Рассказ могильщика

…В ожидании автобуса я рассматривал серый надгробный камень.  Начальная остановка находилась рядом с кладбищем, ибо так уж повелось в этой стране: место последнего упокоения обязательно должно находиться либо у дороги, либо в центре населенного пункта. 

– В этом есть какой-то смысл? – удивлялись мои друзья-иностранцы, – все ваши кладбища – на видном месте. Едешь, наслаждаешься природой, делишься впечатлениями с друзьями, думаешь: чем угостят в ресторане, и вдруг – параллельно шоссе – надгробные памятники.… Зачем? Memento mori? Презрение к тлену? Извечная борьба жизни и смерти? Насмешка над собственной историей?

– Помилуйте, как много возвышенной философии! Всего лишь проявление мазохизма, – отвечал я, – здешним обывателям всегда нужен повод для того, чтобы поплакать. Ну, и показуха: смотрите, какой памятник я отгрохал любимому родственнику, которого при жизни не считал за человека.… Есть и воспитательный аспект: едет мимо кладбища крупный взяточник и думает: «Вот, все мы смертны. Суета и прах! С собой ничего не заберем – нагими пришли, нагими и уйдем. А вот о детях и внуках подумать надо! Чего им маяться, если я еще могу злоупотреблять служебным положением?»

– Автобус ждешь? – раздался голос рядом.

Из-за кустов можжевельника показался мужчина средних лет, голый по пояс, в белой бейсбольной кепке, старых, измазанных в земле и глине черных штанах и резиновых сапогах с высокими голенищами.

– Да, – подтвердил я.

– Долго придется ждать,  – с легким оттенком грубости и злорадства, свойственным местным жителям,  заметил мой новый знакомый, – у них всего шесть машин. Один водитель заболел, другой автобус – в ремонтной мастерской. Так вот…

– Хорошо, верно, жить в маленькой стране: все всем быстро становится известно, – заметил я.

– Да, любит народ поболтать, – подтвердил мужчина в бейсбольной кепке, – а я, вот, перекурить решил, вижу: ты стоишь. Я тут работаю, на кладбище: могилы рою. Двадцать лет уже.… Бери! – предложил он мне сигареты.

– Бросил курить, благодарю, – отказался я и взглядом указал на резиновые сапоги, – змеи?

– Чего? А, ну да. Змеи. Ужи, в основном, но и гадюки попадаются. Лезут на солнце погреться. Сколько не шуми – все равно под ноги лезут.

Мой собеседник уселся на гранитную ограду ближайшей могилы и закурил.

– Во, сколько баб за руль село, – кивнул он в сторону автомойки на противоположной стороне улицы. Около нее стояла низкорослая, широкозадая,  плосколицая, светловолосая женщина и громко разговаривала по мобильному телефону, ожидая, пока помоют ее японский внедорожник.

– По виду – обычная домохозяйка, – высказал я свою точку зрения.

– У нас в одном зале, ну, этих – ритуальных услуг, такая же работает, не отличишь. Уборщица. Корячится весь день, детей на ноги поднимает. А дети все тянут из нее и тянут: технику, шмотки, деньги. Знаешь, какая сейчас молодежь?

– Знаю: хуже, чем мы когда-то.

– Верно. Каждое поколение глупее предыдущего, особенно в молодости. И вот думаю я: эта вот, напротив – а у нее какие дети растут?

Я промолчал: по словам и выражениям, доносившимся до нас, можно было предположить, что уровень воспитания отпрысков светловолосой оставлял желать лучшего. Я повернулся к серому надгробию. Мой собеседник прищурился:

– Смотри: это родители, у них одни и те же годы рождения. А даты смерти разные. Мать прожила шестьдесят два года, отец – шестьдесят шесть. Странно, не так ли, ведь женщины, обычно, переживают нас. А их сын прожил сорок семь лет и скончался через год после смерти отца.

– Вероятно, не пережил потери родителей, алкоголь и так далее, – предположил я.

– Нет, – ответил могильщик, – присмотрись, мелкими буквами, ниже имен и дат, написано: «От родных». От родных, которые не захотели даже потратиться на то, чтобы мастер выгравировал портреты усопших. Особенно, сына. Он больной был, от рождения.

– Больной чем? – спросил я, – инвалид?

– Олигофрен, – продолжил свой рассказ могильщик, – их сын был олигофреном. Я только начинал здесь работать, когда он умер. Помню, как его привезли из интерната, куда он попал после смерти отца. Да, да, родственники не пожелали заботиться о нем и сдали в интернат. А там, наверное слышал, как бывало… Кто сильно надоедал – душили подушками, даром что при Советском Союзе… Парень ходил под себя, не мог ни с кем общаться.…У него была пара любимых фраз, которые он повторял, как рассказывали, бесконечное количество раз. Еще раскачивался при этом. Кидался на других время от времени…

– А камень? – спросил я, удрученный рассказанной историей.

– А что – камень? Качество – так себе, дешевый. Смотри – сколько прожилок. Видишь – желтые? В месте, где добыли этот камень, было много песка. Совестно им стало, что так обошлись с человеком, да еще родным по крови, вот и заказали памятник. Но и их понять можно было: дочь на выданье дома, а тут – племянник ненормальный.… У нас же не принято будущему жениху или невесте рассказывать, какие болезни в роду существуют… Знаешь, я, вот, думаю иногда: встречаются мужчина и женщина, у них рождаются дети. У детей тоже могут родиться дети, но знаешь – что? Как тебе сказать.… Эта, первая семья, которая – основа: вот умирают родители, потом кто-то из детей, остается последний ребенок: сын или дочь. Только он – свидетель того, что происходило в этой семье много десятков лет назад, понимаешь? А потом умирает и он, и все – больше никто никогда не узнает, как эта семья радовалась, печалилась…

– А внуки? – возразил я, – если речь о настоящей семье, то потомки должны знать предков вплоть до седьмого колена: имена, фотографии, рассказы, предания, любимые фразы, наконец.

– Внуки? Нет, внуки – это уже продолжение. Это как новые ветки на дереве. А родители – это корни, их дети – ствол. Думаешь – веткам интересно, как из семечка появился росток, и как он пробился на свет через почву? Внуки сейчас не думают о таких вещах, внуки сейчас смотрят, какое наследство им оставили дед с бабкой. Оттого народ черствым и стал. Бывает, стоят на кладбище, ревут, или, для виду – в истерику. А по глазам видно – состоятельные предки были, оттого столько эмоций. А бывало стоят, с ноги на ногу переминаются, и даже на гроб не смотрят: значит, не досталось ничего…

Могильщик встал, присел у края тротуара, затушил окурок о бордюр и направился к кусту можжевельника, откуда появился.

– Ну, бывай, – крикнул он мне на прощание, махнув при этом рукой в противоположном направлении,  – вон, твой автобус подъезжает…