Внутри хб - окончание

* * *

На батальон, загнанный в тайгу, посыпалась мошка.
Говорят, дальневосточный комар не выносит запаха осин, и поэтому оставляет вместо себя мошку – полномочного преда на кровососание.
Личный состав ходил возбуждённый, потому что мошка любит в губы кусать.
Туалет всё настойчивее пробивал запах хлорки грозным звоном зелёных мух. Они уже квартировали в палатках и даже в застёгнутой ленинской комнате, где я торговал зубным порошком и подшивкой.
В талайкином сейфе стояли рядом банка с выручкой и коробка с письмами.

Копать агитгородок... скамьи... сцену и кинобудку для пропаганды культурного досуга!
Так нарядил капитан мне и Талайке... и выбрал площадку.
Как неистощима бессмыслица!
Но она была благом, она давала отдельность... освобождала от строя.
(Однако... и бессмыслица ж была!)
Нам доверили мастеров, копателей и пилоделов, и после разбора ежедневной почты, послушный ефрейтор выводил команду на добросовестный труд рытья и битья в приструганные доски.
Молоток перекрикивал туалет, а я условно командовал.
(Видите... опять молоток!)
Но я покидал эту убеждённую стройку.
Меня мотало по лесу в поисках недолетаемости запаха и неслышимости молотка.
Непривычное отсутствие чёткого рубежа несвободы давало двойное чувство: с одной стороны – иди, с другой – куда?
И я кружил около своего отвращения к общей тропе, внимательно соблюдая приметы возвращения туда, где пахло и стучало.
Слишком дикими были ягоды этого леса.
И слишком вольно металась в кустах непредсказуемая жизнь.
Я выбредал к реке, и здесь уже было спокойно.
По руслу всегда вернешься в лагерь.
И прямо на кухню.
Желудок разумно располагается у проточной воды.

Лагерная жизнь приняла меня в роли бродячего сержанта.
Талайко не искал, а клал мне письма прямо на койку, капитан принимал объяснения об отсутствии, не очень занимаясь сличением придуманных мотивов. Казалось, – армия чувствовала болезнь каждого из оставшихся ста дней, эту типичную дембельскую инфекцию, и бессильная помочь разрешала хоть свободно мучиться.
Наши состарившиеся военные лица косило всё более похожей гримасой. Общие темы теперь возникали свободно за дембельским столом.
Они уже не обижались на мою «морду», они слишком страдали... мы все слишком страдали в одной душегубке... мы узнавали друг друга по тоскливому хрипу.
Нам всем не хватало дышать.
Оголодавший зверь тоски мог войти ночью в любую палатку, где спит дембель...
...войти и насытить косматое брюхо.
Отваренные в двухлетнем борще легко отделяются от костей присяги и тут же усваиваются тонким кишечником ностальгии.

А может, и казалось!
Я допускаю, что под безжалостной пыткой тоски теряешь ориентиры, и узнавая в глазах напротив ту же тоску, принимаешь за понимание.

Но в таком случае, нам необходима общая тоска.
Вглядитесь в спокойных!
Из них вербуют палачей.
Нам нужна общая тоска, как единственное средство узнать друг друга.

Моя лесная память сохранила баню.
Ответственная, в силу нерегулярности, помывка личного состава была оборудована у реки на лысом глиняном пригорке. Гофрированные хоботы насасывали из течения и подавали хилый напор в неустойчивые душевые через урчащие котлы, гревшие плохо и неравномерно от захлёбывающегося динамо.
И вот из дрожи полусогретых тел сложилось страшносудное видение.
Мы толпились длинной очередью в область, отгороженную щитами, но там, за щитами, уже раздевшись, мы всё ещё стояли повзводно... сержанты возглавляли свои отделения – голые продолжали строить голых, хотя признаки старшинств; пропали.
А потом мы повзводно мылись на лысом пригорке под вялыми плевками тёплой воды.
Нас было видно и реке, и лесу, и солнцу, сползающему с горы.
Наверно, мы напоминали толпу розовых ангелов в очень похожих одеждах.
Блондины создавали редкие паузы.
Не так уж их и много, стопроцентных блондинов.
И молчалось... и не гляделось друг на друга, а подозрительно озиралось на окружавший вечер, в котором могло произойти что угодно... любая невзгода готова была постигнуть гусиные тела.
Мы мучительно ожидали какого-то озорного женского соглядания с той стороны речки и тёрлись быстрее, чтобы заслонить хоть движением рук.
Но так велик Дальний Восток, что зря мы опасались.
Среднестатистическая подглядывающая женщина здесь крайне редко попадает на среднестатистического моющегося мужчину.
Правда, численность батальона уплотняла вероятность, но... вот и новую смену трусов уже получать, а никого нет по ту сторону потока.
И сошло с горы солнце, и вылилась из неустойчивых душей вся вода.
Мы шли на ужин.
Помытые и одинаковые.
Поголовье свежеочищенных луковиц.
Солдатским пюре овладел запах мыла.

После этого уже не так важно, расстегнуть ли и выйти под высокую светлую ночь, или простоять внутри застёгнутого ленинизма, так и не осмелившись,
а молча слушая спящего ефрейтора.
Уже не так важно.
Оно и там, и здесь... и оно так страшно, как может быть страшно оно.
Всегда первое и последнее, всегда одно и то же... даже скучное своей окончательностью знание: вокруг спят голые люди.

Отрубленные руки времени тоже живут неравномерно.
Переступаешь, а она дёргается.
А иногда всего один палец зовёт с уже мёртвой ладони.
И ещё долго будет звать из переступленного прошлого, возвращая в маленькое, но важное... а значит, уже не маленькое, потому что важное не выглядит маленьким, и в конечном счёте... нет маленького и большого, есть важное и неважное.
А неважного вообще не бывает.



* * *

Это произошло под конец.
Уже не посылали машины со взводами на праздничную раскраску медсанбата. Мы прочно сели в лагере, ожидая, когда, наконец, переступит через нас вельможная нога.
К тому времени я уже проторговался, оставив капитана с сорока рублями долга гарнизонному магазину. Ужаса не случилось, но заплатить ему пришлось, а я с позором покинул скинию собрания и ушёл спать во взводную палатку, где по проекту было мне зарезервировано пахучее деревянное место.
Ушёл, как развенчанный жрец.
А какие с меня взятки?
Сержантская зарплата всего на несколько рублей превышает курсантские три восемьдесят.

Да... так – под конец.
Взвод разбросало по бережку командой: “Вольно, разойдись!”, обозначившей конец строевого занятия, такого же лишнего лейтенанту Бугаю, как и всем остальным, так и не научившимся выполнять команды с оружием.
Душный день трещал всевозможной травной живностью, мошк; не погналась за нами... осталась в тени осин.
Нас оказалось двое в неожиданной паузе армии, и всё менее убедительным становилось молчать.
Мы встали от взаимной неестественности.
Нас было видно с реки, и нам было видно солнечное бездорожье, слабый перелесок по ту сторону.
– Ты не обижайся... за то... сам видишь, какая тут жизнь!
– Вижу.
– Скоро на дембель уйдешь... – он стоял мимо меня потным загорелым лбом и отмухивался, – да-а-а... ж-ж-жизнь!...
И покачал головой, но не справа налево, как сожалеют о ком-то, а сверху вниз, утвердительно и безвыходно – как о себе.
Командир второго взвода
первой роты
отдельного
учебного
медико-санитарного батальона.

Кто его знает... может он вообще окулистом хотел быть?!


* * *

Как иметь покой, когда кого-то прибили?
Как любить мир, в котором всё время кого-то прибивают?
С самого начала – поздно...
А собственная жизнь приснится!
Вся в ожогах увиливаний, в слякоти страха, в гное разложившегося прошлого.
... «лишь розы увядают, амброзией дыша»...
Ничто человеческое не умирает, дыша амброзией.
В воздухе умирающего человеческого невозможно стоять.
С кладбища несёт протухшей тётей Малей...
...балкон крошится, пораженный трещинами воспоминаний, которые едят бетон...
...недорезанный Лёнька живёт где-то совсем рядом, но бесповоротно по-соседству с матерью своего сына...
А голову поднимешь, тебе осыплется позорное шуршание твоей истлевшей любви...
...и в нём – в шуршании – не будет ответа на вопрос.
Нету даже посмертности... только недоуменная досада, сильно пахнущая раскаянием.
Всё подвергнуто отрицанию временем, отмечено поминальными цветами, от которых уже тоже – один хворост.

Я еду домой.
Семеро купейных суток – достаточная резина, чтобы успеть отрыгнуть последнее.
Да и нечего особенно...
Всё скатилось грязными комьями.
Нервно и тяжело.
Вельможная нога и не подумала ступить в наше обиталище.
Но агитгородок мы докопали и параллельно врыли скамьи, на которые никто не сел.
Лагерное лето завершилось внезапным организованным увозом.
Побросали в грузовики, и – обратно в часть.
И еще раз высыпали: “Теперь здесь защищайте!...”

...было, было, было... всё было как в армии... нервно и тяжело... нечестно в чудовищной армейской справедливости... грубо... глубоко безразлично друг к другу... ежедневно.
Выдавленный двухлетний тюбик, из которого больше уже не давится.
Нечем смазать ржавую зубную щетку.

А потом снова снегом по отмытому медсанбату...
гвоздь в районе пятки,
сухая мозоль,
ненадевающийся сапог,
ковыляние по казарме,
окрики офицеров в спину, которая не реагирует, потому что всё равно... потому что уже всё равно...
потому что это всё равно никогда не кончится, так пусть как хотят... хоть убьют...

Ротные марши мимо, мимо, мимо... а потом – приказ... долгожданное,
которого уже не ждешь... ничего не ждешь... только тетрадку с рифмованным отчаянием носишь под окаменевшей мышкой...

Торжественная пьянка «дедушек» проплакала где-то далеко, в бытовке, и оттуда же донеслись крики дежурного по части: “...себе позволяете! Я вас... дисбат... у меня!”
И ответное дембельское, пьяное... сумасшедшее от случившегося счастья: “Не прикасайтесь ко мне, товарищ лейтенант... человек я... я гражданский человек...... не ручаюсь!”
... какая-то возня, чуть ли не бой...
...заглохшая от ужаса казарма...
...ночь...
Вызвали конвой с начальником караула, но никого не забрали.
Есть совесть даже у погон – не трогать... нельзя......
нельзя трогать раненое животное, нельзя ему вменять его оскаленный рык.

... было,
было,
было...
они разъезжались... армия свела со мной последний счет... я видел отъезд всех... съел всю муку последнего невозможного терпения.
Я видел глаза Оврученко, потерявшего ко мне интерес, и не просил... уже не просил после встречи с этим взглядом...

Я еду домой.
Ещё волочится последнее утро.
Двенадцатого ноября я ушёл из части навсегда.
Оно так и осталось лежать лицом в сне.
Оно совсем не уменьшилось в размерах.
Оно вообще не имело ко мне никакого отношения.

Типичная прожитая жизнь.


* * *




1989
Киев / Франкфурт-на-Майне