Давид и Голиаф

     Произошло это более века назад. Лишь старожилы помнят историю, рассказанную им их дедами, за давностью лет ставшую легендой о якутском Давиде, победившем могучего русского Голиафа.
  .....
     Тугеней был весел. Нарты, запряженные упряжкой хороших собак, скользили легко по снежному насту, поскрипывая полозьями на поворотах. Еще светило вечернее солнце, пар клубился над мордами собак, тела их, разгоряченные быстрым бегом по хорошо слежавшемуся снегу, дымились на морозе через толстые шкуры. От выпитого спирта приятное тепло разливалось по желудку Тугенея, ещё бутылка булькала за пазухой меховой парки. Думалось легко, хотелось петь и Тугеней завел тягучую якутскую сказку про оленей, про волков-оборотней, о собаках, об удачливом охотнике и большой рыбе, которая ждет его в сетях. Гордость от удачной сделки с русским купцом грела душу Тугенея больше, чем спирт и меховая одежда.
 " Мал-мала хитрил я, однако,-- думал якут, -- Купец молодой, неопытный, вон сколько добра дал за мешок пушнины: соль, дробь, порох, патронов много пачек отвалил, будет чем винчестер потчевать, когда Тугеней пойдет на охоту. Ещё и выпить дал и с собой целую бутылку добавил. Хороший купец, добрый, не все такие", -- радовался якут, поглядывая на упряжку.Собаки бежали ходко, задрав колечки хвостов и нервно подрагивая ушами. Коренник на бегу оглядывался, проверяя, на месте ли хозяин. " С таким не пропадешь",-- знал Тугеней,-- этот не бросит, остановит упряжку злобным рычанием, покусывая за холки распаленных бегом собратьев. Вожак -- ум и сердце упряжки, хороший пес много денег стоит. Тугеней знал ещё его бабку и мать, обе достойно несли свое нелегкое собачье бремя, но этот, их отпрыск, был самым лучшим. Ещё щенком, когда Тугеней давал ему палец, смоченный рыбьим жиром, он слизывал лакомство розовым язычком, а не хватал зубами, как делали это другие недопёски. За цвет языка Тугеней назвал щенка Алый. К полутора годам своей жизни пёсик превратился в крепкого, выносливого самца с могучей грудью, был гораздо крупнее своих сверстников, потому что, Тугеней знал, бабка его путалась с волками. Значит, кровь его была волчьей, а преданность человеку собачья. Уже было раз, когда он спас Тугенею жизнь, остановил и, вопреки воле стареющего вожака, развернул всю упряжку на поиски выпавшего из нарт, пьяного Тугенея. Тогда и сделал его вожаком сметливый сын снегов, ясно поняв, что его жизнь теперь будет зависеть от преданности Алого. Прежний вожак, семилетний самец с белоснежной шкурой был отдан в упряжку всё того же доброго русского купца, причем, отдал его Тугеней бесплатно -- дружба с таким человеком сулила больше выгоды, чем цена за хорошую собаку.
    Скинув капюшон парки, подставив разгоряченное лицо ветру, Тугеней пел и радовался, что молодая жена его сильно поправилась в животе и скоро подарит ему долгожданного сына. Тогда оставят они малого на попечение бабки и уйдут на лодке в верховья реки, жена будет грести, а Тугеней курить трубочку и думать, какая она у него, молодец, однако. Потом сын вырастет, будет ходить на охоту, поймает большую рыбу, может, и медведя добудет и кинет его большую, теплую одежду с клыкастой пастью прямо на пол, под ноги уже своей, молодой жены. Так было из века в век, так будет и после него, Тугенея.
     Опытный охотник, чуткий к любым изменениям в окружающей его среде, сейчас он, расслабленный горячим, радостным для нутра напитком, не сразу почуял неладное, витавшее в воздухе, уже только возле жилища тревога вошла в его сердце. Снег вокруг был истоптан чужими следами, собаки нервно поводили носами, нюхали воздух, Тугеней и сам чуял приплюснутыми ноздрями чужой, непривычный запах. Резко осадив остолом упряжку, он свалился с нарт, и уже понимая, что случилось что-то непоправимое, колобком вкатился сквозь откинутый, порхающий на ветру, полог яранги вовнутрь и стал сразу трезвым от увиденного. Огонь в очаге не горел, опрокинутый котел залил его недокипевшим варевом, только пар подымался от еще неостывших кусков мяса, валявшихся среди углей.
-- Ой-бой,-- запричитал Тугеней.
-- Беда пришла, какая лапа твоя злобная, бесстыжая, -- думал он, что медведь наведался к нему в дом, пока людей не было.
Но с детства выработанная наблюдательность и умение подмечать любые мелочи и оценивать степень их важности, тут же заставили его изменить неверный вывод. В глубине жилища, возле ящика с нехитрой посудой, увидел он бабку, мать его, навзничь лежавшее тело её, бездыханное, рот её, широко раскрытый в немом крике, не парил и губы не двигались, мертва была она. Кухлянка её задралась на спине и животе, словно тащил её кто-то к выходу, да поспешно бросил, испугавшись или за ненадобностью. Стон услышал Тугеней, всем телом разворачиваясь в другую от входа сторону, сдавленный всхлип и увидел, уже привыкшими к темноте после дневного света, глазами, кучу меховую, окровавленную ,мокрую. Лежала жена его молодая на спине, крепко прижимая маленький сверток к голой груди с темным коричневым соском, обнажившемся сквозь распахнутые отвороты кухлянки и истекавшим белым молочным соком, так и не успевшим утолить первую младенческую жажду еды и жизни. На коленях пополз Тугеней до живой или мертвой кучи, трясущимися, заскорузлыми пальцами раздирал веки жены, заглядывал внутрь, надеясь на лучшее, но увидел только белёсость закатившихся глазных яблок, да понял сразу, что и эта жить не будет. Сверток отняв из рук её, уже понимал -- живое, теплое, шевелящееся, даже мокрое под ладонью сквозь тряпки, уже пахнувшее детским испугом и обрадовался заоравшему вдруг благим матом, существу. И тут же, вслед этому крику новой жизни, ударил у входа выстрел, потом визг заполошный, собачий, рычание да крики человеческие и запоздало опомнившись, что винчестера его нет с ним, там он, в нартах, впервые в жизни забытый от внезапности и страха перед происшедшим, завыл дико. Ещё не утраченное за века звериное чутье не дало Тугенею опрометью броситься наружу, только скрип полозьев нарт дал ему новый толчок к действию. Тугеней подполз к выходу и выглянул. Снежную круговерть за нартами да черную, чужую, широченную спину увидел Тугеней. Он вскочил, но тут же бухнулся на колени -- обломанным сучком треснул выстрел, взвился дымок над плечом чужака и пуля, взвизгнув, чмокнула в жердину яранги, переломив её враз. Опасаясь второго выстрела, на коленях засеменил Тугеней к рыжему, вздрагивающему предсмертными судорогами, телу коренника. Красным окрасился снег вокруг, подтаивая по краям темным, дымящимся пятном крови, толчками бившей из-под левой передней лапы вожака. Тугеней двумя руками ухватил Алого за морду, поднял её, уже клонящуюся к земле, увидел только зрачок, темный, с наползавшей смертной пеленой да слезу, застывающую в уголке глаза. Ещё раз раздулись меха широкой собачьей груди, порскнул последний фонтанчик из рваного, опаленного пулевого отверстия и упала голова зверя -друга, слуги и защитника, только судорога вытянула его тело. Заплакал Тугеней, булькал бутылкой неразбавленного питья, справляя тризну по убиенным родным своим, заливал горе и тоску злобную, в беспомощности своей перед случившемся. Только детский плач оторвал бутылку от губ Тугенея, не дал опрокинуть его маленькое, жилистое, но не могущее сопротивляться из-за напрочь отсутствующего иммунитета к спиртному, тело на снег, да заморозив его к ночи, довершить начатое чужаком злобное дело. Пошатываясь на неверных ногах, доплелся Тугеней до свертка с дитем, пьяно- равнодушно закрыл глаза жене, запахнул кухлянку на её груди, чтобы чужой глаз не видел застывающие капли молока. Забрал орущего младенца из рук её и занялся делом. Пьяную песню пел, теперь слова были другие, тоскливые, ему одному да горю его, понятные. Руки сами делали, что надо, привычное к труду и выживанию тело, почти без приказов затуманенного алкоголем мозга, выполняло обычную работу. Собрал куски мяса, отряхнул, отчистил от золы и угля, нажевал, перемалывая в кащицу полусваренную, несоленую дичину, из куска тряпки сделал подобие соски, смочил спиртом и этим снадобьем, первой едой и питьем в жизни ребенка, успокоил его хотя бы на время. Потом развел огонь в очаге, натопил снега в котелке, распеленал дитя и обмыл заснувшее, теплое тельце, разглядев при свете костра совсем другой признак, отличающий его, мужское племя от другой половины человечества, дарующей жизнь новым людям взамен ушедших. Признав в спящем комочке девочку, обрадовался не меньше, значит, жить долго он будет, пока дочка не подарит ему внука. Он пойдет на охоту, добудет медведя и... Тугеней просыпался, бодрил себя глотком из бутылки и продолжал начатое. Дочка, завернутая во все сухое, теплым меховым свертком лежала у очага, сладко причмокивая самодельной соской --алкоголь и здесь сделал то, чего добивался Тугеней. Ему надо было время, чтобы похоронить своих женщин, сейчас он был свободен, поэтому, сложив жену и мать на большой кусок шкуры, он покинул ярангу и по снегу поволок свою жуткую, печальную ношу к реке. Там срубил четыре близко стоящих молодых дерева, но не под корень, а на уровне роста своего, соорудил помост, поднял туда поочередно тела, завернул их в шкуру, туго спеленав сыромятными ремешками, постоял немного наверху, вглядываясь в густеющую темноту ночи, спрыгнул и ушел, не оглядываясь. Звери не достанут тела родных, мороз и солнце сделают свое дело, а весной, по теплу, птицы расклюют, растащат по своим желудкам иссохшие мумии.
    Любимого пса Тугеней похоронил возле яранги, плотно обложив застывший труп камнями из остывшего уже очага. Дочка просыпалась, он вновь смачивал соску спиртом, теперь уже сверток с младенцем был у него под кухлянкой, на груди, согреваемый теплом его тела. Тугеней был хороший охотник, он легко бил белку в глаз из малопульки, брал и волка и медведя, мог несколько дней без отдыха идти по следу зверя. Тело его, привычное к кочевой, опасной жизни, было словно свито из прочных жил, готовое в любую секунду распрямиться пружиной для рещающего броска. Но то, что он собирался сделать сейчас, требовало еще и другие качества характера -- Тугенею надо убить человека, пусть и зверя по поступкам, но одной с ним крови, думающего, способного отличить плохое от хорошего, знающего, на что можно пойти ради собственной шкуры. Этого он не делал никогда ранее.
     Как только забрезжил рассвет, Тугеней был готов в дорогу. Все необходимое у него было сложено в меховую котомку, нож был за поясом, еще топор, еще лыжи, обитые камусом, мехом наружу. Ворсинки меха, направленные по движению лыж, не дадут им проскальзывать назад, на них он пойдет ходко, зная дорогу и окружающую местность, как свои десять пальцев. Тугеней не умел читать, не знал счета, но, загнутый последний палец на одной руке, означал, что патрон в его винчестере последний. Опытный якут надеялся, что догонит незнакомца раньше, чем тот догадается обшарить поклажу на нартах в поисках боеприпасов, и если это случится, даже плохому стрелку запаса патронов хватит надолго. Тугеней догадывался, что противник его не новичок в здешних местах, умеет выживать в этой природе, неумелому человеку ошибок не прощающей, но он мало знал породу таких людей, идущих к свободе по трупам себе подобных. Якут теперь стал снова охотником, но зверь, которого он будет выслеживать, огромен, судя по следам у яранги, он в два раза выше Тугенея и тяжел, как медведь, поэтому двинулся в путь по светлому, собираясь идти по следу нарт только до ночи, а потом срезать путь по лесу, выйти к излучине реки и там, за поворотом напасть на чужака, но провидение сменило все его планы. Первый день следы шли вдоль реки, незнакомец бежал рядом с нартами, чтобы собаки не сильно уставали, огромные следы его мешались с собачьими среди двух параллельно бегущих следов от полозьев. Дневок незнакомец не делал, первой ночью не разводил костра, собак не кормил, сам ел на ходу-- все это Тугеней узнавал по едва заметным признакам. К исходу второго дня якут догадался, куда спешил чужак, там, куда он шел, не было людей, дорог, факторий, только брошенный золотоносный прииск был островком деревянных жилищ среди безмолвия снегов, но и он был безлюден. Тогда и созрел в голове у якута другой хитроумный план. Тугеней останавливался на отдых, кормил дочку, она безмятежно спала почти у живота его, от тряскости ходьбы сползая под кухлянкой и одновременно греясь теплом его тела и отдавая ему частичку своего. Тугеней разводил костер, не боясь, зная, что незнакомец далеко впереди, грелся сам, сушил тряпицы, обмоченные дочкой, стараясь не разбудить, когда менял мокрую её одежонку. Спирт почти закончился на исходе третьих суток, мясо Тугеней экономил, ел мало, его оставалось только для маленькой. Она стала часто просыпаться, не от голода, но от отсутствия главного, ставшего за несколько дней её жизни основным источником хорошего настроения. Девочка все чаще плакала, иногда заходясь в плаче так, что Тугенею приходилось останавливаться, садиться в снег и ладить спиртовую соску.
     Третьей ночью, у небольшого костерка, Тугеней услышал выстрел и следом второй, упал в сторону от костра, взметнувшегося в небо искрами и головешками от пуль, попавших в него. " Плохо стреляет. Однако, хорошо, что так-- я живой еще,"-- думал якут, лежа в снегу и поплотнее запахивая полы своей меховой одежды и глупо улыбаясь-- дочка спала, выстрелы не потревожили её. Остаток ночи Тугеней провёл под деревом без сна, чутко прислушиваясь к звукам, стараясь не пропустить главного-- перевода затвора, хотя понимал, что услышать его за сто метров прицельного выстрела его " Марлина ", ему вряд ли удастся. Когда рассвело, Тугеней вышел из леса с опаской, надеясь увидеть где-нибудь вдали на заснеженной целине черную точку удаляющегося чужака, но через десяток шагов наткнулся на место его ночевки и остался стоять столбом от радостной находки. Следы нарт обрывались здесь, дальше шли только цепочки людских следов. Все прочитал опытный охотник по следам, оставленным ночными событиями: пока незнакомец скрадывал его у костра, собаки сорвались с остола, удерживающего упряжку и ушли обратно, к жилищу Тугенея, привычному им и ставшему домом месту. Незнакомец упрямо шел впереди, все в том же направлении, к прииску, держась изгибов реки, не решаясь пересечь замерзшее русло, чтобы не потерять знакомых ему ориентиров. Теперь Тугеней загнул в уме безымянный палец -- последний патрон остался у чужака в винчестере. Якут некоторое время шел за ним в отдалении, почти теряя из виду, читая по следам усталость большого зверя. Чужак перестал есть, крошек сухарей больше не попадалось по пути, лишь следы большой ладони по правой стороне пешей тропы угадывались -- он хватал снег, чтобы утолить жажду, да плевался кровью, видно, грудная болезнь одолевала его. Потом Тугеней свернул в сторону, чувство неисполненного долга, отмщения за смерть близких торопило его, не позволяло ему считать чужака человеком, началась охота на зверя.
  Якут срезал путь через реку ночью, даже не хоронясь на заснеженном льду, хорошо видимый с берега, он знал, чужак будет стрелять только наверняка, с такого расстояния даже хороший стрелок посчитает удачей попадание в цель. Теперь Тугеней заманивал чужака, изображая подранка, чтобы осуществить, наконец-таки, задуманный еще предыдущей ночью, план. Осторожно он шел к знакомому месту, здесь местные охотники, да и он сам, когда забредал сюда по плохому сезону охоты, ставили самострелы, гнутые из лиственницы луки с тяжелыми стрелами. Свою ловушку нашел по приметам, насторожил смертоносное оружие на тропе, теперь лишь тонкая жилка, присыпанная снегом, сдерживала тугую силу лука. Потом наследил еще немного и пошел вперед, по пути сняв из силков куничку. К рассвету он был немного впереди бродяги, прямо на его пути, незнакомцу до места, где схоронился Тугеней, оставалось около получаса ходьбы. Ободрав куничку, якут с удовольствием жевал парное мясо, не забыв угостить через соску проснувшуюся дочку. Она уже начала привыкать жить, как в сумке у диковинного австралийского зверя, которого Тугеней не видел сам, но знал по рассказам русских купцов об этом чуде животного мира. Глаза якута прикрывались сами собой, солнце уже вышло из-за верхушек деревьев и приятно пригревало. За пять дней гонки не было ни единой поземки, даже снег не шел, помогая Тугенею в его справедливом деле.
    Приятную дрему разорвал дикий, звериный крик, донесшийся из леса, от места ловушки. Тугеней подскочил, вырвал из-за пояса топор, сбросил с плеча котомку и длинными лыжными шагами ходко двинулся по направлению крика. Он знал, что произошло, предполагал, что увидит, недаром сам  подходил утром к опасному месту по льду реки. Ловушка рассчитывалась на среднего зверя, лося стрела поразила бы на уровне лопатки, там, где сердце. Но чужак был двухметрового роста, сердце было высоко, и, когда Тугеней, шумно отдуваясь, подходил по тропе, крик прекратился. Тишину леса расколол выстрел, пуля зарылась в снег у ног Тугенея, он уже издалека видел лежащую поперек тропы черную груду тряпья и рыжие волосы шевелящегося человека. Неоперенная стрела пронзила его на уровне паха, тяжелый каменный наконечник пробил тело, раздробил кости малого таза и, выйдя с другой стороны, торчал окровавленный. Тугеней подошел вплотную. Здоровенный детина лежал на боку, снег вокруг кровянел и дымился, как тогда, когда погиб Алый, огромные руки сжимали винчестер, но сил оттянуть скобу и перевести затвор оружия в боевое положение, у рыжего уже не осталось. Лицо его было повернуто к подходящему якуту, бледные рыбьи глаза смотрели, не мигая, в них отражалась мука.
      Тугеней был милосерден. Он бросил топор, присел на корточки у головы великана, острый, как бритва, якутский нож блеснул в его руке.
 -- Зачем, однако ?,-- спросил по-русски Тугеней.
Рыжий молчал, губы его шевелились, отдуваясь кровавыми пузырями, он одним взглядом молил: -- " ДОБЕЙ... "
Якут быстро поднес отточенное до синевы лезвие ножа к шее русского и одним движением рассек сонную артерию...