Би-жутерия свободы 187

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 187
 
Новый день не предвещал забот в безбедном существовании Лотташи Добже – любительницы давать телесные показания, забрызганные духами «Клема». Два синхронизированных маятника бриллиантовых серёг выдавали её игривое настроение, и она прыснула на руку одеколоном «От смеха», вспомнив, как без устали работала на заводе «Подписных журналов» сборщицей деталей одежды знаменитостей с подробностями их интимной жизни.
Пампушка Лотточка не сомневалась, что она – зудливая поборница справедливости в лёгкой весовой категории и последовательница аскетического дедуктивного метода любви по Шерлоку Холмсу, а не как у разбитных оральных девушек-полоскательниц настоя полевой ромашки. После вечернего раскрытия шкатулки с драгоценностями, когда она с увлечением отдавалась «упражнениям на кольцах» у неё пропало ощущение скованности души (да простит меня великодушный читатель, иногда в спародических овациях описания я изо всех сил стараюсь быть кусочком Оноре де Бальзака, занимаясь метромониальным миксажем поэзии и юмора).
Теперь же, отправляя опрятный ритуал утреннего косметического сеанса в компании кисточек и баночек у трельяжа, Лотта находилась в отличном расположении духа между 2 и 3 авеню, мурлыча приставучий мотивчик группы «Ума Турман». От незатейливой песенки её незаконного мужа Лёлика мутило, воротило и подбрасывало, как в «Пляске святого Витте», причисленного в медицинских кругах (там он одеревеневшими от страха пальцами чувствовал себя стяжателем с операционного стола) к дальним родственникам мистера Паркинсона. Сказывалась Лёликина привычка, оставшаяся с того времени, когда он не имея подходящих женщин залезал в долги.
По мере загустения макияжа перед трельяжем, задавала Лотта, для которой книги имели больше собирательное нежели воспитательное значение, задавала риторический вопрос, почему существуют арабские скакуны и ни одного еврейского? Лёлику (идеологическому головастику от рождения) этот вопрос не переадресовывался из-за боязни международного конфликта, поэтому она считала залитые водой улицы Венеции канализационными канальями.
От современников Лёлика отличала ранимая душа, разделённая на всех, но не поровну (он ненавидел уравниловку). Лотта вспомнила, как жаркими нью-поркскими ночами волосатая Лёликина грудь, овеянная феноменальным вентилятором, вздымалась над волнящейся простынкой, и ей занеможилось.
В молодости, когда шалопайные вечера сменялись беспробудными ночами, Лёлик трудолюбиво сходился с женщинами во взглядах на жизнь в заоблачных галактиках, понимая, что любовь – это кропотливый постельный режим сподвижника по труду. В качестве выкупа в ледяной воде он попытался создать рок-группу «Прелые листья», но слушателей не устраивал запах исполнителей и толстомордый ударник Барабанный boy. Отчаявшийся Лёлик, воспользовавшись беспошлинным перевозом интеллектуальных ценностей, совершил беспосадочный перелёт (без вмешательства органов правопорядка) и приземлился в Гомерике. Сразу с аэродрома он, поверивший в любовь с опережением графика и не в той пропорции, больно ударился в авангард, образовав ансамбль песни, хоть тресни « Кто в лес, кто по дрова».
Его, обуреваемого зудом приключений, с трясущимся гузном,  трясогузки в подгузниках, увлёк поиск эрогенных точек земного шара и не слишком волновало Лотташино происхождение (каким-то чудом до него дошли неопровержимые улитки, что её не устраивала искомая величина запаса энергии, затрачиваемой им в постели). Видимо не срабатывал закон притяжения к её небесному телу, входящему в противоречие с действительностью. Так что не удивительно, что в его лакейских ушах «официанта» стоял протяжный  одно-и-тажный парадокс согласности в гласных звуках типа:

«На алтаре восковое войско плакало, догорая»;
                или
«Я прячу любовь в несгораемый шкаф моих чувств,
ещё два, три раза и я нелюбви у тебя научусь...»

Бывший морячок с корабельной оснасткой, а ныне эскадренный рогоносец Лёлик, поклонник пива и перекисноводородных шикарно меблированных блондинок, привык спать на воздушной подушке, анализируя дневные замыслы и поглаживая обширные залысины на лбу. Он понимал, что в Лотташином доме главный повар – господин День, вытиравший руки в расписанный павлинами передник, чесавший выдающийся задник и умывавший  руки, не отходя от дел у конфорочной плиты.
Будучи фаталистом в допустимых сложившимися ситуациями пределах Лёлик Пересох пасся проголодавшимся животным за столом, с мрачным видом опуская очи долу и вопрошал: «Что День грядущий мне готовит, и куда задевалась моя шахматная вилка?» Единственным, что оправдывало его потребительское  поведение по отношению к полгаллоновому контейнеру с мороженым «Brаyer» в Лотташином морозильнике, было то, что его ненаглядная пассия беззастенчиво относила проросшую картошку к подотряду комнатной зелени, и... в мусорное ведро (было заметно, что ей не довелось жить во Вторую Мировую и вместо клубней пожирать засохшую ботву, чистя нож о кожуру).
Не стоит также забывать про два аляповатых огуречных круга (от спаржи ей давно пришлось отказаться как от сексуального символа), снятых с отёкших глаз после опрокинутой в себя бутылки «Мерло». Её глазёнки подслеповато взирали на мир спаренными зубоврачебными зеркальцами и преувеличенно отражали пренебрежительное отношение к застойному сельскому хозяйству непостижимой её разумению страны (она вообще относилась к зеркалам с предубеждением, считая их пособниками старости и сёстрами наскучившей идентичности). И только однажды Лотташа возвращаясь домой с «Вечерних курсов красоты» или от любовника с новой легендой для мужа, заметно нервничала в компании беспокойных мыслей. Она ощутила себя «стеснённой в деньгах», когда заезжий Гена Цвале, закончивший зубоврачебное ремесленное училище, отдал дань её прелестям и завалил, разуму вопреки, на тахте, покрытой текинским ковром и скомканными купюрами, добытыми честным трудом в ротовых полостях пациентов.
Поддерживая всеми средствами материального обеспечения сопровождаемого неотступным наблюдением за неадекватными манипуляциями, проводимыми Лоттой со своей внешностью в присутствии третьего не лишнего трельяжа, мальчик для бытия Лёлик почувствовал, что теряет женщину, в бархатном зелёном платье напоминающую муху, изнурённую жарой – создание из 98 килограммов жира, костей и мяса которые он мысленно неистово прижимал к своей впалой куриной грудке. Тогда он, подражая ей, повёл непримиримую борьбу с лишним весом за пределы дозволенного. Он высоко ценил в Лотташе изюминку, которую ему ещё предстояло выковыривать со словами, если существуют заоблачные мечты, значит, кто-то там за нас думает. Она же соответственно находила в нём хреновинку – качество редкое, но необходимое для  псевдосемейного притирания в рифлёных стенах её «шахты», не ведающих выступлений на «губной» гармошке.
Его недооценимое качество в приглянувшихся комиссионках, или как говорили в народе – «комках» нервов, было напрямую связано с тем, что из девятого класса, минуя десятый, Лёлик перешёл на усиленное  детское питание «Формула 2», не участвуя в гонках, в ущерб дрессировке хозяев собак. Это помогло ему приобрести по дешёвке амплуа платного танцора у неповоротливых тёлок. На то мне шея с головой, увенчанной успехом, Всевышним дадены, шутил он, чтобы в случае чего винтиком вывернуться от обязательств накладываемых, как грим на лицо актёра.
Несмотря на внутреннюю растерянность постельный дезертир Лёлик был способен на сопереживания без шумового эффекта: «И кто я ей такой? Даже не муж, втянутый губами любимой в полемику, и упершийся рогами в Стену Плача на фоне теней Пляшущих человечков Конан-Дойля!» Так, находясь в здравом уме, он прекратил борьбу, оставив её мятущуюся без присмотра в виде записки в расщелине между древними камнями.
Это бы не перевернуло его малоимущие аристократические воззрения и соответствовало  пассивному хобби, выражавшемуся в ловле золотой рыбки в аквариуме и торжестве виньетки над винным набором в стиле барачного барокко в период неоклассического, широкодиапазонного  идиотизма – лазания на рожон по канату в Афгано-Франковске.
Глядя на него, создавалось впечатление, что Лёлика Пересох (извращенца не раз пойманного на слове) поместили в  XVII век к «Королевским Пилатам» без права на выезд и разведения канители с органически не перевариваемыми детьми в оранжерейных условиях. Женоугодник Лёлик отпускал Лотте комплименты в адрес её борьбы с лишним весом, не взирая на поправку в 10 фунтов, которые наотмашь падали, как подкошенные, на площадку весов и немилосердно ушибались, пытаясь достигнуть намеченной цели.
Лёликина непреклонность в возрасте и вкусах удивляла стойкую, но доверчивую, Лотташу, делившую сильные «половики» на подкаблучных и подследственных, вот пришьют дело с проймами, тогда уж и пространства не отдерёшь, предупреждала она его. Она давно придерживалась этой точки зрения, хотя знала, что точки существуют для того, чтобы стирать их при каждом удобном случае. Каждые два-три года Лотта отправлялась в горы – пупырышки на теле земли Швейцарии, чтобы потерять в весе, присев на кислородное голодание в позе Лотоса. Пересох, измочаленный её невоздержанными замечаниями, старался ни на что не реагировать, исходя из того что не мог завести шашни на стороне – его персональный  ключ зажигания уже не фурычил. Причиной же послужило, не предавая значения, то, что он наделал кучу шума в подвале и выбросил непотребное на рынок по сниженным децибелам. На нудистком пляже, избавленные от карманных краж, развесили корнеплоды первичных половых признаков меж бесстыдной породы разверзнутых «солнечных очков» без очешников.
Лёлику приходилось прикрывать голову носовым платком, вжимая живот в ракушечник, – его предки страдали хроническим насморком, и это было всё, что Пересох от них унаследовал – большего из стариков ничего нельзя было выжать. Он стал гадать себе на кофейной гуще, время от времени обращаясь к краплёной картотеке, приобретённой у цыганского барона за полцены вместе со сбруей для одногорбого верблюда, которого никто уже не мог исправить.
Лёлик не был метким стрелком и в тире вместо десятки попадал в Монако, где мечтал сорвать банк «Коллапс». У него вызывал зависть самый удачный несостоявшийся брак шестирукого Шивы и осьминога из «20 тысяч лье под водой» Жюль Верна. Зная, что дубовый гроб с кистями рабов Древнего Рима его не исправит (на крышку он возлагал не венки, а неразрешимые задачи), Лёлик, скучая по Совку... Бабы Яги, продолжал сутулиться, опасаясь гроба-параллепипеда. Он смутно понимал, что жизнь – это преждевременное торжество над непредвиденным отдыхом – скоропостижной смертью. Прослеживая колебания веса, в ресторанах он избегал блюда, напечатанные в меню жирным шрифтом.
Одно время, когда «12 стульев» на всех не хватало, он сидел на хлебе и икре в праздник «Волосяного Покрова» в ресторане «Полипы и Аденоиды», славившемся морской кухней. Лёлик заметил официанту: «Если у тебя есть златопёрая авторучка, то почему бы не быть серебристой автоножке?» За это ему влетело от метрдотеля под первое число (пятнадцатого поварам, прикладывающим вместо росписи палец к губам, выдавали зарплату). Лёлик быстро усвоил, что чем ближе к правительству, тем дальше от народа петляет его тропинка.
Завидев плакат – обман чистейшей воды без вулканического осадка никчёмной правды «Все на выборы!», он подсчитывал дивиденды от продажи себя первому попавшемуся кандидату по рыночной себестоимости. Нет ничего прекраснее женщины со счастливой улыбкой, выходящей из мужского туалета? А скромному теннисисту (парню не промах) счёт на табло, видится в банковском выражении, говорил Лёлик, мечтавший встретиться с собой на следующий день после собственной смерти (в сложных отношениях он оставался самокритичным).

Печень, почки, селезёнка
у меня как у ребёнка.
Ниже – танец трепака
выдаст сущность старика.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #188)