Ботиночки

   Весна сорок пятого была пасмурной и слякотной…

   Серое небо, цветом напоминавшее осточертевшие мундиры фрицев, нависало над голыми рощами, хрипло каркали вороны. Раскисшая земля противно хлюпала под ногами, липла к подошвам сапог, дальше, где-то на северо-западе, виднелись чадные дымы, и доносились звуки канонады. Советские войска заняли один из заштатных немецких городков, красивых, ухоженных, как пряничный домик из «Ганзель и Гретель».

   Вермахт почему-то без боёв покинул этот городишко, хотя на других направлениях яростно вгрызался в каждую пядь земли, и наша разведрота, вступив в него авангардом, не встретила никакого сопротивления. По железнодорожным путям мы прошли мимо пустого здания с вывеской «Bahnhof» («Вокзал»).
   Минули вокзальное строение, и после него потянулись серые, безликие параллелепипеды цейхгаузов.
   – Товарищ капитан, можно, я? – попросил старшина Хлупин, пожилой уже, седоватый крепкий мужик, из вятских, с которым я, тогда ещё молодой, зелёный лейтенант, начинал войну, остановился возле одного из складов. Я разрешил.

   Хлупин прикладом автомата сбил замок, открыл противно заскрежетавшие в петлях двери, и вошёл в полутёмное помещение.
   Полминуты. Послышался треск разрезаемого полотна.
   Ещё тридцать секунд.
   Я тоже зашёл внутрь, и увидел Хлупина, сидящего над взрезанным мешком с надписью готическим шрифтом: «Konzentrationslager "Auschwitz"» (Концентрационный лагерь «Освенцим»). Из распоротого чрева мешка высыпались множество ботиночек, маленьких, несомненно, детских, и явно ношеных.
   Мой старшина, с кем прошли от Днепра до Одера, тот, который видел, как снаряд прямым попаданием рвёт на ошмётки солдатские тела, тела тех ребят, с которыми ты ещё двадцать минут назад хлебал из одного котелка, как плывут по рекам сотни раздутых, изуродованных трупов, как висят на виселицах растерзанные тела казнённых женщин, страшные, с расклёванными вороньём глазницами, поднял на меня влажные глаза.
   Он плакал…