Папа Голубь

  Ящик заклинило и он не открывался. Это не сообразное раннему утру поведение комода, вынуждало задействовать обе руки. Папа Голубь, как звали его в деревушке, медленно сел на кровати, вздохнул и уперев свой гигантский большой палец левой руки в торец комода, потянул тихонько объяв маленькую ручку правыми большим и указательными пальцами. Ящик запел протяжно, как пароходы, шедшие мимо деревни в порт и открылся.
   Рядом с Папой Голубем, все казалось маленьким и хрупким, сейчас сидящий на кровати, он казался черной скалой мыса Пьетры, что к северу от порта, а ящик и его ручка в пальцах Папы словно коробка для сигар. Все это время Папа действовал на ощупь, не открывая глаза, ибо как он говорил:
   - Покуда чудное помнится утром, покойно не смотреть еще, только слыхом слыхивать.
   Под пение ящика, Папа Голубь открыл глаза и достал из ящика старые наручные часы, поднес их к своему носу и начал их заводить, с элегантностью фокусника и выпученными глазами как у краба. Часы эти ему вручил один худой как посох доктор с небольшой шхуны еще лет 25 назад. По уговору жестами, когда он еще мальчишкой разом перенес этому белому на 6 миль из порта к стоявшей в зарослях тростника машине три больших, тяжелых  ящика с черной птицей на боку. У доктора было сразу трое часов на одной руке и двое на другой. Он много ругался незнакомыми словами и сильно нервничал, отчего часто выпивал из фляги и ронял свой фонарик. Папа Голубь, уже после третьего падения фонаря, когда тот явно забарахлил и пустил по глазу трещину, помнится начал жалеть, что договорился подсобить за часы, а не за фонарик.
   Часы эти Папа никогда не носил - боялся потерять в море. Но каждое утро начиналось именно с этой процедуры и с годами действия его становились все более медленными и вальяжными. Часы из ящика показывали всегда одно и тоже время, это постоянство придавало Папе Голубю уверенности и подчиняло порядку все еще мнимое чудное, принуждая его подчинится реальности наступления нового дня. Пружина завода была сломана, но само вращение оси времени, как считал Папа, было верным средством к тому, что бы мир за дверью по выходу из дома, был прежним. Пусть даже по-зимнему дождливым или по-летнему душным. Но прежним. Потому что Папа не заводил часы - Папа взводил время, как затвор перед выстрелом. Или перед залпом. Оглушительной суеты и безотчетной пустоты обыденности, таившейся за дверью одноэтажной, распластанной под пятой скалы океанского побережья, лачуги Папы. Умело, и даже со вкусом, сотканной им, из глины, тростника, досок и выброшенных вещей.
   Вернув часы на место, Папа Голубь разогнулся и встал с кровати. Дом его, объединявший три, одно другого меньших, помещений, скрипом пола спальни известил дрожью шагов его крышу и стены. В кухне в стакане приветливо зазвенела ложка, в подсобке старые весла, багры и шесты сбившись в веер в углу, вытолкнули на пол собрата.
   Папа, подняв руки к дощатому потолку, что был едва ли в ладонь от его затылка, как троллейбус в форме атланта, заскользил к двери, гладя крышу и приговаривая:
   - Не спи боле домина, Папа не спит уж. Пора синего посмотреть и сути отхлебать. Во сне явилось явное.
   Троллейбусов, правда, Папа никогда не видел и об атлантах тоже не слышал. Он был чудным для деревенских, ибо мало было ему вырасти большим и нескладным, так он еще говорил странно, в женщинах не нуждался и спиртное не пил. Но также как большинство он жил рыбной ловлей, а иногда, исходя из своих соображений, Папа собирал жемчуг, притом весьма крупный и этот факт не исключал его из общества, как бесполезного. Папой Голубем его звали только потому, что он сам себя так называл. Никто не знал и не интересовался, как его зовут по документам и даже есть ли они у него. Было, правда, что лет 15 назад новый законник в деревне хотел было учесть Папу в своих учетных книгах, но так и не сумев от него добиться чего-либо ясного, принял оптимальное для своих распухших ног, уже сорокалетнего сердца и хронической изжоги решение, никак и нигде не учитывать гиганта из хижины под скалой. Ведь никто и не спросит.
   Почти на пороге, обычным ловким движением, Папа смахнул левой рукой с крючка, висевшего слева от двери парусиновые штаны, весьма поношенного вида, а правой с крючка висевшего справа от двери – металлическую кружку, складной нож и ракушку, продетых на толстую нить как ожерелье, также весьма затертого вида.
   На кухне Папа, оделся, повесив на шею свои драгоценности, доел остатки рыбы от ужина, запивая его кофе. В квадратные окна кухни, рассекая пол, стол и стул с сидящим на нем Папой на неравные части вливалось солнце и дыхание океана. Папа вытянул обе босые ноги из тени на свет и отпивая кофе смотрел как почти на горизонте белоснежное облако прячется за покосившуюся ставню, левой рукой он тер меж пальцев ракушку в своем ожерелье, лежавшую сейчас на груди.
   Вставал он крайне поздно для рыбака, на продажу ловил мало и никогда не торопился. В больших людях всегда видится большая сила. В гигантском черном теле Папы же она ощущалась невероятной, но явно лишенной могущества. На людях он вел себя со снисходительностью и покорностью большой собаки или лошади, или даже может слона, вынужденно окруженного маленькими бесноватыми существами. Он смотрел, понимал, но не участвовал в происходящем. И даже сейчас, смотря в окно, он будучи сам с собой, все равно выглядел отрешенным от человеческого. Он думал о сне, что виделся ему все также явно, как и час назад.
   Снилось ему, что он лежит на спине в лодке в покойной воде и прямо над ним, откуда-то свыше, свисают к его груди две, расшитых золотом и нитями зеленых с красным ленты. Папа взялся за оба конца руками и потянул. Кто-то произнес:
   - Не торопи, мой Голубь. Ты и так близок.
   Папа отпустил ленту и перевел взгляд выше. Прямо над ним в небе, лицом к нему парил ангел и пояс его свисал к его груди. Он сиял светом, будто огнем и пах грозой.
   - Счел ли ты меня готовым? – спросил Папа, сложив руки на груди как мертвец.
   - Теперь настала пора, Еврастий, иди на спину с дарами к ней. Пора быть большим большего – ответил ему ангел.
   Папа возликовал, той радостью, что в явь ему не давалась. А ангел стал растворяться в небе, становясь прозрачным как облако, а пояс его лопнул и упал на Папу, лодку и на воду вокруг. Папа сел на корме и собрал пояс, аккуратно сворачивая его. Пояс уменьшился в ракушку и Папа положил её в ящик, потом взял свою кружку и зачерпнув воды из-за борта, выпил соленой воды. И проснулся.   Вздохнув, он перевернулся на живот, расплылся в улыбке и уснул еще на час.
   Из кухни Папа согнувшись, всунулся полубоком в подсобку, вернув упавшее весло на место, переставил несколько бочек для засолки в кухню, выудил деревянный ящик, протер с него ладонями песчаную пыль, обнажив его былую военную мощь. И подхватив его как перо, под бряцанье ножа о кружку и ракушку в своем ожерелье, отправился к лодке на берегу. Дверь он никогда не закрывал – в доме не было ничего, что могли бы взять. Да и после сна, дом уже был не нужен.
   Поставив ящик в обветренную лодку и дав волнам заняться стиранием следов его босых ног на песке, Папа сильно вытолкнул ее вперед. Через четыре крупных шага по колено в воде он почти кошачьим прыжком махнул через борт и почти без раскачиваний уселся в центре лодки, оказавшись при том лицом к ящику и берегу, отгребая ладонями как веслами.
   Домик его безучастно смотрел двумя отрытыми окнами, кофе еще не остыл, а в ящике комода в спальне снова пошли часы. Ровно через 12 часов, в почти идеальный ночной шторм, от верхней части скалы над домиком отколется большой кусок и погребет под собой все текущее в Папиной жизни. Оставив только воду, камни и несколько досок. Часы остановятся навсегда и Папа уже сейчас об этом знал. Из более давнего сна. С тем же ангелом.
   Папа снял кружку с груди и зачерпнул воды из-за борта. Потом залпом ее выпил и улыбнулся, прошептав:
   - Тут вкуса человечков и машин много.
   Перейдя на весла, Папа сохраняя ритм и силу толчка, очень быстро пошел вправо от своей скалы из бухты вдоль деревни в сторону мангрового леса. Там он пошел по течению, дав себе передышку, для привычного разговора с птицами. Почему-то всегда прилетавших только к нему в лодку, чирикнуть что-то важное, чего правда Папа толком не разбирал, но очень любил их яркое одеяние и живые чистые глаза. Почти как его.
   На нос лодки сели два пересмешника. Папа обернулся к ним и сказал:
   - Добро дело мне сегодня, не как было кажноденно. Ангел снарядил.
   Птицы переглянулись и перелетели на корму. Один пересмешник спрыгнул на ящик и пройдясь по нему, стукнул клювом в центр нарисованного на нем орла.
   - Это ты да. Это так ему. - заулыбался Папа.
   - Орел дурной был. Но во внутряни иное положено. Несказимое. – продолжил он.
   Папа протянул руку и птица перелетела в ладонь. Вторая уставилась, не моргая, в лес.
   - Красивы одеяния твои. Жучков много поел сегодня?
   Пересмешник, внимательно слушая наклонил голову.
   - Я завтра приплыву снизу. Ты уж и расскажешь.
   Папа погладил птицу одним указательным пальцем, очень аккуратно, сам опасаясь своей громоздкости. Пересмешник изобразил что-то похожее на трель, второй подхватил песню и оба как по команде улетели в лес.
   Взявшись снова за весла, в том же что и ранее темпе Папа прошел за острова у леса и искусно прошел над рифом, словно прибойная волна сама пропускала его, а не он отчаянно сопротивлялся ее силе, налегал на весла. Здесь Папа еще раз отчерпнул и выпил воды из-за борта и ощутив новый вкус, в первый раз погладил открытый океан. Нависая над лодкой он выставил руки ладонями к воде и почти касаясь ее, закрыл глаза, вода податливо стала выгибаться под ладонями. Ощутив это, Папа убрал руки и снова взялся за весла. Не открывая глаз.
   Но их пришлось открыть, потому как почти тут же, справа раздалась осипшая сирена и к правому борту Папиной лодки весьма проворно приблизился свежее окрашенный, но все равно старый катер береговой охраны. На нем стояли двое. Дин и Боб. Возможно, у них были фамилии и что-то большее чем работа, но Папа знал их только так и никогда не был им рад. Как в прочем всем, кроме птиц и рыб.
   Катер поравнялся с лодкой, Папа сложил весла и нарочито спокойно сел, положив руки на колени, при этом как-то нелепо вывернув свою коротко стриженную голову вверх к рубке катера.
   - Куда собрался Папа? – перевесившись через перила спросил долговязый Боб с лицом изъеденным оспой.
   - Ангел сказал плыть пора. Вот плыву. Туда. – и Папа показал на горизонт.
   - Папа, какой ангел? Там волна идет. Смоет тебя и ни рыбы тебе, ни ангелов – сказал Боб.
   - Не смогет оно меня смыть. Я сам смоюсь. Я уже попробовал. Силы прибыло.
   Боб в ответ засмеялся, а Дин, с вечно красным носом и заспанными глазами тем временем, увидев ящик в лодке Папы, поправил побелевшую от соли когда-то красную бейсболку, откашлялся и не без самодовольства олицетворяемой им власти спросил:
   - А в ящике что везешь?
   - Истину и слово. Дары ангеловы. Мне доверено.
   - Дары? Подарки что ли? Кому? Осьминогам и акулам? Папа, ты совсем тронулся?! Ну покажи что там у тебя, в этом немецком чехле - загоготал Боб.
   - Не покажу. Это не дозволено зреть.
   - Это что значит, не покажу? Ты что забыл кто мы? – с еще большей властностью попытался сказать Дин.
   Дин многозначительно глянул на Боба и тот без слов, кивнул и полез через борт в лодку к Папе.
   Папа резко встал в лодке и взял весло на перевес:
   - Не потребно! – резко крикнул Папа.
   Теперь во весь свой рост, он стал почти вровень с палубой рубки катера, отчего и Дин, до этого уже выпятивший грудь и Боб, застывший в полудвижении с одной ногой в воздухе, ощутили какую-то новую еще непознанную ими форму страха, а руки машинально дернулись к кобуре.
   Но Папа тут же, также резко изменившись в лице на обычную кислую мину, сел обратно и положил весло.
   - Хотя вам пусто будет. Вы же дикие.
   Боб не спуская глаз с Папы, который демонстративно отвернулся и безучастно смотрел на быстро темнеющий горизонт, спустился в лодку и сильно ее раскачивая, склонился над ящиком. Отстегнув замки застежек, Боб открыл его, глянув во внутрь, затем разогнулся и злобно бросил Папе:
   - Так, тут же пусто! Дин, этот придурок, нас за нос своими баснями водит! У него ни сетей, ни снастей – он вообще на прогулке!
   - Пошли отсюда, Боб. Больной он. Нет у него ничего. Даже штанов нормальных – ответил Дин и завел двигатель.
   Боб захлопнул с силой крышку ящика и перелез обратно. Катер резко отвернул и набирая скорость стал отдаляться. Папа не меняя ни положения тела, ни выражения лица все смотрел на горизонт, лодка на следу от катера стала сильно качаться, отчего казалось, что черная фигура в маленькой лодке вот-вот опрокинется. Через два глубоких вздоха Дина и Боба, и через два резких ощупывания Дином карманов в поисках сигарет, Папа встал в лодке, снял штаны, сгреб их в ком и бросил их в след уходящему катеру. Да с такой силой, что они почти достигли его, упав на воду и начав танцевать на волнах, словно пьяные, пока не потонули.
   - Смотри, Дин, что творит, засранец!  – Боб толкнул Дина и оба они уставились на удаляющуюся лодку Папы, который тем временем сел обратно и снова взялся за весла.
   - Давай пальнем в него? – заигрывающее спросил Дин.
   - Не-е-е-е, его? и на душу брать? Он же явно за чем-то собрался. Потрясем его на обратной дороге на входе в бухту - подытожил увиденное Боб.
   - А зачем тогда штаны то бросать?
   - Да черт его знает.
   - А может он топиться собрался?
   - Да все равно. Я не собираюсь иди обратно, чтобы узнать чего ради этот черный выбросил свои штаны. Он же - слабоумный от роду. Утопится – так утопится. Не наше дело - процедил Дин, отвернулся и закурил.
   Папа налегая на весла продолжил путь от берега, пока горизонт не разделился на черное варево впереди и голубой зной позади. Совсем рядом с лодкой прошел косяк летучих рыб и Папа снова зачерпнув кружкой выпил воды.
   - Совсем другое дело. Голубь почти прибыл – подумал вслух Папа.
   Через еще час, когда волна стала много выше, а небо окрасило серым то, что ранее манило голубым, Папа с силой переваливаясь через пену гребней, увидел как сквозь густую пелену черных клубков туч пробился луч и осветил колышущиеся и дыбящиеся воды прямо перед ним. Сбавив ход, Папа вплыл в круг света от ищущего и указующего небесного фонарика, который не обменять на услугу. 
   Сгорбленный, сидящий, черный человек в чернеющей мгле, на залитой водой деревянной щепке, качающейся едва ли не черпая бортами, стал крупицей дыхания великого и даже будучи самым сильным среди людей, сейчас казался беззащитным. Неведомая сила пустила еще больше света сквозь облака, словно кто-то увеличил мощность фонаря.
   Сложив весла, Голубь снял нож и ракушку с ожерелья. Закрыв глаза, он вытянул ладонь с ракушкой на свет, она сверкнула зеркальцем и поблекла. Папа сжал пальцы и ракушка потекла как воск, разрезав ее ножом на две части он слепил два овала и залепил ими свои глаза. Сложив нож, он отбросил его в строну. Зачерпнув кружкой воды, Папа жадно выпил ее и отправил кружку во след за ножом. Выдохнув, он простер руки в стороны и плавно опустив их за борта, поднес ладони к воде. Свет вышнего фонаря угас, сомкнувшись в тучах.
   Вода стала прогибаться под лодкой, образовался круг и лодка стала опускаться, как по воронке утекающей из перевернутой бутыли воды, но недвижной и ровной как зеркало. Волны огибали круг, который все больше и больше превращался в пузырь, опускающийся вниз, пока вода не сомкнулась над Папой. Продолжая держать руки на стенках пузыря, Папа встал в лодке подняв руки, образуя крест. Пузырь медленно опускался все ниже, темно-синяя толщея воды над ним как в волшебном фонаре кружилась тенями плывущих рыб.
   В тишине глубины женский голос, с нарастающей силой позвал Папу:
   - Голубь. Голубь! Голубь!!!
   Папа до этого и так не подвижный, безжизненно окаменел прислушиваясь, словно отлитый в бронзу зверь, приготовившийся к прыжку. Сквозь стенку пузыря прямо напортив его правой ладони, на стекле движимой чудом воды извне пузыря стала виднеться белоснежная кисть женской руки. Папа растопырил пальцы руки и женская рука повторила это движение. Резко качнувшись вправо всем телом, Папа схватил руку за стенкой сжав пальцы в замок и с силой рванул на себя, сворачиваясь телом влево. Пузырь лопнул и воздух, раздробленным множеством побежал наперегонки вверх. В мельтешащей к свободе и другому океану, но быстро редеющей кутерьме Папа повис в толще воды, держа на руках одну из трех тысяч дочерей титанов. Она обнимала его шею, целуя в губы. Голубь плавно и сильно, как обычно в ловле жемчуга, двигал ногами, с уже нарастающими перепонками, увлекая свою жену в живую тьму океана.
   Совсем рядом от них, в этот момент спина гигантской рыбы подхватила ящик, выпавший из удаляющейся ко дну разломившейся надвое лодки, резко понеся его вверх. Ящик разломился как мокрый хлеб и из него выплыли сотни светящихся медуз, образуя Завет для нового избранного народа.