Сирен. туман-13. Плесецк. Ольга Ланская

Глава 13. "Ангара" – "Алдан" – "Тайга"…

Первое, что бросилось Саше в глаза – цветной плакат с огромным медведем в центре. Плакат гласил:

– Если вам скажут, что в Плесецке по дорогам бродят медведи, не верьте! В Плесецке нет дорог!

Он взглянул на необжитое редколесье, мало напоминающее тайгу, и больше не стал ничего разглядывать – слишком резкая перемена. Он, кажется, раскрошил всё, чем жил всю свою жизнь до этого. А, впрочем…. Обычная инженерная работа – постановка задач, поиск решений.

Ему что-то говорили о проекте, и только однажды он слегка вздрогнул, услышав родное: "Ангара"… Такие вот случайные совпадения…
 
Проекты назывались именами, ничего общего не имеющими с местом расположения нового космодрома:  "Ангара", "Алдан", "Тайга"… Да и сам городок, куда перемещался будущий, более совершенный  Байконур, под усыпанным с небывалой подробностью героями древнегреческих мифов небом, их битвами, сражениями и страстями назвали: "Мирный".
 
Словно таинственный волшебник  перенес на ладошке под небо, усыпанное звездными эллинскими фантазиями, кусочек Якутии, в глубине просторов которой крохотной, едва слышимой точкой пульсировала измененная до неузнаваемости жизнь и сознание Ляли.

Если бы кто-то из обычных смертных сумел заглянуть в его мысли, то споткнулся бы, как слепой, о камень на краю пропасти и сгинул, так и ничего не поняв. Потому, что вместо понятных всякому мыслей-образов и чувств, окунулся бы в лабиринт непостижимых знаков, цифр, формул, построений, смысл которого скрыт для всякого, не имеющего его подготовку, которую получали только физтехи.

Цепочки знаков двигались иногда быстро и стройно, иногда их взламывал необъяснимый всплеск. Всё двигалось, пульсировало, жило своей напряженной жизнью, в которой не было просвета для цветочков и луговых трав – сейчас это был мозг физика, решавшего одну из незаконченных, оборванных не по его вине задач.

– Так что ты изучаешь? – спросила она однажды.

– Физику. Физику твердого тела.

– Тела?! – и она засмеялась, и рассыпались в рыжем осеннем небе золотые колокольчики.

Как он любил этот голос! Нет, неправда. Не просто голос. Он любил все в этой быстрой, как огонь, девчонке с ее стремительностью и внезапными задумчивыми остановками.

– О чем ты думаешь? – спросил он в одну из таких пауз.

Она молчала, опустив глаза, глядя куда-то далеко вглубь, словно просвечивала нутро планеты. А потом подняла голову, взглянула в упор и тихо сказала:

– О тебе.

И опять морозной изморозью пробежало, наждачной рукавицей сжало страшное предчувствие.

– С нами что-то случится? – спросил он, но, чтобы не слышать ответа, закружил ее, и они побежали к зеленому берегу всегда ледяной Ангары.

...Работы было так много и шла она так непросто, что у него не оставалось ни секунды ни на чувства, ни на пустые воспоминания. Всё было новым. И это поглощало, захватывало с головой, и не было сил ни на что другое.

Он представлял достаточно точно, чем ему предстоит заниматься, он готовился к этому всю предшествующую жизнь. Он был в полушаге от цели. Был холоден и спокоен. Здесь, в этой  рождающейся на его глазах и при его непосредственном участии новой звездной гавани страны, ему было покойно и комфортно, как нигде больше не могло бы быть. И это ощущение поглощало его целиком, не давая ни секунды ни на слабость ни на расторможку.

***
И если бы кто-то сказал – не сегодняшней – прежней Ляле, какая безнадежная и долгая жизнь закрутит в своих ежовых рукавицах ее прекрасного юношу, без которого она не могла жить, а потому растворила его в себе, развела по своим жилам и венам, и он, незнаемый, заполнил ее всю, выместив собою всё, что было не он, – если бы кто-то не сказал бы даже, нет, просто намекнул ей, прежней, через какие страшные жернова пройдет душа его, она бы не поверила.
 
Но Ляля нынешняя, живущая в эвенкийском таёжном стойбище, не помнила того, кого так глубоко – до неощущения самого этого чувства – любила.
 
Она не помнила ничего, что, хоть как-то, было связано с этим человеком, ни того, что где-то он есть.
 
Но чувство к нему вросло в нее раз и на всю ее жизнь, растворилось в крови, растеклось по сосудам, заполнило всю ее суть так, что стало неотрывным от самого бытия ее на этой Земле, и было бы невозможным отделить от нее это странное поглотившее ее чувство, не убив ее.

И шаманьи чаи да тихие вечера у костерка под редкие звуки хомуса завивали, завораживали Лялину память так, что не помнила она ни лица, ни голоса человека, чья любовь раз и навсегда, проникнув в ее кровь, осталась в ней, озаряя изнутри таким светом, что никто не мог пройти мимо, не задержав на ней взгляда…

На улицах городов ей читали стихи, подойдя словно бы случайно, пытались заговорить за столиком у чашки кофе, но стоило Ляле поднять ресницы и взглянуть, как человек замирал, словно дохнуло на него колдовское ледяное дыхание айсберга.
 
И замирал, и ретировался, и рад был, что цел остался.

–-ПИСЬМА–-

Сугубо городской, рафинированный до совершенства первоклассным воспитанием, он не страшился никакой работы, его не пугали никакие физические сложности, посылаемые человеку природой ли, обстоятельствами, в которых надо работать.
 
Он настолько привык к тому, что надо постоянно шлифовать и кормить ненасытный, жадный до каждого нового слова в науке, мозг, что все остальное было побочным и неважным.
 
Исключением из этой, почти аскетической жизни, в которой все подчинено интеллекту, были ее письма.
 
Когда усталость сваливала его, он ложился на диван, закрывал глаза и видел строчки, в которых билась, струилась ее удивительная непостижимая жизнь.

"Саша! Спасибо за письмо. Получила. Ты не представляешь, какой у нас сегодня туман в городе. Домов не видно. Идешь по улице, а они смутно темнеют такими огромными зыбкими пятнами, плывут мимо…"

"Здравствуй, Саша! Какое чудное письмо я получила от тебя сегодня! У меня всё по-прежнему. Только добавился китайский. Латынь сдала, сама удивляюсь, как. Вроде бы и не очень-то учила. Но знаешь, что удивило меня в этом языке? Стройность!
Смеёшься, наверное. Но когда кажется, что уже ничего не знаешь, а до экзамена меньше недели, вдруг, проснувшись, обнаруживаешь, что латынь – прекраснейшее совершенное по пропорциям здание, где всё на своем месте. И так легко и свободно тебе в этом великолепном здании, что самой не верится…"

"…Меня познакомили со здешним скульптором. Он готовит персональную выставку, уговорил меня сходить в музей искусств. Мы бродили с ним по залам, и он рассказывал мне своё видение каждого полотна, каждой скуьптуры. Ты знаешь, Саша, я теперь много больше вижу…"

– Вот, оно, – подумал он. – Познакомили, значит…  А я совершенно не придал этому значения.

"… Снова были в музее. Ах, Саша! Мы с тобой совсем не так смотрели на всё. Совсем не так! Есть в живописи другая истина, ее сразу и не заметишь, она скрыта от несведующих глаз… Я получила настоящее эстетическое удовольствие, расшифровывая тайный смысл мазков кисти, пытаясь понять, почему художник в эту минуту работал именно так!.."

– Вот она. Эта фраза, подумал Саша. – "Я получила настоящее эстетическое удовольствие, расшифровывая тайный смысл…"

И вспоминал внезапную остановку ночного поезда под звездным небом эллинских фантазий (фантазий ли?), Факира и тут же погружался в недолгий глубокий и освежающий сон.

И снова работа, как аскеза… Она заменяла и очищала всё.

***

Старик приехал неожиданно, ворвался в его стройный мир, но Саша даже обрадовался другу.

– Как ты? – спросили одновременно и засмеялись.

– Я ненадолго, – сказал Старик. – Ты знаешь, о, "Счастливый Ангел, которого бросила девушка", если бы ты не укатил так стремительно, ты бы заметил, что красивее этих мест нет на свете. "Над голубыми глазами озер…" – это, ведь о нас! Ты хоть заметил, как много у нас там, в Петрозаводске, девушек? И все – красивые! Нет-нет, ты ничего не заметил! Знаешь Ангел, нет в мире другого города, где на единицу площади сконцентрировано столько женского…

– Что? – спросил Саша. – Прости, я отвлекся.

– Отдохни, – сказал Старик. – Приезжай на пару деньков. Тебе надо просто отдохнуть, прогуляться по красивому городу между красивых девушек…

– Нет, – сказал Саша. – Я уже сжегся на этом.

– То-есть? – Старик взглянул в лицо Саши. – "Сжегся", то есть, сжег себя?

И снова, как уже однажды, увидел, как сузились глаза друга, стали непроницаемо ледяными.

– Прости, – сказал он. Прости. Не тема…

***

Однажды ему сказали, что прошло полгода, и у него есть право съездить в отпуск.

– Полгода? – переспросил Саша.

– Так точно, – сказал Факир, и в глазах его плясали веселые чертики. – Ваша жена звонит нам каждый день. Считает, что мы людоеды, проглотили ее суженого и забыли.

Нора! Он совсем забыл о ней.

– Отпуск, но…

– Никаких "но". Это - приказ. Собирайтесь и немедленно. Вам, ведь все равно не уехать никуда от своей задачи.

Прозвучало двусмысленно.

Он прав, подумал Саша. Никогда и никуда не уедешь от гвоздика, который кто-то вбил тебе в голову…

(Прод. сл.)

Санкт-Петербург