Над солью и желчью земной. Ч. 2. Глава 18

Глава восемнадцатая

Наконец, я поставил точку в рукописи, выдохнул, и понес Любавину. Он бегло пролистал рукопись, и сказал:
– Ну, что ж, будем собирать умных людей.
– А вы, сами-то, будете читать?
– Зачем? Вот люди придут, и ты сам нам всем прочитаешь.
И с этими словами протянул мне листки обратно.
Что-то в этом жесте уловимое, что не понравилось мне, но я быстро выкинул это из головы. И все же, нужно сказать, что я ожидал от Любавина более оживленной реакции.
Умные люди собрались в кабинете Любавина через два дня. Хоть я уже имел опыт чтения перед почтенным ареопагом, все же первые строчки дались мне не без волнения, которое, впрочем, я быстро преодолел. Финал я дочитывал на эмоциональном подъеме, прямо, как сам Пушкин на легендарном лицейском экзамене.
Когда я закончил, некоторое время была тишина, а потом раздались аплодисменты. Главный отечественный Историк, с которым мы были в дружеских отношениях, несколько раз поднял вверх большой палец.
Столько благожелательная реакция несколько смутила меня, и мое лицо даже немного порозовело от смущения.
– Красна девица ты наша, – с грубоватой лаской, не сулившей ничего хорошего, отозвался Любавин.
– Это он от удовольствия, – заметил кто-то и засмеялся.
Потом Историк сказал:
– То, что мы сейчас слышали, просто великолепно. Мне и добавить нечего.
Потом повернулся ко мне: – Ты сам себя превзошел, ты понял это?
– Блестяще, блестяще, – закивал Литературовед.
– В общем, Андрей, – обратился к Любавину его самый верный друг, которого тот считал главным экспертом по Пушкину, – теперь дело за тобой: ты должен сделать из этого очередной шедевриальный спектакль! Евгений написал так, что я прямо завидую!
Любавин на это ничего не ответил, только пожевал губами.
– Ну? Чего ты молчишь? – продолжал Пушкинист, – скажи что-нибудь! Андрей! Ты слышишь?
– Слышу, слышу, – нехотя отозвался Андрей Ильич.
– Все понятно, – шепнул мне в ухо Историк, тоже неплохо разбиравшийся в тенетах любавинской натуры, – он-то думал, мы тебя критиковать начнем, то да се, а тут ему облом вышел! Вот ведь старый лис!
Да, все было именно так. Любавину мой столь неожиданный успех стал костью в горле.
– Ну, что ж, – произнес он глуховато, – раз такое дело, и замечаний ни у кого нет, тогда будем работать дальше. Я один знал, насколько сильно его разочарование. Он жаждал не просто дискуссии, кровавой битвы, а все прошло слишком гладко. И потому он был зол.
Пушкинист подошел к Любавину и вполголоса произнес:
– Андрей, уйми свою зависть, ты же радоваться должен! Твой Евгений – просто сокровище!
Любавин ожег его взглядом и ничего не сказал. Пушкинист грустно вздохнул, и вышел. В коридоре он отвел меня в сторону, к нам присоединился Историк.
– Если что, – сказал первый, косясь на дверь кабинета, – звони! Историк многозначительным кивком показал, что тоже готов прийти на помощь «если что».
Глеб перехватил меня у репетиционного зала:
– Давай, рассказывай, что сказали, «эти кандидаты в доктора»?
– Сказали, что я большой молодец, превзошел сам себя. Ни одного замечания не сделали, ни одной поправки не внесли.
– Женька, я всегда подозревал в тебе гениальность! Только физиономия у тебя такая, будто все как раз наоборот вышло.
– Любавина перекосило от их восторгов!
– Этого следовало ожидать, – сказал Глеб, – ты же знаешь, любой наш успех, а той вдвойне, повышает его кровное давление! Вот если бы он тебе руку пожал, я бы сильно удивился!
– Да уж, – согласился я, – умные люди тоже раскусили его. Просили отнестись к ним, если станет туго.
– Не дрейфь! Против «умных людей» Любавин не попрет! Хочет – или нет, а придется ему поставить гениальный спектакль!
Слова Глеба не надолго успокоили меня, и все же непонятная тревога овладела мной. Память то и дело подбрасывала примеры жестоких поступков Любавина. Я окунался в давно отмучившие эмоции, и снова ощущал холод.
…. Обычный спектакль, все идет хорошо. И вот-вот дадут занавес. Я поворачиваюсь на реплику партнера, и неожиданно острая боль в спине пронзает меня, как удар шпагой, насквозь. Я понимаю, что не могу пошевелиться. Спина онемела. А с ней и ноги, и руки, и казалось, все тело перестало существовать. Видимо я изменился в лице, потому что увидел испуганные глаза партнера и произнесенный им одними губами вопрос: «Что с тобой?». Делаю шаг вперед и чуть не срываюсь на крик, из глаз брызнули слезы. Мой партнер, Дима Щербицкий, пододвигается ближе к кулисам и быстро шепчет: «Занавес! Женьке плохо!». Зрители не заметили, что спектакль закончился на десять минут раньше, а актер застыл на сцене, как манекен. Но Любавин это заметил абсолютно точно, и я успеваю подумать о его реакции. Но мне уже все равно, пусть хоть головой об стену бьется.
Занавес опустился, ко мне подбегает Димка, помреж и Егоров, оказавшийся здесь случайно, проездом на очередной подпольный концерт. Втроем они с трудом доносят меня до гримерной, и хотят усадить на стул, но я издаю крик раненого бизона, и они кладут меня на кушетку, причем на живот, потому, что спины у меня уже нет.
На шум прибежал Любавин.
– Что с ним?! – спрашивает он у всех сразу.
– Что-то со спиной, кажется, – отвечает Димка.
– Скорую, скорую вызывайте! – машет Любавин помрежу, – и мне: – ты говорить можешь?
– Не знаю… – стону я.
– Господи, этого только не хватало! – причитает Андрей Ильич.
«Скорая» приезжает на удивление быстро. Врач после непродолжительного осмотра и пары вопросов, на которые я отвечаю страдальческим мычанием, командует:
– Носилки!
– Что с ним? – спрашивает  Любавин.
– Рентген сделаем, выясним, – объявляет врач, наблюдая, как водитель, фельдшер и помогающие им Егоров с Щербицким, грузят меня на носилки и несут к машине.
– Скажите, хотя бы, куда вы его везете? – кричит вслед Любавин упавшим голосом.
– В Склиф, – лаконично отвечает фельдшер.
Последнее, что я вижу, перед тем, как двери машины захлопываются, Любавина, устало прислонившегося к входной двери.
После рентгена врач сказал, что опасности нет, пара позвонков выбилась наружу, и приговорил меня к строгому постельному режиму. На десять дней.
Как вип-персоне мне выделили отдельную палату. Лежать было скучно, и к концу третьего дня я уже думал о побеге, несмотря на то, что даже повернуться на другой бок было для меня непросто.
Поток посетителей ко мне был, как к Ленину. В день приходило человек по десять, а то и больше, и все не с пустыми руками. Врач поначалу пытался убедить посетителей, что мне необходим покой, но в итоге махнул на все рукой. Мол, все равно этим творческим натурам ничего не объяснишь. Анжела, как преданная и любящая жена, приносила домашние обеды, приготовленные Елизаветой Аркадьевной.
Егоров звонил в больницу каждый день, по несколько раз, и требовал позвать меня. Ему объяснили, что, несмотря на то, что персонал больницы – сплошь его поклонники, не могут выполнить его просьбу, потому, что нести меня на руках младший медперсонал не в силах; при всем их огромном к тому желании. Приходить же с визитами я строго ему запретил, иначе весь Склиф бросит работу, а врачи давали клятву Гиппократа.
Дней через пять я сам сделал попытку встать, и настойчиво попросил позволить мне подойти к телефону, если Егоров позвонит снова. Когда он услышал в трубке мой голос, он издал вопль охотника, догнавшего и завалившего мамонта, и с ходу начал жаловаться на то, что им, видите ли, без меня плохо репетируется, и вообще, Любавин похож на голодного тигра.
– Не можешь ли ты сбежать?– с надеждой спросил он меня.
– Нет, Володя, сбежать я не могу по той причине, что, даже спускаясь по лестнице к телефону, я ощущаю себя Мересьевым.
Володя сочувственно поцокал языком и горячо пожелал мне скорейшего выздоровления.
– Мы все ждем тебя! – кричал он в трубку.
– И Любавин? – спросил я.
– Конечно! – бодро соврал Егоров.
Но мне было отлично известно другое: за все время моего отсутствия Любавин ни разу не поинтересовался моим самочувствием, он был единственным, кто ни разу не пришел и не позвонил в больницу. Такое ощущение, что меня уже не существовало. А может, никогда и не было. Возможно, он думал, (или ему кто-то нашептал), что я симулянт. Он мог легко в это поверить, как и в любую напраслину, возведенную на меня кем угодно. Разумеется, такое поведение Андрея Ильича не стало для меня откровением, отчасти я был готов к этому.
Мои друзья с возмущенным недоумением разводили руками, ведь такая явная бесчувственность, по их мнению, была уже чем-то из ряда вон выходящим.
– Бросьте, – увещевал я их, – кто я для него такой? Рядовой артист. Меня можно заменить в любом спектакле. И ведь это не только отношение ко мне, будь на моем месте другой, он вел бы себя точно также! Я знаю этого человека слишком давно, он верен себе!
В ответ на меня обрушивались гневные тирады, вперемешку с обвинениями в неуместной христианской долготерпимости. Бальзам на душу лил только Слава. Из-за меня он отказался от дальней экспедиции, исчез из поля зрения друзей, приходил в Склиф как на работу.
– Твой Любавин, спору нет, мужик мухоморный. Но сейчас ты не думай об этом. Зачем портить себе настроение? В конце концов, он в твоем окружении один такой. А хотя бы одного врага настоящему мужику иметь надо.
– Ты рассуждаешь совсем как он. У него тоже есть мнение, что мужчина без врагов, это не мужчина. Но ты всерьез считаешь, что он мой враг?!
– Женечка, а как же? Друзья себя так не ведут. Он именно враг, причем, прежде всего для самого себя. Только он этого не понимает.
– Но делить людей на «своих» и «врагов»….
– Да, Женечка, это мягко говоря, неправильно. Но твой Любавин именно так и поступает. Только путает, где кто. Потому что не может определиться. Оба звания подразумевают определенные правила игры, а устанавливать их он хочет сам. Это тупик, и весьма опасный. Тем паче, для творчески одаренного человека. Сам посуди, Жень, чаще всего ты с ним строишь отношения по принципу: «худой мир лучше доброй ссоры».
– Ага, но ссоры у нас отнюдь не добрые…
– Правильно. Потому что ваш худрук – вампир. Энергетический.
– Слава, довольно, ты меня уже запугал прямо!
– Женечка, ничего подобного! Я всего лишь озвучиваю то, что ты и сам прекрасно знаешь.
– Слав, спой лучше что-нибудь…
Он улыбается, мягко и лукаво. Берет гитару, и в своей обычной манере, как будто нехотя, перебирает струны.
– Все ерунда, треп, жизнь прекрасна, Жень. Прекрасна, поверь... И люди на земле, в большинстве своем, хорошие... – И тоскливая палата озаряется его улыбкой.