Прекрасная жизнь

Предисловие.
Если Лорелай Гилмор было позволительно называть свою ****** Пол Анка, то и я хочу воспользоваться этим дозволением. 
Конец предисловия.



  Побывав в Англии, людей, как правило, одолевает нескончаемая, зудящая, но до странного приятная ностальгия. Однако, ничто в моей памяти не сравнится с теми теплеющими чувствами, которые я испытывал на протяжении всей своей жизни после моей чрезвычайно неожиданной поездки в Йоркшир, северное графство. В те времена я был, что называется, в том самом переходном, удивительно закатном по ощущениям, возрасте. Многие знакомые, что приходились мне ровесниками, давно уже позабыли, какие чудесные грезы когда-то, будто в другой жизни, постигали их. Они к тому моменту все успешно обосновались в роли среднестатистических менеджеров или, не дай Бог, офисных крыс (за жизнь ни разу не усомнился, что униформный галстук перекрывает кислород в мозгу; соответственно, старался избегать эти удушливые изобретения). Я же был в их очевидном понимании недалеким прозибателем, склонным к повышенной гиперактивности и пугающей социопатии. Все это неизменно шло с моей профессией; картины ни в какую не принимала ни одна галлерея -  - я был обречен на извечный цензорный приговор с Шостаковичем. Ergo…  Все эти люди как-то сразу и невероятно естественно перетекли из статуса моих близких друзей в звание знакомых, с которыми мы лишь обменивались кивком головы при встрече в гипермаркете. Наверное, с тех пор я и перешел на овощные лавки и затворническую жизнь. 
  Но мне было до боли одиноко. Знаете, в голове частенько стоял сдавленный гул, будто все твое нутро вопило, раздирало тебе глотку до хрипоты, но при этом из твоего рта не вырывалось и звука. В один из таких моментов безнадежного отчаяния и практически полнейшего разочарования во всем своем окружении на протяжении жизни я закинул в чемодан несколько незначительных для повествования вещей и отправился прямиком в близжайший аэропорт. Что же меня потянуло именно в Лидс, спросите вы? Вот хоть убейте, до конца себя оправдывал тем, что невероятно хотел увидеть собственными глазами город, запечатленный Луи Лепренсом, однако, в глубинке своего несостоявшегося рассудка осозновал, что этот город с каждым метром, отдаляющим меня от родных мест, становился лишь до невероятного убедительным предлогом.

  В нее я влюбился сразу и до беспамятства. Когда мы впервые встретились, ей было всего-навсего 9, но я ни сколько не раздумывал. Не имея представления о ее имени, в своих мыслях я уже величал ее Сибилой. Да, такое имя я ей дал (безусловно, под тягой ко всему творческому), чтобы мог восторгаться всем ее добрейшим и честнейшем существом. 
 
  Первая неделя тянулась мучительно долго, но ее даже будто не существовало. Я маялся, не знал чем себя занять. Целыми душными днями просиживал до поздна в местной галлерее. А какое еще у человека может быть утешение, когда на самом клеймо неудавшегося художника? Только радостно-горестно завидовать людям фортуны. Тогда на момент показалось, что жил я все свои ** с лишком лет не так, как положено, не по правилам, черт их подери. Испоганил я свой единственный шанс. 

  А в 10 она была еще краше, кокетливо высовывала язык и поглядывала, будто спрашивая: «Что нравлюсь я тебе? А вот со мной плохо обращаются, ты же видишь. Почему не спасешь меня, добрый ЧЕ-ЛА-ВЕ-ЧИ-ЩЕ? Ты же такой большооооой…»

  Однажды, поздно ночью, я не пошел обратно в гостиницу, а по-свойски устроился на скамье в небольшом сквере близ набережной Эйра. Меня наскозь продувало гуляющим на водной глади ветром. Пробрало по самую печенку. Всколыхнув очередной раз беспокойные воды, ветер задел во мне какую-то струнку, неотлаженную, заброшенную на долгое время (то ли в силу необъяснимого инстинкта, то ли из-за задавленности более мелкими и простыми в восприятии чувствами). Струнка слегка задрожала, и все внутри меня замолкло, внимая лишь ей. Что же я делаю? Ох, зачем же? К чему? Что же я делаю? Что же я делаю?…  Впервые мне стало так нескончаемо тягостно, что я не являлся тем серым мелким офисным работником с закупоренным чувством собственного достояния и возможных вероятностей (и т.д. и т.п. всевозможными канцеляризмами). И вот, будучи нескончаемо одиноким и ненужным этому миру с его извечной спешкой в никуда, я высиживал на трухлявой скамье печальный закат своей неудавшейся жизни. В тот момент мне стало обидно; как жаль, что я все свои ** лет был так ослеплен навязчивой идеей мнимой гениальности моих картин, так ослеплен, так ослеплен, что даже не смог раскрыть для кого-то то, что бывает, порой, лучшим в человеке. Эта мысль слегка угнетала, не могу сказать, что тяготился ею все отведенные мне и мной дни в Лидсе, однако, оставаясь с собой наедине (что случалось в те ****** крайне часто), я размышлял… о пройденном и прошедшем мимо… И мне становилось тяжко, тяжко, что казалось, все уже давно решено и потеряно. 

  Она была не-ве-роят-ной. Ее грация, большие искренние глаза, то, как она относилась ко всему миру! Она, отдающая, но имеющая. Божественная, обладающая. Целое человеческое начало. Сибила. Прекрасная, удивительная Сибила. 

И вот ей одиннадцать - это важно! Ведь именно в этот день она стала моей спутницей по жизни. Я чувствовал беспредельное одиночество, когда она появилась у меня. Всем своим маленьким существом она прижалась ко мне, пока ее человек приближался, смачно выплевывая из себя маты и угрозы в сторону сжавшегося комочка непорочности и полнейшего доверия к человеческому существу. Она смотрела на меня слезными глазами, в которые затесалась еле различимая мольба. Но она не просила меня взять ее к себе, она смотрела сквозь меня, обращаясь в немых страданиях к чему-то, что было больше меня, черт, оно было больше целого мира! Тогда человек схватил ее и пнул своими проклятыми ботинками. Сибила взвыла и опустила взгляд. Она молила своего человека оказаться лучше, чем он был. Но такого просто не могло случиться. Сибила верила в хорошее, она верила в лучшее, не познав еще жестокую полноту этого мира. Я услышал это в ее жалобном тихом стоне. И тогда она посмотрела на меня, будто бросая последний вызов: «Ну, что ЧЕ-ЛА-ВЕ-ЧИ-ЩЕ, ты уже попрощался со мной? Ты же знаешь, я уже не буду той, которую ты увидел. Может, даже полюбил, а? Прости мне кокетство, это все, что пока у меня осталось. Ты мне тоже не поможешь, да? Это грустно. Мне становится очень грустно…» В тот момент я понял, что надежда, маленький огонек, сидящий внутри прекрасного существа, медленно тускнеет. Еще не осознанное ею, но заранее зародившееся внутри, разочарование во всем человеческом все больше укреплялось в ней. Эх, человек! Не видеть тебе больше чистейшей доброты! И разве я мог позволить этому случиться? Волна неприкрытого стыда захлестнула меня. Я молча взял ее на руки и унес. Она благодарно опустила голову на мое плечо. 

   Да. Благодаря Сибиле, я ощутил самые теплые чувства в своей жизни. Никогда не смогу забыть ту поезду в северное графство Англии, в котором нашел свою прекрасную, удивительную Сибилу. Мы любили, раскрывая друг в друге только самое лучшее. Она вернула мне давно забытое, девственное чувство этого мира. Я же заботился об искренне преданной мне душе сколько мог. Мы провели с ней прекрасную жизнь. 



Посвящено Собаке и Человеку.