствовали разговоры на повышенных тонах мушкетёров, скорее затруднял, чем улучшал звукопроводность помещения погребка, тем не менее, всё это, как оказывается, не помешало Маке всё слышать, что говориться за тем, привлекшим его внимание столом.
– Самые заманчивые предложения поступают тогда, когда ты этого совсем не ожидаешь, и при этом, в самых для этого неподходящих местах. – Не сводя своего, как будто из преисподней (свет от огня камина эффектно расписывался на его лице, придавая ему отдалённое сходство с посланником тех мест), пронзительного взгляда с молодого собеседника, проговорил этот таинственный для Маке незнакомец. – Но прежде чем я его сделаю, я спрошу тебя. – Незнакомец сделал внимательную к своему собеседнику паузу и после неё спросил его:
– И что ты ждёшь увидеть, когда пересечёшь границу реальности?
И как вдруг выяснилось Маке, то его собеседник не так уж и юн душой, и он совсем не тушуется перед своим более зрелым и, судя по его острой выразительности лица, с жизненными засечками на нём в виде шрамов, достаточно опытным и в не простых житейских делах, собеседником. 
– Ну, по крайней мере не то, что мне сулят увидеть местные предложения в этом питейном заведении. – Отодвинув от себя, судя по её лёгкости, уже пустую кружку, сказал молодой и как понял Маке, уже не трезвый собеседник. – В одном случае, – продолжил говорить молодой собеседник, – меня всё это приведёт к мордобою, со своим переходом в иную без памятливую реальность, а в другом, при более мягком варианте, мордой в пол и к своему похмельному отчаянию за бесцельность своей прожитой жизни.
– Что ж, – заговорил в ответ его более зрелый собеседник, – я вижу, что мотивация у тебя достаточна для того, чтобы не останавливаться на месте и как минимум, раздвигать границы своего сознания. И, пожалуй, я смогу тебе помочь, подведя к настоящей границе между двумя мирами, иллюзией и реальностью, а не как здесь предлагают, одну только иллюзию. Но ты как понимаешь, за всё нужно платить. – Зрелый собеседник замолчал, чтобы услышать или же не услышать вопрос о ценообразовании. Но его молодой собеседник в очередной раз проявляет зрелость и как заправский торгаш, молча ждёт встречных предложений.
Что между тем вызывает ухмылку у его зрелого товарища, который и сам не так-то прост, и вполне возможно, что он не один осиновый кол за свою тысячелетнюю жизнь затупил собой, так что он тоже не спешит называть цену, а пригубив из кружки вина, откидывается на спинку стула и с этого своего положения, смотря на этого молодого нахала, лезет в карман своего сюртука, чтобы вытащенной из него серебряной монетой, которую он принялся крутить на столе, заставить своего собеседника позадумываться о степени бренности всякой существующей в этом мире цены. А оттого, поймёт ли это или же не уразумеет это его собеседник, и будет зависеть предложенная им цена.
И его собеседник всё понял по-своему.
– Я как понимаю, само ваше предложение, уже само по себе включает в себя плату за него. – Полувопросительно сказал молодой собеседник, глядя на слишком уж долго, чтобы быть правдой, крутящуюся на столе монету.
– Возможно. – Уклончиво ответил зрелый собеседник, чей взгляд на монету, как казалось, и служил для неё локомотивом движения.
– Тогда возникает другой вопрос. – Сказал молодой собеседник. – Зачем вам всё это?
– Скажем так. – Проговорил зрелый собеседник, подхватив со стола монету и приблизившись к столу лицом. – Я слишком азартен и в связи с этим у меня есть свой интерес.
– Ваши слова скорее отталкивают принять предложение, чем привлекают. – Ответил молодой собеседник.
– А может это часть начавшейся игры, а может, это я так торгуюсь. Кто знает, хотя я всё же знаю. А вот кто может узнать, так это только ты. – Прищурившись, проговорил зрелый незнакомец. – Так что итоговое решение за тобой. Принять предложение и обрести, или же…Но ты сам отлично знаешь, что идёт вслед за этим или. – Незнакомец замолчал, затем положил на стол перед своим собеседником монету и, откинувшись обратно на спинку стула, принялся ждать решения своего визави.
Его же молодой собеседник посмотрел на него в ответ, затем перевёл свой взгляд на стол, где лежала монета, задержал на ней взгляд, после небольшого умственного сосредоточения на ней, вдруг улыбнулся, посмотрел на своего зрелого собеседника и, сказав ему: «Пойду ещё по кружке вина принесу», – берёт со стола монету и, поднявшись из-за стола, не стройным шагом отправляется до папаши Бандюэля, чтобы убедительно, через монету, получить от него вожделенные кружки вина.
Но не успевает освободившийся от молодого собеседника стул свободно вздохнуть, а его зрелый напарник заскучать, как перед его лицом уже стоит другая занятость, в виде графа Маке, который решил не упускать момента и немедленно вмешаться в этот ход вмешательства в рядовую жизнь людей, этого представителя неизвестного ему шарлатанского сообщества. Что между тем не вызывает совершенно никакого удивления у этого незнакомца, который казалось, что даже ждал того момента, когда его собеседник отлучится, и к нему, наконец-то, сможет подойти граф Маке.
И не успевает граф Маке, своей приветственной учтивостью осмыслить своё появление у этого стола с незнакомцем во главе, как этот предприимчивый в предвидении незнакомец, уже широко ему улыбается и своим приветствием: «А вот и вы. А то я уже начал сомневаться в вас», – сбивает с хода мысли Маке, в болтливой растерянности: «Что-что?», – усаживая его на освободившийся из под молодого собеседника стул.
– Я не понимаю. – Растерянно говорит Маке, глядя на такого улыбчивого незнакомца. На что незнакомец назидательно качает головой и говорит ему. – Не скромничайте граф, всё вы понимаете и знаете. Вам всего лишь нужно проявить большую внимательность к окружающим обстоятельствам вашего неустройства, и вы найдёте все ответы на ваши вопросы.
 Ну а раз так уж повелось, что ответы на мучающие тебя вопросы и решение тупиковых ситуаций, лучше всего находить, стоя в стороне от них, а не с головой окунаясь в них, то совсем не удивительно, что Маке не сразу уразумел, о чём ему сейчас говорят, и, начиная испытывать терпение своего собеседника, с глупым видом спросил его:
– Вы это о чём?
И хорошо, что на месте этого незнакомца находился тот, кому, в общем-то, некуда спешить, по причинам столь далёких от понимания их простым смертным человеком, и он так уж и быть, решает дать подсказку этому человеческому недоразумению в лице Маке.
– Я всегда мыслю не прямыми категориями, а образами и ассоциациями, что даёт широкие возможности для понимания причин и следствий. Что и вам, человеку находящемуся 14 лет в тени подневольных обстоятельств, советую. – И только это сказал незнакомец, как Маке вдруг почувствовал, как свет в его глазах померк, а его самого с ног до головы обдала холодная сырость подземелья, заставив его, продрогнув, поёжиться. Но не успел Маке спохватиться и адаптироваться, в следствии кардинально изменившихся внешних обстоятельств его пребывания здесь, теперь и не пойми где, как до него из каких-то самых глубин себя, доносится еле слышимый голос. – Настал твой час освободиться от этой каббалы и, став вольным, а это самое настоящее сокровище, которое не отыщешь ни на каком острове, наконец-то, стать настоящим графом. Кристов. – И Маке, уже и забывший, когда его звали по своему первому имени, вздрогнув от этого своего именного упоминания, открыл свои, как оказывается, прикрытые своим уткнувшимся положением в стол глаза.
После чего Маке, в непонимании случившегося с ним, смотрит по сторонам, где вроде бы всё по-прежнему – мушкетёры всё также склочно говорливы, папаша Бандюэль обходительно внимателен к пропойцам, а тот таинственный незнакомец, также сидит со своим молодым собеседником и о чём-то с ним беседует – и это ещё больше затрудняет понимание Маке случившегося с ним.
– Неужели почудилось? – вопросил себя Маке. После чего он, склоняясь к неизбежному, безответности, собрался уже было смириться с таким положением вещей, как вдруг брошенный на него взгляд того самого незнакомца, где тот, как показалось Маке, подмигнул ему, всё ставит на свои иные места.
– Я знаю, что теперь делать! – решительно заявив, Маке с таким же напором, пустой кружкой об стол, живо напоминает папаше Бандюэлю о его обязанностях, не давать скучать имеющим в своих карманах достаточно серебряных монет, посетителям. Когда же наполненные кружки вновь радуют глаз Маке своим присутствием на столе перед ним, то он лезет в свой карман за мелочью, чтобы уже ею порадовать глаза так оперативно принесшей ему вина Констанции. Но на этот раз он не так быстр на оплату, а всё потому, что к его удивлению, там, в кармане, совершенно не ощущается мелкой монеты, которой, как он помнил, было предостаточно.
Но Маке ко всему привык, особенно в такого рода заведениях, где иллюзия и реальность, всегда идут рядом, под руку друг с другом. И он не начинает себя нервно вести и нарываться на разного рода недоразумения, которые немедленно последуют после того, как он вслух выразительно выкажет подозрения о присутствии в этом заведении нечестных и охочих до чужого добра людей, а спокойно вынимает из своего кармана эту опростоволосившуюся руку и запускает вторую свою руку в более надёжный, внутренний карман сюртука. Где к своему потрясению, он обнаруживает находящуюся наряду с пачкой купюр, большую серебряную монету, на подобие той, которую крутил на столе тот незнакомец.
Достав её из кармана, Маке изучающе на неё смотрит, и при этом поверх неё видит смотрящее на себя лицо того таинственного незнакомца. И вот тут-то Маке, наконец-то, всё вспомнил, что всегда касалось этого незнакомца, и это побудило Маке к решительным действиям. Где он, воздал для начала должное Констанции – яркой улыбкой на всю широту своего худосочного лица, после чего воздал должное своему организму, запрокинув в него содержимое кружек, и в окончании всех этих, по сути подготовительных действий, воздал должное своей отваге, призвав к храбрости совершенно распоясавшихся мушкетёров, которые растеряв весь свой первоначальный пыл, теперь пребывали в забвении, в состоянии амёб.
– А не замахнуться ли мне, – глядя в упор, на умело попрятавшихся в тумане своих глаз этих трусливых мушкетёров, но при этом никого в упор не видя, грозно заявил с трудом приподнявшийся из-за стола Маке (правда при этом, его пыл слегка охладило недоброе предчувствие, которое сосредоточенно противилось этим движениям души Маке, пытаясь увильнуть от соударения с тем его, чем он хотел сейчас замахнуться), – на Вильяма…– Здесь Маке запнулся, почувствовав, что его словообразование развивается не по тому, ранее намеченному ему пути. Что заставило его не сдержанно сплюнуть: «Тьфу», – а затем исправившись, продолжить. – Александра нашего (этот эпитет слегка разрядил обстановку на его лице), Дюма.
После чего Маке сделал паузу, дав время собраться с мыслями и с силами этой сборной самодеятельности или солянке из мушкетёров. Ну и первым, как и ожидалось и увиделось сейчас Маке, откликнулся сам Дюма, который по всей видимости, решил проследить за ним, и для этого и вырядился мушкетёром. Что не может не вызвать зловещую улыбку на лице Маке, с которой он вооружившись кувшином, заявляет.
– Ну а теперь вам, месье, не отвертеться, вы пойманы на месте вашего преступления с поличным, практически с потрохами. Так что готовьтесь отвечать по всей совокупности тяжести вины и славы своего авторского права. – Грозно заявил Маке, с кувшином наперевес приближаясь к узримому им Дюма.
Но и Дюма, как оказывается, не из трусливого десятка и он, ухватив со своего стола не меньше, чем у Маке кувшин, с намерением любым способом осушить его, выдвинулся на встречу к Маке.
  – Авторское право распространяется на всё пространство созданного произведения, – двигаясь навстречу Маке, Дюма каждый свой шаг подкреплял своими утверждениями, – и опирается на прописные истины, которые в свою очередь выносятся на свет росчерком пера. Ну а уже сама кладезь истин, черпается из той бездонной бочки под названием чернильница или как кому удобнее, из этого кувшина вина. – Громогласно заявил Дюма и в подтверждении своих слов, смеясь над опасностью в виде Маке, подвергая сомнению все причины его сосуществования рядом с собой, прикладывается к кувшину и, обливаясь льющимся мимо рта вином, начинает звучно хлебать.
Что приводит к умопомешательству Маке, у которого нет сил больше видеть всё это пренебрежение собой, и он ничего не соображая, не дождавшись, когда Дюма хотя бы допьёт из кувшина вина, подскакивает к нему и со всего маха находящимся в его руке кувшином, надолго деморализует рухнувшего под его ударом на пол Дюма.  После чего Маке одной ногой встаёт на повергнутого им классика и во всеуслышание ошеломляет всех присутствующих в погребке людей своей эпитафией к поверженному классику:
– Единственное, что он сделал без соавторства, так это выкопал себе могилу.
– Убью!!! – было ему, а точнее, Дебютантке, ответом со стороны практически всех до единого членов клуба, обалдевших от такого её своевольного обращения с классиками. И только предпринятые Президентом превентивные меры, с немедленным выводом Дебютантки за пределы зала замка покурить, не позволили в одно мгновение вскипевшим членам клуба, дать ей здесь прикурить.