Ной

«Внешне на окружающих впечатление пьяного не производил, твердо стоял на ногах, передвигался не шатаясь. Однако вскоре стал вести себя странно...»         
                Я.М.Калашник «Судебная психиатрия»


Ной, не ной, а дело уже не поправишь - после девяти лет трезвой жизни Калинин Александр Николаевич запил. Снова запил! Не просто одноразово накушался, а без оглядки и остановки, ухнул. Туда, в провонявшую спиртом пропасть. Пропасть… от слова «пропадать» … Когда уже не отличишь день от ночи, смех от плача, голод от жажды... И незачем, потому что запил!  Это он то?  Уравновешенный, сдержанный, невозмутимый, волевой и так далее.  Зависть жен чужих и гордость своей. После стольких  лет трезвой «свободы», оказавшейся обманом. 
Как обидно, стыдно, позорно и как… кайфово, если, по правде.  Кайфово, когда ты там, в блаженной густоте, когда «сподобился», «поправился», «взял» …  И тебя прет, и ты знаешь, что будешь сподобляться еще и еще, потому что терять больше нечего. «Вечно пьяным... вечно молодым...» 
Начало истории – у Калинина умер дядя. 
 Дядю звали Игорь, и жил он в далеком селении, совмещающем отрицательные свойства недоразвитого городишки, проросшего на берегу водоема села и тупикового железнодорожного узла. Населенный пункт именовался Весьегонском и находился в четырнадцати железнодорожных часах от Петербурга, в котором с женой и двумя детьми-подростками достойно существовал господин Калинин. Из ухоженного Александра Николаевича за ничтожно короткий срок (может, за те же четырнадцать часов) превратившийся просто в Шурика, лучше, в Санька. Небритого, красноглазого, неопрятного, без тормозов бухого.
Восьмого июля утром ему позвонили, днем пришла телеграмма, а вечером следующего дня он устраивался в купе полупустого поезда, отходящего в 21 час 07 минут от платформы Московского вокзала. Совершенно не подозревая о том, что его недолгая вынужденная отлучка (легкий портфель с зубной щеткой, планшетом и сменой нижнего белья) затянется. Затянется на неопределенный, неопределяемый срок.
Если бы он знал...
 Но не ехать было нельзя – дядя Игорь оставил далекому племяннику двухкомнатную квартиру в кирпичном доме, дровяной сарай, моторную лодку и денежный долг за свои, устраиваемые соседкой похороны.  Или поездка, закрепляющая право обладания наследственной  недвижимостью – или ничего. Таковы условия судьбы.
В Весьегонске Калинин не был лет десять. А дядю не видел уже лет пять, имея со стариком периодические телефонные разговоры, в которых обещал приехать (не приехал ни разу) в отпуск и кратко рассказывал о своей жизни.
- Дети растут. Дочка рисует лошадей и учит английский, сын заканчивает школу, ходит на фехтование, жена по-прежнему в бухгалтерах, ну и я все там же.
- Это где? В своей лаборатории?
- В какой лаборатории, что ты? С лабораториями давно уже закончено. Забыл? Я тебе, дядечка, уже сто раз говорил - по коммерческой части.
«Коммерческая часть» состояла в руководстве операциями с обезболивающими препаратами, поставляемыми в городскую аптечную сеть.  Доход не такой высокий, как хотелось бы, но  не такой хлопотный, как могло бы быть. Плюс приятное   чувство, что  ты  хозяин своего времени.
Во вторник, в одиннадцать утра Калинин был встречен в Весьегонске двумя лицами: Тамарой Алексеевной и неким серебристо-седым Чижовым, имя которого было забыто сразу.
Низкорослого, остро пахнущего потом Чижова (или Чижкова) Александр Николаевич раньше никогда не видел.  А вот грузную Тамару Алексеевну узнал сразу. Ее он когда-то встречал в малочисленном дядином окружении. Не то ближайшая соседка, не то собутыльница, не то любовница... Скорее, все вместе в одной, подчеркнуто траурной упаковке: черный платок, черная кофта, неимоверного размера черная юбка.
Именно эта, похожая на Светлану Крючкову тетя, при помощи несвежего Чижова и занималась похоронами. Предстоящие похороны выглядели так: прямо с вокзала они едут в морг, из морга на кладбище, потом на квартиру к покойному, где устраиваются поминки.
- Там у нас Наташка старается, помнишь? – Тамара Александровна обращалась к Калинину на «ты», и это ему не нравилось, -   Должен помнить, рыжая такая, с первого этажа. Тоже на кладбище хотела. А стол кто готовить будет? Так вот, Бог даст, простимся с нашим Игорьком, а потом  по-соседски помянем его душу. Народу будет немного – человек десять, включая тебя. Попьем чайку, выпьем по рюмочке и разойдемся. Тогда   уж  и отдохнешь с дороги.
- Да я не устал.
- Ну и слава Богу.   Поехали что ли, Сашенька?
- Поехали...
Мертвого дядю Калинин не узнал. В единственном, стоящим в мрачном зальце гробу, (следовательно, ошибки быть не могло) лежал вяленый, с голубоватой кожей старичок, даже отдаленно дядю Игоря не напоминающий. Дядя Игорь, доселе скромно живший в памяти, был размера крупного, толстоносый и с шевелюрой, а этот...
Поэтому начиная с момента погрузки тела в автобус Калинина не оставляло странное ощущение, что он присутствует на похоронах постороннего лица. Или по недоразумению, или по непонятной обязанности, но в любом случае без родственных эмоций и скорбной тяжести, подобающей моменту.
Эмоции появились после того, как в бурый могильный холм был воткнут свежеструганный крест.
- Все! Земля ему пухом, - огласил похожий на кочегара вспотевший могильщик и пристально посмотрел на Калинина.
- Триста, – шепнул ему кто-то в ухо.
Калинин отдал пятьсот рублей. Кочегар, убрав купюру, снова повторил:
- Земля ему пухом...
 Эту фразу нужно было считать стартом. Мгновенно возникла набитая сумка, из которой извлеклись две бутылки водки, пузатые стопки, бумажные стаканчики, пластиковые бутылки с бурым содержимым, сверток с бутербродами и завернутые в мокрую газету, слипшиеся перья зеленого лука.
- Надо всем налить, разливай, - снова тихо подсказали сзади. 
 Калинина обдало волной неловкости:
- Да я не...
Он не договорил - на помощь пришел Чижов, который деловито откупорил водку, распределил ее по стопкам и плеснул в стаканчики темной шипучки. Видимо, квас.
- Помянем, друзья, нашего дорогого Игоря Александровича – скомандовала Тамара Алексеевна и протянула квас могильщикам. Те громко отказались и покинули сюжет.
Оставшиеся, взяв стопки, замерли, с ожиданием глядя на   Калинина, не знающего, куда девать руки.
- А ты что же, Сашенька? – удивилась Тамара Алексеевна, – Помяни родного дядю, пусть земля ему будет пухом. Он о тебе, ой, как любил рассказывать! Помяни, Шурик, за упокой его души.
- Я, Тамара Алексеевна, не пью.
- Да мы все не пьем! Какое старикам пить?  Но поминальный глоточек обязательно сделаем. Беленькой... ради Игоря.  Бери, Шурик, бери.
- Не пью я водку! И вино не пью! – он повысил было голос, но опомнился, - Ничего не пью...   Уже много лет.
- Это хорошо. Так ведь, тебя никто и не заставляет. Не хочешь водки - не пей. И вина мы не взяли. Вот кваску нашего возьми, для приличия, а то людям неловко. Чисто символически.
Калинин взял квас.
- Момент! - вставил Чижов, и  долил  стаканчик до края.
- За дя... за Игоря Александровича. Пусть земля ему будет пухом… - произнес Рязанцев, чувствуя себя дураком.
- За нашего любимого Игоря! До дна! Земля ему пухом… – подхватила Тамара Алексеевна и умело опрокинула в себя стопарь.


                ***

Назад.
Отношения Калинина с алкоголем складывались следующим образом.
Впервые (глотки из недопитых праздничных рюмок за спиной родителей не в счет) Калинин попробовал в девятом классе. Пили сладкое вино с иностранным названием и золоченой этикеткой.  Вначале было непонятно, потом   закружилась голова и начало тошнить. До рвоты из-за   выпитого количества не дошло, она появилась позже, когда Калинину случалось «перебирать». А перебирал   он постоянно, потому что не умел (не мог…  не хотел, черт возьми!) останавливаться и напивался до бесчувствия. События хватало месяца на два. А потом предыдущая безобразная пьянка забывалась, обязательно находился повод, и снова все повторялось...
Кроме физиологически тяжелого похмелья он страшно страдал психически. Не хотелось жить, не хотелось находиться в дрожащем ослабленном теле, обладать трезвым сознанием и памятью. В такие ужасные часы не могло быть никакой речи о том, чтобы опохмелиться, только мысль-клятва: «Больше в рот ни капли, никогда!».
Годам к тридцати организм привык. То ли в нем набралось необходимое количество шлаков, то ли закономерно снизилась восприимчивость, но Калинин уже не так неистово пьянел и не так долго «выхаживался».  Но депресняк, от которого некуда было спрятаться, плющил его по-прежнему.
 И однажды (в первый день какого-то там Нового года) отыскался способ, как от этого депресняка избавиться. Не окончательно, но отложить хотя бы на время.
Способ оказался очень простым и давно проверенным другими – нужно было выпить еще. Всего лишь выпить еще… И тогда черно-серый мир переставал быть замурованным тесным погребом, а мертвящий холод всеобщей бессмысленности отступал.
После нескольких глотков чего-нибудь легкого (идеально - светлого пива) в животе появлялся огонек, и все начинало петь, радостно подтверждая аксиому, что лучше жизни ничего нет, и быть не может.  Не жизни вообще, а такой – с растущим в желудке огоньком, общительной радостью и готовой к слезам любовью. Когда уже не имеет значения, что ты делаешь или чего не делаешь: можно говорить, слушать, лежать, приходя в восторг от мелочей, гулять по улице, чувствуя в каждом брата или друга. И жаждать, чтобы это умиленное состояние никогда тебя не оставляло. «Никогда», которое можно продлевать, периодически делая глоток-другой. Было бы чего.
Первой против начавшихся опохмелок восстала жена, умолявшая Калинина не пить вообще.  Ни в Новый год, ни в дни рожденья, ни по пятницам, ни в отпуске. Ни накануне, ни, тем более, после.
Он не спорил. Тем более что «малодушная отсрочка», как он называл начавшиеся запои, все только усугубляла, с каждым часом все ближе и быстрее приближая к порогу выносливости, за которым ждали бессонница, сердцебиение, ручьи пота и кислое веяние   отчаяния.
Выбираться из таких ям приходилось очень долго. С еще большей душевной мукой, дающей перерыв месяцев на пять-шесть, после которых…  И он снова летел в пропасть.
А потом наступило избавление, и борьба с алкоголем прекратилась. Это случилось после трех суток непрерывного пьянства, когда только добавляешь и добавляешь, а в промежутках находишься в абсолютной черноте. Очухался, вспомнил… ужаснулся и сразу выпил, чтобы не завыть.  И снова все отлично, опять можно продолжать похожий на подъем спуск.
В тот последний раз Калинин запил у приятеля, на день рождения которого он попал   как бы случайно. Кем был приятель, сколько ему исполнялось, где и как они праздновали, не важно. Важно то, что домой Калинин вернулся лишь на четвертые сутки.
Как только он, пошатываясь, вошел в квартиру и начал оправдательную речь (связи не было, так как мобильник сел в первый же день), случилась жуть.  Калинин начал заикаться.  Вместо слов из непослушного стыка рта и гортани выдавливались шипяще-мычащие звуки, из которых с большой натугой он пытался соорудить слова.
- Что с тобой Саша?! – жена уже не ругала, поняв, что с ним происходит что-то ненормальное.
- Н… н… н-н-е-н-е   з-з-з-з… н-а-а-а-й-й--у...  Э-э-э-т-т-т-т-о   т… т-т-т… о-о-о-ль-ль-ль-к-к-к-о  с-с-с-сей-сей-й… ч-ч-ч-а-с-с-с…  н… н… н-н-а-а-а-а-ч-ч-ч-ч…  а-а-л-л-л-л-о-сь-сь-сь…
Оказалось, что заикание еще не все.  Мозги Калинина перестали управлять мышцами шеи, о существовании которых он прежде не догадывался. 
Шипение и мычание внезапно обрывались болезненными судорогами, от них безобразно перекашивался рот, и завинчивался набок череп, замирая в напряженно-скрученном положении   на несколько секунд. Рот шалил по-разному, голову почему-то вздергивало только влево, нижней челюстью к плечу.
Внутри же ничего не клинило и не тормозило – там все осознавалось без сбоев. Что все еще пьян (но уже сносно), что с нервами полная хрень, и на это никак не повлияешь.
Кошмар длился половину ночи – перепуганный Калинин быстро трезвел, жена, не зная, чем помочь, плакала или его  успокаивала, дети спали. К утру он смог внятно говорить (шептать), и судороги прекратились.
Этих бредовых часов оказалось достаточно для того, чтобы соблазн становиться пьяным исчез. Пробыв неделю в тоске, мраке и телесной расслабленности, он завязал. Защитой от возможного срыва теперь надежно служил страх - казалось, стоит только лизнуть, и сразу начнет крутить!  С заиканием, судорогами, корчами и страшной болью в шее.
 Предохранительный механизм работал несколько лет, потом нужда в нем отпала - не надо, и все.

                ***

Калинин  поднял хрустнувший в пальцах стакан, обвел присутствующих быстрым взглядом и негромко произнес:
- За дя... за Игоря Александровича!
И в три глотка выпил квас...
Оказавшийся не квасом, а сладко-горькой бодягой, отдающей давно забытым сивушным привкусом.
Он  удивленно посмотрел  Тамару Алексеевну:
- Это что?
Та гордо улыбнулась:
- Пиво, Шурик, домашнее. Его у нас Петровна производит. Мастерица! Специально для таких случаев. Понравилось? Ты бери бутербродик, закусывай.
Ему стало очень тоскливо и обидно. Очень обидно.  За никому ненужные глотки выпитой дряни, за обман или наивность, проявленную в его отношении, за умершего дядю, по вине которого он оказался в этой компании и так глупо осквернился. И еще стало страшно: а вдруг…
Чтобы не показать обиду и страх, и зажевать противный алкогольный вкус Калинин взял кусок хлеба с колбасой.
Пока он медленно жевал, Тамара Алексеевна принялась расхваливать покойника. С ней дружно соглашались, добавляя новые качества, превращающие дядю Игоря в ангела. После речей Чижов вновь разлил водку и подлый «квас». Действие вызвало общее одобрение.
- Ну, - поднял стопку Чижов, - Светлая тебе, Игореша,  память! Спи спокойно, когда-нибудь все там окажемся. Давайте!
Мужская часть, включая Тамару Алексеевну, пила водку. Квасок употребляли тети и Калинин, совершенно неожиданно решивший не выпадать из темы.  Тем более, что роковую черту он уже переступил, и теперь неважно, сколько им будет выпито, стакан или два. Тем более, что обида на Тамару Алексеевну и всех остальных уже прошла, и от этого ему стало легко. Просто легко и хорошо. Пусть так и будет.
В Питере во время отъезда шел дождь, уже с неделю открыто воровавший у лета тепло и солнечный свет. Здесь же изобиловало и то и другое.  Если сквозь листву смотреть в сине-безоблачное небо, то возникало впечатление, что стоишь не на кладбище, а в каком-нибудь южном парке, за которым обязательно море, дающее нагретому воздуху свою влажную свежесть. Калинину захотелось снять пиджак и расстегнуть рубашку.  Но в то же время было приятно чувствовать, что ради дяди (именно ради него) он будет терпеть тугой мокрый воротник, липкую спину, горячее солнечное пятно на затылке и ставшие тесными ботинки. Столько, сколько потребуется, как терпят жару эти простые люди, должно быть, действительно любившие старика… Цыганистая Тамара Алексеевна в черной вязаной кофте, расторопный, не имеющий возраста Чижов, старик без верхнего переднего зуба, пожилая смешно жующая тетенька в платке, еще один мужик, чем-то похожий на Гоголя, задний ряд. Вот они близкие…
Но самый близкий из них дядя, проживший семьдесят три с половиной года. Много это или мало? По сравнению с сестрой (при воспоминании о матери у Рязанцева набухли глаза), то много.
- Ну! – вырвалось у него невольно. – За дядю Игоря! Прошу.
И он быстро выпил пиво-квас. И чтобы заесть его привкус, с удовольствием закусил еще одним бутербродом, прибавив к нему несколько луковых перьев, как знак единства с приятной компанией.  Радуясь тому, что лицо его не свело жесткой гримасой, как он когда-то боялся, и что выпить в такой ситуации не только вполне простительно, а даже необходимо.
Начались рассказы. Плешивый дедок, указывая рукой на могилу и давясь восторгом, делился историей о том, как двадцать лет назад он был убережен от распавшегося при погрузке штабеля бревен:
- Такая был сила и реакция у человека! Кабы не Игорек, быть бы мне сейчас безногим инвалидом. Какой был человек!
Калинин чувствовал, что уже слегка пьян. Но не так, как раньше, с жаждой разгона, а по-новому – мягко, с предельно ясной головой (словно абсолютно трезвый, да так оно и есть!), вдохновенной упругостью тела, забывшего неудобную полку купе и настежь распахнутым сердцем: слушать, вспоминать, понимать… Но без экзальтации – абсолютное, без малейших усилий равновесие с гармоничным и торжественным миром, где смерть - необходимое дополнение, придающее ценность каждой приближающей к ней секунде.  Все будем там. Правильно сказал Чижов! А пока наслаждение. Болтовней, травяным ароматом, тенями, прячущими покосившиеся ограды и кресты, покоем дикой провинции. Замечательно...
На плечо ему села смешная блестящая муха, и он вспомнил, что так и не позвонил жене, хотя обещал это сделать сразу по прибытии. Калинин вынул мобильник и, чтобы не портить  высокий настрой, отключил. А потом бросил в портфель, найдя его в общей свалке пакетов и сумок - суета подождет. Все отлично…
- Да, -  читая его мысли, умиленно вздохнул еще один старый пердунок – хорошие похороны. Спокойные, добрые.
Бывают ли похороны «добрыми», Калинин не знал, но что-то в этом выражении было. Он попытался вникнуть, но его сбил Чижов.
- Это все наша Тамара. Ей спасибо говорите. Все легло на ее плечи.
- Да что ты, Витя, - кокетливо смутилась Тамара Алексеевна и посмотрела на Калинина. И  до него дошло, что сейчас самое время   решить финансовый вопрос.
Он хлопнул себя по карману с бумажником:
-  Хочу выразить вам, Тамара Алексеевна, свою благодарность за проявленные вами и всеми остальными внимание и заботу. Как в отношении ушедшего, так и в отношении нас. Я имею в виду этот стол и поминки, спасибо. Но жизнь продолжается! Верно? Можно вас на одну минутку?
Оставив компанию, они скрылись в ближайших зарослях, и через пять минут появились снова. Возвращение послужило сигналом. 
Чижов извлек из сумки еще одну бутылку водки и бутыль с пивом:
- По третьей и последней.  Больше трех на кладбище нельзя, остальное дома.
- Во имя Святой Троицы, - вставила тетка в платке.
- Мне лучше водки, - без всякого стеснения попросил Александр Николаевич, - Хотя квасок ваш тоже замечательный.
- Правильно! – Чижов кивнул, - Поминать, так поминать.
После «Святой Троицы» Калинин слегка потяжелел.  Прежде всего мысли, утратившие прозрачность.  А все остальное, за границами ставшего ленивым тела, напротив - засуетилось и словно перешло в повышенный скоростной режим. Быстро доели закуску, собрали вещи и посуду, убрали мусор и покинули кладбище, оставив на могиле налитую стопку и горсть конфет.
У ворот группа разделилась – часть в неизвестном направлении отправились пешком, часть погрузилась в пыльный маршрутный «Пазик». В автобус сели: Тамара Алексеевна, Чижов, носатый мужик по имени Слава, старик со спасенной дядей Игорем ногой и Калинин, чуть было не забывший свой портфель на кладбище. Усевшись рядом со Славой и наконец-то сняв пиджак, он признался себе, что захмелел. Очень даже весьма.
Признание отозвалось толчком жалости. К себе, давшему слабину, к спущенным девяти годам трезвости и вообще всем убогим и слабым, обреченным на неизбежную смерть, отвратительный красный гроб и могилу со стопкой среди увядающих букетов.
Господи! Верни мне сегодняшнее утро!
Раскаяние и резкий спад настроения продолжались недолго - ровно столько, сколько продолжалась душная езда по городишке. На какой-то усыпанной рваной бумагой площади вылезли и дальше двигались дворами.
Ради спасенного от увечий старика и задыхающейся Тамары Алексеевны на скамье под тополями сделали привал. Во время перекура с подачи Чижова, несшего проклятую сумку, сделали по глоточку оставшегося в ней пива. Теплого и от этого еще более тягучего и сивушного. Выпить по пути с кладбища («на посошок всем») традиция не запрещала.
А дальше, как по мановению, все снова пошло отлично! Грусть и чувство вины исчезли, опять выпукло проступил оптимизм в обнимку с готовой к приключениям бодростью. Единственным минусом стала повторившаяся оплошность Калинина, оставившего пресловутый портфель под скамейкой. Пришлось возвращаться.
Дядина квартира была в музейной сохранности.  С тех пор, как Калинин посещал ее последний раз, ничего не изменилось. Та же мебель, обои, люстра, тот же сипящий унитазный бачок. Только телевизор стал другим – серебристый и крупный, но на той же самой тумбочке в углу большой комнаты. Это грустно порадовало и вызвало в душе  ностальгическую рябь. Знакомая фотография на стене, треснувшая ваза с выгоревшим пластмассовым цветком, бархатный альбом на книжной полке, изогнутый хрустальный рог на курьих ножках в серванте, табуретка с дырявой улыбкой в центральной доске....
Только рыжую бабешку по имени Наташа вспомнить не удалось. Сколько Калинину не напоминали совместные эпизоды и сцены. Это было очень забавно.
Кроме Наташи их возвращения ждали еще три человека, ничем не отличавшихся от тех, что были на кладбище.
В большой комнате, заняв всю свободную площадь, стоял накрытый стол -  высокая стопка тарелок, груда вилок и ножей, уложенные на блюде толстые хлебные куски, обложенные огурцами и помидорами, миски с салатом, вспоротые рыбные консервы, водка, вино и фотография молодого дяди Игоря в кружевной лакированной рамке из фанеры.
Теперь нужно поставить многоточие.
...
***
Он проснулся ночью.
Вначале не поняв, где находится и как там оказался.  Было   очень темно, тихо, душно и еще как-то. 
Но потом ошпарило – он поверх одеяла валяется на дядиной кровати. С чувством жажды и параллельным желанием вылить из себя выпитые без счета вино, водку и поганое пиво.
Отвыкшее от алкоголя тело с отравлением справилось – голова не болела, нигде ничего не дрожало и не трепыхалось. Просто хотелось пить и ссать.
Но вот несчастное, вернувшееся к бодрствованию «я» ...
Оно было раздавлено и, пуская в тишину и темень круги, пульсировало – что я наделал?! ЧТО я наделал?! что Я наделал?! Что я НАДЕЛАЛ?!
Ответа   быть не могло.  Вместо него, в узкие щели между словами лез ужас. Давно забытый ужас отрезвления, усиленный незнакомым ужасом положения, в котором очухавшийся Калинин оказался.
Один….  За сотни верст от дома... Среди чужих недоразвитых лукавых аборигенов. В забитой хламом квартире, на которую он позарился. В провонявшей валерьянкой или грязными носками спальне.  В одежде и ботинках распластанный на продавленном тюфяке. Как?! Почему?! Да потому, что нажрался. Потому, что как свинья и последняя сволочь нажрался на поминках!
 Случилось то, что само собой исключалось, что не предполагалось и не загадывалось даже в глупую шутку. Но оно случилось! Грохнуло! Он, такой крутой, такой волевой и бесстрастный…  Добровольно! Без борьбы и малейшего сопротивления! И результат он вот: утром – еще нормальный человек, днем – слабохарактерное говно, вечером – ненасытный скот, ночью труп. Как дядя, что б ему.
 Домой! Завтра же! Сейчас же! Немедленно! Что я наделал?!
Причиняя новую боль, Калинина уколол упрек -  жене он так и не позвонил. Вначале не захотел, потом уже не мог.  Или было не до того. А до чего?
А она ждала и, может быть, ждет сейчас... Что же я, гадина, наделал?!
Он поднялся, слегка шатаясь, добрался до коридора, шлепнул выключателем (желтый свет сильно ударил по глазам) и втиснулся в туалет. Потом выполз на кухню, где долго пил из-под крана отдающую ржавчиной воду и мыл лицо, стараясь остановить бегущие слезы.
Что я наделал?  И зачем?
Снова ложиться было страшно. И сидеть было страшно, как было страшно пребывать в любой форме неподвижности.
Погасив режущий свет, он принялся ходить по квартире, наполненной синим полумраком с окнами во двор. И ему казалось, что в этой неясности форм переживать смертельную безысходность легче.
А может, я сплю? Нет! Чего захотел! Ты вчера нажрался! 
Господи, что я наделал? Ты нажрался!
А если отбросить, если вычеркнуть, то кроме этого он ничего особенного не наделал, вчера все было в пределах, не так, как раньше. За столом болтал, вспоминал, поминал, рождая оригинальные тосты. Еще порывался помогать рыжей Наталье, перейдя с ней на «ты» с ярким игривым оттенком. И пил, уже не вникая и не оправдываясь, попутно удивляясь, как быстро привык к горько-маслянистому водочному вкусу. 
 Да, он опьянел. Уже серьезно, уже с бесполезным включением контроля. Но держался совершенно нормально, говорил внятно, двигался ровно.  Что еще? Начал хвастаться. Не удержался, слово за слово, и начал кидать понты - бабки, новая тачка, отдых на море... Потом он клялся в братской дружбе Славе и сыновьей любви Тамаре, приглашая их в Питер. Противно, но ничего страшного. Еще он всплакнул. Когда в миллионный раз был упомянут дядя Игорь. Но и это на общем фоне ничего, потому что Чижов тоже принимался пускать сопли. Еще он закурил. А вот это мерзко – все дерьмо полезло сразу. Но вовремя бросил сигарету, так как чуть не вырвало.  А потом он ненадолго прилег в спальне…  Вот и все. Никакого криминала. Господи, как плохо!
Калинин грыз себя и метался по тесной квартирке, ища в ней точку спокойствия. Сдерживаясь, чтобы не заорать, так как никаких точек не было - только ужас. Его пламя нещадно палило до тех пор, пока Калинин не открыл холодильник... Старый, советских времен «Сервер», который помнил чуть ли не с детства.
Действие было бессознательным – горло снова пересохло, и мечталось  о холодной до спазмов жидкости. Больше ничего.
 Холодной жидкости (вода, морс, молоко) в засветившихся внутренностях не обнаружилось, зато в кармане дверцы, между свертками стояли две бутылки. Наполовину целая – сухого вина и на половину опорожненная - водки.
Стараясь не думать, а быстро действовать, он вынул вино, включил на кухне свет (бутылка тотчас запотела), отдышался, устраняя волнение.  С разложенного у раковины полотенца схватил перевернутый стакан, налил почти до краев и, сдерживая напор предостережений, с наслаждением выпил. 
Все, бля!!! Все! Теперь уже точно – все… Ну и хрен с ним!
Минут через пять наступил вечный кайф.
 Мягкий, успокаивающий, нежно целующий утробу холодный огонек сладко прожег тело и забрался в голову, сделав ее легкой и убрав затылок.   Выжав из Калинина тоску, страх, чувство вины и нежелание жить. Все встало на свои места и получило исчерпывающее вульгарное название – ништяк. Со змеиным шипением: ниш-ш-штяк… Полный, во все стороны. И со всех сторон тоже! И в этом ништяке, в этой свободе духа можно делать все!  Без нытья, угрызений и заморочек «по поводу».
Прежде всего, включить везде свет: человек – не мышь! В коридоре, ванной, туалете, комнатах. Это и элементарное удобство, и символ. Больше символ: кому нужно, сразу поймет. А поняв, согласится – все ништяк.
Затем необходимо   найти пиджак на предмет проверки потенциала.
 Пиджак висел на вешалке в прихожей, имея в себе паспорт и бумажник. Деньги - тоже часть ништяка. А такие, тем более.
И найти портфель…
Портфель исчез или находился вне способности догадаться, где он. Так даже лучше. Совесть - а она есть! - может быть спокойна: как ни старался, позвонить не мог. И в этом также заключен ништяк. И его необходимо усилить.
Калинин налил еще. Чуть-чуть, треть стаканчика, для вкуса.  И улыбаясь, полез под душ, бросив штаны и остальное на коврик перед похожей на пожелтевшее корыто ванной.
Душ работал, но горячей воды не давал. Это было смешно и прикольно. Быть пьяным и одновременно «освежающимся» прикольно.
Выстояв минут пять под ледяными струями, застучав зубами и неприятно почувствовав, что трезвеет, Шурик голым бросился на кухню и допил вино. Холод усилился. Но скоро его уравновесила радость, которую вернул алкоголь.
Затем снова стало очень прикольно – Санек решил одеться в дядины шмотки.
В шкафу со скрипучими дверцами он нашел ненадеванную футболку (ждала меня!), доходящие до колен трусы, свитер (наверно, Тамара вязала), спортивные штаны из неубиваемого нейлона и толстые, размером с гольфы носки. А также увидел свой портфель, помещенный под куртками и пальто.
Было понятно, что в портфель никто не залезал. Факт чрезвычайно приятный, вызвавший прилив благодарной нежности к Тамаре, Чижову и Славе. Простые, но честные люди. Честность сейчас редкое качество. Он тоже честный, и это докажет.
«А теперь водочки!» -  представился Калинину Андрей Миронов из «Брильянтовой руки». Да, водочки – вначале, все-таки, окончательно согреться.
Два глотка впрыснули в тело жар и решимость немедленно позвонить домой – включенный мобильник    показал десять непринятых вызовов. Именно сейчас, в половину пятого утра!
- Да… - раздался тихий голос жены.
Стараясь дышать, как можно ровней, Калинин, как ему показалось, четко произнес:
- Прости, что так, рано или так поздно. Но… бывают порой обстоятельства, не позволяющие… так сказать… словом, прости, малыш. Похороны… такое мероприятие, когда ничего невозможно предсказать… Качнуть может в любую строну. Понимаешь? Человек ушел в вечность. Когда это осознаешь, то многое выглядит мелким, и я бы подчеркнул, несерьезным. Ты понимаешь, о чем я? Вечность, Леночка, стирающая все… Поэтому, найдя телефон, я немедленно решил засвидетельствовать свое почтение и доложить, что все как бы… очень и очень нормально на фоне могилы.
- Саша, - голос жены напрягся, - Что с тобой?
- Со мной ничего. Точнее, все замечательно.
- Что случилось?! Ты знаешь сколько сейчас времени?
- Да. Около пяти, моя далекая вечная любовь.  Как мне тебя не хватает, если бы ты знала! Ты… теперь… самый близкий мне человек на земле. Понимаешь? Одна! А дядю черви начали есть…
- Ты что, пьян?
- Я?! С чего ты взяла? Я что, заикаюсь? Мы же знаем, когда я пьян, то становлюсь глухонемым паралитиком. Я же, вроде как, внятно говорю?
- У тебя голос какой-то странный. И разговор. И время... Ты что, раньше не мог найти свой телефон? Неужели ты выпил, Сашенька? Зачем?
- Знаешь, почему я тебе не звонил? Потому что были торжественные для всех минуты, когда звонить, значит оскорблять память.
- Саша! – жена почти плакала, - Ты ведь пьян!
- А знаешь, почему я позвонил? Именно сейчас, когда здесь скоро запоют петухи? Вот так, честно, не скрывая ничего. Знаешь? Потому что, я хотел услышать твой голос. И полное понимание. Или снисхождение. «Снисхождение» переводится, как идти в низ. А я не хочу! Не хочу! И не пойду. А на счет выпить… как бы тебе сказать… Это очень грубо - «выпил» … Я не выпил, а совершал обряд погребения. Будучи введенным в заблуждение. И в этом отношении я чист. И перед тобой, и перед собой, и перед вечностью, куда мы все когда-нибудь ухнем. Представляешь?  Были и не будем! Какое тогда значение, пил или не пил? Так, чуть-чуть… А люди здесь замечательные! Простые наглухо, но чудесные.
- Сашенька, больше не пей, умоляю! Ни капли. Бери такси, любую машину и приезжай! Немедленно. Бросай все и беги! Слышишь?
- Зачем такая спешка? Я вполне. И все соображаю. Прекрасно, между прочим. Но есть формальности, ради которых, собственно, я во все это говно и… Ладно. Утром позвоню. Спи, родная и волнуйся. А вечером я сяду в поезд, и он умчит меня… как там в молодости … в сибирские морозы. Клянусь и крепко, крепко целую!
- Саша!
Он оборвал и снова выключил телефон.
Разговор не понравился. Но с другой стороны все честно. Никаких тайн.
Поэтому пришлось выпить еще  два глотка  водки.

                ***

Так оно и началось.
Так оно, с поразительной легкостью тронувшись с места, поползло. Набирая скорость, заскользило и, теряя возможность остановки, поперло. Так оно и понеслось. Калинин запил.
 Сохраняя в первые дни запоя способность отсчитывать время, помнить, соблюдать приличия, исполнять обязанности  претендующего на наследство родственника.
После разговора с женой, запитого водкой он отдался прошлому. Отдача выражалась в том, что он устроился на кухне с альбомом фотографий. Каждый снимок (знакомые лица, незнакомые - одинаково приятно) тщательно рассматривался. Если запечатленный момент резонировал с памятью, Калинин стонал от наслаждения и сожаления о безвозвратности ушедшего, такого в эти секунды живого. Дядя в разных возрастах и положениях, мать Санька, еще в школьницах, девицах, он сам мальчишкой. С велосипедом, на качелях, с удочками. 
Неужели, это я? А знал ли я тогда, во что превращусь? Что буду вот целовать эти замызганные фотографии, когда уже никого не осталось, и меня не осталось… И водки почти не осталось, а это хуже смерти. Почему в прошлом всегда лучше, чем настоящем? Сейчас тоже нормально и замечательно, но все равно. И почему нельзя остановиться, замереть, как снимке? Вот в том, когда еще никакой дряни не нюхал и смотрел на все наивными глазами. Нет! Нужно расти, стареть и умирать. А перед этим правильно есть, правильно пить, правильно ходить. И добывать деньги на продолжение нудной правильности. При этом не курить, быть трезвым (когда это было?!), красивым, здоровым. Чтобы добыть еще больше денег и стать еще правильнее. Заливать дорогой бензин в дорогую машину, часами говорить по телефону, улыбаться, когда не хочешь, бояться, чего-то ждать и постоянно чего-то хотеть. А зачем? Вот самый главный вопрос? Зачем быть трезвым, если можно быть пьяным? Зачем копить бабки, если можно жить медведем в берлоге, как старик? На кой все это надо? Статусы, модусы, бонусы? Что человеку надо? Правильно – вечно пьяным, вечно молодым.
Альбом упал на пол, и Калинину надоело копаться в прошлом.
«А теперь водочки! – снова подмигнул Миронов, и он выпил водочки. Закусив, чтобы не блевануть, куском спрессованного творога, купленного, должно быть, еще дядей Игорем.
Посидев с закрытыми глазами (сверху вниз стекал тяжелый туман), Калинин понял, нужно лечь. Он медленно, помогая отталкивающими стены руками, добрался до кровати…
Его разбудила Тамара Алексеевна. Настырным телефонным звонком - оказывается, у дяди работал городской телефон, старинный, под стать всему остальному, аппарат с диском и трубкой на длинном проводе.
Тамара Алексеевна сообщила о необходимости зайти в жилищную контору, и объяснила (он ничего не понял), как ее найти.
- А сколько сейчас времени? - тоска уже ела Калинину внутренности. Но говорить не мешала.
- Около двенадцати. Они сегодня в вечер, с четырех.  А ты как себя чувствуешь? Выспался?
- Нормально, хотя не скажу, чтобы отдохнул. В голове еще дым…  после вчерашнего. Отвык я.
- Голос-то хриплый. Так сам найдешь? Городок у нас с ладошку, заблудиться трудно.  Я бы проводила, да у самой дела неотлагательные. Давай-ка я к тебе лучше Славика пришлю. Он заодно и лодку покажет.
- Какую лодку?
- Как, какую?  Игоря. Отличная лодка. Сам посмотришь.
- А я уезжать хотел.
- Уезжать? Когда?!
- Сейчас.
- Ты что?!  А документы оформить? А третий день? Ты уж, Сашенька, денек-другой подожди – послезавтра поедешь. Тем более, что контора с четырех, а питерский поезд раньше уходит. Вот. А я… - она захихикала, -  еще хотела у тебя кое-что попросить…Из Игорешиной мебели. Тебе же не надо?
- Не надо, мне ничего уже не надо.
- Ты что обиделся на мою просьбу? Так если…
- Все нормально, я не вам.
- Тогда   мы бы и зашли к тебе попозже вечерком. 
- Кто «мы»?
- Да я и Витя. Ты же не против? Что ты молчишь?
«Успею сбежать, - подумал Калинин, - на такси!»
- Нет.
- Тогда жди Славку. У тебя паспорт с собой?
- С собой, с собой...
- Тогда сам не ходи, со Славиком пойдешь. Жди...
- Жду!
Калинин схватил бумажник и как был, в спортивных портках, свитере выскочил (дверь была не заперта) из квартиры.
Ближайший магазин находился недалеко от дома: бегом через двор на улицу, там спросить, и через два дома на левой стороне.
Пиво… Сколько жизней ты спасло?!  Жаль, что теплое. Но Слава богу, что в руке… В обеих руках.
Вернувшись в квартиру, Калинин, решил позавтракать и привести себя в порядок, чтобы никто не смог сказать, что он пьян. Ел салат, запивая пивом из второй бутылки, предварительно охладив его в тесной от наледи морозилке.
Все нормально, и по плану – контора, после еще немного пивка на дорожку, и на любой машине без оглядки домой! А там первым делом подшиться – сразу в клинику. Поэтому сейчас смаковать каждую минуту. И запоминать, потому что никогда больше не повторится это расслабление, прекрасно осознаваемая бесшабашность и жажда общения. Ждем Славу! Как славно накрывает!
Он снова залез под холодный душ и снова смеялся от того, что прикольно, как было ночью, только не холодно, а бодро.
Слава застал Калинина одетым (снова все свое, плюс чистые носки), причесанным и в очищенных от пыли башмаках.
Поведение Славы вызывало уважение – с разговорами не лез, денег не просил, не присматривался и не принюхивался. Но насквозь чувствовалось: искренне готов помогать.
Пошли в жилконтору. По дороге Калинин, которому надоела Славина молчаливость, спросил:
- А во сколько я вчера… уснул.
- Рано, часиков в семь. Тамара тебя будить запретила. А Наташка все порывалась. Ты ей это… Еще Егоров заходил. Тоже помянуть.
- Это кто?
- Они с дядей Игорем (Слава дядю Игоря звал «дядя Игорь») вместе рыбачили.
- Во! А что там с лодкой? Покажешь, Славентий?
- Покажу, только ключ нужен от сарая.
- Найдем! А если не найдем, то вскроем – я потом новый замок куплю.
- Зачем ломать? Он в коридоре на гвозде висит.
- Тогда снимем с гвоздя. Поэтому план такой: контора, квартира, магазин и лодка.  Не возражаешь? Есть вариация: контора, магазин, лодка. Или сразу в магазин, а потом в контору. Какая тебе ближе? И что ты такой серьезный? Посмотри, как замечательно кругом!
Кругом все блестело и млело от солнца. Никуда не торопясь, не выполняя никаких заданий, не терзая себя угрызениями – просто было. В покое и полноте. И он тоже в полноте.
- В магазин за этим?
- А за чем еще ходят в магазин после поминок? Тамара говорила про «третий день». Зачем ждать третьего, если есть второй? Как считаешь?
- Тогда можно после конторы. Чтобы уже не напрягаться.
- Ты психолог, Славентий! Я все больше и больше тебя уважаю.
В «Весьегонском многоотраслевом предприятии коммунального хозяйства» ничего нового не открыли, предложив появиться через полгода с подтверждающими родство справками. 
На обратном пути зашли в магазин за вином. Выбирал Слава.
В квартире первым делом помянули дядю Игоря. Пока Слава курил во дворе, Калинину пришла идея позвонить жене и сообщить, что он выезжает.
- Это я!
- Ты почему отключил телефон? – голос жены Калинину не понравился сразу, - Зачем ты прячешься? Я звонила тебе несколько раз. Ты продолжаешь пить?
- Я плавно нажимаю на тормоз, Леночка.
- Опомнись, Саша! Неужели ты настолько слаб? Или нужно приехать и забрать тебя? Я всю ночь не спала и сейчас не могу нормально работать. Если тебе наплевать на себя, подумай обо мне. И детях, перед которыми тебе должно быть стыдно. Ты же не алкоголик! От подобных срывов никто не застрахован, что теперь об этом. Но ты должен остановится! Вспомни, как тебе было плохо. И чем дольше ты пьешь, тем хуже тебе будет. Остановись! Состояние, в котором ты сейчас находишься, обман. Ты понимаешь, обман! Я зво…
- Понимаю! – перебил оскорбленный Калинин, - Я-то тебя понимаю! А вот ты меня понимаешь? Ты понимаешь, что человеку иногда нужна свобода! Не нотации, а свобода от них. Чтобы птицей взлететь над всем этим мусором. Работать, работать, думать, думать! Утро-вечер, утро-вечер! И снова думать, думать. О тебе, детях, о здоровье… Дайте мне отпуск за мой счет. Я устал от нотаций. Ты это понимаешь?
- Саша, остановись, ради всего святого… - жена начала всхлипывать.
- Слушаюсь и повинуюсь! – и раздраженный Калинин с наслаждением умертвил мобильник.
- У тебя есть жена? – спросил он вернувшегося Славу.
- Была, а что?
- А у меня есть. Знаешь, я иногда не могу понять, что лучше – жить с бабой или одному?
- Это, Александр, смотря в каких годах. По-моему, лучше одному.
- Я тоже начинаю это подозревать. Пошли, что ли?
- Пошли. Там допьем.
- И больше ни капли!
Дорога к дикому берегу Рыбинского водохранилища, где в сарае-гараже хранилась лодка, заняла не более получаса. В каких-то кустах они глотнули винца.
С пологого склона открывалась переливающаяся водная бесконечность, над которой носились чайки. Где-то с шумом купались мальчишки. Пресно пахло тиной или рыбой. На далеком горизонте, напоминая снежные вершины, клубились облака.
- Вот это вид! – Калинин пришел в восторг, - Душа человека и есть эта ширь! А мы ее… Плевать на все, вот что. Улавливаешь, о чем я, Гоголь?
- Откуда ты знаешь, что меня Гоголем дразнили? – удивился Слава, шмыгнув своим   длинным носом.
- А я, братуха, сейчас все знаю.  Давай осушим кубок за эту ширь! За душу и гармонию! Надо было еще одну брать!
Допили вино. Слава закурил, а Калинин полез купаться.
Барахтался голым, счастливо крича и смеясь. Чувствуя, как от теплой воды, острых камешков под ногами и щекочущих ноги водорослей его распирает восторг. Вечно пьяным! Вечно молодым!
Моторная лодка дяди Игоря называлась «Ромашка»: трехместная, алюминиевая, грязная. Но мотор к ней, как сказал Слава, был «зверем». Марки «Honda», большой и красивый. В сарайчике он висел на специальной подвеске, опутанный и прицепленный стальным тросиком к бревну.
- Это чтобы не скиздили. Но больше для самоуспокоения, потому что, если захотят, скиздят и с бревном. Но у дяди Игоря не стали бы.
- Почему?
- У нас его здесь уважали и обижать человека не стали бы.
- Уважали?
- Уважали.
- А за что? Я ведь к дядьке очень снисходительно относился, по-родственному, никогда не предполагая, что его можно «уважать».
- За что? Разве надо выискивать за что, если уже уважаешь. Это если наоборот, ищут отчего.
- Ты, Гоголь, еще и философ. И тоже достоин уважения. А я вот нет…
- В каждом есть что-то хорошее. Есть один мужик, - переменил тему Слава, - который этот моторчик купил бы. Будешь продавать?
- Да я не думал! Как я могу знать?!  Я только сейчас его увидел.
- А лодку, - Слава вздохнул, -  дядя Игорь все мне собирался подарить… Лодку будешь продавать? Или тоже  пока не  знаешь?
- А у тебя, Аристотель, есть какое-нибудь плавсредство? Лодка, мотор, весла… Или, как ты говоришь,  скиздили?
- У меня только сеть осталась. Были, конечно, и лодка и мотор. У нас без этого никак. Но разные приключаются обстоятельства.
- А знаешь, дорогой Славентий, что?
- Что?
- Я… Мы, то есть… От лица уважаемого дяди Игоря и в честь его памяти дарю тебе и лодку, и мотор, и сарай. Вот так!
- Да ты что, Александр? Серьезно?  Это же каких денег стоит?! Да и самому приехать рыбку половить. Судаки еще остались, щуки весной...  Не-е. Ты сейчас в запале. После вина все мы добрые.
- Нет. В этом отношении я не в запале. Зачем мне моторная лодка и сарай в вашем Весьегонске? Жить я здесь не собираюсь. И приезжать больше не собираюсь никогда. И уже завтра хочу от вас смотать.  И к тому же я не рыбак. Щуки, судаки, корюшка, килька в томате… Не мое.  Есть логика?
- Есть. Но…
- А тебе сам бог велел наследовать. Ну откажешься ты, а они возьмут и скиздят! И польза всем?  И дядя был бы рад, как я подозреваю. Он тебе дарит, а я даю в бессрочную аренду. Безвозмез…ную, тьфу! Ты же не хочешь меня обидеть? Или я уже стал таким говном, что от меня нельзя подарок принять? Уговорил?
- Не знаю…
- Все ты знаешь! Бери ключ, закрывай, и пошли назад. Чуть было не обломал ты меня.
- Чем?
- Доброе дело не давал сделать. Хоть раз в жизни.  Вот что…
Калинина осенило:
- На прощанье устрой-ка мне грандиозную водную прогулку!
- Это можно. Только вот...  бензин, масло и все такое… Сейчас у меня с деньгами туго.
- Понял, капитан. Пятисот хватит?
- Хватит.
Калинин достал деньги.
-  А когда?
- Когда? Сегодня уже не успеем. Так… Решим позже, пошли.
- Ты тогда иди один, а я останусь. Найдешь обратную дорогу?
- Будь спок! Мы же не в Токио.
- Тогда я завтра утром зайду.
Назад Калинин шел тем же путем – мимо магазина. Там купил большой глоток пива, выкинув недопитое в урну.
Вот после этого глотка... Он вроде сидел на лавке и пытался звонить своему помощнику, потом непослушный мобильник растоптал. Потом оказался в квартире и его, уснувшего за кухонным столом растолкали пришедшие Тамара и Чижов. Они забрали телевизор и что-то еще. Сидели и снова пили. И он пытался пить, хотя уже не мог. Затем Наталья, с которой он пытался совершить половой акт. Уже ночью, когда все стихло, а она осталась убирать. Что убирать? Или на следующий день… Ее широко открытый рот, мягкие груди, живот, раздвинутые ноги… Не получилось. Или получилось? Не вспомнить. Но как легко изменить жене! И Слава, с которым договорились «железно, на завтра». Еще он плакал. И долго спал…
Потом бегал по городишке. Перебежки, остановки, чтобы отдышаться.  Снова перебежки, чтобы не опоздать. Куда?  Сосиски в тесте с голодухи… Вроде, его не пустили в маршрутку. Зачем маршрутка? Кусты, со струями мочи на брюки и ботинки… Еще вырвало сразу за ларьком, после покупки пива. И вдруг отель в холодных сумерках, с безумными чаевыми администраторше, чтобы вселила.  Ни с того, ни с сего. Не в квартире же спать, и где она, квартира?!
               
                ***

Он лежал на кровати в темном номере. В окно, сквозь прозрачные занавески во всю светило солнце. Но все равно было темно.
Спасаясь от мрака в быстром по возможности движении встал, залез под душ, с отвращением надел грязный, мятый костюм и спустился вниз. В холле пахло кухней, и он почувствовал, что если не поест, то будет еще хуже.
В ресторане никого. Сел, стараясь придать лицу спокойное выражение, заказал яичницу, кофе и… сто грамм коньяка. Чтобы здесь же за столом не умереть.
С коньяком он не ошибся. Коньяк сразу помог. Это не пиво, это напиток солнца. Высвечивает, поднимает и материнской любовью согревает душу, лечит. Лечу от алкоголя! Умеют ребята приколоться.
И он полетел. Еще довольно низко, но полетел. Для устойчивости состояния добавил еще пятьдесят грамм.
Солнечная энергия забурлила и бросилась наружу: Калинину страстно захотелось поговорить, рассказать, пожать чью-нибудь руку, заглянуть в глаза…
Официант и бармен на контакт не пошли: «Иди, мужик, с богом…»
Ладно. Он вышел из ресторана, вернул ключи от номера и оказался на улице. Отель назывался «Александровский причал» и стоял на берегу воды. Причал! Как же он забыл…
Калинин спустился к берегу (терраса со столиками и зонтами) и двинул в ту сторону, где как ему казалось, должен был находиться лодочный сарай дяди Игоря.
Асфальт, тропинка, песок. Вначале грязный от мусора, затем нормальный, с блестящими камешками, ракушками и зеленой плесенью водорослей.  Со свежим ветром, шумом катеров и криком чаек.
Набитые песком ботинки мешали идти. Калинин забросил их в высокие заросли шуршащего тростника. Тростник шептал: «Еще, еще, еще…» 
Заткнись! Хотя можно было и еще. А можно было пока и не добавлять, потому что нечем, и коньяк, выжимая из тела пот, еще действовал.
Засучив брючины, он пошел босиком, наслаждаясь прохладой воды и вязким опьянением, делающим происходящее похожим на сон.
Захотелось купаться. Нет проблем!
Он разделся (опять догола) и полез в воду.
Потом лежал на песке, продолжая, как будто он еще на волнах, качаться.
А когда снова оделся, случилось чудо - заметив с воды бредущего Калинина, к берегу причалил Слава, лихо воткнув в него нос моторки.
- А я тебя полдня прождал. Вот решил опробовать, - Слава был в своей немногословной манере.
- И правильно сделал, капитан. А я к тебе полдня иду. Вышел на заре. Кстати, сколько сейчас?
- Около семи.
- Утра?
- Вечера. Где ж ты был? Я заходил на квартиру и к Тамаре.
- А! Разве это сейчас важно? Важно то, что мы сейчас с тобой на тройке с бубенцами.
И через пять минут они бешено неслись по воде. Калинин сидел на носу, матерясь под шум ветра и мотора. Подпрыгивая, на жестких ухабах частых волн, рискуя вывалится за борт на виражах, хватая ртом мокрый упругий воздух. Вперед, мать вашу! Вот оно! Только ради этого стоило, ради этих гребаных минут!
Экстаз длился около получаса. Потом Слава сбавил скорость и медленно причалил к длинному деревянному пирсу:
- Мотор надо остудить. Да и перекурить пора.
- А я замерз, как собака! Но все равно круто. Дай сигарету! Нет, не надо…
Пока Слава курил, трезвеющий Калинин сбегал за какую-то лачугу, жалея, что не взял с собой ни коньяка, ни пива. Его отпускало, а это значило, что начало перемалывать: мир темнел, вечер становился беспросветной ночью, грозящей полностью его раздавить.
И тогда, чтобы в который раз себя обмануть и оттянуть агонию, Калинин решил смотаться за бухлом. Для скорости на катере, к гостинице.  Для драйва, оставив Славу на пирсе.
- Славентий, а можно я сам прокачусь? Один?
- Ну, ты, Санек, даешь! Это же твое!  Только, это...  – Слава щелкнул себя по горлу. – Не помешает? Техника, блин. Не тачка, конечно, но все же.
- Ты думаешь, что я пьян? Нет, братан. Ты меня так провентилировал, что я, к сожалению...  Дай я сделаю еще один кружок на прощанье.  И просить бы  не стал, да завтра утром уезжаю. Черт его знает, когда еще попробую.
- Это понятно. Одному особая радость – Слава залез в лодку. - Вот смотри: эта рукоятка регулирует скорость, а это…
Он выжимал из мотора все, что вложили в него башковитые японцы. Уносясь от старого пирса, Славы, Тамары Алексеевны, Весьегонска. Уходя от всякой возможности купить себе выпить: ларьков, магазинов, пива, вина, коньяка и прочей дряни. Туда, в наступающее отрезвление, несущее в себе муку, через которую необходимо пройти. Исчезая в оставляемой солнцем, гаснущей облачности на границе стихий.  В самое сердце наступающей ночи. Пока не кончится бензин... 
Движок заглох, когда от Весьегонска осталась далекая россыпь мерцающих огоньков. К ней, в обрушившейся на Калинина тишине, скоро прибавилась   россыпь звездная, еще слабая, но уже отчетливая.  Он окоченел: грудь, руки (правая, лежащая на рукояти управления, онемела), босые ноги почти по щиколотку оказавшиеся в набравшейся в лодку воде.
Руки можно попытаться отогреть о горячий моторный кожух, грудь, плотно запахнувшись пиджаком (хотя сомнительно), но ноги… Дрожь от них передается животу, спине, голове и зубам. От дрожи твердеют и устают мышцы. Усталость дает сонливость и безразличие: к тоске, страху, мыслям.
Холод, усталость и тупая сонливость – лучшая анестезия в его положении. Положениях, потому что их два: там, внутри и здесь, в лодке. И одно можно слегка улучшить.
Калинин перебрался на нос (воды там не было), подсунув под себя какой-то канат, скрючился между скамьей и полукруглым сужением корпуса, обхватил ноги, уткнулся в колени, закрыв глаза, замер. Под удары  отсчитывающего секунды сердца: одна, три, десять, пятьдесят девять, восемьсот сорок четыре…

                ***

Он очнулся от толчка. В плотном густом тумане, скрывавшем своей белесой непроницаемостью все вокруг – как в турецкой бане, только не жарко. И не холодно: то ли он за время сна успел привыкнуть, то ли уже начался солнечный прогрев.
Калинин не чувствовал не только холода – его не беспокоили неудобство позы, в которой он сидел, отсыревшая одежда, желания пить, есть и другие потребности. Ему было нормально. Но самым важным в этой нормальности являлось то, что Калинина не мучила депрессия, которую он боялся больше всего. Все нормально.   Осталось решить, как выбираться назад.
Раздался глухой стук, и одновременно с ним лодка, разорвав туман, ткнулась в стену (видимо, такой же удар и разбудил Калинина). Темную и, судя по звуку, деревянную, оказавшуюся, когда он пригляделся и понял, высоким бортом судна.
Попытки выяснить, где у судна нос, а где корма ничего не дали – борт, вдоль которого, Калинин полз, перебирая скользкую от слизи поверхность, не кончался. Также и высота – сколько он ни задирал голову, ничего, кроме теряющейся в тумане бурой стены он не видел.
- Эй! – он осторожно крикнул в глухую, подчеркиваемую плеском воды тишину. – Эй! На корабле! Кто-нибудь!
Никакого эффекта в течение нескольких минут – то же ленивое шлепанье воды.
- Эй! Э-эй! Служба! Человек за бортом! Уснули все, что ли! – заорал Калинин, - Мужики! Оглохли?!
Неожиданно в метре от него что-то, его испугав, дернулось и оказалось веревочной лестницей.  Калинин, чуть не сорвавшись в воду, неумело полез наверх, иногда перекручиваясь и больно ударяясь локтями.
Карабкался он долго. И все в тумане – внизу и вверху туман. Несколько раз останавливался отдышаться и дать отдых рукам, цепляющимся за узкие деревяшки ступенек, и ступням, в которые эти деревяшки впивались. Удивляясь, что все никак не может добраться до палубы. Но вот над головой стали слышны звуки – играла мелодия. Громче и громче, пошлый древний хит в исполнении Пугачевой: «Этот мир придуман не нами, этот мир придуман не мной…»
Момент ее окончания совпал с моментом, когда  обессилевший Калинин оказался на палубе.
 Его встречал сильно щетинистый седой старик. Он же помогал переваливаться через борт (во время затаскивания Калинина под мышками треснул пиджак). Старик был в фуражке, бушлате, застиранной робе и грубых, громадных ботинках.  Морщинистый, высокий, жилистый, как показало рукопожатие, крепкий. И слегка поддатый, чутко определил Калинин.
- Наконец-то!  - старик улыбнулся, показывая плохое состояние зубов, и хлопнул Калинина по плечу, - Нашелся наш пропащий! Ты, ведь, Александр Николаевич? Саша Калинин?
- Да. – подтвердил удивленный Калинин. – Откуда вы знаете?
- Откуда!  Все тебя уже обыскались, сынок. Шутка ли – сорок дней?! Где только не рыскали, куда только не ныряли и не заплывали. Но нашелся, таки. Сам!  Ну и правильно, молодец!
- Какие сорок дней?
- Обыкновенные. Это я у тебя должен спросить, какие? - старик хмыкнул и дохнул на Калинина гнилым винным перегаром: - С благополучным прибытием. Пойдем-ка, мореплаватель.
 И повел Калинина по дощатой палубе.
Хотя света прибавилось, повсюду продолжала висеть плотная туманная муть, не позволяющая видеть далее двух-трех метров. Поэтому Калинин видел только бушлатную спину старика, взмахи его рук и мелькание рыжих, печатающих шаги подметок. Палуба, как определили босые ноги, Калинина, была абсолютно гладкой и теплой.
 Шли очень долго.
- Осторожно, трюм! – старик резко остановился у края черного провала. Оттуда несло навозом.
- Раньше здесь скот возили. Дерьма набирались тонны. Убирать замучаешься – все вручную, транспортеров нет... Посудина-то древняя.
- И, похоже, безразмерная,- заметил Калинин.  - Какое у нее водоизмещение?
- Да-а... Умели раньше строить. Ну так, и строили сколько?!  Жаль только, что не модернизируешь – говорят, герметичность нарушится. Мы с ребятами кое-что, конечно, приспособили. Но это больше для удобства проживания. Музыка, микроволновки, сауна, водонагреватели. А на ходовые характеристики никак не повлияешь – как была черепахой, так черепахой и осталась. А у нас груз теперь нежный.
- Нежный?
- Ну да... Да пойдем в рубку, чего дышать говном! Сколько лет прошло, а вонища до сих пор стоит. Я тебе скажу, самые пахучие – это белые носороги.
- Белые носороги?!
- Они самые! Не всякая мелочь вроде бобров и скунсов, а эти гиганты. Злобные твари, замечу, приближаться страшно.  А душок давали, не приведи…  Вдохнешь разок – потом целый день кусок в горло не лезет. Чем ни запивай. Пошли.
 Калинин держался теперь рядом со стариком:
- А куда вы этих носорогов перевозили? В зоопарк? А белые? Они же вымерли.
Старик игнорировал замечание:
- Правильнее сказать, в заповедник. И слонов туда же, и жирафов. Вот тоже создания! Казалось бы, согни ты шею - и делу конец. Так нет! Если жирафе в согнутом состоянии больше семи часов побыть, как в его мозгах какие-то необратимые процессы начаться могут. Пришлось специальный заглубленный отсек для них делать. Вон там они содержались.
Брошенная рука указала на темное пятно в нескольких метрах справа.
- И все равно один загнулся. Намучились мы тогда, честно признаюсь. Или кролики! Тоже своего рода экзекуция. Им что трюм, что не трюм – погрузили десяток, а привезли тысячу… Ну вот, прибыли!
Рубка, по крайней мере, ее передняя входная часть, была похожа на сложенную из бруса баню. Приземистую, под тяжелым черепичным козырьком и небольшой овальной дверью, напоминающей дно у бочки. В двери кольцо и непонятное винтовое приспособление.
- А это что?
- Это «задрайка» отсека. Мы уж оставили ее для раритета: свою функцию выполняет - зачем, спрашивается, менять вполне надежный механизм? Заходи, Саша, гостем будешь, как говорится.
Калинин, перешагнув высокую выемку порога, вошел.  И оторопел...
Просторное помещение, в котором он оказался, было очень похоже на «командный пункт» из какого-нибудь кино: высокие кожаные кресла перед пультами с разноцветными кнопками; экраны, экранчики с появляющимися и исчезающими цифрами, на стенах диаграммы, таблицы, карты; ящики с тумблерами, осциллографы с бегущими синусоидами.  В потолке тарелки плафонов, дающих приглушенный рассеянный   свет, делающий ворсистый пол (очень мягкий) серым.
Посередине зала, словно протыкая его, был установлен тесаный столб.  Его венчала пика, на острие которой качалась напоминающая ромб ржавая пластина.
- Как же это… Я не понимаю! – пробормотал изумленный Калинин. – Здесь что, секретная военная база?
- Это ты хватил! «База» … Старый, допотопный грузовик, используемый в нынешних условиях, как рефрижератор. Хреновый, я скажу, рефрижератор. 
- А столб этот зачем? 
- А это, Сашуня, самый надежный прибор. Всегда показывающий нужное направление движения, или по-другому, курс. Так хитро, но просто придуман, что не боится ни магнитных бурь, ни солнечной активности, ни подсунутого под компас топора, ничего. Садись, устраивайся. – старик указал на кресло перед обыкновенным, застеленным клеенкой столиком рядом с одним из пультов. На столике чашки, тарелки, электрочайник, пачка сахара, банка растворимого кофе, ложки и вилки в стакане…
 - Что будешь пить? Вино, чай, какао?
- Если можно, чай.
- Можно. А я с твоего позволения хлебну винца.
Старик взял электрочайник и плеснул из него в чашку. Вода сразу потемнела, став рубиновой жидкостью.
- Точно не будешь вина? Смотри, вино отличное, мягкое, как говорится, веселящее сердце. – он взял чашку -  Настоятельно рекомендую.
- Нет, благодарю, я чай.
- Ну, как хочешь. Твое здоровье!
И старик с явным удовольствием выпил.  Потом он на миг зажмурился, вытер рукавом губы и щелкнул рычажком на чайнике:
- М-да…  А вот молодым быть уже не получится. Не вернешь годки…
Он замолчал. Калинин тоже молчал, пытаясь осмыслить происходящее.
Чайник закипел.
Бросив в новую чашку для Калинина пакетик с чаем, - старик залил ее булькающей водой, - Сахар бери сам. А я себя грогом угощу. Может тоже хочешь?
- Нет, спасибо.
- Как знаешь. А мы грогу.
Старик налил себе. Пуская пар, вода снова потемнела. Запахло пряностями. 
- Твое здоровье, дорогой! Со свиданьицем! – и он хлебнул напиток.
- Где я? – спросил хмурый Калинин.
- Где? У меня! А это значит, что ты спасен. Разве этого мало? Мотался бы сейчас в своей «Ромашке» без еды, бензина и весел.  Ау! Люди, спасите!  Днем жарко, ночью холодно.   А у меня, сам видишь - относительный, но комфорт. Потерпи, Саша, скоро прибудем в пункт назначения.
- Куда?  В Весьегонск, в Рыбинск?
- В Череповец. - старик подмигнул, - Адамовский…
 И противно засмеялся.
- А вы кто сами? Капитан? Или сторож? – в Калинине начало шевелиться раздражение.
- А ты не узнаешь? – старик громко хлебнул и придвинулся почти вплотную к Калинину. – Ну?
И Калинину это морщинистое, покрытое иглами белой щетины смуглое лицо показалось очень знакомым.  Особенное покрасневшие от вина пристальные темные глаза… Как будто он его уже встречал, может быть, совсем недавно.
- Не узнаешь, Александр Николаевич? И ладно. Вспомнишь, смеяться будешь. Угощайся вот галетами.
- Благодарю… не знаю, как вас по имени отчеству.
- Зови меня просто «Дед», как все ребята. И тебе проще, и мне привычней. А по имени-отчеству язык сломаешь – это папаша мой постарался.  Оригинальный был человек.
Старик прикрыл глаза, потом вздохнул:
- Так что, просто «Дед»... Это по-морскому значило когда-то «штурман», а потом «механик».
Он опять глубоко вздохнул и глотнул из чашки:
-  Одиночество – опасная вещь.  Как ты считаешь? С одной стороны, свобода, а с другой -рабство, такой парадокс. Сам себе хозяин и сам себе слуга. И кого выбирать? 
- Ну ничего, - он оживился, -  скоро ребята вернутся. Я их на выходные отпустил: земли уже месяца полтора не видели, пусть проветрятся. Эх, Саша! Вот ты и нашелся. Сорок дней! Полный курс прошел, молодчага!
- Вы о чем?
- А?  Да… да, сам с собой уже болтать начал. Что-то разобрало меня - старику много не надо.  А куда его девать, скажи мне?!
- Кого?
- Сок. Мы же теперь занимаемся транспортировкой винограда. Что-то портится в дороге, что-то давится. Соку тонны истекают. Не выливать же за борт? Вот мы его и утилизируем. А остатки на изюм. Специальные сушилки поставили, и вышло безотходное производство. Ничего не пропадает, – старик зевнул и потер глаза, - противно то, что все по списку. Столько-то принял, столько-то сдал, столько-то списал. Брутто, нетто. А я моряк!
Открыв загорелую лысину, дед сдернул с головы фуражку и кинул ее на бесшумный ворс покрытия:
- Моряк, а не кладовщик! И не обязан... Будешь вино?
- Нет. И не нужно мне больше предлагать.
- Не пьющий?
- Теперь непьющий.
Старик внимательно посмотрел на Калинина. Калинин выдержал его взгляд.
- Молодец.  А я буду. Человек без вина – не человек. А ты, Саша, получается, ангел. Только ангелы не пьют. Знал я одного такого деятеля.  И так ему, и сяк, а он ни в какую. Вот по женской части - это пожалуйста, в любое время суток. И это называется у них высокочастотный энергообмен! А вино, видите ли, программа нижней ступени. Тоже мне зилоты! А я, как «нижняя ступень», буду и плевал я на все!
Старик нагнулся под столик, вытащил бутыль с водой и налил себе полную чашку. Вода тотчас превратилась в вино. Обливаясь и роняя капли на грудь, старик выпил.
- Этот фокус знаешь? Открыть секрет? – заплетающимся языком спросил он, занюхав вино куском сахара. – Потом покажу. Впрочем, зачем он тебе? Ты же не пьешь. Эх, Саша, беда в том, что поздно. Поздно.
 Дед широко зевнул, чем-то  хрустнул во рту и встал:
- Я пойду вздремну. А тебе, как монгольскому космонавту из анекдота: «Покормить собачек и ничего руками не трогать!»
 Он затрясся от смеха (смеялся сипло, с хлюпаньем в груди):
  – Шучу я, Александр Николаевич. Можете прикасаться ко всему, что понравится.  И гулять, где вздумается, а я должен поспать - синоптики попутный ветер обещали, всю ночь у штурвала стоять. И, - он посмотрел на босые, исцарапанные ноги Калинина, - лучше обуться. Там в шкафчике поищи себе по размеру. А то дискриминация какая-то получается.
Старик, почесываясь и зевая, направился к выходу.  Слева от овального проема он распахнул незамеченные Калининым створки («Здесь поройся!»)  и  вышел на палубу.
А Калинин остался сидеть перед нетронутым, остывшем чаем. Не зная, что ему делать и куда деваться.
Для начала обуться.
В стенном шкафу в коробках лежала старая обувь – ботинки, кроссовки, сандалии, сапог… Он выбрал себе кеды, казавшиеся на вид не такими заношенными, как остальное.
А потом тоже вылез из рубки наружу.
Тумана больше не было. Его сменил пасмурный день. Кругом без берегов вода. И тишина мертвого штиля: ни ветра, ни шума волн, ни крика чаек. Просто во все стороны вода, и не поймешь, судно плывет или нет.
Калинин смотрел вперед, и ему казалось, что он находится на взлетной полосе гигантского авианосца, если бы не черные прямоугольники открытых трюмов, тянущиеся неравномерным шагом по гладкой белизне дощатой палубы. Ни мачт, ни шлюпок вдоль бортов, никаких блоков или лебедок – только в шахматном порядке провалы. А где-то там нос, расстояние до которого на глаз определить невозможно.
Он решился пойти на корму. «Рубка» представляла собой бревенчатый барак (или избу) длиной, как он насчитал, почти сто тридцать метров. Без окон, разделенный на секции, в каждой овальная дверь-люк. В передней секции они со стариком и сидели.
Куда мог исчезнуть дед, оставалось неизвестным.
За сооружением опять были только трюмы. Бесчисленное множество трюмов: глубокие и не очень; смердящие, без всякого запаха; узкие или широкие. Внизу можно было разглядеть стойла, загоны, кормушки и сухие кучи навоза.
В некоторых шахтах, поднимаясь почти вровень с палубой, стояли штабеля ящиков. Или штабеля больших плетеных корзин на две руки, поперечно проложенных досками. В ящиках по сортам лежал виноград. В корзинах – изюм. Ничем не прикрытые.
Грозди были крупные, спелые и поражали своим свежим, нетронутым порчей видом. От винограда исходил тонкий сладкий   аромат. Но вьющихся над ним жужжащих ос и мух Калинин не заметил.
 Эти ящики с виноградом и корзины с изюмом что-то Калинину напомнили. Что-то очень знакомое и уже виденное, как недавно произошло с лицом старика. Но что именно, было не ухватить.
До далекой кормы он не дошел. Наткнувшись на лаз, чем-то похожий на театральную будку суфлера. Оттуда доносился неразборчивый бубнеж.  Калинин нагнулся и заглянул. 
Ему показалось, что это спуск в машинное отделение, так как разило соляркой и еще чем-то техническим. Вниз уводила винтовая лестница. Калинин в надежде встретить кого-нибудь из команды, стал по ней спускаться.
Он ошибся, приняв за живую речь радиотрансляцию.  Уже через несколько витков уводящего вниз штопора рядом с тусклым фонарем обнаружился динамик.  Проникновенный мужской тенор вещал: «Я есть истинная виноградная лоза, а отец мой – виноградарь. Всякую у меня ветвь не приносящую плода, он отсекает, и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода. Вы уже очищены через слово, которое я проповедал вам. Пребудьте во мне, и я в вас. Как  ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во мне.  Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во мне, тот приносит много плода; ибо без меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во мне, извергается вон, как ветвь и засохнет, а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают...» И снова то же самое…
Лестница по мере спуска открывала уровни-площадки, с которых можно было увидеть собственно внутренность корабля.   Вместо котлов, насосов и прочей обеспечивающей движение махины требухи, там внизу, в условном центре невероятных размеров, освещенного прожекторами зала были установлены некие емкости.  Очень похожие на масляные трансформаторы. Над ними на длинных штангах крепились мониторы последнего, жидкокристаллического поколения: крупные и яркие, дающие возможность без напряжения отслеживать столбцы бегущих  цифр. Одни менялись молниеносно, другие «посекундно», третьи менялись каждую минуту, четвертые, должно быть, фиксировали часы. Следующие (догадка пришла внезапно) отсчитывали сутки, месяцы и, может быть, годы.
Каждый трансформатор-емкость был помечен похожим на арабскую букву знаком. Иногда эти знаки вспыхивали.  Вспышка, как опять понял завороженный зрелищем Калинин, совпадала с завершением цикла. Какого цикла, тайна…. Но что-то опять слабо шевельнулось в памяти.
Постояв на одной из площадок и вдоволь наглазевшись, он стал спирально выбираться. Медленно и с передышками, поскольку подниматься оказалось гораздо труднее. Теперь динамики пели «Спят усталые игрушки».
Причиной смены репертуара стала допущенная Калининым ошибка, он перепутал лестницы – с одного из мостиков вверх уходили две. Поэтому вместо палубы он попал в фосфоресцирующий подсветкой, неизвестно куда ведущий коридор. На стенах его висели фотографии, запечатлевшие людские скопления: автомобильные пробки, очереди, забитые народом эскалаторы, залы ожидания, демонстрации протеста, давки в транспорте, пляжи с высоты птичьего полета.
Зачем эти снимки?   Кто их делал? Ответить Калинин не мог. Но что-то, готовое сформироваться в отгадку, включающую в себя все странности этого судна, уже в нем зрело.
Главной подсказкой послужил неожиданный выход на палубу с тыльной стороны надстройки-рубки.
Уф! Он снова был наверху. Проведенное в блужданиях время показалось ему очень долгим. И вот теперь он снова видит воду, дышит свежим воздухом, ощущает простор. И снова над ним небо. Все еще пасмурное, но уже с проступающим сквозь облачность солнечным пятном.
На золотом фоне солнечного пятна возникло мелкое и частое шевеление. Голубь! Все более и более заметный голубок. Как платочек на ветру. Все ближе и ближе. И ниже. И чем ниже, тем крупнее, тем… Превращаясь из голубя в чудовищную птицу с медленными сильными взмахами исполинских крыльев.
Вот именно тогда Калинин вспомнил! Вернее, ПОНЯЛ! Почти все и сразу понял! Осталось только распахнуть пришедшее прозрение сменой воспоминания на прямое переживание. Еще мгновение, и все станет окончательно ясным! Еще один миг и…
Заслонив полнеба, жуткая птица (жуткое все: когти, изогнутый клюв, серые перья) опустилась рядом с Калининым на палубу, и под ее тяжестью судно качнуло. А он, готовый заорать и не могущий этого сделать, почувствовал себя букашкой.
Шумно сложив   крылья и зловеще блеснув черным глазом, птица одним движением  лишила Александра Николаевича волшебного мига познания истины: острие клюва пришлось ему точно в макушку.  Брызнул сок, и из разодранной тонкой кожуры наружу выперла окутывающая семечко нежная виноградная мякоть. Сочащаяся и прозрачная.  Блестя сахарной влагой, созревшего и годного к употреблению сознания...

                ***

Его нашли только осенью. Холодным, ветреным, дождливым октябрем.
Распухшее и объеденное рыбами, с лопнувшей кожей и расползшемся костюме тело прибило к берегу в районе Брейтово.  И без того отвратительный вид давнего утопленника усугубляла рана, как установлено, еще прижизненная: глубоко пробитый череп трупа. Били твердым, острым   предметом, чем-то средним между топором, ломом и ледорубом.
Таковое криминальное обстоятельство   сильно озадачило производившего вскрытие судмедэксперта...

2014 -2018 годы