Передай нашим, что мост через Волгу херовый!

                Барсику....


« Передай нашим, что мост через Волгу херовый!»



Как сейчас помню эту милую тихую осенью далекого 1988 года. И настроение тоже
запечатлелось. Приподнятое такое. Еще бы, меня в очередной раз выгнали из «Плешки». Такие события просто так не проходят. С моего молодого сердца после многолетней борьбы за почетное звание товароведа продовольственных товаров высшей квалификации упал здоровенный камень.
Освободившееся место заняли цветущие розы и какой то джазовый микс…
Розы благоухали, музыка играла еще и потому, что на улице Герцена в кондитерском магазине, что напротив театра им. Маяковского, меня ждала Ленка Хоменко.

Ленка заведовала сладостями, обладала бесстыжим взглядом, античной фигурой и волнительной походкой. Достаточный повод, чтобы ввести в ступор грузчиков и молоденьких сотрудников ОБХСС. Они как-то слишком часто навещали Ленку под предлогом контрольной закупки. Грузчики с грохотом все роняли, а у птенцов генерала Стерлигова (тогдашнего главы московского ОБХСС) разлетались бумаги и закатывались под прилавок авторучки. Ленка материлась на грузчиков, а рдеющим борцам с хищениями социалистической собственности,  дарила обольстительные улыбки.
С Хоменко меня связывала тайна. Через служебный выход она снабжала меня
небольшими оптовыми партиями растворимого кофе и индийского чая, недоступными в конце
СССР для простых смертных. Я переправлял дефицит в недокормленную Казань и неплохо жил, пользуясь знанием приватных механизмов советской торговли.

А еще Ленка Хоменко была подругой моего однокурсника Рустема Жулекаева.
«Жуля» слыл факультетским плейбоем, флибустьером, и Ланселотом. Он появлялся в
институтской общаге с гитарой и прекрасная половина «Зацепы» (общежитие находилось на
улице Зацепа 43) ему не отказывала.  Ведь  «Жуля» все делал искренне. Долго обижаться на него ни у кого не получалось. Однажды ночью я встретил «Жулю» у дверей девушки, с которой меня связывали романтические чувства. «Жуля» застегнул ремень на брюках, поправил на носу разбитые кем-то очёчки и сокрушенно покачал головой: «Сейчас переспал с твоей Светкой… не понравилось.. Не рекомендую. Пойдем винца выпьем, а?»

Понятное дело, к Ленке Хоменко я ходил не только для того, чтобы ознакомиться с
ассортиментом. Было еще кое-что. Судя по всему, мои скромные манеры беспокоили Ленку,
особенно после уханья и посвиста разбойника Жулекаева. Кажется, она испытывала некую гамму чувств, главным из которых было острое любопытство. Поэтому заведующая кондитерским магазином охотно запиралась со мной в кладовой. Я считал товар, а она, скрипя накрахмаленным халатиком, нашептывала восхитительные непристойности.

Надо сказать, что мат в исполнении Лены Хоменко производил сильнейшее впечатление. Он был настолько энергетичен, что им можно было сбивать низко летящие цели. Леди по
происхождению, она изначально своими изысканными чертами располагала к разговору о чем-то высоком, например, о поэзии серебряного века. Ленка на самом деле неплохо знала Северянина и Бальмонта, что добавляло в её общение с персоналом и кавалерами чувственность и конкретику.

Как-то я зашел к Ленке Хоменко с веточкой сирени. Заведующая кондитерским магазином
поставила её в гранёный стакан, но в эту минуту в подсобку постучался расхристаный экспедитор- водитель. Шмыгнув носом и дыша перегаром, он стал нудно выпрашивать три дня отгула по причине нездоровья. Пока водила бубнил, Ленка, подперев подбородок, задумчиво взирала на сирень.  В конце-концов незваный гость, растерянно икнув, замолчал.

Стало тихо, в окно громко врезалась обалдевшая муха, а Ленка все продолжала любоваться сиренью. Водила икнул еще раз… Ленке видимо не очень хотелось возвращаться из своих грез. Но на её фарфоровое чело уже набежала легкая облачность. Не отрывая от сирени мечтательной улыбки, она негромко отвечала:

«..Месяц гладит камыши...
Сквозь сирени шалаши…
Все душа… и ни души….»

Молчание, вздох, величественный поворот к просителю… И, резко изменившись лицом,
тщательно артикулируя каждый звук, Ленка звонко закончила: «Ни *** ты не проси!»
Пролетарий понимающе развел руками и со словами «Нет, так нет, Елена Константиновна»
закрыл за собой дверь.
Примерно также Ленка общалась и со мной в тесноте кладовой. Хватала за коленку со словами

«Хочу я зноя атласной груди…
..Хочу одежды, ****ь, с тебя сорвать..»

Я же, превращаясь в «кусок свинца с крылышками» (описание эрекции по Генри Миллеру),
старался думать только о кофе или индийском чае. А удивленный Ленкин взгляд считал
дополнительной сатисфакцией к ранее растоптанным очкам и разбитой гитаре Рустема
Жулекаева.

В общем, теперь, спустя почти четверть века, я понимаю, что тихой осенью 1988 на улице
Пушкинской, с которой  и начался мой рассказ, я испытывал редкое состояние абсолютного
душевного покоя и ясности. Перспективы были очевидны, помыслы чисты. Еще несколько ящиков растворимого кофе, закипающая страстью заведующая кондитерским магазином, сладкая месть «Жуле»…

И в этот момент в звуки джаза вкралась другая тема. Сначала неясная, а потом нарастающая,
неотвратимая, как судьба и известное произведение Равеля.
Борьба джаза и «Болеро» вызывала у меня признаки душевного дискомфорта. Они, наверное,
сразу проявились на лице. Иначе с чего вдруг встречный дядька так торопливо перебежал на
другую сторону улицы. А еще прохожая барышня бросила заглядываться в зеркальную витрину и громко всхлипнула, когда мое отражение на миг появилось рядом с ней…

В конце концов «Болеро» забило джаз, и победные аккорды оформились в настойчивый образ
моего казанского приятеля. Это Володя Шевчук пробил мой комфорт. Толстый главный редактор газеты «Комсомолец Татарии», обаятельный и избалованный. Он грозил из своего кабинетапухлым пальчиком и, задыхаясь от излишеств, с комиссарской требовательностью вопрошал: «Что полезного сделал ты для моей газеты?!»

Надо сказать, что Володя Шевчук имел полное право беспокоить мою душу, а также мешать
слушать джаз. Володя покупал у меня сразу по десятку банок растворимого кофе. Я его ценил, как клиента.
При последней встрече Володя Шевчук, рассчитываясь за привезенный товар, заявил, что ему
нравится наше сотрудничество. И попросил кроме ящика шпрот добыть еще и эксклюзив для
возглавляемой им газеты…
Я с достоинством встретил незнакомое мне слово. Самодовольно хмыкнул и придал своему лицу небрежно-снисходительное выражение. Таким способом в школе иногда получалось отбиваться от математички, та еще стерва. Она развлекалась тем, что периодически отрывала меня от томной соседки каким-нибудь глумливым вопросом: «А скажи-ка мне, Николаев, чему, к примеру…равен квадрат гипотенузы?»

Я в этих случаях многозначительно усмехался. Косил взглядом на её симпатичные коленки.
Подкручивал пробивающийся ус. А математичка, продолжая игру и заботливо застегивая
пуговичку на моем воротничке, сама же и отвечала: «Верной дорогой идешь, товарищ Николаев…Садись, пока...»

Но с Шевчуком проверенный на геометрии способ не прошел. Пока я тянул время, соображая, что это за неведомый мне продукт - эксклюзив. Чай это или кофе, а может быть колбаса типа салями…И можно ли сказать, что мне уже оставили пару коробок в Елисеевском гастрономе. Володя, не затягивая интродукции, ласково пояснил: «Андрюша, эксклюзив - это что-то типа дефицита! Напиши что-нибудь дефицитное для «Комсомольца Татарии»! Так понятно? А то в стране перестройка, а мы все о комбайнерах да об удоях»
Володя Шевчук не сомневался, что товароведный факультет НарХоза выпускает специалистов более широкого профиля, нежели Журфак МГУ. И если я могу «достать» шпроты и растворимый кофе, то уж найти что-то эксклюзивное для газеты для меня раз плюнуть…

Первую часть заказа Шевчука я выполнил легко. Съездил в Реутово на продбазу к своему
факультетскому приятелю Виталию, разжился ящиком шпрот. А вот чем побаловать
«Комсомольца Татарии», увы, мне в голову не приходило. Между тем, терять образ «чувака из Москвы, который все может» очень не хотелось. Раз я обещал, надо было что-то придумать. Но что?!

В раздумье я остановился, и некоторое время топтался на одном месте. Озирая окрестности, я
обнаружил перед собой вывеску, где на черном фоне желтыми буквами было выведено
«ГОССТРОЙ СССР». Ну, конечно! Вон он, дефицит для «Комсомольца Татарии»! Перед носом! Еще не до конца представляя дальнейшее, открыл дверь и обратился к скучающей даме в бюро пропусков…
- Ельцин Борис Николаевич? Можете позвонить ему по внутреннему телефону. Вот по этому
номеру…

…Телефонная трубка вопросительно гудела всего лишь раз. Затем в ней что-то щелкнуло, и
угрюмый трескучий голос произнес:
- Да, я слушаю.
- Борис Николаевич?
- Да. Вы по какому вопросу?
- Я Андрей Николаев из газеты «Комсомолец Татарии»…
- Заходи Андрей. Комсомолец Татарии, понимаешь... шестой этаж…

К осени 1988 года я видел Ельцина один раз, но зато много о нем слышал. В 1986 году он почти на час парализовал работу овощного рынка у метро Серпуховская, на котором я подрабатывал.
Первый секретарь МГК совершал свои знаменитые выходы в народ. Увидев клубящуюся очередь (это я продавал бананы), Ельцин решил разобраться в её происхождении, а заодно узнать, как живут москвичи. Желание власти побыть немного с народом сразу обернулось конфузом. Покупатели, вожделевшие бананов, не признали хозяина столицы.

А что бы он хотел?! Большинство из них забрели к нам с «колбасного» поезда». Так называли
поезда, на которых в конце 80-х из полуголодных областей люди приезжали в Москву за
продуктами. Несчастные перевозбужденные сограждане с воспаленными от беготни по
магазинам глазами, с непромытыми, как у многих тогда, головами и в мешковатой одежде.
Фи, как дурно пахнут! А тут Ельцин! Какой еще Ельцин? Подумаешь, Ельцин! Бананы давай! Хотя, если бы за бананами, например, Раиса Максимовна Горбачева стояла, тогда все по интересней сложилось.

Ельцину сказали, что бананов остались мало, и, что продавец просил больше очередь не
занимать. Это если убрать артикль «бля». А Ельцин, в свою очередь, потребовал на ковер
директора рынка и главу Райторга и устроил всенародную выволочку. Иногда даже не отказываясь от артикля «Бля»

 Публика с «колбасного» поезда улюлюкала, свистела и аплодировала. Уже тогда можно было предположить, что вот он, будущий отец нации.
Эх, будь я поумнее…

Кроме того, сотрудники Москворецкого ОБХСС произвели несколько контрольных закупок. Их оформление, собственно, и заблокировало товарно-денежные отношения на отдельно взятом клочке советской территории.

Особого криминала контрольные закупки не выявили, обсчет оказался минимальным. Потому что обычно на рынке «бомбил по черному» только я. Но в очереди к моему прилавку находилась вся московская верхушка. Я же не идиот, чтобы скопом начальство обсчитывать. Однако после того, как высочайшие гости уехали, директор рынка отправил меня от греха подальше домой. И, на всякий случай, лишил меня «сладкого». Неделю вместо бананов я торговал чесноком с картошкой, негодовал на директора (я же делился с ним «левым» заработком) и проклинал визитеров.
Причем я до сих пор уверен, узнай тогда покупатели Ельцина, никакого бы переполоха на
Серпуховке не случилось. А может быть, и Беловежского соглашения тоже.

Потом Ельцин исчез из поля моего зрения. Я был слишком занят собой и не следил за его
карьерой. Но спустя два года я стал слышать эту фамилию на кухнях из уст моих политически
продвинутых покупателей:
«…Ельцин то, Ельцин сё… Ельцин сказал... Раскол в КПСС… Ельцин выступил на Пленуме... Ельцина сняли... Ельцин в оппозиции… Ельцин не дает интервью… Вот бы узнать, что он думает о Горбачеве, о перестройке. Где Ельцин?! «Свобода» и «Немецкая волна» передают заявление Горбачева о том, что он больше не пустит Ельцина в политику!.. Говорят к Ельцину невозможно попасть!..»

Встреча бывшего партийного владыки с первым встречным мелким спекулянтом прошла в
драматично-аскетичной обстановке.
Борис Николаевич олицетворял собой забвение. Милым солнечным вечером он сидел один в
своем кабинете. Приемная зияла пустотой. Ни секретаря Татьяны Пушкиной, ни верного Льва
Суханова, ни преданного Александра Коржакова. Может быть, Ельцин их уже отпустил домой, может они уже ушли сами… Где-то на далеких орбитах, не зная своего будущего, обретались еще неизвестные Юмашев, Сурков, Абрамович, Путин. Где они все были тогда, осенью 1988 года? Ельцин сидел в своем кабинете один…

Ельцин по-медвежьи уставился на меня, как-будто чего-то через силу припоминая... Не получилось.  И, не спросив редакционного удостоверения, поинтересовался, напечатает ли «Комсомолец Татарии» то, что он скажет? Я самонадеянно угукнул в ответ. Раскрыл купленный в киоске на первом этаже министерства блокнот. Обнажил авторучку, и, восхитившись собственной крутизной, принялся записывать за Борисом Николаевичем.

Мне не пришлось ничего спрашивать. Борис Николаевич говорил сам. Его ущемленное
Горбачевым самолюбие металось по кабинету, как благородный отец семейства в КПЗ после
мелкого хулиганства. Он говорил, а я страдал. Очень мешали его хмыканья, мычание,
неожиданные паузы с выразительными взглядами, знаменитое: «Э-эээ, понимаешь…», все те
самые штучки раннего Ельцина, так хорошо известные его близкому кругу.

Минут через сорок страдание стало невыносимым. Потом пришло понимание, что решение всех моих проблем это диктофон, лежащий в столе у Ленки Хоменко. Какой-то влюбленный ОБХССник подарил ей эту диковину. Рассчитывал, наверное, завоевать своей оригинальностью. Заведующая кондитерским магазином нуждалась в диктофоне как коза в баяне.

Я поднял как на уроке руку. Ельцин оборвал свою звуковую комбинацию и удивленно уставился на меня.

Я сказал, что сейчас его покину. Я сказал, что это очень важно. Я сказал, что как мужчина он
поймет меня. Я сказал, что меня ждет девушка. Я сказал, что встреча была обговорена заранее и, если я сейчас с ней не увижусь, то ни за что не смогу объяснить причину своей неявки. Потому что она никогда не поверит, что я провел время с Ельциным. Она решит, что я ходил в кино с её подругой и тогда все будет кончено. Я сказал, что вернусь через час. И если Борис Николаевич меня дождется, то я буду очень признателен…

Ельцин остановился взглядом: «Девушка, понимаешь. Ну, раз девушка ждет, то...»

Я выскочил из Госстроя. На Пушкинской уже темнело. Под «Полет Валькирий» долетел до
кондитерского магазина. Не заметив Ленки Хоменко в торговом зале, заскочил в её кабинет.
Через минуту за дверью грохнули ящики, а затем закудахтали продавщицы:
- Ленк, а Ленк, там твой пришел!
Следом что-то опять шмякнуло, лязгнуло, покатилось, заблеяли грузчики... И после знакомой
веселой матерщины, на пороге появилась сама заведующая кондитерским магазином, сияющая и излучающая.
- Привет Лен... Тут такая ситуация... в общем, там Ельцин...
Лицо Хоменко исказил ужас. Наверное, бывший секретарь МГК КПСС завоевывал народную
любовь в её кондитерской тоже:
- Как, опять?!
- Нет, Лен. У меня с ним встреча! Мне нужен твой диктофон. Потом все объясню…
Хоменко, на мгновение перестав блистать, протянула требуемое. Но потом, когда я дал было
задний ход, остановила меня югославским сапожком на точеной ножке….
- Я завтра ухожу в отпуск. Забери свой кофе или мне придется его выставить на продажу. И лучше
сделай это сейчас. Через час явится моя сменщица, толстуха такая, помнишь? Она тебя терпеть не может.
Вот дела! Куда я с кофе к Ельцину попрусь! Но делать нечего. Я схватил две огромные клеенчатые
сумки, в каждую из них умещалось по сто банок, поцеловал заведующую в персиковую щечку и, сгибаясь под тяжестью, выполз через черный ход.

В сумраке двора маячили два милиционера. Они внимательно посмотрели в мою сторону. По
спине пробежала струйка пота. Как все некстати! Сумерки, служебный выход магазина, два ящика супердефицитного растворимого кофе, милиция! Что делать? Возвращаться нельзя.
Милиционерам это покажется подозрительным. Меня задержат и будут судить за спекуляцию!
(ст.154.п.3 УК РСФСР от 27.10.1960 до двух лет лишения свободы с конфискацией имущества)
Значит только вперед! Господи помоги!

Но выход из замкнутого пространства двора только один - арка. Именно в ней и стояли
милиционеры. Я с каменным лицом мерным шагом шел им навстречу. Сумки тяжело пружинили в руках. Взгляд ближнего милиционера сфокусировался на моей ноше. Господи пронеси! Только бы… в этот момент раздался треск! Ручка одной из сумок лопнула! Молния разошлась, и банки загремели по асфальту. Кошмар!
- Ух ты, сколько кофе! А где Вы купили так много? Ведь его нет в продаже?! - развеселился один из патрульных, нагибаясь к разбегающимся банкам. Наручники на его поясе звякнули
кандальным звоном. Я замер, не в силах сопротивляться судьбе.
Но Бог не оставил меня. Он послал ангела. Я бы конечно предпочел, чтобы он спустился прямо с небес. Белые одежды, крылья и все такое. Но над нами простирался ободранный кирпичный арочный свод. В кино в этих случаях вестники Божьи являются как-бы из ниоткуда. Мой возник из тени. В плаще с поднятым воротником и в кепке, надвинутой по самые брови.

Сначала я еще больше перепугался. Громыхнула мысль, что незнакомец это один из влюбленных в Хоменко сотрудников ОБХСС (отдел борьбы с хищениями социалистической собственности), подкарауливший соперника при исполнении…
Но фигура в кепке сделала еще один шаг из приближающейся ночи и превратилась в звезду
перестроечного ТВ, журналиста «Взгляда» Александра Политковского! Кажется, он жил в этом дворе. Или гостил частенько.  Я видел его раньше, когда навещал заведующую.
Обычно звезда нелюдимо брела своей дорогой.
Но не сейчас! Как телевизионщик Политковский не мог не оценить картинку.

Сумерки, выщербленный временем и грузовиками кирпич стен, разрисованных ругательствами в адрес московского «Спартака» и КПСС. Желтый свет фонаря.
Звенящие по асфальту банки кофе, милиционеры, прыгающие за ними, как коты за мышами.
Парень с разорванной сумкой и разинутым ртом. Практически фрагмент из какого то клипа раннего «ДДТ». Да к тому же, какой советский человек мог спокойно пройти мимо того, чего нет в продаже…
А звезда  была советским человеком. Метр снизошел из своего олимпийского одиночества и тоже принял участие в сборе жестянок. Правоохранители, узнав Александра, взволновано устремились к кумиру. Все трое встретились в середине арки, под равнодушным фонарем с охапками даров кондитерского магазина возле сердца.
Чтобы поскорей улизнуть от поклонников в форме, Политковский сгрудил собранный урожай в раскрытую сумку и двинулся прочь. Милиционеры бросились за автографом. Через несколько мгновений вся троица растворилась в темноте улицы Герцена. Арка опустела. Все стихло, даже эхо куда-то пропало. Я перевел дух, вытер лоб, перевязал порванную сумку брючным ремнем .

Уфффф!!! Слава тебе, Господи...

Пустынные коридоры «ГОССТРОЯ» отдавались гулким эхом. Пот заливал глаза. Брюки все время спадали. Сумки с каждым шагом становились все тяжелее. Суставы рук превратились в сплошную боль. Сердце колотилось так громко, что на его стук в приемную из кабинета вышел мрачный отец русской демократии.
- Хотите кофе, Борис Николаевич?
- Нет, спасибо. А зачем Вам столько, комсомолец Татарии?
- Вот об этом давайте сейчас и поговорим, Борис Николаевич! Зачем гражданину СССР 200 банок растворимого кофе, если конечно утром его девушка не использует кофе для приготовления ванны. И, придерживая штаны, я вытащил диктофон…

За время моего отсутствия Ельцин стал более агрессивен. Он рубил фразы, как мясник
бифштексы, то правой, то левой рукой. Причем, в каждой руке по топору! Искрил статическими разрядами, сдерживая страсть. Брал такие паузы посреди монолога, что мхатовским старикам оставалось только нервно курить. Коронное же «Э-э.., понимаешь» звучало как приговор первым христианам из уст древнеримского императора: «Отдайте их львам!» Содержательно Борис Николаевич говорил о свободе цивилизованного рынка, истинном народовластии, об ответственности власти, о многопартийности, свободе прессы… В общем, со многими тезисами Ельцин и сейчас был бы Навальным.

Неожиданно Ельцин замолчал и уставился на меня немигающе.
Я забеспокоился.Затем Борис Николаевич пристально посмотрел в темный угол кабинета, как
будто высматривая кого-то, поискал что-то на потолке и, опершись на край стола руками,
потянулся ко мне!!!
Я второй раз за вечер запаниковал. Ох уж мне эти члены ЦК КПСС и
кандидаты в Политбюро, понимаешь…

И тут Борис Ельцин зашептал, торопливо, горячо, сбивчиво, озираясь по сторонам, нависнув надомной всей харизмой будущего отца нации: «Передай нашим… передай нашим, что мост через Волгу херовый!»
- Что, Борис Николаевич? Какой мост? Кому передать? – промямлил я, вжимаясь в стул и в стол.
- Ты же из Казани, комсомолец Татарии, - продолжил будущий Царь Борис заговорщицки, - Мы недавно мост через Волгу сдали, так вот, он с конструктивными недостатками!
- Ааа.. понимающе прошелестел я, оглядываясь по сторонам, - Понял! Ну, так я пойду, Борис
Николаевич?
- Иди, комсомолец Татарии, и помни... и помни... Где же я тебя мог видеть раньше?..

Я просидел дома семь дней, не покидая жилища. Первые два дня я восхищался собой. Три дня
расшифровывал запись беседы и приводил эмоции Бориса Ельцина в удобоваримый текст. А
остальное время названивал друзьям и всем более-менее смазливым приятельницам с
рассказами о том, что я запросто прихожу к Ельцину поговорить по душам.

Через неделю я встретился с Володей Шевчуком в его кабинете. Но сначала я выгрузил
заказанные шпроты. А затем, затем положил Шевчуку на стол 6 или 7 листов машинописного
текста!
- Что это? - спросил Шевчук нежно.
- Это интервью с Борисом Ельциным. Ты же просил что-нибудь, вот я...
Володя Шевчук по-бабьи охнул, перекрестился, схватил бумаги и, не читая, спрятал их в сейфе.
- Вот тебе деньги за шпроты. А сейчас иди, у меня планерка, иди от греха. После поговорим.
И я ушел…

Прошло три месяца. Интервью жгло мое сердце в сейфе у Шевчука. Володя хранил его как Кащей Бессмертный свою смерть на конце игры, иглу в яйце, яйцо в утке, а утку сами знаете где…
«Комсомолец Татарии» не решился его публиковать. Комфорт редакторского кабинета победил журналистику, так бывает. Но все тайное, рано или поздно становится явным. Копия попала в Народный фронт и оказалась вывешенной в «гайд-парке» на самой ободранной, самой заплеванной стене, самого многолюдного места Казани, на улице Баумана. Народ толпился, размахивал руками, спорил, плевался, ругался, дрался. А про меня говорили так: «Николаев... тот самый журналист!»

29 мая 1990 года я стоял в зале Большого кремлевского дворца у одного из микрофонов,
расположенных между рядами кресел. Только что зачитали решение ЦИК об избрании Бориса
Николаевича Ельцина Председателем Верховного Совета РСФСР. Мир ожидал первой пресс-
конференции бывшего госстроевского затворника, а ныне лидера демократической России.
Настал-таки момент, когда пригодился опыт, нажитый непосильным трудом в советской торговле.
Не зря я «бомбил» народ на рынке у метро Серпуховская. Если ты работал за прилавком, то
никогда не забудешь, что такое очередь, чем она живет и как ею управлять. А журналисты,
рвущиеся к микрофону в Кремле, мало отличаются от провинциалов, ненавидящих друг друга и продавца бананов у Павелецкого вокзала. Поэтому я был уверен, что ПЕРВЫЙ вопрос на ПЕРВОЙ пресс-конференции ПЕРВОГО главы ПЕРВОГО новейшего российского парламента ведущая брифинга Валентина Ланцева отдаст Вашему покорному слуге. Так и случилось!

- Андрей Николаев, «Комсомолец Татарии». Борис Николаевич, поздравляю Вас с победой!
Скажите, какую роль в Вашем триумфе сыграли советские средства массовой информации?
Спасибо.

Ельцин посмотрел на Ланцеву, пожал плечами и зашевелил губами. Но или звук был плохо
настроен, или что-то еще. Скажем так, я ничего не разобрал, как и сотни других аккредитованных журналистов. А может просто вопрос был дурацким.
Кстати. У меня сохранилась одна из тех двухсот банок растворимого кофе, с которыми я заявился на интервью к Ельцину. Все эти годы она лежала в самом дальнем ящике кухни. Переезжала со мной, когда я менял места жительства. Вот она, эта банка...
«КОФЕ РАСТВОРИМЫЙ» ХРАНИТЬ В СУХОМ ПРОХЛАДНОМ МЕСТЕ. СРОК ХРАНЕНИЯ 6 МЕСЯЦЕВ.
Сделано в СССР»