Уйти под знаком доброты!

Как жаль, что мы не знаем заранее дату собственной смерти. Не удивляйтесь, действительно жаль! Существует расхожее мнение: если человеку открыть заветный миг земной кончины, он превратится в необузданного зверя, пожирающего напоследок максимум возможного. Это не так. Понятия "жизнь" и «смерть» столь высоки в своих значениях, что при их сближении нужда в плотских общечеловеческих ценностях становится бесконечно мала, а сами "ценности" теряют смысл привычной житейской необходимости. Так мал мшистый покров на камне у подножия горы, и велика сама гора, упирающаяся вершиной в небо.
Из негативных проявлений человеческой воли единственное, что может быть различимо на гулком фоне предстоящего исхода – это, пожалуй, желание властвовать. Уйти, но на напоследок показать всему миру величину потери, то есть ублажить себя любимого ощущением собственной значимости. Встретить смерть лицом к лицу не как мышь-полевка, но как грозный степной тур!..
Представьте, с какой «мощной» долей иронии вы будете вспоминать свою горделивую предсмертную маску через пару мгновений после смерти.
 
Итак, давайте предположим, что мы владеем сакральным знанием о дате собственной кончины. Например, через четырнадцать дней (или завтра в одиннадцать вечера) кто-то из нас...

...Тамерлан замер, стараясь объять умом только что предписанную ему точную дату физической смерти. Честно говоря, он готовился к этому событию с чувством внутреннего опасения: как-то его жизнелюбие воспримет неизбежное. Припомнились детские забавы с пересчётом вздохов кукушки. Он даже улыбнулся от мысли: насколько судьба сложилась по-другому, не по-кукушьи! Но теперь все маски сброшены, и точка в рыхлой повести о человеке по имени Тамерлан, поставлена.
Он ожидал от себя взрыв эмоций. Казалось, стоит оборвать тончайшую нить надежды на вечную жизнь (кто из нас подобными надеждами не грешит?), и человек запаникует, как карась, брошенный на раскалённую сковородку. Но паники не случилось. Напротив, по телу разлилась волна покоя и ощущения будущего блага.
Он вспомнил, как умирала его любимая бабушка. Маленькому Томику тогда было семь лет, и он прекрасно запомнил, как изменилось поведение бабушки в последние три дня жизни. Старческое суетливое внимание к незначащим мелочам, обидное бубнильство, пусть даже вызванное любовью, обидчивость и ревность к детскому невниманию, все это утишилось и куда-то ушло. А в освободившееся пространство старческого бытия вошло отрешенное сладостное миролюбие и спокойствие духа.
Бабушка просветилась. Практически на все вопросы она отвечала глазами, ее взгляд говорил без слов, тихо и убедительно. Уходила она красиво и торжественно. А мы плакали, то ли от потери любимого человека, то ли радуясь встрече с проявившейся в бабушке нетленной человеческой красотой. Такой она и запомнилась всем – живая и возвышенная.

Тамерлан припомнил другой случай. По печальной иронии судьбы погиб его приятель Толя Жуков, художник, милый и обаятельный человек. Нельзя сказать, что между ними была крепкая мужская дружба. Так, приятные приятельские отношения. Но случилось непредвиденное. От этого вроде незначимого события в душе Тамерлана все оборвалось и обрушилось. Оказалось, что в Анатолии хранилось огромное количество самого Тамерлана. И со смертью Толи потеря этого количества стала впервые зримой. Сам Тамерлан никогда бы не узнал этого обстоятельства, помри он первым, но жизнь распорядилась по-другому.
По смерти Анатолия прошло лет двадцать, не меньше, а душа Тамерлана Ибрагимовича до сей поры успокоиться не может. При любом упоминании об товарище на глазах большого взрослого Тома украдкой появляются слезы. А ведь за эти двадцать лет скольких верных друзей прикопать пришлось, пальцев на руке не хватит пересчитать, но сердце подлое молчит. Словечка памяти не скажет. Всяк час об Анатолии вздыхает и о нем, сердешном, безумствует…

«Говорить Насте, или не говорить?» – думал Тамерлан, поглядывая на жену.
Настя пришивала пуговицу к его пальто и тихо что-то напевала. Не дошив пару стежков, она задумалась.
– Томик, ведь ты проходишь осень в этом пальто? Оно, хоть и старенькое, но тебе очень идет!
 «Нет, – решил Тамерлан, – не скажу. Зачем ей так долго плакать? У нас еще целых четырнадцать дней любви – невероятно!»