Би-жутерия свободы 188

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 188
 
Однажды он всё-таки отважился завести роман с одной пришлой обезьяной с елейным голоском Акулиной Риф-Недоуменко где-то на балконе субсидируемого федеральным правительством дома, после того как прошёлся хлёстким фосфоресцирующим взглядом по её смазливому личику. Она поразила его своей способностью (по совету Дрёмы Понкратьевича Гузно) вместо унитаза пользоваться морской раковиной.
Лёлик поцеловал Акулину, торговавшую поролоновой пастилой, поводками, ошейниками и наморгиджами, но поперхнулся дымом её сигарет «Ява» и чуть не выпал с балкона (дым ел лучезарные глаза несъедобного Лёлика).
После этого они никого не винили в совершённом чуде – односложном мышлении, доступном читателям Свинцовой и рифмоплёта Амброзия Садюги, поглощённого медитацией над медяками.
      Его образовательный ценз находился выше точки замерзания, а воздушное охлаждение Пересохшего гнилого дыхания приводило Акулину в отстойник реанимационных чувств.
Слушая Лёлика, она с ужасом представляла себе городской парк, в котором оркестр меховых инструментов играет в русалочки, плававшие брасс-летом, не относя их промысловым рыбам. Вседозволенность расхолаживает, понимала она – после свадьбы Пересох со своим зауженным мировоззрением три года прислуживал её филейной части от позвонка до бубенчика, вот почему впоследствии спровоцированный Акулиной поспешный разрыв их связи обернулся для неё невосполнимой утратой.
Невзирая на Лёликино некошерное отчество Саломоныч, Лотта ловко смерила испытующим взглядом с головы до пят человека, ведущего здоровый образ жизни, не ведая куда, человека с «историей полезней», безвременно пропахшего, но вернувшегося домой, другим. Она недосчиталась пяти сантиметров в нужном месте и в отместку пригласила его в викторианско-вегетарианский ресторан «Траво-ядное», где, по словам шеф-повара, «Возросли выплаты по закладным... лошадям». Там Лотта отважилась посвятить Лёлика в женоподобное рыцарство, а именно в увлечения прошлых лет; в интимные секреты и в повседневные капризы, не предупреждая, что в каждой истории есть три версии: скрытно правдивая, откровенная ложь и серединка на половинку.
После того как она покинула женскую вокальную группу «Задиристые юбки» Лотташу устраивал престарелый «тюфячок», находящийся в подчинении непроходимого «Ау!» А пока картина не изменилась в лучшую сторону, и царствовали «навет да любовь», дорогая французская косметика «Lancome» помогала ей вкупе с другими подручными средствами и курсами омоложения преодолевать возрастной кризис, благо в моду вошли нравы свободного покроя.
От Лёлика Лотта требовала в виде надбавки за вредность проживания, чтобы он глаз с неё не спускал в сточные ямы деградирующей морали улицы. Любовно глядя вдаль, она прижималась к его потному волосатому бедру, ласково называя Маленьким с высокой работоспособностью, хотя он был всего на десять см. ниже и вдвое старше. Зато они разделяли: не до конца постигшее горе – динамики событий вырублены; деньги, которых не было; обоюдную радость, доставляемую изобилием её запросов с задушевно-претенциозной пустотой беспочвенных бесед, потому что большую часть проводимого вместе времени они витали по-шагаловски в облаках над родным местечком Брюквин, не спускающим штанов, как описывал В.В. (не угадали) Маяковский.
Театр Лёлик не посещал из принципа – там не продавали лежачие места, а на плацкарту он не соглашался, ибо бутафорские ветви на сцене противно шелестели листовым железом и ветрономно скрипели. Лёлик нередко обижался, надувал губки, кривившиеся в запятые, играл в дряхлого старичка, чем пугал, сжалившуюся над ним медоносной пчёлкой, Лотташу, обесценивая её прибыльное тельце, в продмагах. Там он исполнял незавидную роль ослика Плюща – вьючного животного, осуждённого на тягловые работы за зубоскальство в особо угрожающих масштабах.
Однажды Лёлик насупился, но столовой ложки под рукой не оказалось. Гораздо чаще он носился с ней как с писаной торбой, игриво  намекая, что ему не хватает судна для опорожнения вечно ускользающих офрегаченных мыслей. Так Лотта познакомилась с его новаторской версией смекалистого «Летучего Голодранца».
Когда-то Лёлик мечтал построить в космосе станцию для зоркого слежения за неверными жёнами, но спонсоров не нашлось и проект похерили под английское сукно, доставшееся в наследство от бабушки.
Произошло это в то легендарное лето, когда разминочная многофункциональная «Стрелка на чулке» братанов показывала «12» – число содранное Михалковым с блокбастера «Двенадцать рассерженных мужчин», но режиссёр-железнодорожник, засевший в нём, перевёл дух на запасной путь со словами: «Время харкнуло, а мы сохраняем размякшее лицо», хотя крыша без покровителя кровельщиков – святотатство в мафиозном бизнесе.
Посвящённая в его проблемы с простатой, Лотташа Добже разливисто смеялась по бокалам, когда не стояла отрешённой задачей или не была замешана в какой-нибудь увертюрной любовной игре, в которой всё шло не по правилам без обиняков и свидетелей.
Пить она не умела, но и не пить не могла, учитывая, что алкаши проносились мимо встречными экспрессами.
В ликероводочном отделе на вокзале  «Гранд Централ», что на 42-й стрит, её приветствовали безусые продавцы, где Добжин замечательный бюст пользовался неслыханной скидкой на изысканные импортные вина.
 Не взирая на осаждённую крепость подогретого вина, Лотта не теряла то воспламеняющегося, то угасающего чувства юмора над собой, под собой и уж точно ни одного заинтересованного в ней взгляда вокруг себя. Ей и в голову не приходило воспользоваться дурной славой или неустойчивым папиком в корыстных целях, хотя на углу продавали цианистый калий в вафельных стаканчиках.
Добже, несмотря на свою пацифистскую фамилию, была опустошительной женщиной с ангельским характером и орлиными крыльями. О связи с ней мечтал бы любой уважающий себя «громила» – отважный эквилибрист в разваливающейся семье. Он бы искал слабую струнку, чтобы с готовностью ходить по ней, но чаще нащупывал бы грубую верёвку вокруг собственной шеи, когда  он  за неимением грелки сидел в согревающей позе «Пятки в паху».
За осмотрительной Лоттой не числилось особых долгов, но азартно увивались типы ищущие плотных отношений в уединённых местах. Они не обращали её в своё безверье, обращая внимание на единственный её недостаток, когда ответное словечко в непредвиденных обстоятельствах настораживалось и застревало эксклюзивным букетом болезней в саднящем горле. В таких случаях она звонила отоларингологу Андорону Попугайло забить местечко до смерти на приём.
Выпроваживая осанистую Лотту Добже на работу, пройдоха Лёлик в излучинах света изощрённо паясничал перед Ташей, коверкая её ладную фамилию на французский манер – Добжон, и вёл себя по-Высоцкому как «алкаш с бакалеи», поступая так в отместку за её не остывающую страсть к браслетам, ожерельям, цепочкам. Он знал, что вывести её из состояния оцепенения в состоянии волнения даже на золотой цепочке не представляется никакой возможности. Её браслет простыл, и вести к врачу некого.
Иногда резервуар Лотташиного долготерпения прорывало (Лёлик имел обыкновение ходить с барсеткой, напоминающей ягдаш, и носил зелёный берет, чтобы его принимали за ветерана Французского легиона), и тогда она восставала против его нудных замечаний, но тут же прощала Маленького, называвшего её «Солнце моё, не выглядывающее из-за кучности попадания облаков». Она уже не обращала внимания на магнитные бури в собственной царственной короне, добавляя: «Я никому не позволю понукать независимой собой!», а также на коронарно-сердечную недостаточность его слов: «Бывало, перебираешь яйца на птицеферме, а думаешь о себе».
Всё это касалось и его непрекращающихся внутривенных уколов-инъекций в её адрес: «Приготовлению пищи ты предпочитаешь распивочные мастерские готового платья!»
Среди аварийно-кастрюльных помешательств Лёлик задумывался над питательными качествами гипсового бюста мраморной женщины с выставки современного искусства. И когда Лотташа громче обычного хлопала дверью, уходя на работу, он орал вдогонку: «Не забывай, я финансирую!», но потом успокаивался, опускал подбородок на живот, приходя к выводу, что только в результате скрещивания шпаг рождается идея панпацифизма.
И всё-таки Лёлик лелеял надежду парашютиста – вновь спуститься на землю. Они сближались с Лотташей, как корабли в тумане, боясь повредить обшивку друг друга, зная, что им не помешало бы обезопасить народ от себя, отгородившись от него. Так что правильно считала Лоттина мама, выслушивая взаимные жалобы с видом индийского набоба, скучающего по охоте на тигров верхом на слонах и мужчинах: «Благородным бывает только металл!» Кстати, Лёлика, страсти которого заметно поутихли и прилегли, нельзя было осуждать за то, он приторговывал хромированными зажимами критики.
Со своей предпоследней тёщей он сталкивался на даче непристойных показаний несколько раз на день. В нём просыпался радетельный садовник, от которого вдоль по дорожке шёл запах чернозёма. Он брал проверенный немецкий фотоаппарат «Лейка» и отправлялся в угол отведенного участка поливать клумбу, под которой он мысленно с надлежащими почестями хоронил тёщу.
Лотта видела неплатёжеспособного (по набежавшему долгу родине) Лёлика насквозь, поглядывая на него сквозь пальцы, усеянные перстнями и кольцами. А как он боготворит её за складское помещение своих смехотворных вкладов, как ратует за чистоту их отношений... в её преддверии! Ведь совсем недавно он представлялся ей низким типом, с температурой ниже средней, жалким диспетчером в аэропорту, рассматривающим пассажиров, спешащих к выходу, пилотов, неохотно выходящих из стюардесс и грустно разъезжающихся по домам к семейным каминам с поддувалом.
В отместку за содеяное им в беспамятсве она посоветовала ему отправиться в Сингапур, где ей влепили фантастический штраф за похотливый взгляд, брошенный на асфальт. И Лёлик возразил ей, что безоблачное счастье встречается в пустынной Сахаре. Но она почему-то не выносила плюющих на всё верблюдов.
В то же время за углом в кабаке «Взбесившаяся лошадка», где ошивались крутые с разных концов света, бытовала иная версия, что в соседней с Сингапуром стране проведён в жизнь повсеместный запрет на ношение ятаганов и турецких сабель, для того чтобы паче чаяния не остаться без главы государства.
Лёлику намекнули, что определить его национальность было бы до смешного просто. Пути Господа Бога неисповедимы и он даже не пытался выслеживать Его, ведь дороги не проложены (тогда Лёлик налаживал торговлю гвоздичным маслом из гвоздей для парфюмерной промышленности и носовыми лотками для каробейников), а Здравомыслящий сбил его спонталыку, сказав, что мысли приходят затемно треугольником, квадратом и магендовидом.
Но ушлого Лёлика не легко было провести без контрамарки. Он отличал медрес от мерседеса, сановника от садовника и знал, что если вместо потёртой лампы Аладдина надраить кристально чистого типа, тому грозит рассыпаться в благодарностях и заблестеть бриллиантом. Поэтому Лотточка ценила драгоценное время проводимое с Лёликом, а также изумруды, яхонты, опалы, топазы и Агату Кристи, догадываясь, что от него простуженного, да жизнью контуженого – один шаг и то в перламутровом направлении к никчёмной постели, где пьяный нож с вечера валяется на полу.
А иногда Пересох вообще вёл себя недостойно своему среднестатистическому роду, пытаясь сбить конкурентную цену её услуг и подражая «Гимназисткам румяным, от мороза чуть пьяным, грациозно сбивающим лёгкий снег с каблучка».
Так они прожили с их бревенчатыми алогизмами двенадцать ничем не омрачённых лет в гражданском браке, в котором, как на войне, год зачитывался за три. Они и не подозревали, что брак жестокой лапой налагает определённые обязательства на забракованного. Причём каждый остаётся под гнётом собственной фамилии, со своими зачастую ошибочными мнениями о людях, событиях, и несовместимыми взглядами на носильные вещи, висевшие в платяном шкафу, где на задней стенке выгравированы скелеты – символ Лотташиной половой свободы, раньше называемой ёмким словом – распущенность.
Благодаря этим изображениям (сродни графити)  Лёлик, витавший в облаках в ясную погоду, и обгладывавший в дороге костяшки никчёмных мыслей, к семидесяти годам осознал несовместимость двух понятий – секс и я, как исполнитель. В связи с этим его нерастраченный энтузиазм пошёл на убыль и мужик ударился в крем-брюле воспоминаний. В разговоре с посторонними он задавал определённый тон, напоминавший профилакторий для профи, которому не возможно было ничего противопоставить.
Уже при Лотташе мастер короткого показа Лёлик Пересох не разводился из корыстных соображений с четвёртой по большому финансовому счёту из отдела натурализации женой – феминисткой, менявшей вечерние туалеты на мужские с утеплёнными писуарами, забрызганными простатным дождиком. Когда-то Евлампия Закарпатьевна Трудоголик, не вылезавшая из кофточки с аппликациями ручной работы, работала до потери пульса в Министерстве Страхов и Фобий временно управляющей. Теперь она трудилась на ниве хоуматтендерства, обеспечивая Лёлика медицинской страховкой и по старинке умудрялась платить профсоюзные взносы обмениваясь на собраниях партийными приветствиями. Евлампия, как жена погибшего от спиртного подводника не доверяла сберкассам и хранила деньги в заштопанном чулке в водяном матрасе. Но когда её охватывало чувство первосданной посудины на приёмном океанском пункте – Евла скоблила и вымывала Лёлика перед любовной качкой, прежде чем принять вместо снотворного – так она до него православно искупала в ванной грехи изувеченной юности, кажется с красавцем-пришельцем из «Космоса» – кинотеатра напротив её дома.
Евлушка исправно в развёрнутом виде обменивалась с Лёликом по телефону впечатлениями о совместной жизни с коллегами,  попеременно встречавшимися с нею. Она помнила как Гера Невдомёк, приговаривал во время повального орального кекса – этой оратории торжества любви над ханжеством: «Лучше бы ты уже спокойно лежала, не вставая сахарной косточкой поперёк горла». Вопреки её не оправдавшимся ожиданиям он не рассыпался перед Евлампией в комплиментах, но твёрдо верил, что скромность хотя и украшает человека, но в дубовом гробу.
На прощание Евлампия одарила его улыбкой на значительном расстоянии, сопровождаемой пневматическим поцелуем. Непоседе Лёлику, зарекомендовавшему себя приспособленцем сзади с вечно бегающими нефритовыми глазками, хотелось побывать в Полинезии великого француза Гогена, где по слухам подают изостудень из не разнимаемых ампутированных ног, которые не приходится разминать в поисках ароматичного букета к назревающему дню рождения Лотточки.

В вибрато трепещущих крыльев,
в подсветке телесного цвета
законы природы забыли,
что фавн я, ты – полу-Одетта.

На озеро с ближней опушки
Глядел, затаивши дыханье,
на белую в перьях игрушку,
плывущую между пираний.

Твоя лебединая смелость
наперекор правил восстала,
знать с птицами жить расхотелось
им в пользу меня отказала,

чтоб фавна в объятиях крыльев
в апреле баюкать любовно.
Смотри сокровенное сбылось
весной в день рождения Овна.

Короче, ему, видевшему цифры и женщин округлёнными, хотелось начать жить, прекратив существование. Не терпелось воспрянуть и плюнуть в искажённое лицо действительности. Безумно хотелось испробовать мальчика по сниженной себестоимости, отправившись на карнавал в Рио-де-Жанейро в манжетах для измерения артериального давления.
А кто-то из разбирающийся в мозговитых сшибках намекнул, что там же выступает сводный хор повивальных бабок неопределённой деноминации и танцующих таитянских акушерок, сопровождаемых шквалом записанных на плёнку аплодисментов.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #189)