Над солью и желчью земной. Ч. 2. Глава 19

Глава девятнадцатая
Через десять дней меня выписали домой с жесточайшим предписанием соблюдать постельный режим. Поток визитеров переместился в квартиру. Телефон раскалился, но Любавин так и не проявился.
К концу недели домашнего заточения, мне стало ясно, что чем дольше я лежу, тем больше тупею. И, невзирая на громкие протесты Анжелы, и Елизаветы Аркадьевны, я решил поехать в театр. Вернее было сказать, доползти. Ибо передвигаться по квартире и по улице оказалось, как говорят в Одессе, две большие разницы.
Из репетиционного зала доносились голоса, над которыми возвышался любавинский тенор. Стараясь не производить лишнего шума, я вошел и стал пробираться вдоль заднего ряда кресел. Но тут Егоров и другие артисты со сцены увидели меня, и бросились навстречу.
– Женя! Женя! Наконец-то! Ура!
Они ликовали так, будто я вернулся с фронта.
– Андрей Ильич! Женька вернулся! – крикнул через весь зал Егоров, в спину, сидящему на своем обычном месте Любавину. Тот не повернул головы. Егоров хотел повторить свой клич, но я остановил его:
– Не стоит, Володя.
Егоров задумчиво посмотрел на меня. Его зычный крик был услышан за стенами, и вскоре зал набился, чуть ли не всем нашим коллективом. Мне сочувствовали, поздравляли, охали и ахали, жали руку, обнимали….
– Что за бардак вы здесь устроили!? – послышался звенящий от ярости голос Шефа.
На всех этот окрик подействовал, как струя холодной воды из шланга. Но, проявив редкое единодушие, никто не тронулся с места. Любавин, не глядя ни на кого, демонстративно прошагал к выходу, лишь сквозь зубы прошипев:
– Явились…. – В третьем лице множественного числа. Но было ясно, кому это адресовано. И с тем вышел из зала, и мы услышали, как хлопнула дверь его кабинета.
– Не обращай внимания, – пробормотал Володя.
– Да, да, не обращай… – забубнили голоса.
Я бессильно опустился в одно из кресел.
– Это просто не по-человечески! – звонко воскликнула наша прима Зиночка.
– В самом деле, свинство и непорядочность! – поддержала ее вся женская часть труппы.
– Пойдем, Жень, слышишь? – тихо сказал Егоров. – У меня сегодня концерт в ГУМЕ, поедешь со мной?
– В универмаге?! – послышались удивленные голоса. – Ты это серьезно, Володь?
– Какие шутки!
– А там, что, концертный зал?
– Ну да, и люстра хрустальная на потолке…
Все засмеялись.
– Не, правда, пойдем, Жень, а? Там в парфюмерном, симпатичные продавщицы есть!
– А в других отделах? – поинтересовался я.
– Наверняка! Это же ГУМ, туда иностранцы ходят, сам понимаешь, страшненьких держать не будут.
– А ты туда за духами зашел?
Егоров радостно осклабился.
– Вроде того.
– И они пригласили тебя выступить?
– Правильно понимаешь. Не мог же я отказать симпатичным девушкам?! Так что, поедем?
– Боюсь, мне там делать будет нечего. Да еще с не вполне здоровой спиной.
– Ну, что спина? Ты же не плясать туда идешь.
– И то, правда.
– А что делать, мы тебе найдем! Посадим тебя в первом ряду, и рядом кого посимпатичнее из продавщиц.
– Шалишь! Все симпатичные уже твои!
– Я поделюсь, – смеется он.
Володя умел уговаривать. Но я, естественно, не слишком сопротивлялся. И ни капли не пожалел, что пошел. Володя был Володей. Чтобы подбодрить меня, а не ради хорошеньких продавщиц, он пел в основном, шуточные песни….
…..Время шло, а репетиции инсценировки не начинались и роли не распределялись. В этом молчании чудилось что-то недоброе. Было не понятно, чего Любавин медлит, теперь, когда задание выполнено и одобрено? Я терялся в догадках, но спрашивать его не решался.
И тут меня неожиданно пригласили в кино. Учитывая, что чиновники-начальники вычеркивали мою фамилию жирными чертами из каждой режиссерской заявки, я был несказанно удивлен, что мне позволили сниматься. Я недолюбливал кино, и запреты воспринимал с юмором, как и сам мой вклад в киноискусство. Место актера в театре, только в нем он сполна проявляет себя, или оказывается за бортом своего призвания. Сейчас я решил, что это приглашение, некстати, так как я мог понадобиться на репетициях будущего спектакля. Но в то же время съемки могли и скрасить ожидание. Я решил сделать так, как решит Любавин. Если отпустит, поеду, нет – значит не судьба.
Выслушав меня, Любавин по привычке скривил рот. Я уже приготовился к отрицательному ответу, как вдруг услышал:
– Поезжай, развеешься. Здесь пока делать нечего.
Я пораженно уставился на него.
– Что тебя удивляет? – спросил он.
– Так…. Как же Пушкин….
– А что Пушкин? Придет и его очередь.
– Андрей Ильич, я не понимаю…
– А не надо тебе ничего понимать, – он сделал движение головой, будто стряхивал муху, и в голосе его проскользнуло раздражение, – езжай, снимайся, потом поговорим.
Меня не устраивала такая ситуация. Уж не обманывает ли он меня? Впрочем, эту мысль до поры до времени я отогнал. Но я не мог уйти, не задав главного вопроса:
– Андрей Ильич, вы спектакль по Пушкину будете делать?
Он ясно взглянул на меня:
– Женя, ну, разумеется, буду! Что ты спрашиваешь!
– Хорошо, Андрей Ильич.
С этим я поехал на съемки, не скажу, что со спокойной душой.
Несколько раз я звонил Глебу, и он говорил, что воз и ныне там. Киношная суета быстро утомила меня, и вместо того, чтобы отвлечь, еще больше погружала в мутные предчувствия. И как выяснилось, не напрасно. В один из дней, когда из-за непогоды съемку отложили, я вновь позвонил Глебу.
– Я ждал твоего звонка, – сказал он и от этих слов мое сердце сжалось.
– Что случилось? – замерев, спросил я.
– Я думаю, – мрачно ответил он, – тебе следует приехать.
Сославшись на срочный вызов, я выехал в Москву. Всю дорогу я не находил себе места от тревоги. Но Глеб отказался сообщить подробности.
В театре стояла неестественная тишина. Так тихо у нас бывало крайне редко. Со мной здоровались, но как-то смущенно, пряча глаза, как от священника с сомнительной репутацией. Я решил немедленно выяснить, в чем дело и, разыскав Глеба, задал ему прямой вопрос. Он испытующе посмотрел на меня, и я грешным делом подумал, не пришла ли, в самом деле, в театр какая-нибудь грязная анонимка. Наконец, Глеб произнес:
– Иди, сам прочти. На доске объявлений.
Я подошел и прочел.
Русским по белому там было написано, что с такого-то числа (это был день моего отъезда на съемки), Любавин начинает репетиции спектакля о Пушкине, по инсценировке, написанной…. Т. Кармаловой. Я не знал фамилии Тамилы, но сразу понял, что это она. Теперь стало ясно, отчего он так легко отпустил меня в кино, почему медлил – момент выбирал, старый лис! Интересно, если бы меня не позвали в кино, что бы он придумал?
Ко мне подошел Глеб.
– Мы в шоке, честное слово! Многие из тех, кого он назначил на роли, отказались. Да и согласившиеся, говорят, что туфта полная. Текст деревянный.
Я слушал и не слышал его. Тяжелый кусок льда встал под сердцем.
У дверей любавинского кабинета я остановился, чтобы перевести дух, и услышал внутри чьи-то голоса. Постучал. Услышал приглашение войти. В кабинете знакомая картина: Любавин с мадам. И еще был тот, кого назначили на роль Пушкина. Впрочем, увидев меня, он быстро ретировался.
Мое появление не вызвало у шефа никакого замешательства. Мадам Кармалова смотрела с явным злобным торжеством.
– Андрей Ильич, – ровным голосом обратился я к Любавину, – что происходит?
– О чем ты? – он распахнул глаза.
– Вы прекрасно понимаете, о чем.
– А, ты о спектакле?
– Да, о нем.
– А что может происходить? – пожал он плечами, – обычный рабочий процесс…. А что, тебя, собственно, интересует?
– Да так, ерунда, в сущности….. Почему вы отказались от моей работы? И к тому же, за моей спиной?
– Видишь ли, мы решили, что твоя работа не пригодится. А что, тебе не сказали? А, так ты уехал! Мы решили, что без тебя обойдемся…
– Мы? Кто это – «мы»? – пересохшим горлом спросил я.
– Хорошо, – я! Я так решил! – ему явно хотелось прекратить этот разговор.
Но я не собирался этого делать.
– Почему? Вам разонравилась моя работа?
– Какая разница? – недовольно произнес он.
– Вы будете смеяться, но для меня это важно, – я все еще держал себя в руках.
– Ты все неплохо написал, вот и «умные люди» одобрили…. Но другой автор подошел больше…
– Другой? Я и не знал, что вы еще кого-то просили.
– Допустим, просил, – сказал он неуверенно.
– Почему же вы ничего мне не сказали?
– А зачем?! – удивился он.
– И, правда, – согласился я, – к чему лишние хлопоты?
– Ну что ты злишься? Нормальная конкуренция…
Но я уже не слышал его:
–Вам давно, наверное, давно хотелось сказать, что вы больше во мне не нуждаетесь.
– Я понимаю, ты злишься. Самолюбие – вещь ранимая. Ну, так получилось, что же теперь? – и он развел руками.
– Вы ошибаетесь. Я давно понял, что это бесполезно. Вам абсолютно все равно, как мы все к вам относимся. Вам не нужна ни наша любовь, ни наша ненависть.
– Евгений…. – пробормотал он…
Тамила за все это время не проронила ни слова.
– Не хочу быть третьим лишним, – С этими словами я повернулся и вышел из кабинета. И очень тщательно и тихо закрыл за собой дверь. Любавин даже не попытался меня остановить.
Я был не удивлен, что ему плевать на меня, но оказывается, точно также ему плевать на «умных людей». Когда они громко одобрили мою работу, уже в тот момент он решил, что спектакля не будет. Их одобрение – приговор мне. Зависть и ревность порой лишают совести. Или все дело в ней: в этой женщине. Она околдовала его? Мне уже не хотелось рассуждать об этом.
В отделе кадров ни говоря, ни слова, я взял чистый лист бумаги, ручку, и сел за свободный стол. Елена Михайловна удивленно посмотрела на меня:
– Женя?! Что случилось? На тебе лица нет! Ты же в кино уехал сниматься?
– Да вот, отпустили, – улыбнулся я, – у них пленка закончилась.
Но она не засмеялась, а снова спросила:
– Что случилось?
Я закончил писать и протянул ей бумагу. Пробежав глазами по строчкам, она нахмурилась.
– Что это еще за фокусы? – спросила она потрясенно.
– Это не фокусы, а заявление об уходе.
– Евгений, – с отчаяньем произнесла она, – объясни, в чем дело?!
– Елена Михайловна, прошу вас, избавьте меня от объяснений. Ну, что, в самом деле, такого произошло? Человек уходит с работы….
– Любавин? – спросила она резко.
Я не ответил.
– История с постановкой? Он предпочел Тамилу?
– Вы уже знаете?
– В небольшом коллективе таин не бывает. Как только ты уехал, он вывесил это объявление и все были в шоке. Послушай, может, передумаешь?
– Нет, не передумаю. Я слишком долго шел к этому.
И отправился в гримерную собирать вещи.
– Это правда?! – влетел ко мне Глеб.
– Правда, – ответил я.
– Зачем?! Ты сошел с ума! Любавин – гад, слов нет, но – уходить? Женька, не делай этого!
– Почему?
Глеб остановился:
– Как почему?! Ты что?!
– Нет, я, правда, не вижу резона оставаться. Я устал, Глеб. Понимаешь? Устал ждать подножек, уколов, унижений. У меня не осталось прощения, Глеб….. Я не нужен ему. Я – отработанный материал. Он сам сказал, что обойдется без меня.
– Так и сказал? – не поверил он.
– Да, представь себе.
– Но мы…. – он вздохнул, – мы – точно без тебя пропадем!
И тут же в гримерную набилось уйма народа, больше, чем она была в состоянии вместить. Все говорили наперебой. Грозились уволиться из солидарности, ругали и кляли Любавина, сопереживали мне. Женщины чуть не плакали.
– Надо пойти к нему, всем вместе…
– Не надо никуда ходить. Все уже решено, – убеждал я.
– Женя!! Но без тебя этот театр – ничто!
– Не перегибайте, друзья. Это без Любавина он ничто.
– Ты не должен уходить! – настаивали все хором.
– Как вы не понимаете, – увещевал я, – он сказал, что я больше не нужен ему. Есть ли смысл мозолить глаза?
Неожиданно я почувствовал облегчение. Как будто с плеч свалилась невероятная тяжесть. Оказывается, все эти долгие годы я не знал, что не свободен. Механически складывая нехитрые пожитки, я словно заново проживал прошлое. Вся моя жизнь в театре, день за днем, прошла перед моим мысленным взором. Во мне не шевельнулось сожаление.
– Не грустите, ребята, – сказал я им, – все когда-нибудь заканчивается. Моя линия жизни в этом театре должна оборваться здесь и сейчас. Но это, же не означает, что мы расстаемся. Мы будем видеться, так часто, как сами этого захотим.
Они закивали в ответ, улыбаясь, и совсем по-детски смахивая предательские слезы.
– Иди, он тебя зовет, – войдя, сказала Елена Михайловна.
Все с надеждой посмотрели на меня.
– Нет, я не пойду. Мы все сказали друг другу.
– Не упрямься, сходи! Неужели двадцать лет можно перечеркнуть вот так? – просил Глеб
Я грустно усмехнулся:
– Выходит, можно. Я тоже думал, что нельзя. Но в жизни «сокрыто больше, чем снится нашим мудрецам»….
Любавин подписал мое заявление. Это вызвало новую волную возмущения: «из чего сделан этот человек?!» –  вопрос явно риторический, но кто-то из артистов мрачно пошутил: «вскрытие покажет».
Я прошел мимо дверей любавинского кабинета, не замедлив шаг. Вышел на улицу. Светило солнце, било всеми лучами прямо в глаза. На миг я зажмурился. Обернувшись, увидел за прозрачными створками дверей своих товарищей. У них были серьезные, печальные лица. Я улыбнулся и помахал им рукой.
Я шел по улице, и все, что попадало в поле моего зрения – прохожие, подъезды домов, автомобили, – все казалось мне прекрасным. Это было то самое редкое мгновение, когда любишь весь мир. Солнце горячо обнимало меня. Пьянящее чувство свободы поднимало над землей. Словно я вернулся из сладостного, но обременительного плена. Сегодня – знаменательный день. Одним росчерком пера настоящее стало прошлым. Рукой Любавина, когда он ставил подпись на моем заявлении, водила сама судьба. Мы дали друг другу все, что могли. Все, что должны были дать.