Трое в одном доме не считая портвейна

Глава 1
Эта запутанная история началась на одетых в гранит берегах реки Яузы. Мы сидели на парапете, свесив ноги вниз и, как это было принято у студентов в то далёкое время, пили портвейн…
— Знаете, почему я люблю "Кавказ"? — мечтательно сказал Поросьян, рассматривая на просвет мутно-зеленую, как стоячая вода, бутылку.
— Потому что он вкусный! — бодро ответил Беркшир, отбирая у него заветный сосуд. — А главное, как старый друг — всегда рядом и всегда готов…
— Портвайнгеноссе — это звучит гордо! — добавил я, чтобы не остаться в стороне от разговора.
Позади нас в изящно изогнутых полукружиями стенах одного из величайших храмов науки студенческая братия, в том числе и моя группа в полном составе, усердно усваивала разные полезные знания.  Первые три ряда усердно записывали, средние читали художественную литературу и играли в морской бой, последние — безмятежно спали.
А впереди, по ту сторону реки, за узорчатой чугунной решеткой багрянцем угасал старинный парк. А еще был удивительно красивый осенний день — звонкий и прозрачный, почти хрустальный — когда уже давно не лето, но еще тепло, а дождя нет и в помине. Когда листья печально пламенеют на фоне синего неба и редких облачков, навевая грустные мысли о вечном. Когда...
Мои возвышенные размышления прервал Беркшир. Сделав изрядный глоток, больше похожий на затяжной вздох поднявшегося из глубин водолаза, он вдруг спросил:
— А скажи мне, Поросьян, где похоронен Моцарт?
Сильно озадаченный таким поворотом событий Поросьян, посмотрел на Беркшира, на меня, на Яузу, даже на небо глянул, — нет ли, мол, облачков, и, наконец, осторожно ответил:
— В Вене.
— Это понятно, — несколько разочаровано согласился Беркшир, — но, все-таки, где именно?
— Да в Вене, я говорю! Так ведь? — Поросьян посмотрел на меня, ища поддержки.
— Да так, так, — успокоил его Беркшир, — Но вот на каком именно кладбище его могилка?
— Нет у него своей могилки, — Поросьян помрачнел, — Его в общей яме прикопали…
— Браво… Правильно сказал, — несколько кисло, и я бы сказал разочарованно, подытожил дискуссию Беркшир, которому не удалось блеснуть эрудицией. — Я, когда прочитал об этом, просто обалдел — такой известный писатель и такая несправедливая судьба…
Воцарилась задумчивая пауза. Мне захотелось поправить Беркшира — ведь Моцарт не был писателем, а наоборот композитором! Он музыку писал, а не книги, но в лицах моих товарищей светилась такая неподдельная грусть, такое понимание бренности всего земного и сущего, что я промолчал. Какая, в конце концов, разница кем был Моцарт…
Где-то высоко, в бездонном, осеннем небе, о синеве которого я, кажется, уже говорил, с уверенным жужжанием рассерженного шмеля неспешно проследовал желто-синий (или сине—желтый?) вертолет с легко читаемой, несмотря на расстояние, надписью «ГАИ».
— Ментокрылый мусоршмидт… — прервал молчание Поросьян, запрокинув голову и улыбаясь чему-то.
И мы тоже запрокинули голову и улыбнулись. Ведь наша славная троица снова была вместе и наслаждалась солнцем, собой, окружающим миром и всем, всем, всем без исключения. Так беспричинно и самозабвенно наслаждаться жизнью, просто жизнью, жизнью как таковой умеет только молодость... Увы, она же умеет не менее самозабвенно и беспричинно истязать себя (а порой и окружающих) всяческими душевными томлениями, сердечными сомнениями и трудно понимаемыми комплексами. Будь я Поросьяном — обязательно процитировал что-нибудь типа: «…Низки мы и высоки, как ржавое зеркало тусклы. И как чаша Джамшида сияем и радуем взоры…»
Между тем флакон от Беркшира перешел ко мне, потом к Поросьяну и, наконец, с мелодичным всплеском покинул нашу компанию.
— Тут такое дело получилось… — сказал я, провожая взглядом уплывающую бутылку. — Нашу группу в эти выходные задвинули на субботник. За неявку грозили без стипендии оставить. Правда работа оказалась простая — из старого Дома мусор выносить. Его то ли ломают, то ли переделывают, то ли еще что. 
Я до сих пор не могу понять, почему слово Дом прозвучало у меня как будто с большой буквы — многозначительно, многозначно и многообещающе. Не знаю. Возможно интуиция, возможно знак. Но получилось именно так — Дом.
— Этот Дом сразу показался мне очень загадочным, — продолжил я свой рассказ, — И не по внешнему виду, а по духу. Домишко так себе — каменный, трехэтажный, арочный проезд в несуществующий уже двор, один подъезд. Вокруг десяток деревьев и строительный забор с воротами. Народ из него, похоже, давно выселили, а что-то делать только сейчас взялись. Окна, ясное дело, побиты, дверей тоже нет, но лестница, по которой нам сказали с чердака мусор выносить, каменная и вполне крепкая. Зато на чердаке оказалось здорово: мощные стропила из потемневших от времени бревен, лучи солнца пыльными столбами оттеняют загадочный сумрак, тяжелый запах пыли веков пьянит, как старое доброе вино...
— Парецкий, только не говори, что мы будем искать в этом доме клад! — грубо перебил меня Поросьян, — эту хохмочку мы уже знаем…
И ехидно засмеялся. А на Беркшира напал приступ хохота больше похожий на немелодичное бульканье. И это при его пышной комплекции! Я всем своим видом попытался показать этим с позволения сказать товарищам всю несправедливость и неуместность подобного дурацкого веселья, но долго не выдержал. И вот уже мы втроем смеемся до слез, рискую упасть в воду или подавиться портвейном. А все потому, что пару лет назад, на заре, как говорится, туманной юности с нами случилось следующее...
Однажды поздним вечером нас занесло в клуб швейной фабрики имени то ли Розы Цеткин, то ли Клары Люксембург на дискотеку. Приехать-то мы приехали, но вот приглашение погрузиться в грохочущую тьму танцзала не вызвало нашего энтузиазма. Беркширу не понравился струящийся оттуда терпкий запах молодых потных тел, круто сдобренный дешевой парфюмерией и перегаром, Поросьян презрительно отозвался о качестве цветомузыки, которой, как я теперь понимаю, вообще там не было. Ну а ваш покорный слуга хотя и стоял на ногах достаточно прочно, но мыслями был уже далеко.
Поэтому было решено найти тихий, уютный уголок, в интимной обстановке употребить имевшийся портвейн и разойтись по домам. Мы долго бродили по темным коридорам и лестницам, но по всем углам ютились либо уже спящие, либо еще пьющие. А комнаты естественно были заперты изнутри — оттуда доносились визги, писки и вздохи. Наконец, уже почти потеряв надежду, мы забрели в очень странный кривой коридорчик, неосвещенный и заваленный каким-то мусором. Только отдельные лучи далекой лампы осветили наш путь и позволили понять, что там никого пока нет.
Мы кое-как разместились на перевернутых ведрах, откупорили портвейн и только собрались заняться делом, как меня захватила навязчивая идея: я потребовал немедленно идти за кладом, который давно нас дожидается. Причем говорил так горячо и убедительно, как будто сам его только что спрятал. Минут через десять Поросьян и Беркшир прониклись идеей и, приведя меня в вертикальное положение, поинтересовались, куда именно надо идти. И я повел! Это было похоже на чудо — не имея ни малейшего представления о плане здания, я, как потом в один голос говорили товарищи, четко следовал одному мне известному маршрутом. Бормоча что-то под нос, я смело поднимался по узким запасным лестницам, легко находил малозаметные, но незапертые двери без номеров и уверенно выбирал нужный коридор на пустынных перекрестках огромного здания. Только старый паркет скрипел под ногами, и где-то позади гулким эхом наших шагов бухали, захлопываясь, двери...
Однако, несмотря на всю мою уверенность вместо клада мы нашли целую кучу неприятностей. Для начала Поросьян оступился на лестнице и разбил обе бутылки портвейна о каменные ступеньки. Потом Беркшир налетел на ведро, опрокинул его и вляпался в широко разлившуюся белую краску обеими ногами сразу. А в довершение на нашем пути откуда ни возьмись появилась целая бригада юных пролетариев, которые от души стали вымещать на нас извечную нелюбовь своего передового класса к отстающей интеллигенции. То есть к нам, если кто не понял.
Надо ли говорить, что мы не стали проявлять бессмысленный героизм, а при первой же возможности решительно пробились через потные ряды противника и смело обратились в бегство. Увы, вымазанные краской ботинки Беркшира оставляли хорошо заметные в темноте белые следы, по которым нас раз за разом выслеживали и с неизменным однообразием брали в плотное кольцо. В конце концов, нам совершенно случайно удалось выскочить на улицу через какую-то незаметную дверь и раствориться в ночной тьме…
Неожиданно для себя я перестал смеяться и сказал:
— А вы никогда не задумывались, что в тот момент я действительно знал, где спрятан клад? Он точно позвал меня и я пошёл!
Сам не знаю, почему так получилось. Просто как давеча, около того Дома, мысль сама собой мелькнула в голове, и в теле отдалось непривычной дрожью — очень легкой и короткой, почти мгновенной, как дуновение ветра по мокрой коже.
— Да, бежал ты, конечно, бодро… — задумчиво согласился Поросьян. — Только вместо клада нам досталось совсем другое…
— Ага, больно, но всем хватило! — Беркшир слез с парапета и, отряхнув заднюю часть штанов пухлой ладошкой, закончил, — Но думаю, что покопаться в той развалюхе стоит, хотя бы затем, чтоб потом, когда там кто-нибудь чего-нибудь найдет не рвать себе волосы на нежных местах.
— А ты куда собрался-то? — поинтересовались мы хором в надежде услышать именно то, что услышали:
— Куда, куда... В магазин, ясное дело! — не без гордости ответил Беркшир, помахав толстеньким кошельком.

Глава 2
Поутру проснувшись, я первым делом решил посвятить новый день учебе. Но, толкаясь в очереди на эскалатор ведущий к свету знаний, я подумал, что, в сущности, правильное решение может быть чуть скорректировано. В смысле новым днем следует считать день завтрашний. Потому что сегодня плохое самочувствие, да и осмыслить сказанное вчера стоит по горячим следам. А то потом многое или забудется, или исказится.
Оказавшись на улице, я первым делом навестил автоматы с газировкой стоявшие в кружок точно напротив входа. Не знаю, кто именно придумал такую планировку, но внешне это напоминало сбившееся в кучку стадо готовое к нападению волков — спина внутрь, морда наружу. По мне лучше было бы автоматы поставить лицом внутрь — они смогли бы беседовать вечерами... Испив воды без сиропа, я окончательно убедился, что она жажду не утоляет. Пожалуй, я и раньше об этом догадывался, практически знал, но теперь все строго стало на свои места. Значит, придется идти в "Капкан" — уютный пивбар-автомат коварно расположившийся на студенческой тропе от метро до института. К моему величайшему удивлению народу там оказалось мало — кроме окопавшихся в углу двух знакомых препов, делавших вид, что их тут нет, имели место не более пяти человек.
Гостеприимно подмигивали зеленые огоньки на автоматах, звякали монетки, шипело струящееся пиво. И пол еще не был загажен, и чистые кружки ровной пирамидкой сверкали у раздачи. Пахло утренней свежестью и каким-то моющим средством, которое то ли в пиво добавили для поднятия пены, то ли пол им помыли по случаю. Красота! Чтоб лишний раз не бегать я наполнил сразу две емкости и занял классное место у окна — на широкий подоконник можно и присесть, и портфель с тубусом поставить. Пиво как всегда было несколько разбавлено и не слишком свежо, но ведь оно оставалось пивом! Да и пена была что надо! Медленно, но верно легчало, я даже пару подсохших бутербродов с селедочкой взял. И все это время я сосредоточенно думал о вчерашней беседе. Дело в том, что ночью мне этом Дом приснился. Суть дела осталась за гранью сознания, но отрывочные кадры постоянно всплывали в голове.
То в Доме веселье идет по всем этажам — окна освещены, в распахнутые ворота въезжают кареты, смех, веселые крики, звон бокалов… Откуда-то  доносятся приглушенно звуки вальса — там играют несколько скрипок и рояль. Прекрасные дамы в кринолинах (до сих пор не знаю, что это за такая хреновина, но звучит красиво) и элегантные мужчины во фраках. Все чинно, благородно и красиво…
А то затаился он как тать в ночи, окна—двери заперты, по всему Дому шорох испуганный, а ворота на полусорванных петлях со скрипом качаются. По пустому темному двору холодный ветер мусор гоняет, в окна ветками голыми да мокрыми стучит: «Открывай! Все равно не спрячешься…» И не души вокруг…
Значит не так все просто! И ощущения, и мысли, и сны — все вокруг Дома вертится.  Да и товарищи мои вроде бы идеей прониклись. В конце концов, что страшного случится, если мы туда сходим? Вопрос, когда это лучше сделать — днем может быть людно, ночью ничего не увидишь. И тут меня осенило! Надо прямо сейчас съездить, благо недалеко — на метро до площади Ногина и по Солянке десять минут в сторону Яузы. И посмотреть, что там происходит. Может, его уже снесли? Или наоборот — полностью реконструировали? Допив пиво, я помчался обратно в метро...
Удивительно, но на огороженной инвентарным щитовым забором площадке никого не было. Дом стоял одинокий и задумчивый среди куч не вывезенного мусора и редких желтеющих деревьев уже сильно поломанных и обтрепанных безалаберными строителями. Ведь известно, что советский строитель — это особая порода. Он ни природу не любит, ни порядок не уважает, а грязи так вообще не боится... Я спокойно прошел через неплотно прикрытые ворота, поднялся на крыльцо и вошел внутрь — там было на удивление тихо и спокойно. Пахло старым деревом, пылью, штукатуркой и еще чем-то неопределенным, но не запустением — у запустения запах сырой и липкий… Большую часть крыши уже успели разобрать, и я легко нашел на чердаке симпатичный солнечный уголок, где можно было и ноги вытянуть, и спиной к теплым кирпичам привалится. Приобретенный по дороге портвейн марки "Агдам" приятно освежил и придал мыслям требуемую остроту.
Первым делом я попробовал понять, что именно могло быть спрятано в Доме, если такой факт вообще имел место. А то ведь может получиться как с тем кладом — искали, да не там, нашли да не то, а возвращаться теперь поздно. По-хорошему, надо с истории начинать: кто и когда жил, чем знаменит, какие события вокруг дома происходили. До революции скорей всего по два хозяина было на каждом этаже — слева и справа от лестницы. Такая вот получалась нормальная буржуйская квартирка в десять—двенадцать комнат — «...вот так богачи развлекались и жили, у нас уже нет и не будет такого...»
Мне, правда, снился Дом весь в огнях, как одно целое, типа городской усадьбы. Но в реальности такой усадьбой он быть не мог, поскольку все этажи были одинаковыми по высоте, а в усадьбе они бы все разные были: внизу парадные залы с высокими потолками, а наверху жилые комнаты пониже. При советской власти, ясное дело, буржуев уплотнили (кстати, очень правильно сделали) и организовали коммуналки — клетушек нагородили из больших комнат, где дверь забили, где наоборот стену продырявили. Сейчас это особенно заметно, потому как временные перегородки распотрошили и появились, как прошлогодние листья из-под талого снега, следы былой роскоши…   
Впрочем, все эти размышления, исследования и изыскания стоит оставить на потом. Ведь неизвестно, сколько времени продлится затишье на стройплощадке — то ли пару дней, то ли месяц. Так что надо побыстрее все тут осмотреть и где надо покопаться, стены там простучать, под половицы заглянуть. Поставить себя на место прячущего. Есть у меня, например, ценная вещь, а на дворе — грозный семнадцатый: рабочий тащит пулемет, веют враждебные вихри и обреченный буржуй спешно доедает дичь с ананасом. Ситуация многообещающая... Я знаю, что эту вещь могут украсть — она привлекательна внешне и ее ценность не вызывает сомнений. В то же время я не хочу закапывать свою собственность где-нибудь в глухом лесу, она должна быть рядом. Может я желаю по вечерам ею наслаждаться или в нужный момент быстро пустить в дело.
Вариант первый — спрятать по месту жительства в тайник, вариант второй — там же, по месту жительства, просто замаскировать, то есть сделать малопривлекательной и малоценной на вид. В обоих случаях место должно быть достаточно спокойным, не подверженным каким-либо случайным коллизиям. Стационарное место. Постепенно мысли замедлились и утратили определенность — ведь чертов портвейн только поначалу обостряет сообразительность, да и то очень не надолго. Потом следует сон…
И тут мои так называемые размышления были прерваны странным посторонним звуком. Я прислушался — по лестнице поднимались. Неспешно так, уверенно, даже с присвистом. Спрашивается, что делать? С одной стороны сижу я далеко и незаметно. С другой стороны бежать сейчас куда-то, даже просто идти, значит пыль поднять и досками заскрипеть. Да и чего я такого противоправного делаю? Выпил культурно и спокойно отдыхаю. Так что пока посидим и посмотрим. Я медленно сместился чуть вбок, чтобы сразу увидеть входящего и замер.
Он был одет очень странно, да и выглядел… «Как будто из-под земли вылез» — мелькнула неожиданная мысль. Брезентовый плащ с капюшоном вымазан свежей грязью, влажно блестящие сапоги в глинистых разводах. Абсолютно лысый и очень бледное лицо, цвета выросшего в самом темном углу сарая гриба. Он, болезненно щурясь, посмотрел в мою сторону, но определенно не увидел. Так скользнул взглядом, прислушался напряженно и спокойно отвернулся.
Я затаил дыхание. Мой странный гость, между тем, повернулся лицом к солнцу, прикрыл глаза руками и в такой позе робкой барышни на пляже замер. Мне показалось, что он наслаждается светом и теплом, ничего практически не видя. Это был настоящий житель подземелья. Определенно! Вот так Дом! То-то я его сразу прочувствовал… Прошло минут десять, гость удовлетворенно хмыкнул и так же неспешно покинул чердак. Я слышал, как он спускался, потом далекий стук металла и тишина. Я осторожно выглянул — во дворе, естественно, никого не было.
Вокруг меня кипела жизнь огромного города, люди и автомобили двигались во всех направлениях, был теплый осенний день. А я не мог не то что спуститься вниз — просто подняться на ноги! Мне почему-то стало страшно. Я очень четко представлял путь вниз — лестница, площадка, еще лестница, еще площадка… Но вместо теплых ступенек такого желанного, но бесконечно далекого крыльца в конце пути я видел темный провал в бездну… Я ощущал ее кислый, липкий запах, я слышал удаляющиеся чавкающие шаги и абсолютно точно знал, что выхода оттуда нет. Во всяком случае, для меня. И солнце, до того лениво висевшее в зените, прямо на глазах стало сваливаться куда-то за крыши быстро темнеющих домов. Времени оставалось совсем мало.
Я крепко выругался для бодрости и, собрав имущество, двинулся к выходу. Дом точно ощетинился — он мешал мне идти, хватал за ноги вывернутыми пальцами балок и коварно бил по голове поломанными ребрами стропил. Он бормотал, ехидно скрипящими досками и гулко хлопнувшей рамой, аж осколки стекла зазвенели: «Куда? Назад… Ты слишком рано собрался и слишком быстро уходишь! Игра только начинается, мой маленький дружок…» Я плюнул на хладнокровно-спокойный внешний вид, коим всегда так гордился, и сыпанул вниз прыгая через три ступени и продолжая выкрикивать разные бодрящие слова. Последнее усилие, прыжок и я на свободе. Вроде бы жив и почти цел…
— Парецкий! Что за ужимки и прыжки? — у самых ворот, составив портфели в пирамиду, стояли Поросьян и Беркшир. Никогда не думал, что их созерцание доставит мне такое наслаждение! Мои старые славные друзья, как рад я вас видеть! Теплые рукопожатия и вот я уже рассказываю им про случившееся буквально несколько минут назад.
— Сколько вы выпили сегодня, сэр? — прервал меня на самом интересном месте Беркшир совсем как американский полицейский в недавно виденном им на каком-то закрытом просмотре и неоднократно нам пересказанном фильме. А Поросьян, наоборот, совершенно серьезно заметил, что даже сравнительно примитивные натуры (типа меня, ясное дело) иногда испытывают подобные видения в определенных местах, особенно если в кругу их общения представлены неординарные личности (типа него, соответственно) способствующие умственному росту окружающих. И даже произнес какие-то мудреные психологические термины явно недавно прочитанные и вертевшиеся на языке.
Но я уже пришел в себя, поэтому препираться не стал, а просто завел их внутрь. И молча показал то, чего сам в ходе бегства рассмотреть не успел, но в существовании чего был абсолютно уверен: еще влажные отпечатки сапог уходящие в сумрак подвала по заваленной мусором лестнице.
Беркшир шепотом спросил, спускался ли кто-нибудь туда, когда мы тут работали. Я покачал головой — мол, и наверху работы хватало. А ходил ли я туда сегодня? Я поднял палец, обозначив место моих сегодняшних размышлений. А Поросьян так же шепотом сказал, что надо спуститься и все разведать. В конце концов, нас трое. И удовлетворенно закончил, что не зря они с Беркширом решили меня сегодня разыскать. И что именно он правильно и своевременно предположил, где именно меня можно найти. Стараясь не оступиться мы медленно двинулись вниз — в самую суть неведомого и страшного…
К нашему удивлению и радости, там было не слишком темно — полуслепые окошки у самого потолка и в дальнем углу еще одна лестница наверх, на другую сторону дома. Старясь далеко не отходить, мы осмотрелись — самый обычный подвал. Груды мусора, обрывки проводов и покореженные трубы одна из которых сочилась дурно пахнущей мутной жижей. Под ногами хлюпало. В голове мелькнуло «влажный сумрак пропитанный страхом», но я уже был не один. А это, согласитесь, совсем другое дело…
— Он пришел отсюда, — Поросьян решительно встал на обычный чугунный люк с неразборчивой аббревиатурой, — Из городских подземелий. Но кто он? И что он тут делал? Мы должны выяснить…
— Какая разница, — не согласился Беркшир, — давайте клад искать, обещанный Парецким, а не сантехников всяких, которые по подвалам трубы починяют.
Да, здоровый прагматизм Беркшира легко убивает даже саму прекрасную фантазию, но при этом несет определенный заряд здравого смысла. Мы поднялись на чердак, удобно расположились на моем насиженном месте и взялись за составление плана кампании…
— Первое, — как всегда без приглашения приняв на себя роль председателя, начал Поросьян, — загадочного сантехника беру на себя. У нас в Универе есть ребята, с которыми берусь поговорить. Они летом по комсомольской линии каменоломни в Крыму исследуют, где во время войны партизаны прятались. И клуб спелеологов у них в нашем подвале оборудован — некий Шериф там верховодит. Не может быть, чтобы они в Москве, сложа руки, сидели. Наверняка исследуют нижние горизонты.
— Так им в Москве и дадут, — не согласился Беркшир.
— Так они и спросили, — парировал Поросьян, — В конце концов, это я беру на себя. А ты, Беркшир, прикинул бы своими аналитическими мозгами, склонными оперировать точными цифрами и фактами, где здесь может быть тайник. Ну, там, обмерил бы все, чертежик сделал.
— Разумно, — вдруг согласился Беркшир, — Я такое классное кино видел, там в толстой стене была комнатка с замурованным скелетом.
— Это не мультик случайно про Кентервильское привидение? — с тонкой иронией в голосе заметил Поросьян. Было видно, что он озадачен быстрым согласием Беркшира и жалеет, что дал слишком легкое задание. Чтобы не дать ему отыграться на моей персоне, я поспешил заметить:
— Ну а я попробую (хотел сказать «покопаться в литературе», но почему-то произнес совсем несуразное) за домом последить, — я помедлил, понимая, что возврата не будет, — Переночевать здесь, не в смысле спать, а посмотреть что и как.
Воцарилась долгая пауза. Поросьян жалел, что не додумался до такого хода сам, а Беркшир боялся, что я предложу ему принять участие в эксперименте. Но зря это они — Дом бросил вызов мне. И вызов принят!
Между тем действительно стало темнеть, и мы решили продолжить обсуждение отдельных деталей в более подходящем месте. Пройдясь по быстро пустеющему бульвару, мы дошли до рыбного ресторана, что на Чистых прудах. Естественно там не было мест, и стояла очередь. Вид у швейцара за треснутым стеклом двери был сытый и неприступный. Пришлось разместиться в душном и переполненном, но вполне демократичном буфете на первом этаже.
Прикинув наличность мы взяли у «милой девушки» (так назвал ее Поросьян, несмотря на вес сильно за сто и, мягко говоря, потрепанное жизнью лицо) по паре пирожков с кошатиной (в смысле, с мясом) и бутылку «Мадеры». Вторую и третью мы естественно принесли с собой. Стаканы нам выдали в количестве трех, но нам больше было и не надо. А пытавшегося сесть на хвоста мало знакомого типа из числа многочисленных приятелей Поросьяна (на которых с неизбежностью натыкаешься в самых разных уголках столицы) мы с Беркширом, несмотря на протесты последнего, в компанию не приняли. Во-первых, нам предстоял весьма серьезный разговор, а, во-вторых, нам с Беркширом не понравилась несколько нагловатая ироническая ухмылочка этого типа в низко надвинутой кепке с длинным козырьком. Я, вообще, не люблю говорить с человеком, глаза которого толком не видно! Впрочем, протесты Поросьяна были  достаточно вялыми, да он, как мне показалось, толком и не вспомнил, кто именно это был…
— А знаете, откуда пошло такое название? — я постучал пальцем по разноцветной этикетке с парусником, несущимся на всех парусах прямо на рифы, и все это при полном попустительстве команды, которая в реальной жизни уже должна была бы принимать какие-то меры. Впрочем, наибольшее удивление вызывало даже не равнодушие матросов к судьбе корабля, а флажок на мачте который вопреки ветру надувавшему паруса вперед почему-то гордо реял по ходу движения, то есть назад.
Поросьян тут же предположил нечто непотребно-физиологическое, а Беркшир многозначительно заметив, что суть дела не в названии, а в сути дела, предложил выпить еще по стаканчику. Но я продолжил:
— Есть в самом центре Атлантики волшебный остров по имени Мадейра. Настоящее царство вечной весны среди бушующего океана. С грохотом накатываются грозные валы на скалистый берег, разбиваются об утесы и затихают бессильно. Хлопья пены и брызг смешиваются с пряным ароматом цветов, и ветер уносит их, уже не соленные как слезы, а сладкие как поцелуй, в далекую неведомую даль. И запах этот, как путеводная звезда указывает дорогу отважным мореплавателям… — я отодвинул тарелку с остывшими пирожками и поднял стакан с рубиновой влагой, — А еще там живут прекраснейшие в мире женщины с черными как ночь волосами и мерцающими как звезды в ночи глазами. Почувствуйте, как пахнет их кожа — это настоящий запах страсти…
Мои друзья судорожно вздохнули и согласно кивнули: пахло действительно здорово. 
— На острове Мадейра делают удивительное вино — его наливают в крепкие деревянные бочки и на несколько лет оставляют на жарком тропическом солнце. И там, в тесной темноте, раскаленной до невозможности, кровь винограда вскипает. Воздуха! Свободы! Но крепки оковы… И она смирившись стихает. Так начинается Творение — от легкой жизни не станешь великим поэтом, лишь через страдание...
Мы выпили.
— И ты хочешь сказать, что это штука тоже оттуда? — поставив стакан, недоверчиво спросил Поросьян.
— Прямым рейсом! — съязвил Беркшир, — Парецкий, ты хоть представляешь, сколько такое вино будет стоить?
А я был все еще там — на острове мечты, ведь на самом деле наше восприятие мира определяется этим самым миром только частично — остальное творится у нас в головах. Каждое мгновение мы создаем окружающий мир, каждый свой, создаем из того, что есть, но так как хотим и как можем. Мгновенье проходит — мир исчезает, но новый уже идет на смену. Может быть очень похожий, может быть совсем другой. И есть великой счастье в этой странной и неотвратимой закономерности — счастье жить… Так я и сказал своим друзьям.
Мы обнялись — ведь в это мгновенье наши миры совпали, слились в единое целое, и в этом настоящая дружба, пожалуй, сродни настоящей любви… Тем не менее, уже расходясь по домам мы решили на этот раз подойти к делу серьезно. То есть незамедлительно выполнить взятые обязательства, если надо — сделать корректировку и найти, в конце концов, этот клад!

Глава 3
Когда посторонние спрашивают, откуда, мол, пошла ваша дружба — люди вы непохожие, обучение проходите в разных заведениях, а все равно — не разлей вода, мы либо молчим, либо наливаем. И не потому, что не знаем ответа — знаем, прекрасно знаем! Но посторонних это не касается. Такую дружбу не надо классифицировать и по полочкам раскладывать. Ее надо просто беречь и разумно использовать для удовольствия всей компании.
Нашей, разумеется, компании, которая иногда напоминает мне трехголового дракона. Особенно в части старого анекдота, где одна голова напивалась, а тошнило потом всех. Но это, конечно, шутка! На самом деле, мы просто рядом живем с самого раннего детства и до сегодняшнего дня. Вот, кстати, и Беркшир подошел. Мы удобно устроились на лавочке у моего подъезда и обсудили планы на день, благо было еще раннее утро: чистое, свежее, может быть чуть прохладное, зато без дождя — в общем, совершенно замечательное. Получалось, что сегодня надо заняться учебой. И у меня, и у Беркшира подошли сроки сдачи текущих зачетов, а конь, как говорится, там не только не валялся — коня еще даже из стойла не выводили. Ну да ничего — на то и даны нам голова и руки, чтоб работать, когда приспичит, быстро и эффективно.
И тут появился Поросьян. Он был плохо выбрит и мрачен. Коротко поздоровавшись он без предисловий, в свойственной ему иногда манере обиженной морской свинки, сообщил, что пока мы тут дурака валяем, он вкалывает с утра до ночи в поте лица, не щадя ни себя, ни своего слабого здоровья. И все, на этом моменте он сделал особый акцент — для общего дела! Далее следовал подробный рассказ о вечернем посещении подвала заседаний спелеологов—любителей. Тех самых, из Универа, которые во главе с Шерифом летом в Крыму исследуют катакомбы.
По словам Поросьяна, ребята оказались предельно замкнутыми и твердо знающими свое дело. Еще они проявляли решительность, твердость духа и практическую сметку. Причем не только под землей, но и в повседневной жизни. Короче — кремни! А, что касается Шерифа, то это была просто эпическая личность — настоящий былинный богатырь! Он говорил так серьезно и выразительно, что нас с Беркширом охватило неудержимое желание встать по стойке смирно. Поросьян вообще умеет так описывать круг своего общения, что начинаешь чувствовать себя чем-то недоделанным и бессмысленным, типа забытой в соответствующем месте клизмы. У Беркшира, правда, тоже есть крайность в оценках своего окружения: есть деньги — классный парень, нет — бездарь и тупица. Но это так, к слову…
Естественно проникнуть в их замкнутый круг оказалось делом чрезвычайно сложным. Но, разумеется не для него — великого знатока человеческих душ. Уж он то знает, как с людьми работать, как ключик найти даже к самому неприступному сердцу! Тем более что задача стояла архисложная — и информацию собрать, и про клад не проболтаться.
— Короче, — прервал его разглагольствования практичный Беркшир, — Что удалось выяснить? Конкретно по Дому, и конкретно по этому сантехнику из подвала.
Обиженный Поросьян стал еще больше похож на вышеупомянутое домашнее животное (морскую свинку, разумеется, а не трехголового дракона) и предложил Беркширу самому попробовать добиться хотя бы части достигнутого им — непонятым героем и благодетелем нашей неблагодарной компании. Они препирались еще минут десять, но сила была явно на стороне хорошо выспавшегося и не нуждающегося в утренней бутылочке холодного пива Беркшира. Тем более что в ходе дискуссии выяснилось, что Поросьян толком ничего не узнал, а всего лишь побывал на заседании по сути представлявшем собой небольшое чаепитие перешедшее, не без участия самого Поросьяна, в большую пьянку. Но зато теперь Поросьян там свой в доску, более того, сегодня ему надо идти на встречу в самом узком кругу. А для этого нужны деньги, которых у него после вчерашнего естественно нет. Так что…
Беркшир с явной иронией в голосе поинтересовался, на что планируется истратить требуемые деньги — не на портвейн ли? После чего Поросьян впал в неистовство и отказался вообще иметь с нами дело. В глубине души я был согласен с Беркширом, но и в словах Поросьяна была своя истина. Так что пришлось выгребать содержимое бумажника на пользу общего дела. Продолжая ругаться, ко мне присоединился и Беркшир, но чувствовалось, что делает он это исключительно из солидарности со мной. Зато Поросьян, как водится, воспринял наши действия не только как должное, но и как чистосердечное признание своей полной и безоговорочной неправоты. Засунув деньги в карман, он почти брезгливо пообещал вечером позвонить и гордо удалился. Минут через десять разошлись и мы — в плане Дома Беркшир собирался раздобыть большую рулетку, а мне предстояло готовиться к этой дурацкой, неизвестно зачем выдуманной и бессмысленной ночевке в засаде…
Впрочем, помимо ночевки у меня имелась еще одна идея — попробовать все-таки узнать о прежних жильцах Дома. Вдруг это быстро получится? Вполне возможно. Но как? Из паспортного стола далеко и надолго пошлют, а вот со старожилами поговорить вполне можно — слухами земля полнится. Может легенды какие с Домом связаны или события памятные? Ведь это только с виду они простые пенсионеры с окрестных лавок — на самом деле это память эпохи, пусть где-то неточная, где-то скандальная, только другой нет. Дело это, конечно, муторное, но результат вполне может получиться. Так что придется по дворам окрестным пройти, но, и это я для себя решил твердо, только после ночевки… 
Не знаю почему, но ночь в Доме было решено провести на чердаке, на том самом месте, с которого я видел бледного типа. Может быть хотелось просто оказаться как можно дальше от подвала. А может привычка — ведь там и я один сидел, и мы вместе, когда план кампании составляли. Уже вечерело, когда я во всеоружии заступил на пост. Ночью что самое главное? Правильно — свет. А откуда свет в пустом полуразрушенном доме? Фонарь с батарейкой сдохнет через пару часов, от уличных фонарей толку мало — дом-то среди деревьев и место уединенное. И тут меня осенило: я раздобыл настоящую керосиновую лампу. С ручкой, защищенным решеточкой стеклом и вместительным резервуаром. Хозяин лампы, старый охотник и сосед по площадке (из тех, к кому перед приходом гостей посылают за дробью, дабы восполнить съеденную маленьким Борей черную икру), наполнил его под завязку и обещал равномерное свечение в течение минимум семи—восьми часов. А больше мне и не надо! Еще я взял с собой бутылку коньяка — дорого, конечно, но случай особый — пару красных яблок и плавленый сырок.
Вот и Дом… Строители по-прежнему отсутствовали (а ведь была такая тайная надежда — прихожу, а там работа кипит…), изменений никаких не наблюдалось, ворота были приоткрыты, машины со всех сторон туда-сюда по улице ездили. Все как обычно. Не останавливаясь, чтобы не передумать, я решительно прошел двор, форсировал крыльцо и, не глядя в темный провал подвала, быстро поднялся наверх — почти бегом. Правильно, что засветло пришел — легко удалось пробраться на место и с комфортом устроиться, привалившись спиной к привычным, теплым кирпичам. Славная, все-таки, в этом году осень — долгая, теплая и сухая. Такое редко в наших краях случается. Хорош бы я был под дождем да с ветром…
Не дожидаясь темноты я возжег свой светильник, отрегулировал самый маленький огонек — чего горючее-то впустую жечь пока не слишком темно, разложил на газетке закуску и безжалостно свернул голову призывно мерцающей в лучах заходящего солнца бутылке. Коньяк он, конечно, далеко не портвейн, в смысле гораздо лучше. Чтобы придать великому сидению торжественность я захватил с собой даже маленькую стопочку. Опять же надо благородному напитку уважение оказывать…
Минут пять полюбовавшись натюрмортом, я принял первую дозу и наслаждаясь лёгким жжением в горле и ароматным послевкусием захрустел яблоком. Да, жизнь прекрасна, а ночь коротка! Переживем как-нибудь. Готовясь к мероприятию, я столько передумал и понапредставлял, что, пожалуй, почти забыл о кладе. Главное состояло в преодолении себя — решил ночь провести в жутком месте, значит надо это сделать. Страшно, нестрашно, опасно, неопасно — значения не имеет. Решил — сделал. Тем более, когда публично заявил о своих планах. Не то чтобы засмеют в случае чего: друзья все-таки, да и ситуацию понимают — следы видели, в подвал спускались, но самому потом противно будет на себя смотреть.
В неспешных размышлениях пробежала пара часов и я, нацедив очередную порцию, с удивлением обнаружил, что уже совсем темно — даже краев не видно! Наливать теперь надо с осторожностью. Я поставил бутылку и огляделся. Надо мной гудел небесный купол, и россыпь мерцающих звезд только подчеркивала его черноту. Они были безумно далеки и, наверное, прекрасны. И мне на мгновенье показалось, что стоит подняться, просто встать, и неведомая сила легко подхватит мое невесомое тело и безмятежной пушинкой швырнет в неведомую глубину этого бездонного колодца…
Я опустил глаза и посмотрел вокруг — тьма обступил меня, огни города терялись и мутнели, стих привычный шум. Я был один, абсолютно и безжалостно один. Но нам ли царям быть в печали? Подкрутив маленький винтик, я легко раздвинул круг мерцающего желтоватого света. Тьма отступила за отведенную ей границу и замерла в ожидании. Но храбрый огонек горел ровно и спокойно, удивительно приятно, по-домашнему как-то, пахло горячим железом и керосином, а коньяк точно светился изнутри отражением этого огня. Я не стал смотреть на часы, хотя такое желание было. Текучесть свойственная времени — о ней ли думать сейчас? Когда сама вечность приоткрывает мерцающий полог тайны и готова поведать мне нечто очень важное.
И тут я услышал шаги — кто-то спокойно поднимался по лестнице. Уверенно и не спеша. Наверное, мне надо было испугаться, вскочить, принять меры к обороне или просто спрятаться. Но я остался неподвижен и нем — возможно, я ждал этих шагов, возможно просто не успел ни о чем подумать. Только холодный пот побежал по спине, и в ногах расползлась истома. Шаги приближались. Вот они уже рядом, все ближе и ближе, я уже слышал скрип дерева и влажное, липкое какое-то, хлюпанье. Как в том подвале, а еще в детстве, когда, помесив сапогами весеннюю грязь, выскакиваешь на асфальт…
   — Не возражаете? — тихий сипящий голос донесся из темноты.
Я отрицательно помотал головой и даже рукой подтвердил приглашение, указав на место, где два дня назад, а может и не два дня, а целых два века назад, сидел Беркшир. Гость сел и вполне дружелюбно посмотрел на меня, болезненно щурясь от света. Тот самый, бледный как гриб выросший в самом дальнем углу сарая, абсолютно лысый, но на это раз меня видящий и со мной разговаривающий.
   — Я не помешал? Возможно, вы ждете кого-то? — он улыбнулся вполне по-человечески, даже немного робко, и я неожиданно для себя понял, не логикой, но интуицией, что он не опасен для меня, во всяком случае, сейчас. Удивителен, загадочен, может быть страшен, но не опасен. Просто человек пришел на огонек, одинокий огонек в ночи. Пришел как гость. И, как гостеприимный хозяин я принял его в круг своего света и тепла.
— Нет, нет. Все нормально. Присаживайтесь… — это, пожалуй, было лишним — он и так сидел, да и голос мой мне не слишком понравился — слишком сдавленный. Еще подумает, что я боюсь! Я подвинул в его сторону уже налитую рюмку и предложил присоединиться — уже потверже и поувереннее.
— Не откажусь. Признаться, запах этого славного коньяка я услышал еще в подвале. Но из чего будете пить вы? — я постепенно привыкал к странному сипящему голосу. Кстати, действительно, а из чего буду пить я? Но мой гость уже решил вопрос — порывшись в кармане, он извлек чуть помятый металлический стаканчик и, взглядом спросив разрешения, наполнил его из моей бутылки. Наши руки на мгновенье встретились и я не почувствовал какого-то могильного холода инстинктивно ожидаемого за мгновенье до прикосновения. Это была абсолютно нормальная теплая человеческая рука. Уф… Начитаемся с детства кошмаров, а потом удивляемся, что психика неустойчивая.
 — Ваше здоровье! — первый тост по праву хозяина был за мной.
 — Ваше здоровье! — был вежливый ответ. Мы чокнулись и выпили. Прежде чем поставить стаканчик я посмотрел на него повнимательнее — наверное, меня привлекла его тяжесть. Раньше такие я видел только в музейной витрине. Формой он напоминал обычную стопку, но достаточно толстые стенки покрывал резной растительный орнамент. Старинная вещь. Мы выпили еще по одной — судя по тому, как мой визави смаковал каждую капельку, коньяк ему понравился.
— А я вас еще тогда днем заметил, когда выходил немного проветриться, в смысле на слух и по запаху, при свете я, честно говоря, давно ничего не вижу. Но пили вы что-то другое, типа крепленого вина. И почему-то подумал, что вы обязательно придете еще…— он деликатно откусил кусочек яблока, и также медленно, как коньяк, стал жевать, явно наслаждаясь его вкусом, — Такое же вино, кстати, пил, один совершенно мне несимпатичный старик, долго живший в этом доме. Всех уже давно выселили, а он не съезжал ни в какую почти год. И из органов за ним приезжали, и по-хорошему уговаривали. Такой, право, упрямец. Я почему так подробно все знаю — к этому дому хороший подход снизу, но пока жильцы есть, пользоваться им для моих коротких прогулок, разумеется, нельзя. Таких тихих, удобных мест, на самом деле, не так много. Потому я и присматривал, чтоб не упустить момент и хоть пару-тройку раз на воздух выйти подышать. Прошлой осенью его, все-таки, отселили, а строители, видите сами, только сейчас появились, так что погулять я все-таки успел.
Беседа потихоньку завязывалась. Я назвал себя, он, помедлив, тоже представился, но несколько необычно:
— Мое имя давно забыто наверху и это, пожалуй, хорошо. Последний раз я разговаривал с человеком, — он на мгновенье задумался, видимо считая про себя, — почти пятнадцать лет назад. Но те, кто спускаются под землю и бродят по границам моего мира уже давно называют меня Блед. Не знаю почему. Ведь я  с ними не разговаривал, просто слышал несколько раз. Почему-то, произнося это имя, они или убегали, или боязливо сбивались в кучу, светя во все стороны фонарями. Хотя ничего плохого я им, как мне кажется, не делал. 
— Ну, предположим, я тоже первым делом хотел убежать! — засмеялся я.
— Так ведь не убежали, — Блед улыбнулся, — И правильно сделали. Единственное, чего я не люблю и не прощаю — вмешательства в мои дела и проникновения на мою территорию. Но ведь это вполне естественно…
Наша странная беседа продолжалась. Наверное, у моего собеседника время от времени (раз лет в пятнадцать) возникало желание пообщаться с себе подобным, и я оказался в такую минуту рядом. Периодически мы принимали по стопочке под соответствующий тост типа «будем здоровы» и «за встречу» — хорошо, что у меня вторая бутылка в заначке была. Сам не знаю, зачем ее купил, но сейчас она оказалась к месту, хотя пустела как-то слишком быстро… Постепенно мы перешли на «ты», и по ходу дела я поделился своим мыслями о кладе, который обязательно должен в этом Доме быть. Блед понимающе кивнул и сказал, что где-то рядом определенно есть золото. Много золота. Он, к сожалению, не может показать, где именно, но ясно чувствует его присутствие. Причем оно дышит.
— Дышит? — переспросил я, подумав, что ослышался.
Блед пояснил — в земле золото засыпает, а вот если не закопано оно, а просто в тайник спрятано, то слышно его дыхание. Помочь найти?
— Но ведь тогда это будет моя добыча, — засмеялся он, — Поверь, случайное богатство, как и наследство, не приносит счастья. Счастье надо выстрадать, его надо дождаться и заслужить. Так ведь?
Я согласился. Он вообще начинал мне нравиться все больше и больше. Мне даже захотелось его познакомить с друзьями. Но он категорически и твердо отказался. Более того, попросил дать слово, что я никогда, ни при каких обстоятельствах, никому не скажу ни о нем, ни о нашей встрече. Это было его право, и слово я дал.
Потом он рассказал о себе. Оказалось, что ему уже за шестьдесят. Еще в детстве его захватила страсть к разным подвалам и подземельям. Проживая поблизости от руин давно заброшенной усадьбы, он постоянно копался в земле в поисках подземных ходов и кладов. Тем более что фактура попалась благодатная. Тогда же у него начали проявляться удивительные способности — он точно видел сквозь землю. Ему удалось даже найти вход в полузасыпанный подвал — там где сотни раз проходили местные жители, превратившие усадьбу в место добычи дров и всякой нужной в хозяйстве мелочи. Народ тогда был больше озабочен вопросами выживания, а не мифическими подземельями. Протиснувшись в узкую щель между осевшими сводами и слежавшимся мусором, он оказался в винном погребе — среди огромных бочек и пыльных бутылок…
Оказавшись в полной темноте, он с удивлением обнаружил, что почти все видит, во всяком случае, различает предметы и свободно ориентируется. Ему очень понравилось в этом погребе. Он каждый день стал приходить сюда, а иногда даже ночевал, наслаждаясь темнотой и одиночеством. Потом он откопал в углу начало какого-то лаза оказавшегося подземным ходом. Он исследовал и его — до самого выхода в заросший овраг на окраине деревни. Это был его мир, и он ему все больше нравился. Трудно сказать, как бы сложилась его судьба дальше. Скорей всего, он постепенно забыл бы о своем удивительном мире, под грузом насущных проблем утратил уникальные способности. Короче, стал бы таким же, как все.
Ведь именно так происходит со всеми нами. Мы забываем детские мечты, мы равнодушно предаем их. Меняем на сытую жизнь и теплую постель. И уже не властны над нами смешные страхи и глупые желания. Мы становимся умными и серьезными. Мы уверенно управляем своими судьбами. Прокладываем, как говорится, свои маршруты. Не желая и не умея замечать, как вместе со всем этим глупым и смешным уходит сказка. Мы навсегда покидаем волшебную страну. Безболезненно, но не бесследно. И глупо спрашивать потом себя с самым серьезным видом «зачем я живу?» или «в чем смысл моего существования?». Мы знали ответ. И сами убили его в себе…
Но с Бледом (неважно, как тогда его звали) случилось иначе — зигзаг судьбы бросил его в Москву. Причем в самый ее исторический центр, где проживали какие-то дальние родичи. Первый же выход в город потряс его — подземный мир был везде. Тут и там, прямо под ногами и за поворотом. Этот мир ждал и звал его. В первый же вечер прямо во дворе дома он нашел лаз в старый подвал, когда-то стоявшего там, но давно снесенного или сгоревшего дома. Как и в усадьбе сотни людей проходили здесь, ничего не видя, а он подошел и проник в саму суть.
Дальше — больше. Он где-то работал, даже принимал какое-то участие в общественной жизни. Но ночью уходил под землю. Постепенно хаотичные поиски и блуждания стали обрастать взрослым смыслом — он понял, что его мир в состоянии не только прокормить, но и сделать великим. Как именно он пока не знал, но чувствовал, что искать надо вглубь, туда, где уже давно не ступала нога человека. Если вообще там когда-то была…
К сожалению, простой житейской мудростью он не обладал. Найденной спокойно продавал на толкучке — будь-то предметы быта, холодное оружие или ювелирные украшения. Ведь все это было никому не принадлежащее старье, а он, по праву нашедшего, становился хозяином. Его взяли на карандаш. Блуждая по подземным коридорам, он часто оказывался в самых неожиданных местах, причем его появление случалось и при свете дня — ведь под землей время идет совсем иначе... На него обратили более пристальное внимание. И время такое было, и копался он слишком близко от Кремлевских стен. Не враг ли скрытый?
А он уходил все глубже и глубже. Первый уровень подвалов и действующих коммуникаций был исследован и понятен. Это были улицы, площади и переулки его города. Пожалуй, он знал их даже лучше, того, что было наверху. Второй уровень — тайные ходы, выложенные камнем, с ловушками, схронами и убежищами тоже не представлял особой тайны. Просто следовало соблюдать осторожность и помнить, что делалось все это не для праздного хождения, а с определенной целью — спрятать, скрыть, сохранить. А иначе, зачем в землю зарываться? Будь он чуть пообразованней — цены бы не было его знаниям. Уже потом, в лагерях, когда он познакомился с разными учеными да академиками и по ночам рассказывал о своем мире — как они охали и тряслись: «А вы действительно прошли по этому маршруту? И стены белым камнем выложены? И плитка на полу чугунная? Не может быть! Это же…» Еще его про книги все время спрашивали, — видел, мол, книги там старинные? Ну, видел, только толку в том…
Но все это позже было. А пока он сумел проходы в третий уровень найти — там даже ему жутковато было. Стены деревянные, из огромных бревен обернутых в окаменевшую от времени кожу, проходы узкие и извилистые. Дышать почти нечем. Где-то вода сочится, где-то метропоезд над головой грохочет. Скелеты находил часто — кто просто лежит, кто в цепях… Но именно по этим ходам шел он все дальше и дальше, глубже и глубже. Пока в один прекрасный день не оказался надолго, где положено за такие чуждые советскому человеку занятия.
С одной стороны грустно, с другой — именно там познакомился он с умными людьми и многое для себя понял. И про себя самого, и про жизнь свою, и про мир свой удивительный… Когда вернулся, в контакты ни с кем вступать не стал, а сразу домой, под землю. Так с тех пор и живет. Он что-то рассказывал еще, видно накопилось за столько лет, но я уже куда-то плыл в сладкой полудреме периодически, впрочем, кивая и поддакивая рассказчику. Так оно всегда и бывает — слабые засыпают мордой в салате, а сильные — лицом в десерте, но ведь все равно засыпают! Сколько же мы в жизни теряем интересного и важного вот так неожиданно, но ожидаемо заснув…

Глава 4
Меня разбудило солнце — самые первые нежные лучики скользнули по лицу и смущенно спрятались за случайное облачко. Потом еще раз — и вот я уже пытаюсь открыть слипшиеся глаза. Пробуждение нельзя было назвать приятным. Все тело ломило, а в ребрах так вообще застряло какое-то бревно, к которому я не слишком удачно привалился, засыпая на своем вынужденном и весьма жестком ложе. Еще было немного прохладно, если не сказать просто холодно и в голове изрядно гудело.
Я осмотрелся, пытаясь совместить свой внутренний, еще хаотичный и разрозненный мир с миром внешним возможно упорядоченным и наверняка осязаемым. Картинки постепенно совпадали. Вот две пустых бутылки коньяка, вот остатки закуски, вот лампа — еще горит, но уже совсем слабо. А может, просто пришел день? И чудный огонек, светивший и согревавший всю ночь, будучи не в силах соревноваться с его ослепительным сиянием, тихо и беспомощно сник, поняв всю тщету и бессмысленность своего существования. Так падает на поле брани последний смертельно раненый воин, не видя более смысла ни в борьбе, ни в победе.
Тут мой проясняющийся с каждой минутой взор остановился на  маленьком желтом стаканчике — Блед! Я сразу все вспомнил — и гостя своего ночного, и рассказы его, и свой позорный поступок. Надо же было так глупо и не во время заснуть! Вот ведь козлина… Другого слова нет. Я еще раз все внимательно осмотрел в поисках записки или какого-нибудь знака, но, увы, безуспешно. Кроме стопки никаких материальных фактов существования Бледа не наблюдалось. Мой стеклянный стаканчик, кстати, был на месте — стало быть, я подарок получил. Итак, стопка — я повертел ее и не найдя ничего особенного, кроме того, что она достаточно старая, убрал в портфель. Какая никакая, а память. Хотя сейчас мне больше хотелось забыть о случившемся…
В наказание за проступок я, несмотря на дурное настроение, ужасное самочувствие и непрезентабельный внешний вид отправился в институт, где мое появление произвело немалый фурор. Особенно керосиновая лампа, которую я не стал прятать в портфель — наоборот: на переменах я с независимым видом носил ее с собой, а в аудитории ставил на стол. Для роли «Вампира с Честерсейского гумна» не хватало только заступа могильщика и чистой тряпицы для подвязывания челюсти. К тому же хотя керосин почти выгорел, но запаха меньше не стало. В коридоре-то это не бросалось в глаза, в смысле запах не чувствовался, а вот в теплом помещении он медленно, но верно брал верх над прочими крепкими ароматами студенческой братии, придавая атмосфере неповторимый, почти парфюмерный, шарм. Кстати, некоторым это понравилось.
В итоге я вполне продуктивно поработал, зачистил кучу долгов и даже сдал какой-то случайный зачет. Впрочем, хвостов оставалось еще изрядно. Уже вечерело, когда с сознанием хорошо выполненного долга я вышел на улицу. В правой руке я держал портфель, а в левой — неизменную керосиновую подругу. Только тут до меня дошло, что обещал по завершении ночных бдений отзвонить с докладом Беркширу и Поросьяну. Вот так номер! Мало того, что я заснул не во время, так еще и про товарищей забыл! Короткая пробежка, разогретая солнцем, пропахшая мочой кабина автомата, две копейки…
И нулевой результата: ни того, ни другого дома не оказалось. Понять где они по тону длинных гудков также возможности не представлялось. Пришлось отложить общение до дома и, скрипя на поворотах, двинуться в сторону метро, никуда не заходя и ничем не радуя исстрадавшийся организм — наложенный за провинность карантин еще не кончился…
Вызванный на улицу Беркшир был озабочен и печален:
— А, здорово… Ну как дела?
— Да вот, — я скромно потупился, — Переночевал в Доме! Вроде жив и здоров.
— Это ты молодец, — еще более равнодушно произнес Беркшир, — А Поросьян-то пропал. Представляешь — как вчера утром от нас отвалил, так до сих пор ни ответа, ни привета. Еще и дома не ночевал…
— Ну и что! — я не на шутку разозлился, — Мало ли какие у него дела. Не пацан, все-таки. Да и куда он может деться кроме как вкушать портвейн в очередной компании очарованных им и его умом…
— Не в том дело! Мне кажется, да нет, я почти уверен, — Беркшир замялся и вполголоса осторожно предположил, — Его забрали. В Контору. Вместе со спелеологами этими, чтоб не шарили, где не положено. Я всегда говорил — с государством в игры не играют.
Версия Беркшира постепенно захватила и меня. Другой вопрос — что делать дальше? Сунуться на Лубянку: «Тут к вам наш друг затесался, так то совершенно напрасно!» Итог будет малоутешителен — Поросьяна не отпустят, а нас скорей всего убедительно пригласят на беседу. Собственно, ничего дурного за нами нет, но антиобщественное поведение всегда можно навесить… А дальше по проторенной дорожке — телега в деканат, пистон по комсомольской линии, снятие стипендии и так далее. А то и того хуже — Беркширу в его космополитичной Плешке ничего не будет, а у меня как никак режимный Бауманский…
Вот влипли. Тут Беркшир с грустью обронил пару слов про не совсем законные свои делишки имевшие место пару недель назад — студенты из братских стран приторговывали всякой мелочью, а Беркшир оттачивая свое экономическое чутье как-то в этом участвовал… Тут еще я Бледа вспомнил — он тоже не слишком с законом в ладах живет. Правда Беркширу не сказал, слово есть слово. Выходило со всех сторон, что сидеть нам надо тихо и молчать в тряпочку.
Толку от нашей активности Поросьяну все равно не будет, скорей даже вред. Но товарища в беде кидать тоже не дело. Хотя, если подумать, ничего страшного с Поросьяном не случится: побеседуют, повоспитывают, на карандаш возьмут, да и отпустят. В крайнем случае, из института попрут. Мы до магазина прошлись за беседой, и даже до закрытия успели. Но заходить не стали — слишком муторно было на душе. Так и разошлись по домам ничего не решив кроме исконного нашего: «Утро вечера мудренее…»
Утро настало в пол второго ночи — правда, я еще не спал, думал думу и мыслил мысли, пытаясь поймать ускользающую в хаос и бессистемность нить хоть какой-то логики поступков. Своих поступков, разумеется. В трубке оказался сильно нетрезвый Поросьян, требующий немедленной аудиенции у подъезда. Не буду отрицать, что менее чем через десять минут я прибыл на место — Поросьян решительно ходил взад и вперед слегка покачиваясь и спотыкаясь на разворотах. Откуда-то из темноты доносился приближающиеся знакомые шаги — стало быть Беркшир тоже получил приглашение.
— Поросьян! — Беркшир первым завладел пропащим и прижал к груди, — Мы тут чего только не передумали!
Я присоединился к дуэту ни о чем не спрашивая: в конце концов, главное, что мы снова вместе, а остальное выясним потом. Тем более, как выяснилось из первых же слов Поросьяна, никто и никуда его не забирал. Мы с Беркширом облегченно вздохнули, но тут же слово в слово вопросили: «А что же тогда случилось, что ты пропал на сутки с лишним?»
— Да все нормально! — тронутый нашим беспокойством Поросьян дрогнул голосом и почти прослезился, — Я же говорил, что иду на встречу в узком, очень узком кругу. На благо нашего общего, — он подозрительно огляделся — нет ли вокруг посторонних, — именно общего и весьма важного дела.
Мы дошли до ближайшей лавки и сели, иначе все внимание Поросьяна уходило на поддержание равновесия, а нам хотелось подробного рассказа. С легким шуршанием, не слышным обычно за шумом дневной суеты, падали с деревьев листья — кто-то удивительно красиво сказал про это: «…сколько листьев, чтоб выжить, платят зиме деревья?…» Пахло сырой землей и прелью, ночной воздух был прохладен и чист, как вода лесного ручья, далекие фонари раздвигали локтями света вязкую толпу темноты…  Мы были абсолютно одни в этом огромном спящем мире, не считая случайной темной фигуры такого же как мы полуночника нетвердой походкой проследовавшей в неопределенном направлении.  И даже не слишком внятный рассказ Поросьяна не мог нарушить очарования этой ночи.
А дело было так: снаряженный за наш счет Поросьян вчера вечером быстро напоил весь узкий круг в сборе и по частям, ребята в долгу не остались, благо запасы у них имелись. Разговор пошел серьезный и обстоятельный, собравшиеся не без помощи наводящих вопросов Поросьяна погрузились вглубь собственных мироощущений, в самую внутреннюю свою суть и задумались, а чего, собственно, они под землей забыли?
— Я для начала разобраться должен был, зачем они туда лезут. — Поросьян мутным взглядом посмотрел на нас. — Понимаете?
Мы с Беркширом на всякий случай кивнули, а то подумает, что мы совсем тупые, и рассказ продолжился: постепенно события приняли практически неуправляемый характер: часть следопытов глубин рассеялась, часть продолжила веселиться в меру сил и собранных денег. Дальше Поросьян несколько смешался и понес какую-то несвязную чушь про некого Рекса, оказавшегося полным и окончательным козлом и великого Шерифа правильно представляющего ход событий.
Мы с Беркширом понимающе переглянулись — было очевидно, что Поросьян достал одного из членов компании своими глубокомысленными рассуждениями и идиотскими вопросами, начался конфликт — с хватанием за одежду и всяческим рукоприкладством. И хотя Поросьян напрямую об этом не сказал (из чего мы, кстати, сделали вывод, что счет оказался не в его пользу), но глубокая свежая ссадина на подбородке рассказчика с неопровержимостью свидетельствовала о печальных итогах глубоких психологических изысканий. По мере развития событий в конфликт вмешался Шериф, как старший всех разнял и успокоил, предложив простой и эффективный способ решения всех вопросов — спуститься вниз, причем немедленно.
Только тут до нас с Беркширом дошло, что именно во внешнем виде Поросьяна с первых минут показалось странным, и это несмотря на темноту — одежда его была изрядно испачкана, на лице просматривались следы плохо стертой грязи, а обычно густая, чуть кудрявящаяся шевелюра слиплась и местами дыбилась. Все ясно — Поросьяну, задававшего слишком много вопросов «почему» да «зачем», решили помочь самому разобраться в интересующей его теме и спустили под землю. Судя по всему утром, уже сегодняшним утром, то есть в то самое время, когда Беркшир заподозрил неладное, а я мучимый жаждой вкалывал в институте.
Так вот в чем причина его долгого отсутствия и растрепанного вида! Впрочем, чувства высокой собственной значимости, я бы даже сказал величия, Поросьян не утратил.  Более того, по мере развития событий в не слишком связном, но достаточно живом повествовании, его роль в происходящих событиях стал быстро расти, постепенно оттесняя на второй и третий планов прочих участников событий, в том числе и совсем не великого, а так себе Шерифа и безмерно тупого, но наглого Рекса. И уже не эти испуганные и растерявшиеся бездари, а он, именно он — Поросьян, прокладывает дорогу в неизведанное, умело обходя опасности и преодолевая трудности.
Судя по разрозненным техническим подробностям, изредка встречавшимся в рассказе, путешествие началось прямо в подвале заседаний — в темном углу оказалась массивная железная дверь, за ней коридор и колодец с вбитыми в стенку скобами. Нацепив на буйные головы оранжевые каски с шахтерскими фонариками, вся компания поперла вниз, отдавливая друг другу пальцы и нещадно ругаясь… К счастью, кто-то из этих, по словам Поросьяна, спелеологов—недоучек прицепил к последней скобе веревку, иначе, тут мы с Беркширом понимающе переглянулись, хана — обратную дорогу они точно бы не нашли. Последняя фраза прозвучала несколько снисходительно, как будто ему, Поросьяну, потеряться вовсе не грозило — погулял бы, да вышел по мере необходимости…
Дальше было бессистемное брожение по узким извилистым коридорам и горячий спор о смысле жизни, тем более что помимо касок народ захватил с собой некоторое количество горючего. Постепенно, пересчитав лбами, к счастью, защищенным касками, изрядное количество протянутых во всех направлениях труб, споткнувшись о всевозможные препятствия и вляпавшись в грязь по полной программе, исследователи вышли в более широкий туннель, где остановились отдохнуть. Воздух здесь был посвежее и не такой сырой, да и неприятные запахи почти пропали. Санаторий, короче. Поросьяна еще удивило, что почти не ощущался холод, с которым он ожидал столкнуться под землей, но мы то поняли, что после принятого ими наверху это было вполне нормально…
В этом месте Поросьян сделал паузу и произнес свистящим шепотом примерно следующее:
— То, что я скажу вам дальше должно остаться строго между нами. Это слишком серьезная информация. Я затрудняюсь даже предположить, что может случиться, если она выйдет за пределы нашего круга. Ясно?
Мы дружно закивали — чего уж тут непонятного? А случилось вот что: где-то далеко, насколько именно далеко сказать трудно и из-за темноты, и потому что под землей в замкнутых пространствах нарушается привычная логика распространения звука раздались шаги. Это были абсолютно спокойные четкие шаги, шаги человека уверенно следующего по своему маршруту. Поросьян вначале решил, что это кто-то из отставших от компании догоняет, но почему без фонаря? На деле, судя по испуганно притихшим попутчикам, все оказалось гораздо страшнее — они сбились в кучу и, направив во все стороны фонари включенные на максимальную яркость, заняли круговую оборону.
Вопросы Поросьяна остались без ответа: не до него было — шаги то приближались, то удалялись, сея страх и хаос своей неотвратимой неопределенностью, и тем, что загадочный Некто передвигался в полной темноте.  Он как будто играл с охваченными ужасом людьми — играл лениво и равнодушно, или просто не замечал их, не обращал внимания, как не замечаем мы паники разбегающихся от нашей грохочущей, сокрушительной поступи муравьев…
Уже наверху, когда дрожащими руками — аж горлышко по стаканом лязгало, была разлита заначенная кем-то на крайний случай и вовремя найденная бутылка водки, и горячая волна пробежала по жилам, отогревая тела и души, Шериф, взяв с Поросьяна самые строгие клятвы в полном молчании и неразглашении, поведал страшную тайну подземелий…
— Парецкий, помнишь того типа, который в твоем Доме из-под земли вроде как вылезал? — Поросьян так посерьезнел, что почти протрезвел. Я судорожно кивнул, уже почти зная, что именно сейчас услышу.
— Так вот, он действительно существует! А еще тебе очень повезло — мало кто выживает при встрече с ним… Возможно, он тебя просто не заметил.
Беркшир дрогнувшим голосом прошептал «кошмар» и боязливо оглянулся, а я прикусил язык — еще мгновенье и я бы нарушил слово данное Бледу и все рассказал. Это была бы еще большая глупость, чем отключка в середине разговора с ним, потому что как говорил забытый мной литературный герой: «если человека что-то и отделяет от бездны, так это его слово». Ведь нарушив данное слово, наносишь непоправимый ущерб в первую очередь себе — твой мир теряет форму, расползается как клякса по промокашке, а вместе с ним теряешь форму и сам. «Кто я?» — спрашиваешь ты себя, а в ответ невразумительное липкое чавканье… Впрочем, многие смотрят на все это гораздо проще.
Между тем, Поросьян продолжал свой драматический рассказ с каждой минутой бронзовее и увеличиваясь в росте, Беркшир испуганно охал и вздрагивал представляя набросанную яркими, стремительными мазками картину подземного кошмара — некоего существа, которого можно иногда услышать, и очень редко увидеть, но выжить после этого почти невозможно. Согласно подземным легендам зовут его вроде бы Блед или что-то в этом роде.  Живет он в недосягаемых для человека глубинах, изредка зачем-то поднимаясь в верхние горизонты. Любое его появление сопровождается необъяснимыми явлениями — вплоть до…
На этом месте Поросьян потер руками глаза, видимо, отгоняя кошмарные видения, и после паузы заполненной тишиной — только у Беркшира мелко стучали зубы, а в животе у самого рассказчика совершенно неуместно бурчало, продолжил:
— Откуда он и что делает под землей не знает никто, но сам факт его существования не вызывает сомнений. Как и кровавые следы его контактов с людьми…
 Поросьян выразительно замолчал, а мне было очень плохо. Я не мог больше терпеть — вся это Поросьяновская эпопея, все эти Шекспировские страсти не стоили и двух слов моего рассказа!  Все эти Шерифы, Рексы и прочие, все это сборище, считающее себя великими и могучими, храбрецами из храбрецов… Герои хреновы! Я представил себе лица Поросьяна и Беркшира, когда они узнают, что с этим самым великим и ужасным Бледом прошедшей ночью я преспокойно пил коньяк! Что мы стали почти друзьями. А все эти байки про ужасы и кровавые следы не более чем плод разгоряченной алкоголем и собственным страхом фантазии. Что-то там, конечно, было — Блед ведь сказал «не люблю, когда на мою территорию заходят», но это любому человеку свойственно. Мой дом — моя крепость…
Поросьян, подбадриваемый неподдельным ужасом в глазах Беркшира, продолжал живописать страшные подробности подземной жизни, а я уже успокоился — в конце концов, и в его словах была правда, и в моем молчании. Правда, ведь, она как судьба — у каждого своя и не поймешь до конца, то ли ты ее выбрал, то ли она тебя…
Впрочем, в одну из пауз я вставил, что, мол, переночевал в Доме, как и собирался. Все вроде тихо и спокойно. «Молодец!» — сказал Поросьян. «Здорово!» — согласился Беркшир. И на том спасибо…

Глава 5
  Утренний звонок, который я спросонья принял за привычную побудку, оказался телефонным. Я долго гонялся за будильником, безуспешно нажимая на все его выступающие части, а он, с ехидной ухмылкой на циферблате, всячески увертывался и даже пытался самым бессовестным образом спрятаться. Наконец, когда я придавил строптивца подушкой, а звон не прекратился, я понял — что-то здесь не так, какая-то тут загадка. Мне что загадок мало? Дом этот, клад, Блед... С учебой проблемы накопились — вчера я дело с мертвой точки сдвинул, но этого мало... Только тут до меня дошло, что звон исходил от телефонного аппарата. Пришлось вставать...
Возмутителем спокойствия оказался Беркшир. Речь его была на удивление ласкова и вкрадчива — похоже что-то ему от меня надо. Впрочем, такая манера мне нравится гораздо больше привычки Поросьяна, пытающегося каждый раз повернуть дело так, что вовсе не ему это надо — напротив, он жертвует собой ради окружающих. Грубо говоря, ты предлагаешь ему разделить выпивку или трапезу — исключительно из чувства дружеской солидарности и желания угостить голодного, безденежного товарища, а он (когда дело сделано, разумеется) вместо благодарности и теплых слов в лучшем случае лениво обронит, что портвейн был не высшего качества, да и закуска оставляет желать лучшего.
А может буквально через десять минут в разговоре заявить, что вынужден был из дружеского расположения и искреннего сочувствия помогать объевшемуся и обпившемуся Парецкому избавиться от лишних припасов. И хорошо если подвернется, кто-то знакомый с данной особенностью, а если посторонний? Что он подумает обо мне после слов: «Смотрю — у Парецкого буквально из ушей уже портвейн капает, а он все наливает и наливает! Нехай, говорит, лучше брюхо лопнет, чем харч пропадет. Пришлось мне все бросать и спасать беднягу!»
Короче, Беркшир приглашал меня принять участие в обмере дома, а то у него никак не получится применение рулетки. Якобы он пытался, разумеется, у себя дома, потренироваться, но увы... Понятно, что к Дому он и на пушечный выстрел не подойдет в одиночку, ну, может, глянет издали и назад. И понятно почему — после мокрых следов на лестнице, люка в подвале и приключений Поросьяна. Знал бы он, что со мной прошлой ночью в этом самом Доме приключилось... Но слово есть слово! Так что я в очередной раз героически промолчал о моем госте и согласился помочь.
Тем более Беркшир очень мягко и ненавязчиво намекнул про нечто имеющееся у него и предназначенного для содействия в работе. Нечто имеющееся оказалось парой золотистых банок финского пива KOFF. Не знаю уж, где их Беркшир раздобыл, но вид они имели весьма шикарный. Да и вкус — что надо, не "Жигулевское" по 37 копеек. Мы выпили сидя на привычном уже чердаке и занялись делом.
Надо признать, что в одиночку с рулеткой действительно не справиться. Тут Беркшир все правильно сказал. Один должен конец ленты с колечком держать в нужном месте, например, у стены, а другой — с катушкой идет к искомой точке. Рулетка разматывается по потребности, потом натягивается по возможности и если тот, который конец с колечком держит, его в самый ответственный момент не выпустит, если лента ни за что не зацепится, если деления и цифры в нужном месте не стерлись, то можно узнать расстояние и даже записать его на бумажке.
Ничего особо сложного тут нет, да и помещений в Доме оказалось не так много, так что к полудню все было вчерне кончено. Получив заслуженную вторую банку, я спустился вниз и присел на крылечке — этакая получилась деревенская идиллия, если не считать мелькающих в створе приоткрытых ворот автомобилей и специфического, характерного для таких огромных городов как Москва, гула необъяснимого, неидентифицируемого, но постоянно присутствующего в качестве фона. Беркшир еще чего-то там доделывал — считал окна, двери и печные трубы. Сразу видно — будущий бухгалтер. Интересно, а чем Поросьян занимается после бурных своих похождений? Я допил пиво и встал — пора по домам двигать, а то после двух ночей короткого и прерывистого сна уже глаза слипаются…
— Беркшир! — крикнул я в прохладный полумрак двери и осекся. Прямо передо мной, и как я только раньше не заметил, на стене, примерно на уровне лица, если подняться на пару ступенек, чем-то белым, видимо куском штукатурки, было нацарапано «Спартак — чемпион», а ниже, чуть помельче: «Спасибо за компанию». Я прислонился к притолоке и засмеялся с облегчением. Значит, не обиделся на меня мой ночной гость, а наоборот вполне доволен. Но до чего же осторожен — посторонний на такую надпись даже внимания не обратит, так скользнет глазом и дальше пойдет. Да даже если и прочитает. Ну «Спартак», ну чемпион, ну спасибо ему за это. Ничего особенного. А я так ни минуты не сомневался, кто это написал и для кого.
Еще мыслишка зашевелилась странная — есть в этой надписи скрытый смысл, намек какой-то. Опять по нервам дрожь прошла, как холодный ветер по мокрой коже… Но сверху уже спускался Беркшир радостно насвистывая для храбрости и предлагая отметить завершение очередного этапа работ — может даже в том замечательном буфете, где мы пили «Мадеру». Благо он сегодня немного при деньгах. Потом додумаю, решил я и мы пошли искать телефон, чтобы пригласить Поросьяна… Но прежде я незаметно для Беркшира быстро нацарапал чуть ниже надписи Бледа «Взаимно».
Надо сказать, что рыбный ресторан на Чистых прудах вместе с любимым нашим буфетом оказался закрытым — санитарный день. Пришлось дожидаться, пока подъедет вызванный Поросьян (он как раз выспался после ночных похождений и жаждал действия) и плюхать на противоположный берег пруда в пивной бар, именуемый в народе «Шпала». Собственно располагался он не то чтобы у самого берега, а выходил низкими мутными окнами на трамвайные пути, бегущие по Бульварному кольцу к Яузе. Именно они и послужили причиной возникновения столь странного названия. Народу там было под завязку, но нам удалось устроиться в уголке, занять половинку круглого стоячего стола и, плотно сдвинувшись, организовать товарищеский уголок для интимной беседы и розлива принесенного портвейна в пивные кружки.
— Я все-таки не понимаю, почему мы должны прерывать связь с компанией Шерифа! — Поросьян был предельно возмущен — только он установил контакт, как оказывается, что он никому не нужен и смысла в его дальнейшем развитии нет. Причем все нормально вяжется и ладится. Но некий Парецкий при поддержке некоего Беркшира вставляют палки в колеса и утверждают — для решения поставленной задачи данная компания интереса не представляет. И все! К сожалению, я не мог привести главный аргумент — слова Бледа, который точно определил и присутствие золота, и его расположение выше уровня земли. Так почему-то всегда и бывает в человеческой истории — ушедший далеко вперед вынужден стоять в ожидании замешкавшихся попутчиков, теряя темп и все преимущества своего героического рывка…
Пришлось прибегнуть к неким умозрительным рассуждениям: мол, в подземельях прятать не будут — слишком сложно и слишком заметно. Представьте себе почтенного господина (назовем его условно господин Икс), который, скользя на осклизлых ступенях и неумело бранясь, лезет в узкий зев люка: его белоснежная сорочка вымазана мерзкой зелено-коричневой жижей, безукоризненно завязанный галстук сбился на сторону, а пенсне уже давно жалобно звякнуло в бездонной тьме колодца… Картинка, прямо скажем, маловероятная!
А в том, что именно вышеупомянутый господин Икс являлся владельцем клада, никто из нас не сомневался, он вообще появился на свет, или правильнее говоря, вернулся из небытия в результате коллективного мыслительного процесса. Я сразу сказал, что если клад в Доме есть, то спрятал его один из жильцов, скорей всего накануне революционных событий, в крайнем случае, в самом их начале. Беркшир предположил, что это должен быть человек состоятельный, но не чрезмерно богатый — миллионщики в подобных домах не жили, да и ерундой такой не занимались. Эти все украденное у простого народа, выжатое с потом и кровью из угнетенного пролетариата заранее за границу вывезли для дальнейшей безбедной жизни и гнусной клеветы на советскую власть.
Ну а Поросьян, хотя и требовал продолжения подземных исследований, в оценке господина Икс полностью с нами соглашался. Даже развил некую психологическую теорию, посвященную кризису постигшему российских интеллигентов в канун революционных бурь — они приветствовали перемены, они поддерживали их, но являясь обладателями капитала и собственности, привыкшие к бытовому комфорту и определенной роскоши в то же время страшились грядущих событий… Откуда с неизбежностью следовало желание как-то обезопасить свое будущее, обеспечить сохранность хотя бы части капитала.
Пить портвейн, да и другие крепкие напитки из пивной кружки это, скажу я вам, совершенно особенное ощущение. Ведь недаром люди придумали целую науку пития и сопутствующих ему ритуалов. Возьмем к примеру водку: я хоть и небольшой любитель этого напитка, но пробовал.  Так вот ее положено пить из стопочки небольшой емкости — максимум грамм пятьдесят. Когда такую емкость опорожняешь по назначению, события развиваются следующим образом: обжигающая жидкость, иначе говоря «огненная вода», прямым ходом следует в пищевод, не травмируя полость рта и нежную кожу губ созданную для поцелуев.
А теперь возьмем пивную кружку и нальем туда искомые пятьдесят грамм — увиденное у нормального человека может вызвать только смех: огромный хрустальный сосуд, почти дворец, на дне которого смущенно плещется жидкость в таком мизерном количестве, что просто хочется сесть и заплакать. Значит приходится наливать сто грамм и более, а это уже перевод напитка — время летит в два раза быстрее, а удовольствие приобретает сомнительный характер гонки за лидером.
Именно так я и сказал товарищам, пока мы допивали пиво, взятое для разминки и в целях получения кружек. Беркшир в целом со мной согласился, но заметил, что есть в пивной кружке с водкой некоторая доля романтики, этакая веселая бесшабашность. Что-то от привала в дальнем походе, когда весело горит костер, тьма боязливо отползла к кустам, и сильные бородатые мужчины греют у разгорающегося огня тяжелые натруженные руки. А Поросьян сказал, что портвейн вообще надо пить или из горлышка, пустив бутылку по кругу — именно так создается в компании доверительная обстановка.
Наконец, портвейн занял свое место в еще хранивших хлопья пены кружках, пустая бутылка перекочевала в бездонный карман клеенчатого фартука, проходивший мимо уборщицы в благодарность не ставшую поднимать шум по поводу категорически запрещенного «приносить и распивать спиртные напитки». И мы, поерзав локтями по липкому столу в поисках удобного положения, продолжили беседу…   
Поросьян не без гордости поведал нам, что несколько дней назад познакомился в метро с классной телкой. «Девушкой…» — поправил его Беркшир. «Да, девушкой, но как телка — просто класс!» — согласился Поросьян, — «Зовут Танькой». В процессе выяснилось, что работает она в библиотеке при какой-то серьезной научной организации, где академики по коридорам косяком ходят, более того именно в отделе старых и редких книг. То есть, возможно, отдел назывался как-то иначе, но, по сути, новая знакомая имела дело именно с такой литературой. Глаза Поросьяна загорелись, и он весь во власти воспоминаний плавно перешел из сферы можно сказать производственной в область более интимную.
Мы узнали в подробностях, какая замечательная у Таньки фигура и какая буйная у нее фантазия, не говоря уже о темпераменте. Это была не женщина, а настоящий ураган, особенно в руках великого любовника Поросьяна. В описании отдельных моментов рассказчик переходил на интимный полушепот и многозначительно чмокал. За соседними столами замолчали,  глаза слышавших рассказ и без того уже мутные подернулись легкой зыбью давно утраченной мечты…  А одно из лиц, почему-то показавшееся мне знакомым, так вообще приобрело такой задумчивый и мечтательный вид, что я немного испугался за его обладателя: в таком месте и в такое время нельзя принимать происходящее слишком близко к сердцу!
Только Беркшир слушал Поросьяна довольно рассеянно — у него в Плешке таких Танек имелось без ограничений. Он вообще по женской части лучше всех устроился — в среднем по институту пропорция один кавалер на полтора десятка барышень. Так что внимание обеспечено, особенно такому милому пирожку как Беркшир — пухленький, гладенький, глазки с поволокой... Может именно от такого изобилия внимания к своей персоне, особого интереса к слабому полу он и не проявлял — сидел себе, как моль в шубе... Как говорится, потребности у него с возможностями полностью совпадали.
Покончив, ко всеобщему разочарованию, с интимными подробностями, Поросьян перешел к изложению очередной гениальной идеи — дружно использовать Таньку по прямому назначению! Тут и без того выпуклые глаза Беркшира стали еще больше — у нас как-то не было принято устраивать групповуху, тем более в кругу друзей.  Но Поросьян пояснил, что имеет в виду исключительно поиск нужной информации в старых книгах — мы уже обсуждали, что надо разузнать подробно про старых жильцов Дома, но не знали с какого боку подойти. А тут все само собой получается, он даже придумал легенду прикрытия — типа, реферат пишет про старую Москву, но чтобы все на конкретных примерах. Завтра же он решил начать.
Мы выпили за хорошую идею, и ее скорейшую реализацию. Между тем, на улице давно стемнело и окна превратились в таинственные искажающие и без того искаженную реальность зеркала или колодцы — в такой заглядываешь ярким солнечным днем надеясь увидеть прозрачную до дна воду, а видишь только холодный черный квадрат… Все светлое — наши лица, руки, поднятые кружки казалось там темным, все темное — одежда, столы, стены — терялось в черной глубине.  Мы видели там свои лица — существующие абсолютно независимо, вне времени и пространства, витающие среди звездного неба мерцающих красных огоньков, и не узнавали их... 
Курили тут, конечно, многовато, впрочем, как и в любом подобном месте, несмотря на многочисленные таблички и плакаты. Сизые клубы дыма подобно облакам роились между одиноких засиженных мухами тусклых лампочек, воздух был густ и сперт. Периодически хлопала входная дверь, олицетворяя связь мира внутреннего — сумрачно-призрачного и внешнего, наполненного грохотом проносившихся трамваев и ярким светом витрин.
Тот странный мир врывался к нам на мгновенья — так прорывается плотина, построенная из грязно-серого снега на пути весеннего ручейка. Скользил по лицам порывом свежего, почти холодного, осеннего воздуха, пытливо вглядывался в потухшие глаза в бесконечной и бессмысленной надежде увидеть там хоть искорку, хоть отсвет, но все напрасно… И как вода втягиваемая гудящей воронкой слива вновь исчезал за дверью.
Внутренний мир тоже не упускал возможности выглянуть наружу — аккуратно так, не сходя с порога пахнуть на спешащих прохожих тяжелым, спертым духом, поманить призрачным, ненастоящим теплом, пошептать обрывками бессмысленных, никчемных споров «заходи на огонек за жизнь поговорить…» и назад, скорей назад, в душную, грязную нору, пока дверь не захлопнулась, оставив наедине с жизнью…
Дальше разговор не получился — неожиданно подвалил Кузя с друзьями, имена которых я не помнил или не знал вовсе. Как говорится, наше вам с клизмочкой! Обычно он терся в центре, по преимуществу на Калине, то есть был так называемым «центровым», но сегодня там случилась то ли массовая облава, то ли повальное спецобслуживание. Посему визитеры были снаряжены горючим под завязку, но не имели пристанища. Такой у нас получился взаимовыгодный контакт — наши кружки и полстола, их «Анапа» и свежие анекдоты…
Закончилось все обычным бессмысленным скандалом. На это раз между Поросьяном и одним из подошедших — при ближайшем рассмотрении оказалось, что они знакомы и даже встречались пару месяцев назад на дне рожденья этого типа где-то в районе Таганки. Как попал туда Поросьян мы так и не выяснили, но скорей всего кто-то из общих знакомых, как водится, встретил его — случайно бредущего по улице в сильно задумчивом состоянии и зачем-то затащил на банкет. Ясное дело, выпили, спели, пошли на улицу гулять.
А там какой-то местный хулиган из встречной компании прицепился к имениннику и начистил ему торец, раньше, чем опешивший народ с обеих сторон вмешался и прекратил безобразие. Особенно усердствовал, естественно Поросьян: быть в гуще событий — его право и обязанность! Когда все более—менее успокоилось он, отвел хулигана в сторону и начал ему объяснять, что так не делают, что поступок его — неправильный, что на кривом фундаменте не построишь ровное здание… Долго объяснял, все уже разошлись давно, наконец, убедил. Идем, сказал, ты перед ним извинишься за испорченный праздник. Вернулись обратно, зашли в квартиру, благо кто-то как раз уходил, и дверь была открыта, — а именинник уже спит.
Хулиган растерялся: первый раз в жизни извиняться пришел, а не получается. Ничего, успокоил его Поросьян, сейчас все будет нормально. Подошел к постели, хулигана подвел, рядышком поставил и разбудил спящего.
— Ты меня извини, — чуть смущенно, но вполне убедительно говорит хулиган, — Я не прав был!
А тот вскочил и спросонья в драку полез. Хулиган ему опять морду набил, уже по серьезному, обозвал обескураженного таким разворотом событий Поросьяна непечатно и ушел. Сам ушел, а вот Поросьяна сбежавшиеся на шум гости, из тех, кто допоздна засиживается, выгнали с треском. И, что интересно, тоже обозвали непечатно.
Короче, нам с Кузей пришлось вначале растаскивать своих, причем Поросьян все-таки успел получить по репе и требовал категорической сатисфакции.  Потом пришло время объясняться с побеспокоенными соседями — в результате хоть по разу, но попало всем, хотя в целом счет был явно в нашу пользу. Оторвавшись от погони, вся компания побрела по бульвару, горланя песни и горячо обсуждая насущные проблемы. Там еще в ходе разговора какая-то фраза прозвучала, неясная и неопределенная, даже кто произнес ее, я не помнил, но скрытый смысл в ней определенно был. Но никак я не мог поймать фразу эту, к тому же вскоре компания распалась, и народ двинулся по домам.
А может оно и к лучшему — по делу все равно основные вопросы обговорили, а ни о чем сопли жевать, что бы потом на последнее метро бежать, теряя тапки, смысла и удовольствия мало. И только когда я остался один, заветные слова не без ехидства всплыли в засыпающем мозгу: «Если кто прирос к чему, к месту или делу какому, ни в какую ничего менять не хочет, тут скорей всего интерес личный есть, тут простой привычки мало…» — это Кузя сказал про какого-то корешка своего, в крысятничестве подозреваемого, в левых каких-то раскладах. Но чем эта фраза показалось мне интересной, я так и не понял…

Глава 6
На следующий день я получил два почти одинаковых, но совершенно несовместимых предложения: Беркшир приглашал поучаствовать в создании плана Дома на основе сделанных измерений, говорил что-то про пиво, но по легкой неуверенности скользнувшей в голосе я догадался, что финского баночного у него больше нет. Говорил он, конечно, убедительно, но в каждом слове просто сквозило сильное желание навесить на меня всю черновую работу по расчетам и черчению. Сам он при этом взял бы на свои плечи тяжелое бремя общего руководства процессом. Ну, может, еще пиво подносить и разливать.
С другой стороны, Поросьян, между делом, как будто случайно, обмолвился о походе в библиотеку к той самой знаменитой Таньке и предположил, что полную информацию с большей вероятностью удастся получить в случае комплексного подхода, то есть если работать вдвоем. И хотя я сразу понял, что ему просто не охота в одиночку копаться в книгах, это предложение мне понравилось больше. Тем более, что Поросьян обязательно чего-нибудь притащит для разогрева. Примерно так оно и вышло. 
Пока Поросьян с Танькой зачем-то (???) заперлись в отдаленной темной кладовке, я копался в каталоге, стоя по ходу дела на стреме и потихоньку посасывая принесенное любвеобильным Поросьяном полусладкое шампанское. В принципе получилось вполне симпатично — сидишь себе, карточки перебираешь, слова разные читаешь знакомые, как горло пересохло — осмотрелся, нагнулся, из—за ножки стола пузырек вытащил, хлебнул незаметно, обратно поставил. Таньку никто не искал, если не считать какого-то наглого типа с показавшимся мне немного знакомым голосом — впрочем, я его не видел, а только слышал краем уха, как он без приглашения вперся прямо в служебное помещения и стал допытываться где Татьяна. Но мое вмешательство не потребовалось: одна из сотрудниц библиотеки довольно строго сказала, что Татьяны сейчас нет — вышла по делам, и тип отвалил, злобно хлопнув дверью. Так что дежурство мое прошло в целом спокойно…
Но обнаружить хоть что-то относящееся к делу не удалось, да я, честно говоря, и не представлял, что именно надо искать, и когда ближе к обеду появился Поросьян с подругой, похвастаться было нечем. Так я им и сказал. Поросьян повозмущался, что я так бездарно использовал предоставленные мне время и возможности, предоставленные, между прочим, благодаря его значительным усилиям, он многозначительно приобнял Таньку, оказавшуюся действительно вполне симпатичной, и полез за шампанским. Вот тут-то его возмущение стало неподдельным, как говорится, такое не сыграешь, поскольку шампанское я выпил. И, как мне кажется, вполне законно — ему досталась женщина, а мне вино. Чего ж тут возмущаться? Вокруг в ожидании представления потихоньку стал собираться народ, в том числе и академики, даже заведующая заглянула на шум — Поросьян разошелся не на шутку, да и мне как-то обидно стало. Сидел бы с Беркширом сейчас и план рисовал в свое удовольствие!
И тут Танька проявила себя в высшей степени разумно: первым делом она ограничила круг участников конфликта, мягко переместив нас из общей залы в служебное помещение, затем плотно закрыла дверь, рассадила нас по разным концам стола и предложила свою помощь в плане поиска искомых первоисточников. Мне оставалось только мысленно ей поаплодировать, а Поросьян даже подмигнул мне — смотри, мол, какой кадр!
Дело пошло на лад, когда до Таньки дошло, что нам надо всего лишь узнать кто жил в определенном доме, а Поросьян именно так поставил задачу — в конце концов, может он выбрать для своего реферата конкретное место без объяснения причин? «Вполне», — ответила Танька и притащила старую, потертую на сгибах и дырявую на углах карту Москвы начала века. До чего же интересно было ее изучать! Даже просто рассматривать.
Там, где на карте роилось великое множество переулочков, улочек и названий, теперь равнодушно пролегли широкие проспекты. Легкая грусть об утраченном безвозвратно внезапно охватила меня. А ведь это была всего лишь карта — простой лист бумаги! Я попытался мысленно пройтись по тем булыжным и деревянным мостовым, а где и грязь помесить после дождя, увидеть разнокалиберные дома — каменные и деревянные, покосившиеся и роскошные, высокие и низкие… Таким домам даже номера не нужны — у каждого свое особенное лицо и обрамление: где палисадник с цветущей сиренью, где забор высоченный с цепными псами, а где окна прямо на улицу распахнуты — только занавески белые по ветру трепещут...
 И все это многообразие равнодушно пустили под бульдозер, смели с лица земли. Живую ткань города рассекли безликие магистрали: уже не улицы, каждая со своим особым лицом и духом, не похожие одна на другую, а так — одинаковые, как две бутылки портвейна, направления движения в обоих направлениях… Я в принципе хорошо представляю карту современной Москвы, поскольку давно живу здесь и на месте не сижу, но попытка привязать к изображенной на карте Москве нынешнюю ее структуру не всегда удавалась с первого раза. Слишком радикальные изменения случились за прошедшие сто лет!
 Особенно по окраинам, тогдашним окраинам, где извилистые узкие дороги со знакомыми названиями неспешно ползли от одной деревеньки к другой, минуя кольцо пограничных монастырей когда-то защищавших город от вражеских набегов, загородные дома знати, поля, леса и огороды. А еще там были реки, речушки, ручейки, прудики разные — все со временем или ушло под землю — в холодную темную трубу, или было безжалостно засыпано мусором…  Я мысленно наложил квадратики современных кварталов — получился совсем другой город. Ан нет! Вот здесь остался кусочек — в десяток домов, не более, повторяющий исходное направление старой дороги. А здесь название микрорайона оказалось названием давно исчезнувшей деревеньки... Это напоминало встречу со старым другом, знакомое лицо которого вдруг мелькнуло в толпе, и вот вы уже с улыбкой жмете друг другу руки: «Сколько лет!» Впрочем, хватит лирики…
А вот и наш Дом! Мне даже показалось, что он выделен более толстой линией, особо отмечен, но возможно это была простая случайность. Танька записала на бумажке точный адрес почти столетней давности — как ни странно, он звучал почти так же как и сейчас, и стала аккуратно сворачивать карту.
— А что же дальше? — хором спросили мы, на что она ответила, что дальше ей надо два-три часа для работы в хранилище, куда нам, естественно, дорога категорически запрещена. Особенно после конфликта пред светлыми очами заведующей, распития в стенах библиотеки шампанского, пустая бутылка от которого в самый неподходящий момент конфликта выкатилась из-под стола на радость удивленной публики, и прочих гнусностях (многозначительный взгляд на Поросьяна) о которых она умолчит. Так что нам самым бессовестным образом предложили подойти ближе к вечеру или даже завтра.
Поросьян встал, для начала поблагодарил всех и за все, найдя самые добрые и теплые слова, а затем плавно перешел к основной части… Его речь потекла ровно и доброжелательно: она напоминала легкое журчание ручейка, в ней было место и самой Таньке, и библиотеке, и замечательной организации к которой она относилась. Он выразил восхищение высокому профессионализму Татьяны, оценил величие собранных в этих стенах книг, как кладезя мудрости, как хранилища культурного багажа, как связующее звено между великими умами прошлого и нами — живущими ныне. Он говорил и говорил…
В какой-то момент мне показалось, что я теряю ощущение реальности, как давно уже потеряла его Танька — с туманным взглядом и полуоткрытым от восхищения ртом.  Что меня уносит куда-то в прекрасный мир мудрости и знания, но Поросьян не дал расслабиться — продолжая свою удивительную речь, сунул мне пятерку и, не нарушая, если можно так сказать, волшебной музыки звуков, предложил сгонять за шампусиком.
Нет проблем! Нам, татарам, все равно, что пьяных относить, что трезвых подтаскивать. А до магазина сбегать так это, вообще, без проблем, одна нога здесь, другая там, как говорят саперы. Когда я вернулся вопрос был решен для нас положительно — доступ в святая святых библиотеки имелся. Так я впервые попал в настоящее книгохранилище…
Сказать, что оно меня поразило, значит ничего не сказать — это было многоэтажное помещение, без окон, не слишком ярко освещенное, так что уходящие вдаль стеллажи как будто терялись в сумраке бесконечности, таяли и растворялись в ней. А может эти стеллажи сами были символами бесконечности, ее доступным нашему пониманию воплощением?  Книги, книги, книги, одна к одной, такие похожие и такие разные одновременно, сотни и тысячи книг, во много этажей и рядов… Разбавленные редкими поперечными проходами и узкими винтовыми лестницами, пронзающими пол и потолок, проходящими из ниоткуда в никуда… Они, эти лестницы, тоже были символами бесконечности, но миров совсем иных измерений… Ряды книг, исчезающие в темноте, уже за гранью чувственного восприятия, когда не видишь, но знаешь, что есть…
А еще там была очень странная атмосфера — немного душный, но чистый воздух, запах старой бумаги, клея, может быть немного кожи и пыли, короче говоря, запах книг. Да и не в этом даже дело — очень много книг, мало людей, почти совсем нет, никаких окон, толстые каменные стены, полная тишина — это было идеальное место для прозрения и понимания. И оно пришло бы ко мне, будь я здесь совсем один.
Мы забрались в угол, умостились на трех колченогих стульях, выпили шампанское и принялись за дело. Танька выделила нам с Поросьяном по полке для детальной проработки, — там стояли всевозможные издания типа «Действительные члены клуба «N»«, справочники по выпускникам и специалистам, списки почетных граждан, а сама занялась стратегической разведкой в соседнем ряду, где хранились подшивки газет. При здравом, а главное трезвом рассуждении мы бы, конечно, поняли всю бессмысленность и бесперспективность подобного поиска — на самом деле, надо было смотреть какие-то регистрационные полицейские книги: кто и где жил, но доступа к такой информации у нас не было.
Поэтому мы искали там, где могли, надеясь, что теоретически нужная информация там есть. Только молодость может себе позволить подобные авантюры — когда впереди целая вечность, бескрайнее море, океан времени, которым можно распоряжаться по своему усмотрению, не глядя ни на часы, ни на календарь. Можно потратить время на то и на это, можно сказать: «не то мы делали, совсем не то, не подумали как-то, прежде чем начинать, ну и ладно, попробуем еще раз…», можно наугад, наобум открыть книгу — первую попавшуюся, и увидеть господина Икс. Того самого, о котором столько думал и которого так хотел найти…
И вот мы сидим, почти столкнувшись вспотевшими от волнения лбами — к счастью, Беркшир к которому мы примчались, разорившись на такси, оказался дома — и изучаем сто вторую страницу толстой книги, вынесенной из хранилища вопреки всем правилам, под самые страшные заверения и клятвы, данные нами Таньке. Мне показалось даже, что она утратила доверие к версии Поросьяна про реферат — слишком убедительно и эмоционально мы просили. Но это уже не имело ровным счетом никакого значения!
Он оказался очень похож на созданный нашей фантазией образ — тонкие черты лица, умные глаза за круглыми стеклами пенсне, фуражка с какой-то эмблемой вместо кокарды — похоже на перекрещенные молоточки, та самая белая сорочка и элегантный галстук — короче, вполне благородная внешность. Дальше текст — Петр Михайлович Иртеньев, горный инженер, известный специалист, работал на многих приисках практически всех золотоносных районов России, выезжал для ознакомления с опытом аналогичных работ за границу, автор ряда статей о золотодобыче и тот самый адрес, который Танька круглым разборчивым почерком написала на бумажке — адрес со старой карты.
Наш Дом! Да, и квартира обозначена за номером пять — это скорей всего третий этаж, если считать по две квартиры на этаже. Стало быть, место определено! Определенно с неопровержимой точностью! Мы еще раз переглянулись и с радостным посвистом пустились в пляс, рискуя разнести малогабаритную комнатку Беркшира вместе со всем ее содержимым. Да что комната, в то мгновенья нам было мало целого мира!
За чем же дело стало? Почему бы, как говорили классики, трем благородным донам не оставить тесное и душное помещение? Тем более что в нашем замечательном микрорайоне имеется настоящий лес — не слишком большой, не слишком густой, не слишком чистый, но все это не более чем детали. Потому что деревья там натуральные, кусты густые, воздух свежий, а узкие дорожки не позволяют грозным колесницам блюстителей общественного порядка проникать внутрь и препятствовать нормальному времяпровождению граждан. Особенно, имеющих повод порадоваться, как, например, мы сейчас.
Единственное, что могло нам помешать, так это время. Великое, вечное и всесильное, но оттого, наверное, равнодушное к проблемам простых людей опаздывающих в магазин именно в тот момент, когда туда надо обязательно успеть! Мы слаженно и ровно бежали, пронзая темноту и перепрыгивая случайные лужи. Наше ровное глубокое дыхание сливалось в один мощный неотвратимо накатывающийся звук, наши сердца бились в такт. Даже Беркшир старался не отставать.
Еще поворот — и мы увидели гавань: огни еще горели, двери были гостеприимно распахнуты и даже какие-то люди маячили внутри, похожие на огромных рыб задумчиво парящих в освещенном объеме аквариума… Не сбавляя хода мы влетели внутрь и резко затормозили у прилавка. Успели! Беркшир оперативно собрал с нас деньги и, придав лицу соответствующее случаю выражение, вежливо спросил портвейну. А мы с Поросьяном — стоя по бокам и прикрывая его с флангов, дружно кивнули.
Однако барышня по другую сторону баррикад — еще молодая, но уже вполне освоившаяся в таких законах советской торговли как равнодушие, хамство и пренебрежение, лениво бросила, глядя сквозь нас:
— Нету…
— А что есть? — пропел Беркшир, не меняя выражения лица.
— Товар на витрине, — также не меняя стиля поведения и продолжая смотреть в неведомую даль за нашими спинами, равнодушно ответила барышня.
— Смотри! — Поросьян дернул Беркшира за рукав, — Зося!
Под Зосей он, разумеется, понимал не особь женского пола с польскими корнями, а редкого в наших краях гостя — крепленый яблочный напиток  «Золотая осень». Не знаю, какими судьбами залетела в столицу эта более привычная к дикой провинции стайка, но в углу действительно выстроился невзрачный ряд поллитровок. Штука это было дешевая до безобразия и вполне удобоваримая. 
— Так это даже хорошо, что портвейн кончился! — подвел итог Беркшир, забирая с прилавка лишние деньги, — Нам, будьте так любезны, три бутылки «Золотой осени».
Мы с Поросьяном опять дружно кивнули, подтверждая правильность принятого Беркширом решения, касса мелодично пощелкала, наши деньги исчезли в ее загадочной глубине и вот мы снова на улице.
— Интересно, а настанет ли когда-нибудь время, — задумчиво спросил Беркшир ни к кому в общем-то не обращаясь, — Когда хозяином магазина будет покупатель и его деньги, а не продавец со своим товаром? Чтобы можно было спокойно и с достоинством купить необходимое, получив от барышни за прилавком милую улыбку и всяческое содействие?
— Это вряд ли, — весело ответил Поросьян, предвкушавший встречу с милой пани Зосей и не предававший большого значению поведению работников прилавка.
— Да брось! С чего им меняться, козам этим? — со смехом согласился я, похлопав Беркшира по плечу. В конце концов, у нас сегодня праздник — значит надо веселиться!
И мы повеселились… Апофеозом стало предложение Поросьяна сорвать вывеску, запрещающую выгул собак. Мы наткнулись на нее уже при выходе, когда потихоньку двигались в сторону дома. Это было вполне серьезное сооружение: высокий деревянный столб и прибитый на вершине ржавый железный лист примерно метр на полтора с грозно перечеркнутым собачьим профилем и соответствующей разъяснительной надписью. Вообще, в любви к собакам Поросьян раньше замечен не был, но именно сейчас это чувство овладело им безраздельно. Взгромоздившись ко мне на плечи, он принялся усердно отрывать запретительный транспарант.
Тут появились случайные прохожие и Беркшир, стоявший на стреме, на всякий случай крикнул: «Ровней ее вешай, ровней!». Чтобы все подумали, что мы из службы озеленения, а не просто так, и вовсе не срываем, а закрепляем. Неизвестно, что именно подумали прохожие, но скрылись они очень быстро, сопровождаемые душераздирающим скрипом выдергиваемых ржавых гвоздей…
Потом ненавистный плакат было решено утопить в фонтане. Да, да! У нас и фонтан под рукой имелся — аккурат между краем леса и входом в только что достроенную и открытую гостиницу. Но когда процессия с транспарантом пробралась через кусты, на противоположном берегу коварно блеснула милицейская кокарда… Все замерли.
Однако Поросьяну быстро надоело держать над головой тяжелую железяку, с которой к тому же все время сыпался какой-то мусор, и с задорным, но непечатным криком он проломился через кусты, метнул свой снаряд и вновь скрылся в лесной тьме раньше, чем опал столб брызг и пены. И мы дали ходу! Впереди — приплясывающий Поросьян, пребывающий все еще под впечатлением содеянного, затем я, захлебываясь от смеха и спотыкаясь о корни, замыкал процессию Беркшир, который не поспевал за нами и возмущенно кричал, что мы самым бессовестным образом, его бросили…

Глава 7
Утро выдалось на редкость хмурым — первое такое за всю осень. Да к тому дел и шло — ну не может все время быть по-летнему тепло и сухо, не тот у нас климат. И так повезло, почти месяц наслаждались! Я стоял у окна и смотрел на мрачное серое небо, ползущие куда-то низкие тучи, черные росчерки веток с редкими уже совсем желтыми листьями и оценивал вероятность дождя, за стеной балабонила радиоточка: там все было ясно — труженики полей рапортовали, комсомол энергично отвечал «есть» на все сказанное партией, новые рубежи были успешно достигнуты во всех возможных направлениях.
Все было ясно, кроме того, где же именно находится тайник. После того, как была найдена книга, мы три дня, используя все светлое время, обшаривали третий этаж. Нам безумно повезло — строители не появлялись, посторонние во двор не заходили, сухая и теплая погода держалась изо всех сил, место поиска было сужено до одного этажа общей площадью не более трехсот, максимум четырехсот квадратных метров. Никто и ничто нам не мешало! Но результата не было…
Мы последовательно осмотрели все имеющиеся щели, провалы и отверстия: вначале большие, а потом и самые незначительные, почти незаметные. Ни одна дырка и трещинка не миновала нашего внимания — мы заглядывали, светили фонариком, ковыряли хитроумно согнутым крючком из здесь же найденной проволоки.  Лепнину, выступы, иные явно выраженные неровности, короче все отличное от плоскости, мы тоже тщательно осматривали, обстукивали и ковыряли. И все это, как говорится, с упорством, достойным лучшего применения…
При малейшем подозрении на скрытую полость мы безжалостно отрывали остатки паркета и приподнимали широченные и толстые, в четыре пальца, половые доски. Пришлось даже купить за два пятьдесят в «Инструментах» на Кировской здоровый гвоздодер весьма грозного вида. Вообще, он больше смахивал на профессиональную фомку или средних размеров лом, но числился простым гвоздодером.  Однако кроме вековой пыли и плотно слежавшегося между балок мусора и там ничего не было.
Перегородки, явно поставленные уже после революции, когда из Дома сделали коммунальный муравейник, мы тоже поковыряли, но скорей для успокоения. Уже напоследок были простуканы капитальные стены и в местах малейшего подозрения на пустоты подвергнуты ударам мощной строительной кувалды, позаимствованной Поросьяном на соседней стройке, якобы по согласованию с прорабом. Но всякий раз это оказывалось или технологической полостью — сочленения труб, электрическая коробка, или с грохотом падал отслоившийся пласт штукатурки, поднимая клубы пыли.
Беркшир исследовал печи — их было четыре: две слева от лестницы, две справа, большие, почти до потолка, облицованные плиткой с остатками какого-то орнамента.  В принципе их существование было давно лишено смысла — с того момента, когда под окнами появились массивные чугунные гармошки батарей. А случилось это скорей всего еще при старом хозяине, господине Икс. Да нет, какой он теперь господин Икс? Теперь это наш старый и добрый знакомый, Петр Михайлович, горный инженер, приятный во всех отношениях и уважаемый господин. А еще хитрец, каких мало. То ли оказавшийся гораздо умней нас троих вместе взятых, то ли вообще обманувший наши ожидания.
Но вернемся к печам. Беркшир методично нашел все дверцы, заслонки и вьюшки, расковырял многослойную броню краски и обоев и открыл все, что можно было открыть. Там оказалось много чего интересного: вековая слежавшаяся сажа, много золы, связка писем, перетянутых выгоревшей ленточкой — в пожелтевших конвертах, с еле заметными надписями причудливого витиеватого почерка, скомканные газеты, стертые донельзя, до дыр на подошвах, заскорузлые и задубевшие кожаные ботинки и немного обгоревшую по углам, но вполне целую брошюру о правилах хорошего тона для девиц.
— И это все? — разочаровано спросил Беркшир, весь в грязи и саже, с разводами непонятного происхождения на руках, лице и одежде, спросил у нас — таких же грязных, растерянных и злых. И это действительно было все. Где искать еще мы просто не представляли. Письма мы по единогласному решению вернули на место — Беркшир засунул их как можно глубже и закрыл дверку. Было в этой связке что-то трогательное и беззащитное, что-то напоминающее увядающий осенний цветок, уже почти осыпавшийся, но все еще пытающийся распрямить последние лепестки подернутые инеем ранних заморозков. Брошюру я предложил подарить Таньке — она-то не виновата, что мы ничего не нашли, а ботинки, зачем-то брезгливо обнюхав, Поросьян выбросил в окно…
И вот теперь я стою у окна и грущу. Где-то рядом то же самое делают мои друзья.  Слишком хорошо все сходилось, чтоб оказаться пустышкой! А значит мы просто в чем-то ошиблись — истина очень близко, надо просто сделать шаг в сторону и увидеть ее! Я подошел к телефону, но он зазвонил раньше, чем я успел взять трубку. Это был Беркшир:
— Слушай, Порецкий, сколько печек мы обшарили?
— По-моему, четыре. А в чем дело?
Какое удивительное ощущение — пробуждающаяся надежда! Ты говоришь вроде бы обычные вещи, но испытываешь при этом престранные чувства.
 — Я тут свои записи посмотрел — помнишь, мы с тобой измерения делали, — в его голосе звучало скрытое торжество, — Так там есть одна циферка, одна маленькая, но важная циферка…
— Да не томи ты, — почти крикнул я, — Говори, что за хрень тебе пришла в голову!
— Вовсе не хрень, а число печных труб, — Беркшир засмеялся, — Их ровно пять. Именно пять. Пять печных труб. Разумеется, вентиляционные каналы я не считаю…
Но я уже бросил трубку и одевался.
— Сижу я себе, грущу, записи свои перекладываю. То так положу, то этак, потом вообще под стол бросил, — сияющий Беркшир излагал хронику открытия, — Достало меня все это! Думаю про себя — не может быть, чтоб все напрасно было, не должно! Где справедливость? Мы думали, мы искали, мы чего-то там делали, мы время потратили… А дальше что? Спасибо, дорогие друзья, позвольте вам выйти вон. Выход прямо и направо. Ну уж нет!
Поезд качнуло и нас качнуло вместе с ним — а разве иначе бывает, когда двигаешься? Вон как окрестную публику мотает! Тут обязательно опора нужна. Если хочешь куда-то добраться, добиться чего-то — наберись терпения и держись. Крепко держись — за поручень, за друзей, за желание победить, да мало ли за что! А то вылетишь на очередном повороте истории из вагона и тю-тю…
— Лезу под стол, обратно собираю бумажки, еще раз раскладываю и последовательно, как будто первый раз в руки взял, читаю. И тут же вижу неувязку — печей четыре, причем на всех этажах, труб пять. Настоящих, полноценных, отдельно стоящих труб. Так что должна быть еще одна печечка! А в ней…
— Парецкий, а ты чего с деньгами делать будешь, — прервал общее мечтательное молчание Поросьян, — Со своей долей клада? И как думаешь — сдавать будем государству за четверть или все себе оставим? 
— Ты тише говори, а то уже полвагона в ожидании замерло: чем же дело с кладом закончится. А найденное, конечно, сдавать придется, — грустно, но безапелляционно ответил Беркшир, — Сколько раз вам говорить — с государством не шутят и в азартные игры не играют. Себе дороже выйдет.
— А как же твои торговые делишки? — не без легкой иронии поинтересовался Поросьян, — Или ты проводишь эксперимент на благо советской экономической науки?
— Это, кстати, классная идея — оформить как научные исследования! — Беркшир оживился, даже по плечу Поросьяна похлопал, — Все-таки работает у тебя соображалка. А по существу вопроса могу сказать так — делать все надо аккуратно и по уму: строго соблюдая закон, но умело используя имеющиеся в нем дырки. И не высовываться без надобности. Предмет, с которым работаешь, должен быть широко распространен и обезличен. Тогда с ним не попадешься. Косметика та же — помада она и в Африке помада. Или колготки — поди отличи одни от других. А клад — вещь уникальная, он один такой. Его реализовать втихую не удастся.    
 — Тем более, если там исторические ценности, — добавил я шепотом, — Им в музей прямая дорога. Короче, пусть меньше, но надежно и спокойно. Купим себе по «Волге» и поедем в Крым греться на солнышке и пить разные марочные вина и портвейны. Прямо в Массандру поедем на винзавод. Представляете себе колонну из трех белых «Волг» и мы в них!
— А настоящую «Мадеру» будем пить? — спросил Беркшир, видимо вспомнив мой рассказ о волшебном острове. Но тут мы приехали на место и галопом понеслись вверх по лестнице ведущей вверх… 
Наконец-то, вот он — наш Дом! На дворе пусто и мокро, мелко моросит дождик, небо сумрачно нависает плотными тучами — прямо давит к земле. Только не по нам все это сейчас!
— Парецкий, ты куда лом свой спрятал? — но я уже вытаскиваю из трещины, рассекающей боковину крыльца, заветное орудие. Собственно, когда все казалось конченым, я его без особого смысла спрятал — можно было бросить посреди двора или домой унести. А я спрятал! Наверное, все-таки, надеялся… Вон и Поросьян от забора кувалду свою тащит — он ее в засохший буро-желтый бурьян сунул. Так ведь тоже пригодилась! Вперед!
Крыльцо, лестница, Бледовский «Спартак — чемпион» — на ходу, мельком смотрю, но после моего ответа «Взаимно» продолжение не следует. Ладно, потом повнимательнее посмотрим, а сейчас наверх, только наверх! Лестница, площадка, лестница, площадка, лестница, площадка… Пожалуй стоит по утрам побегать, а то что-то форму теряем. Беркшир так вообще на этаж отстал и кричит, что это он клад нашел, и чтоб мы без него не открывали!
Вот и чердак, вот и Беркшир — потный и загнанный, да и мы, пожалуй, не лучше. Дождь освежает наши горящие лица, и капли медленно ползут по щекам, даря удивительное ощущение… Беркшир показывает сначала налево — вот, пожалуйста, две трубы, потом направо — еще две. Мы как стрелки компаса за магнитом послушно поворачиваем головы вначале налево, потом направо. Все правильно — трубы в наличии, печи я прекрасно помню. Мне, кажется — Беркшир боится, что ошибся, и сейчас все надежды рухнут. Наконец, он делает пару шагов за кирпичную стену отделявшую когда-то самую верхнюю лестничную площадку непосредственно от чердака, перешагивает через упавшую балку и — вот оно! — царственным движением длани указывает на пятую трубу! Такую всю ровненькую, кирпичную, я бы сказал элегантную. Мы подбегаем к ней, обнимаем как любимую женщину и смеемся — молодые, мокрые и счастливые…
Впрочем, работа только начинается: шагами, но по возможности точно, измеряем расстояние от трубы до лестницы — ведь если мы печку от пятой трубы не нашли, значит она хорошо замаскирована. Мысленно набрасываем план — ни ручки, ни бумаги не у кого нет и, держа картинку в голове, спускаемся на этаж. Вот она — дверь, да не дверь уже — развороченный проем, в квартиру горного инженера, но для нас это ворота в неведомый, забытый город полный загадок и сокровищ затерявшийся в каменных джунглях Москвы…
— Нет, Поросьян, я «Волгу» покупать не буду, — почему-то шепотом говорю я, — Я лучше куплю печатную машинку и напишу книгу.
— Про нас? — также шепотом спрашивает Поросьян, но мы уже стоим в зале. Пожалуй, это была самая большая комната — судя по свисающим с потолка и торчащим из пола деревяшкам безнадежно пытающимся вновь встретиться в дружеском рукопожатии надежно вбитых гвоздей, здесь умудрились разместить целых пять комнат. А при Петре Михалыче тут, конечно, танцы были, приемы разные, тихие вечера у камина…
— Камин! — заорал я, — Не печка, а камин! В парадной зале должен быть камин — точно напротив входа.
— А ведь верно! — Беркшир ткнул пальцем в противоположную стену, — Получается где-то там!
Он зашагал в нужном направлении, громко считая вслух: «раз, два, три…», а мы пролагали ему путь, раскидывая покрывавший пол мусор — что бы со счета ни одна зараза Беркшира не сбила. В полуметре от стены он остановился и, помедлив минуту, видимо уточняя ориентацию в пространстве, ткнул пальцем в угол.  Тут-то мы сразу увидели, что это совершенно удивительный угол — все углы, как углы — под прямым углом две стены сходятся, а здесь самого прямого угла нет, а есть два тупых. И есть три еще более тупых барана, которые два дня ходили вокруг да около, полдома разнесли, а того, что один угол явным образом отгорожен, причем не на пять сантиметров, а на верных полметра, не заметили.
А один из баранов, Парецкий его фамилия, так просто королевский баран, чемпион по тупости с дипломом — вон на стеночке, уголок закрывающей, ромбик нацарапан, а внутри буковка «С» перечеркнутая. Значок, так его, спартаковский! Тебе, козлу, все показали! Дело доброе сделали, которого ты и не заслужил вовсе, так хоть пошевели мозгами… Поросьян крикнул: «Остерегись!» и хорошо так, по-настоящему, размахнувшись, ударил кувалдой в стену, в самую ее середину. Стена смачно хрумкнула и черная извилистая трещина пробежала пленительной диагональю. Есть!!!
С гвоздодером наперевес я присоединился к Поросьяну, как в штыковую пошел — коли в трещину, загоняй поглубже, застряло — качни влево-вправо, чуть назад и снова, изо всех сил — коли! Все, уперлось, но это не страшно — мы того и добиваемся. Теперь можно навалиться всем телом, чтобы вены на лбу вздулись, чтоб ноги по полу поехали, чтоб дыхание перехватило, и отколоть, оторвать кусок кладки. Аж пыль кирпичная полетела, аж паркет под тяжестью рушащейся стены затрещал и крикнул Беркшир за спиной: «Ноги, ноги береги!»
Теперь Поросьяну слово и его кувалде. Он, кстати, для гуманитария вполне умело с ней обращается. Хрум! Хрум! Хрум! Еще один черный зигзаг, густая пыль лезет в нос, в глаза, но до нее ли сейчас… Последнее усилие…
Мы увидели его как-то сразу и целиком — небольшой угловой камин, похожий на пресловутые, вдоль и поперек исследованные нами печки. И общим стилем, и бело-голубой облицовочной плиткой, и достаточно простой формой — прямоугольной с мягко скругленными углами. Мы подождали, пока хоть немного уляжется пыль и, спотыкаясь на сокрушенной нами преграде, подошли совсем близко — вот оно! Искомое!
Беркшир, перегнувшись через массивную кованую решетку, привычно полез в темнеющий зев, выкинул оттуда пару кирпичей видимо спрятавшихся от нашего гнева и удобно присев на корточки сосредоточенно занялся поиском. Он старательно осмотрел и ощупал место, где горели дрова — наверное, у него есть особое название, но в тот момент оно выскочило у меня из головы. Потом подсел ближе и, обрушив на себя, пласты сажи полез в изгиб уходящей вверх трубы.
И если мы с Поросьяном напоминали белыми напудренными масками от сокрушенной штукатурки двух загнанных Пьеро, то Беркшир, обсыпанный сажей, неестественно изогнутый и тихо бормочущий самые гнусные ругательства являл собой образ столь ужасный, что я, пожалуй, не решался его даже мысленно назвать.
— Ну что там? — хором спросили мы.
— Пока ничего… — пробормотал Беркшир, вставая на четвереньки и заглядывая в полость для золы прикрытую сверху массивным колосником, а спереди, откуда, видимо, полагалось золу выгребать такой же кованой, как решетка, но с более плотным плетением, изящной дверкой. Дверка эта, кстати, на удивление легко открылась. Ну а почему нет? Пока весь Дом переживал тяжелые времена, камин спокойно отсиживался за каменной стеной, храня для нас сокровища.
— Там тоже ничего! — Беркшир встал и развел руками, — Пусто!
Мы с Поросьяном повторили все манипуляции Беркшира, но, увы, с тем же результатом. Правда нашли сразу незамеченную вьюшку — сбоку у самой стены, но там не оказалось даже старых ботинок. Клада не было. Глубина постигшего нас разочарования не поддавалась описанию. На всякий случай Поросьян несколькими сильными ударами расколол верхнюю часть камина, а потом разбил и боковые стенки — вдруг тайник скрыт в кладке. Пусто! Еще раз все осмотрев, мы вышли на улицу.
Там было по-прежнему мрачно, дождь пошел сильнее, даже из чудом уцелевшей водосточной трубы потекла тонкая струйка воды. Это-то откуда? А, остатки железа на крыше… Мы стояли на крыльце, под козырьком. Говорить не хотелось. Мне было одно непонятно — ну ладно клада нет в этом камине, просто мешал, его и заложили. Ну не желал горный инженер у огня польки—бабочки выплясывать. Он может в кабинете открытия делал без всех этих буржуазных излишеств и мещанских выкрутасов. Одно слово — серьезный человек… Но зачем Блед знак мне дал? Впрочем, значок этот мог нарисовать любой. Так, случайное совпадение. Как-то не хотелось верить, что показавшийся мне приятным собеседником Блед, на деле так жестко надо мной подшутил. В высшей степени по-свински! Да нет, случайность…
— А знаете, что я вам скажу, — нарушил молчание Беркшир, — Теперь я точно знаю, что клад здесь есть. Не могу объяснить почему, но знаю.
— И это хорошо, что он сразу не дается, — поддержал его Поросьян, — Тут как с женщиной — чем дольше ее добиваешься, тем больше кайф. Борьба должна быть, преследование… — и пояснил после паузы, чтоб мы чего не подумали, — Фигурально выражаясь, разумеется…
— Согласен, — я обнял друзей, чувствуя, как распрямляются наши поникшие спины, и вновь загораются, потухшие было глаза, — Здесь он, некуда ему отсюда деваться. Именно здесь! И он ждет нас.  Мне кажется — мы сегодня были очень близки к нему. Но чуть—чуть не дошли. Может соображалки не хватило, может удачи… Значит надо упереться. Ведь мы умеем упираться, так?
— Да у нас другого варианта теперь нет, — Беркшир выставил руки под дождь, старясь смыть сажу, и грязно серые ручейки побежали по ступенькам, — Мы, если сейчас сбежим, всю жизнь потом мучиться будем, сомненьями терзаться. Нет уж лучше идти до конца.
А Поросьян глубокомысленно сказал что-то научное, малопонятное, но красивое: «Гештальт должен быть завершен». И тоже занялся мытьем рук, ибо вода текла со всех сторон и уже достаточно сильно…
О, сила молодости! Великая сила! Ты делаешь человека могучим и неуязвимым — какой бы силы не был удар, как не глубока была бы рана. Ты даже не нуждаешься в огне, возрождавшем птицу Феникс. Тебе достаточно мгновенья, вздоха, слова — и беды остаются позади. Теряется в тумане пройденного боль, уходит бесследно печаль... И тают, тают, тают, стекая весенними ручейками, казавшиеся непреодолимыми сомнения. Всего несколько минут назад нас поразило полное фиаско — конец, как говорится, был неизбежен и настал! Стремительно мчавшийся на всех парах поезд потерпел крушение — решительное и окончательное! Причем случилось все это за полшага до победы, уже казавшейся близкой и неизбежной...
И вот мы уже выскочили под дождь, наддавший не на шутку, и смывали с себя все ненужное и никчемное — пыль, грязь, пот, разочарование, печаль… Долой весь этот мусор! Мы смеялись и приплясывали как дикари совершающие первобытный ритуальный танец, да ведь, по сути, так оно и было — танец завершения и очищения — этап закончен, страница перевернута, дело закрыто, рабочее место убрано и подготовлено к следующему шагу. И нет ни повода, ни причины этот шаг не сделать — ведь наше великое будущее ждет нас! 
Между тем дождь усилился, и уже не освежали нас его плотные, косые от ветра струи, а ознобом пробегали по телу. Волшебное золото осенних листьев так долго в этом году радовавшее нас стремительно превращалось в плотный скользкий ковер — не шуршащий романтически под ногами, а грубо чавкающий. Осень уползала в свою нору, боязливо оглядываясь на приближающуюся в сизой, морозной дымке зиму. Добежав до метро и толком не отдышавшись, мы устроили военный совет — куда сейчас едем и что делаем. И тут у Беркшира родилась гениальная идея:
— Поехали домой, обсохнем, выспимся — все равно в таком виде в приличное место не пустят, а на улице в такую погоду мы только заболеем. Даже с ящиком портвейна. А завтра вечерком пойдем в нормальный ресторан — спокойно посидим, пообщаемся. Ну сколько это будет стоить? Да найдем денег! Зато как белые люди. И обсудим все наши проблемы. Надо ритм сбить, а то бегаем вокруг бочки, глаза выпучив, и ждем, когда забор кончится…

Глава 8
Культурно размявшись бутылкой портвейна в ближайшем сквере на заднем дворе «Художественного» и обсудив последние новости, мы двинулись по Калине в поисках места достойного наших персон. Слишком серьезной, если не сказать судьбоносной, должна была стать наша беседа, что бы вести ее, где попало. Но уже у «Валдая» нас ждало жестокое разочарование — вокруг дверей роилась публика, судя по выражение глаз и обрывкам фраз, почти утратившая надежду культурно отдохнуть. Мест нет! Вот тебе и так — здравствуй лошадь, я Буденный… Ну, то что в «Жигули» очередь стоит, это понятно. Единственный приличный пивняк в центре, туда и днем с ходу не попадешь, но здесь…
Кстати о дверях — меня всегда поражало, зачем делать столько дверей, если потом большинство из них проводят жизнь, бессмысленно и однообразно пребывая в запертом состоянии. А почтенная публика, теряя пуговицы и самоуважение, ломится в ту единственную и неповторимую, коей выпало не только мочь, но и быть. На эту тему у нас была шутка, пожалуй, одна из любимых, состоящая в следующем: испив портвейна или пива мы располагались у длинного ряда дверей (будь то магазин или кабак — главное, чтобы не было непрерывного потока) из которых открыта только одна, и ждали. По ходу дела Поросьян травил анекдоты, Беркшир предлагал заняться лучше делом и заработать денег, а я внимательно наблюдал за входящими.
А вот и объект — сунулся не в ту дверь и безуспешно пытается ее открыть. Сочувственно посмотрев на дергающего ручку, я советовал: «Сильнее — дверь тугая!» После этого следовало отвернуться с сознанием выполненного гражданского долга и выдержать паузу. Потому что несмотря на значительные прилагаемые усилия дверь не открывалась, а на лице объекта возникало неповторимое выражение удивления и даже некоторой растерянности. Спустя минуту или две надо было случайно посмотреть в ту сторону и как бы сокрушаясь бестолковости пытающегося войти не менее сочувственно посоветовать: «Да не к себе, а от себя!»
Тут главное было не засмеяться, потому что мимика обычно получалась неповторимая: легкое смущение, облегчение: оказывается-то ничего сложного тут нет и не санитарный час еще — просто дверь надо толкать, а не тянуть! Потом усилие, нарастающее усилие, усилие близкой к удару в злополучную дверь и, наконец, полное замешательство. В момент апофеоза следовало закончить: «Только не эта дверь, а соседняя…» И любезно указать нужное направление. После чего можно было вволю и от души посмеяться вместе с пострадавшим или без него. Впрочем, иногда бывали инциденты, что казалось нам совершенно диким — надо же иметь минимальное чувство юмора!   
Впрочем мы уже двинулись дальше, по левой стороне, обсуждая предполагаемое меню, однако ситуация только усугублялась, достигнув у «Метлы» масштабов настоящего стихийного бедствия: вся правая половина вдавленного в непрерывность фасадов двора, как раз там, где находились заветные двери, являла собой колышущее море голов. Издали было отлично видно, что в районе входа, толпа уплотнялась, закручивалась подобно водовороту и медленно, толчками втягивалась в узенькую полуоткрытую дверь — запуск только начался. Периодически слышались возмущенные выкрики и брань, где-то придавлено повизгивали… 
Только тут до нас дошло, что сегодня с утра случилась пятница, а в пятницу вечером после тяжелой трудовой недели народ желает хорошенько расслабиться. Стало быть место надо искать было по меньшей мере часом раньше. А теперь нам светит подъезд или сквер, причем натощак. Уже почти безнадежно мы двинулись дальше.
— Есть идея, — я притормозил напротив углового дома с огромным светящимся глобусом, опоясанным по экватору призывной надписью «Аэрофлот», тем более эспланада кончилась, и дальше идти было все равно некуда, — Пошли в «Арбат». На воротах скажем, что в бар, а сами в ресторан…
На том и порешили, тем более что у дверей маячило не больше полутора десятков человек организованных в подобие очереди. Поросьян сделал, по собственному меткому выражению «морду ящиком» (между нами, для него это особого труда не представляло), постучал костяшками по стеклу и когда золотой линялый околышек вместе с фуражкой и вдетой в нее характерной физиономией повернулся в нашу сторону, крикнул, что у нас заказано. Дверь чуть приоткрылась, и заранее сложенный рубль перекочевал в нагрудный карман швейцара — этакий универсальный пропуск в запретные, прекрасные сады. И уже тише, чтобы особо не афишировать идею, Поросьян сообщил, что нас ждут в баре, даже стулья придерживают.
— Ладно, пройдите, только в ресторане мест все равно нет… — небрежно обронил швейцар, открывая дверь пошире.
Вот так! Решили пойти в ресторан, значит там будем, несмотря ни на что. Подумаешь, пятница…
В большом полупустом холе было тепло и приятно — туда-сюда ходили красивые женщины в туфлях на каблуке, представительные мужчины в костюмах и официанты в бабочках. Изумительно пахло вкусной и питательной пищей, что особенно волновало после прогулки по холодной улице и, бывшей всего несколько минут назад реальностью, перспективы остаться голодным. Из-за широких стеклянных дверей слышалась легкая музыка. Все было чисто, празднично и аккуратно. Ведь вечер только начинался…
Чтоб не выходить за рамки легенды прикрытия и не потерпеть фиаско за полшага до победы, мы, под строгим взглядом швейцара, сразу свернули направо и скрылись в наполняющих бар клубах дыма. Курили здесь так, что дышать, прямо скажем, было трудновато. Тем более сильно вытянутая форма помещения с длинной стойкой и двумя рядами столов не способствовала активному воздухообмену. Именно за эту форму бар в народе величали точно и бесхитростно — «Вагон». Чем он был хорош, что работать начинал с утра, особой строгостью на предмет розлива из-под полы не отличался, и над душой с требованием делать заказ тут не стояли. Взяли по коктейлю, да по кофе и сиди хоть целый день. Кстати, задумано было интересно: длинный зал, длинная стойка, длинное окно с видом на Садовое кольцо — этакий настоящий американский бар для быстрого приема напитков в самом центре Москвы, невдалеке, кстати, от американского посольства.
Подошел, сел, бармен с другой стороны вопросительно смотрит, получил, рассчитался, выпил, дальше пошел… Ни тебе очереди, ни толкучки. На деле же выглядело это примерно так: раздача работала в дальнем углу — там вечно маялась нетерпеливо переминающаяся или флегматично припавшая к стойке кучка ожидающих. А длинная замечательная поверхность пустовала или использовалась в качестве обычного стоячего стола для посетителей, оставшихся без сидячих мест.
Именно туда мы и причалили. Чтоб не терять даром время, Поросьян пошел чего-нибудь взять, а Беркшир — на разведку в ресторан. Мне досталась сторожить место, а значит появилась возможность подумать. Но прежде я присмотрелся к публике — нет ли знакомых лиц и фигур? Повторения истории с другом Кузи оказавшимся жертвой миролюбивого Поросьяна или чего-нибудь подобного мне совершенно не хотелось. Но кроме самого Кузи в дальнем, почти теряющемся в дыму углу (или угле?) никого не наблюдалось. Да и он был сильно занят ведением важных деловых переговоров с двумя типами весьма неприятного, но очень денежного вида. Ну и хорошо — сегодня ожидался серьезный разговор, и посторонние на нем не предусматривались.
Пока я всматривался в дымный сумрак, мысль плавно перескакивала с одного на другое, забегала вперед или топталась на месте. Почему-то ярко вспомнился последний поход в «Шпалу», Кузя с друзьями — как они ввалились в зал, оглядываясь в поисках места и быстро оценивая обстановку. Тут ведь все решается в первые минуты: ты должен сразу определить остаешься или нет. Потому как если внутри тебя ожидают неприятности и проблемы, то избежать их можно, только сразу покинув заведение — вроде случайно зашел, никто ничего и сообразить не успеет. Или, наоборот, так все классно, что бегом надо к ближайшему свободному месту бежать.
Да, Кузя зашел с компанией своей и с портвейном, осмотрелся, меня увидел, разговор был, он еще сказал что-то интересное… Стоп! Там что-то про место было, вроде «…если кто прирос к месту, ничего менять не хочет, то скорей всего интерес к тому есть…». Точно, о том речь и шла. Ну так и что? Да ничего! Кроме того, что Блед в разговоре нашем упоминал, я прямо голос его сиплый услышал, деда вредного, что съезжать не хотел. Вот ведь в чем дело! Вот что мне покоя не давало — опять слышу, вижу, знаю, а правильно и вовремя понять не могу.
Почему человек может не хотеть с квартиры съезжать? Правильно, если условия проживания будут хуже, но тут-то: из коммуналки в современную благоустроенную квартиру предлагают. Значит, эта причина отпадает. Может привык он к дому своему, прирос корнями, но опять же — на долго ли этой привычке хватит. Я представил себе положение последнего жильца Дома: свет, воду отключили, участковый над душой стоит, по пустым комнатам сквозняки гуляют, дверьми—окнами хлопают… Жуть! Ради привычки такое долго терпеть вряд ли будешь. Стало быть, держало его что-то в Доме. Не то ли, что и нас?
В пространстве нарисовался Беркшир:
— Все отлично, на втором этаже отдельный столик, уже накрытый. Правда заказ был на четыре персоны, но горячих можно будет взять три.
— Ну и класс, — я пожал Беркширу руку, — Отлично сработано! А холодные закуски за четверых без проблем срубаем. 
Мы выдернули Поросьяна из очереди и с независимым видом проследовали по широкой мраморной лестнице к месту приема пищи. Наш замечательный столик располагался у самой балюстрады, ограждавшей здоровую квадратную дыру в полу — такое тут было архитектурное решение. Так что сцену большого зала первого этажа мы могли при желании созерцать. А могли отвернуться и смотреть друг на друга. Обстановка в зале было удивительно приятной: интимный полумрак, чинный гул разговоров, стук ножей и вилок, мелодичный звон сдвигаемых бокалов — жаль сюда каждый день нельзя ходить… Мы сели, устроивший все халдей получил от Беркшира оговоренные три рубля на чай, разлил по рюмкам хорошо охлажденную водку из принесенного запотевшего графинчика и отвалил, пожелав приятного аппетита.
— Ну что ж, — начал Беркшир, — Давайте выпьем за удачу и за упорство. Ведь без упорства не дождешься удачи, а без удачи любое упорство бессмысленно. Как с этим ужином: мы упорно искали его, но нам и повезло — кто-то заказал и не пришел.
Мы выпили, закусили огурчиком и дело пошло! «Столичный» салат Беркшир есть отказался — якобы майонез не слишком свежий, так что нам с Поросьяном досталось по две порции. Ну а прочие вкусности типа югославской баночной ветчины — нежной и розовой, ароматной рыбной нарезки и аппетитного рулета из мяса птицы в желе мы смели почти на перегонки. Потом, под горячие грибки в сметане, как-то незаметно появился второй графин с водкой, то есть вроде вот он еще пустой (или уже пустой?) и вдруг раз — уже опять полный (или еще полный?).
Голод отступил, было удивительно легко и приятно. Внизу играла музыка, народ во всю плясал в проходах, где-то в углу пели хором. Чинный поначалу гул голосов превратился в беспорядочный шум. Со стороны лестницы слышались обрывки ругани и звуки скоротечного физического взаимодействия.  Вечер раскручивался по раз и навсегда определенной спирали, может с самыми незначительными отклонениями. Ну а мы уже приступили к обсуждению путей выхода из сложившейся ситуации…
Получалось примерно следующее: проще всего было все бросить, и забыть про Дом с кладом — как будто ничего не было. Это мы сразу отвергли. Но и долбить дальше, пытаясь, как в том анекдоте сделать из копейки три рубля путем упорного вступления с ней в интимную связь, что, кстати, вообще трудно себе представить технически, тоже казалось невозможным. Требовался системный подход. Как сказал Поросьян: «Без диалектики тут не обойтись!» Хотя мне это определение показалось несколько притянутым, я попытался изложить мысли, следуя его совету.
— Давайте выберем основные направления и распределим их между собой. Я, например, хочу провести опрос местных старожилов, давно уже об это думаю. Аккуратно так, без лишней суеты. В ЖЭК заглянуть — на всякий случай…
— А мотивировать это можно поиском родственников или какими-нибудь историческими изысканиями, — подсказал Поросьян.
— Можно и так, но это уже детали. Честно говоря, я не представляю, что именно удастся узнать, кроме уже известного нам на сегодняшний день. Согласитесь — по всем параметрам горный инженер подходит, но ведь результата нет! Значит надо шире охватить, больше узнать — пусть бессистемно, пусть практически впустую, но другого выхода я не вижу. Эту пустую породу придется перемолоть, отработать положенное, отходить предназначенное. Помните сказку — когда сотрешь три посоха медных, когда сгрызешь три хлеба каменных… Тогда и придет удача.
— Красиво излагаешь, — Поросьян отодвинул тарелку, — И в свете этого — почему бы ни возобновить работу с компанией Шерифа? Использую их навыки и опыт все-таки обшарить хорошенько подвал, да и под ним покопаться.
— А действительно, — поддержал его Беркшир, — Раз с ходу не получается, надо в глубь копать. Не только фигурально, но и буквально. Сами мы с этим не справимся, у нас даже фонарей нормальных нет и оранжевых касок. Были бы хоть простые каски, так и тех нет! Если ничего там не окажется — в худшем случае Поросьяну навешают, чтоб голову не морочил, но мы постараемся быть рядом и поможем. Если есть — поделимся с ними. Надо только заранее все оговорить и вовлекать из этой шайки не более двух-трех человек. Тогда, кстати, и отбить Поросьяна легче будет. В конце концов, лучше есть торт в коллективе, чем сухарь в одиночку…
Получив поддержку, Поросьян даже пропустил мимо ушей предположения Беркшира о возможной необходимости его спасения — в обычной ситуации он, сделав каменное лицо и выдвинув челюсть, обязательно сказал бы, что сам кому хочешь так навешает и что если кого и придется спасать, так это оппонентов. Но сейчас, когда его проект сперва утеснили по полной программе, а потом случилась полная реабилитация, ему было не до мелочей:
— Это ребята не простые! Надо только продумать, как правильно построить контакт и с кем именно — там компания достаточно разнородная.
— Ну детали ты продумаешь, — согласился Беркшир, — Если что мы поправим.
— Да как вы не понимаете, что там ничего нет, — возмутился я, — Только лишнее внимание привлечем!
— А откуда ты это знаешь? — вкрадчиво поинтересовался Поросьян,— И так уверенно говоришь, уже не первый раз, кстати…
— По-моему Парецкий нам что-то не договаривает, — Беркшир подозрительно посмотрел на меня, — Темнит…
Это несправедливое, но, по сути, обоснованное подозрение так зацепило меня, что я, забыв про данное слово, выложил всю историю с Бледом, без подробностей правда. Мол, проводил ночь, он подошел, выпили, поговорили. К утру разошлись. Не говорил раньше, потому что слово дал. Но и молчать больше не могу.
Какое-то время народ безмолвствовал. Наконец, Беркшир, как человек более практический, осторожно спросил, не могло ли это мне присниться — все-таки, ночь, коньяк, богатая фантазия. Я ожидал подобного вопроса, сам бы задал в аналогичной ситуации, и имел готовый ответ — сообразил пока Поросьян и Беркшир услышанное переваривали. Я нагнулся, взял стоящий под столом (у ножки, с внутренней стороны — так его украсть труднее, чем если он где-нибудь около стула маячит) портфель, и вытащил подарок Бледа с той ночи валявшийся среди тетрадей и книг.
Покрутив стопкой перед ошарашенными сотрапезниками, я поставил ее на середину стола и пояснил, что это подарок оставленный ночным гостем. Вначале они долго смотрели на нее, потом друг на друга, потом по очереди вертели ее в руках, чуть на зуб не пробовали. Наконец, Поросьян налил всем по полной и повернувшись ко мне торжественно произнес: 
— Парецкий, я снимаю шляпу! Ты молодец! — мы выпили, а Беркшир добавил, что они данное мной слово тоже будут держать и что в данной ситуации другого выхода, как поделиться информацией с друзьями, у меня просто не было. Слишком велики ставки в нашей большой игре…
Принесли второе, в смысле, горячее, и сочное мясо с хрустящей, жареной картошкой, обильно сдобренное водкой из третьего графинчика, примирило меня с содеянным: ну не мог я больше морочить им голову!
После всего случившегося надо было немного расслабиться и сделать паузу в серьезных разговорах. Беркшир и Поросьян пошли попрыгать — танцы к этому часу развернулись во всю мощь. Танцуют все! Кто не спит, разумеется. Шум стоял страшный: услышать что-то, а главное понять сказанное, в поднимающемся снизу шквале дребезжащих и визжащих звуков так называемого вокально-инструментального ансамбля, можно было, либо прижав ухо к губам говорившего (а если это была говорившая, то так и остаться, да в танце, да в полумраке…), либо если собеседник, срывая голос в прокуренной атмосфере, рявкнет хорошенько. Между беснующейся публики довольно шустро лавировали официанты — близился их звездный час расплаты! Кое-где уже несли счета и подсчитывали штраф за нанесенный заведению ущерб. Странное дело — за разбитый фужер ценой максимум в рубль с тебя сдерут полную цену, и попробуй увильнуть от оплаты, если уж поймали! А разбитые надежды остаются безнаказанными…

Глава 9
Я нацедил в стопку от Бледа уже давно ставшей теплой и противной водки и выпил за исполнение желаний каждого из нас и всех в отдельности.
— Вы разрешите? — у стола стоял тип вполне импозантного вида, чуть ли не в галстуке, и уже готовился присесть на место Беркшира. Я кивнул — в конце концов, послать его подальше я всегда успею. Он сел, вполне симпатично улыбнулся и заметил, нагнувшись ко мне поближе — иначе не слышно:
— Не буду отнимать время, поскольку ваши друзья собираются возвращаться. И как мне кажется с дамами.
Он говорил очень вежливо, не подкопаешься, но, присмотревшись поближе, я обнаружил, что взгляд у него малоприятный — абсолютно трезвый и очень спокойный, не мертвый, но и не живой. Подвижности во взгляде у него не было. И еще был легкий почти не различимый акцент, хотя говорил он абсолютно правильно. Потом я подумал, что это больше походило на дефект речи.
— Мне понравилась вот эта ваша стопочка, — я все еще держал Бледовский подарок в руке, — Извините, совершенно случайно заметил, когда мимо проходил. Она напомнила мне одну семейную реликвию, увы, давно утерянную. Может быть, вы согласитесь продать мне вашу?
— Да нет, — в какой-то момент мне показалось, что он вот—вот попытается обвинить меня в краже семейной реликвии, и приготовился к решительному отпору, — Для меня это тоже своего рода талисман — мне ее подарил хороший человек, подарил от души. Так что…
Все было сказано, но он не уходил.
— Я предлагаю весьма хорошую цену, — он чуть помедлил, прикидывая как сразу положить меня на лопатки, — Сто рублей вас устроит?
На мгновенье я лишился дара речи. Ну пусть старинная, ну пусть чего-то такое я в музее видел, но сто рублей за простую стопку! Больше двадцати бутылок портвейна, пива в «Капкане» — утопиться можно, два таких ужина, как минимум или сто обедов в профессорской столовой. Чтобы не показать удивления, я несколько презрительно хмыкнул, мол, эти деньги для меня не деньги, и, на всякий случай, убрал стопку в портфель.
— А сколько вы хотите за нее? — он явно не собирался уходить без добычи.
— Я же ясно говорю — не продается! Подарок… — построже сказал, а про себя подумал: может она и вправду очень ценная, значит надо сперва все тщательно разузнать-разнюхать и только потом в переговоры вступать. Тут как раз — вспотевшие и разгоряченные — вернулись танцоры. Без своих кляч, но с глубоким чувством жажды. Мой собеседник, поняв, что дальше разговор не получится, еще раз извинился и, протянув мне кусочек белого картона, попросил пренепременно позвонить. Если можно завтра. Он уверен, что мы найдем общий язык.
Ничего себе — визитная карточка! Я про такие только читал в книжках о загнивающем капитализме. Но вместо подробной информации о владельце — фамилия, имя, отчество, должность, звание и так далее (во всяком случае, я это так себе представлял) там стояло только имя: то ли Арнольд, то ли Аскольд, я в темноте не разобрал, и телефон…
Между тем праздник подходил к концу. Графин опустел, халдей размахивал счетом и отказывался принести нам еще — якобы кухня и буфет уже закрыты и опечатаны.
— А этот ресторан случайно не закрыт? — с неподдельным сарказмом в голосе поинтересовался Поросьян. На что получил незамедлительный ответ, что именно так и обстоят дела. А вот мы сильно засиделись, изрядно пьяны и определенно нарываемся на грубость. Я огляделся — зал действительно почти опустел, замолчала музыка, и включили свет. Последние посетители покидали заведения в меру сил и возможностей — кто сам, кто с помощью товарищей. Совсем ослабевший похрапывал в двух столах от нас несмотря на героические попытки спутницы привести его в чувства. Праздник кончился.
Я просмотрел счет — все вроде нормально, и рассчитался из наших общих денег, собранных на проведение мероприятия. Надо же — еще десятка осталась! Это здорово — сейчас надо Беркшира мобилизовать: пусть Поросьяна на улицу выведет и локализует, а то его явно на подвиги потянуло. А я все-таки забегу на кухню и попробую чего-нибудь раздобыть. Потому что не бывает ничего закрытого, что нельзя было бы открыть, как не бывает ничего спрятанного, что нельзя было бы найти. Но все оказалось проще: когда спотыкающийся, сопротивляющийся и возмущенный происходящим Поросьян в сопровождении Беркшира (в свободной руке которого болталось еще и два портфеля — свой и его) покинул помещение, ситуация разрядилась и мне прямо к столу принесли завернутую в газетку бутылку. Кушайте на здоровье, пока капитал и здоровье позволяют…   

Самое забавное состояло в той легкости, я бы сказал в том изяществе, с которыми пред нами открывались тайны Дома, увы, при ближайшем рассмотрении, таковыми не являющимися. Или мы просто настолько тупы и невнимательны, что не в состоянии ни увидеть, ни понять… Достаточно вспомнить поиск господина Икс — открыли книгу и сразу увидели, только толку-то что? Или камин замурованный — раз и нашли! И что? Раздолбали мы его, конечно, смачно и со вкусом, можно сказать исключительно, но с тем же неутешительным итогом. А ему, может быть, место в музее было!
Впрочем, речь не об этом. В развитие поиска клада я приступил к обходу окрестных дворов — дело это нудное и не такое простое, как кажется на первый взгляд. Я вообще к людям не люблю с расспросами приставать, а тут это пришлось делать по десять раз в день. И разговор надо в русле удерживать, а то будешь полчаса слушать про окончательно распустившуюся молодежь, то есть, по сути, про себя — спрашивать-то надо именно пенсионеров, что у подъездов сидят или по бульвару прогуливаются. Другая публика в силу занятости к разговору не склонна, да и толку от нее никакого. Ведь меня интересует прошлое…
Итак, источник информации: обычно он доступен для контакта в динамике (прогуливается) или статике (сидит на лавке). Достаточно подойти, вежливо поздороваться и кратко изложить суть проблемы, делая акцент на уникальности собеседника как источника информации. Что-то типа: «Я разыскиваю старого товарища, он тут жил раньше. А вы здесь наверняка всех знаете…» При этом, разумеется, разыскивается тот самый незнакомец, но в этом есть особый смысл: искать человека имени которого не знаешь подозрительно, особенно если под описание подойдет кто-то лично известный собеседнику. Поэтому лучше взять за основу абстрактного товарища и в ходе разговора выуживать и фильтровать нужную информацию.
Так вот с опросом все получилось на удивление легко и быстро: уже на второй день я знал искомое — имя того вредного пенсионера, который не хотел покидать Дом и, пожалуй, совершенно не удивился, что фамилия его оказалась Иртеньев, а звали Михаил Петрович. Сын, стало быть, того горного инженера. Впрочем, про родственную связь с бывшим хозяином квартиры мой собеседник не знал, просто поведал, что жил тут такой, странный какой-то — можно сказать с придурью. Когда Дом пошел под расселение долго уезжать не хотел, а потом все-таки переехал. Только в отличие от прочих соседей — в город Ленинград к дальним родственникам. Можно сказать добровольно московской прописки лишился — псих в общем…
Старый большевик и ветеран НКВД, все это мне рассказавший, в самом конце беседы добавил, что Дом этот вообще нехороший, как-то в нем все не так всегда происходило. А еще сказал, что с самого начала, как он въехал, а случилось это аккурат перед войной года за два, стали доходить до него разные слухи про спрятанное где-то в доме нечто. Кто говорил о кладе, кто о важных документах, кто о замурованном винном погребе — в зависимости от жизненной позиции и интересов. Даже искать пытались в меру сил.
Но только чушь все это, уверенно закончил мой собеседник, нет там ничего и не было! И известно это ему доподлинно: дело в том, что после революции в Доме, как положено, утеснение буржуазии проводили: кого просто уплотнили, кого выселили с треском, а которые для революции пролетарской опасность представляли — тут же во дворе в расход и пустили.  При этом, ясное дело, серьезный шмон был по всем углам.  Искали по серьезному и со знанием дела, чтоб украденное у народа добро народу обратно возвернуть. И ничего!
Ветеран так и сказал, с уважением в голосе, что если органы не нашли, то, стало быть, ничего и нет. А в расход, как потом выяснилось, не всех врагов тогда пустили! Некоторые уклонились и стали со временем опасными вредителями! Такая вот получилась потеря бдительности…
Вот так! Опять все сходилось в одной точке. И опять меня одолевали странные предчувствия. И разъяснить их можно было только, посетив город на Неве. Ну что ж, посетим! Тем более что именно об этом давно мечталось — как никак вторая столица, город с богатыми революционными и трудовыми традициями…

Узнав о моих планах, Беркшир сказал, что так у нас всегда — кому с рулеткой по грязи ползать, а кому в спальных вагонах разъезжать. Однако когда я предложил ему составить компанию или вообще поехать вместо меня, как-то странно задергался — мол и зачет у него на носу, и сортир в поезде грязный.
— Оно понятно… — заметил я. — Кому в поезде трястись, кому дома отсиживаться…
— Интересно, а кто все печки обшарил? — немного обиделся Беркшир, — Я эту грязь — то ли золу, то ли сажу — дня три отмывал, у меня, извиняюсь за подробности, все нижнее белье в черных разводах было.
— А кто там ночь провел? — рассердился я.
— Ну не знаю, как там что было, но толку особого от твоих ночных похождений не наблюдается…
— Конечно, блуждание в пяти трубах и четырех печах нас просто озолотило!
К счастью в этот момент подошел Поросьян, а то неизвестно чем бы закончилась наша бессмысленная беседа. Удивленно посмотрев на нас, он спросил:
— Вы чего злые такие?
— Да вот, — Беркшир еще злобно, но, явно остывая, посмотрел в мою сторону, — Парецкий совсем с нарезки сорвался. В Ленинград собрался ехать, ругается, гадостей мне наговорил.
— Положим он первый начал, а в Ленинград пусть сам едет! Друг называется… — мне тоже уже надоело ссориться.
— Кончайте ругаться, — Поросьян обнял нас, — И объясните толком кто, куда и зачем едет.
Я коротко доложил результаты опроса. При появлении на сцене еще одного наследника нашего горного инженера (основными, разумеется, были мы) внимание к моему рассказу достигло апогея — даже Беркшир, поначалу продолжавший дуться, проникся важностью момента.
— Так что в Ленинград собираться надо, к Иртеньеву Михаилу Петровичу, — сказал я под конец.
И только тут до меня дошло, что у меня нет ни точного адреса Михаила Петровича, ни концепции беседы. Если он чего-то нашел, так он об этом чужому человеку скажет! Если не нашел, но искал — тем более. Думать потом, что ты был совсем рядом, а в итоге все досталось неизвестно кому? Исключено. А если и не нашел, и не искал — тем более говорить не о чем. Да и где я его найду — Ленинград это не деревня в пять дворов, это большой город. Когда я поделился своими сомнениями, Поросьян энергично заметил:
— Не вижу проблем: берется и делается. Через городскую справку узнаешь адрес. С учетом того, что дату рождения мы можем определить только приблизительно, запрос обойдется несколько дороже, чем при наличии полной информации, но это не проблема.
А Беркшир, уже совсем успокоившись, сказал вполне дружески:
— Нашел, не нашел, искал, не искал — не суть важно. Тебе с ним главное поговорить, контакт наладить — и будет нужная информация, вытянешь как-нибудь.
— Попробовать, конечно, можно, — согласился я, — Во всяком случае, я постараюсь. Только хорошо бы денег мне добавить, а то один билет туда-сюда уже четвертной. И если знаете — подскажите, где там лучше остановиться.
При упоминании денег по лицу Беркшира скользнула тень скорби, а Поросьян широко улыбнулся. Это означало, что от первого материальная поддержка воспоследует, причем вполне достойная, а второй даст рубля два и скажет, что больше нет, вывернув в подтверждение карманы. Ну не держатся у Поросьяна деньги… Сбор назначили на завтра — около моего дома, пораньше, чтобы я потом все-таки успел на поезд.

Билет я купил почти без проблем — просто заехал пораньше на Ленинградский вокзал и постоял в очереди с часок. Входя в высокие двери вокзала, поднимаясь по мраморным ступенькам, слыша несколько гнусавые и не вполне разборчивые объявления, я испытывал некоторое волнение — все-таки есть в путешествиях, даже самых обычных, особый вкус — вкус романтики. Не все его умеют почувствовать, не все обращают внимание, но этим они себя только обкрадывают, делая жизнь одноцветной и скучной. А как прекрасен был кассовый зал! Белые блестящие стены, плавно струившиеся широкие лестницы, множество людей спешащих во всех направлениях — на первый взгляд хаотично, но, на самом деле это вечное движение было наполнено смыслом плотно, как хорошо упакованный дорожный чемодан. В окнах под потолком еще хмурилось утро, раннее осеннее утро, но множество ламп уверенно превращало его в солнечный день. И мелкий моросящий дождик остался где-то там, вне этих замечательных стен, давая о себе знать лишь следами мокрой обуви на полу и характерным звуком встряхиваемых и закрываемых зонтов. А дальше, в распахнутом проеме — бесконечный зал полный людей, загадочно мерцающие табло и выход на перрон, где в хлопанье дверей и мельтешении фигур и чемоданов смутно проглядывают усталые темно-красные лица локомотивов первых прибывших поездов…
Достался мне нормальный ночной поезд, отходит около часа — волне можно на метро до вокзала добраться, верхняя полка. Поначалу я хотел на «Красную стрелу», но мне еще в очереди популярно объяснили, что на «Стрелы» (их оказалось несколько) надо за месяц брать, и то если от «брони», что-нибудь останется. Обратный я тоже взял, хотя и не собирался вначале — мало ли сколько мне там времени понадобится. Но в той же очереди меня просветили, что в Питере (так по старомодному назвал Ленинград мой собеседник, и мне показалось это добрым знаком — мы, как-никак, в прошлом копаемся…) билетов на Москву может и не быть. То есть на какие-то отдаленные даты найти можно будет, но такой вариант меня не особенно привлекал. Так что выделил я себе три дня на решение всех вопросов и точка.

Глава 10
После второй пары ко мне подошел Карабас. Был он по обыкновению в хорошем костюме, но небрит дня три. Небольшой фибровый чемодан с нашими секретными тетрадями по одной очень важной спецдисциплине казался в его могучей длани небольшим портмоне. Не даром его в группе назначили ответственным за их получение и ношение в перерыве — тут врагам ничего не светит!
Присев рядом со мной на широкий, но жесткий и холодный подоконник, где я обдумывал сложившуюся ситуацию, он устало вздохнул, посетовал на избыток выпитого вчера в «Капкане» пива и передал приглашение зайти после занятий в Первый отдел: «Какие-то вопросы у них к тебе по оформлению формы допуска…» А еще сказал, что хорошо, что я на занятиях, наконец, появился, а то они и вчера просили, и третьего дня, но он никак мне не мог передать.
— Естественно не мог — меня же не было! — согласился я.
— Это ты им сам объяснишь, а то они меня забодали совсем — где Парецкий, почему вы ему не передали…
 Карабас устало похлопал меня по плечу — я аж пригнулся, и двинулся дальше. Теперь главное за суетой не забыть про это дело, тем более там наверняка какая-нибудь буква неразборчиво написана в анкете, а они в этом происки империализма выискивают. Потом, ближе к экзаменам, хлопот не оберешься!
Но все оказалось совсем не так как я ожидал… Вместо привычного пожилого ветерана незримого фронта с колючим проницательным взглядом, обычно занимавшегося нашими документами, меня встретил совершенно незнакомый гражданин — довольно мрачного вида, в сером костюме и при галстуке. Комплекцией он напоминал Карабаса, но был безукоризненно выбрит. Неизвестный преспокойно сидел в кабинете нашего куратора, за его столом и с нескрываемым интересом просматривал папку с чьим-то личным делом (судя по надписи на обложке моим).
— Очень хорошо, что нашли, наконец, время зайти, — в металлическом голосе звякнула живая нотка иронии, — А то мы уже собирались вас навестить по месту жительства — не случилось ли чего неровен час...
Он определенно нравился себе в эти минуты.
— Да я, понимаете… — придав лицу привычное выражение студента-прогульщика искренне раскаявшегося и уверенно встающего на путь исправления, начал я.
— Мы все и всегда прекрасно понимаем! — мой собеседник упорно говорил о себе во множественном числе, давая понять, что в его лице я имею дело не с конкретным лейтенантом Волковым, как он представился, а с компетентными органами в целом. — В том числе и то, что студент Парецкий далеко не все время посвящает учебе. А государство, между прочим, на него деньги тратит, и не малые.
Тут до меня дошло, что дело похоже серьезное, и не в буковках неразборчивых проблема. Что-то тут другое, но что? Я судорожно соображал, перебирая в памяти свои поступки и проступки, но кроме бытового пьянства, мелкого хулиганства и аморального поведения ничего на ум не приходило. А это явно не относилось к компетенции Первого отдела. В части сохранения служебной и государственной тайны у меня было все в порядке, тем более что ничего особенного нам пока не давали, скорей учили работать с документами и присматривались кто есть кто. Контактов с иностранцами, которые в общем-то не запрещались, но и не приветствовались у меня не было.
— Вижу, что вам есть о чем подумать, и это радует! — с иронией в голосе сказал лейтенант Волков.
Я не имел особого опыта поведения в подобных ситуациях (привод в милицейский участок не в счет — там все без слов понятно) в отличие от моего собеседника, легко и привычно читавшего мои мысли.
— А можно узнать по какому поводу меня вызвали. Что-нибудь с оформлением формы допуска? — попытался выяснить я, а в голове уже всплывали, с жестокой неотвратимостью и определенностью слова Беркшира, которые он говорил после временной пропажи Поросьяна: «…Его забрали. В Контору. Вместе со спелеологами этими, чтоб не шарили, где не положено...» Но тогда все оказалось в порядке, а сейчас?
— Да нет, пока на этом направлении все нормально, пока нормально. И посещаемость, как вы наверняка догадываетесь, не входит в зону наших интересов, хотя определенным образом вас характеризует не с лучшей стороны…
Теперь ирония была не только в голосе, но и во взгляде — он просто играл со мной, хотя теперь, присмотревшись внимательнее и привыкнув к мрачному виду и железному голосу я почувствовал в собеседнике какую-то слабинку.
— Как и вполне нормальная, я бы сказал на удивления нормальная для такой посещаемости, успеваемость, — он заглянул в личное дело и, видимо увидев что-то интересное, стал внимательно читать, зачем-то водя пальцем по невидимым мне строчкам.
«Это трюк, просто трюк! Он хочет меня с толку сбить. Я еще в школе читал про это в книжке о шпионах. Но какой я, к чертям собачьим, шпион! А если дело в компании Шерифа, нелегально шарящей по московским подземельям, то с ними контактировал Поросьян. И причем тогда тут Парецкий?» — я окончательно утвердился в мысли, что внимание к моей персоне вызвано именно этими подземными шалостями. Но здесь им ничего не светит — друзей не выдаем!
А еще мне покоя мелькнувшая слабинка не давала — теперь мне казалось, да нет, я был уже почти убежден, что мой собеседник не слишком в себе уверен. Кстати, а сколько ему лет — при всей своей солидной комплекции, а люди такого телосложения, кстати, часто выглядят старше своего возраста, он, пожалуй, не намного старше меня. Так себе, свежеиспеченный выпускник какого-нибудь кегебешного вуза. Так, так, так! Он еще с такой гордостью представился: «лейтенант Волков», звание ему, наверное, только присвоили — оно его слух греет, как музыка: был кто — просто Волков, еще наверное дразнили как-нибудь, а теперь — лейтенант!
— А может быть вы сами хотите, что-то сообщить? — вопрос прозвучал резко и неожиданно, видимо мой собеседник читал ту же книжку с крадущимся на кривых ногах злодеем на обложке и действовал в соответствии с ее рекомендациями.
— Но я не понимаю, что вы хотите услышать…
Нет, он определенно еще лопух, от того и важности на себя напускает!
— Вопрос не в том, что хочу услышать я, а в том, что можете сказать вы!
Эта фраза, видимо, так понравилась моему собеседнику, что он ее тут же записал в блокноте лежавшем на столе. Потом положил ручку, встал, с трудом протиснулся мимо меня — кабинетик-то не по его комплекции, и запер дверь. Вот так номер… Но я так просто не сдамся, будь он хоть из каких органов! И мне не важно опытный он или нет. Я не диссидент какой-нибудь, в комсомольских мероприятиях участвую, взносы регулярно плачу! С каждой стипендии лотерею ДОСААФ покупаю! Политику партии поддерживаю и разделяю! Нет у него повода придираться ко мне!
Но лейтенант Волков сел на место, аж стул скрипнул, вздохнул тяжело, как Карабас давеча и неожиданно спросил:
— Может выпьем за знакомство?
Я кивнул, и когда он поставил на стол бутылку какой-то неудобоваримой кислятины типа «Фетяски», окончательно утвердился в мысли, что со мной работает самый что ни на есть молодой специалист, иначе говоря, лопух. Сотрудник опытный принес бы коньяка или, в крайнем случае, водки. Может быть даже я его первое задание! Вот счастья-то привалило…
Но дальше началось самое интересное — достать-то бутылку он достал, но вот как открыть не подумал. А плотно посаженную пластмассовую пробку надо или срезать, или сдернуть открывалкой, ключами, любой тонкой железкой. Можно еще, если уж кроме рук вообще ничего нет, краешек пробки зажигалкой или спичкой разогреть до размягчения и аккуратненько так, наружной стороной ногтя большого пальца, эту мягкость вверх сдвигать. Бывает, что с первого раза удается пробку сдернуть, но можно и обжечься без должной сноровки. Некоторые зубами действуют, но это, на мой взгляд, полная дурь — зубы надо беречь…
И так он ее, и этак, покраснел даже слегка. Сила-то в нем была, а вот ума или хотя бы навыка… Да ладно, тоже ведь человек — мелькнуло в голове и я стараясь говорить без иронии предложил:
— Разрешите, я попробую, — и вытащил из кармана свою волшебную открывалку.
Ее мне подарил один друг, из пролетариев — он тогда на каком-то оборонном заводе работал и у них там умельцы из особого сверхпрочного авиакосмического сплава эти открывалки ваяли. Размером она была с половинку авторучки и имела на вооружении защищенный съемным корпусом штопор (причем не свернутый из проволоки, а выточенный из целого куска металла!), открывалку для пива (она же место для закрепления корпуса, становящегося воротком в режиме штопора) и, вот это было действительно уникально, специальный крючок. Его профиль был рассчитан столь точно, а реализация столь виртуозна, что пробки соскакивали просто сами, без применения малейшего усилия. Именно по этому я никогда не доставал ее в кругу знакомых и особенно друзей — замучат просьбами подарить, продать, поменять…  А где я такую еще достану?
Короче — легкое движение руки и проблема решена, аж чпокнуло по-шампански! Лейтенант Волков так опешил, что только и сказал: «Здорово!» Хорошо так сказал, уже по-человечески. И них чего там во время учебы сухой закон что ли? Значит и стаканов у него нет… Точно, чашки ставит — ну прямо как ребенок! Ну да ладно, чашки так чашки: наливаю, чокаемся, тост типа «будем здоровы» произносим и выпиваем. Н-да, натуральная отрава, а ведь мне еще сегодня в Ленинград ехать…
После бутылки кислого винца лейтенант стал похож на человека: приободрился, заговорил нормальным тоном и даже пару раз улыбнулся. Разговор пошел более нормальный: как жизнь, как учеба... Я встречно спросил про трудности и радости службы, особенно сейчас, в преддверии ответственных событий. После чего воцарилась пауза — пустые чашки навевали грустные мысли, да и в животе от кислого стало как-то дискомфортно. Пришлось извлечь из моего волшебного портфеля один из запасенных на вечерние проводы "огнетушитель". Да и честно говоря, не хотелось быть должным малознакомому человеку, даже такому вполне симпатичному, как лейтенант Волков.
Чтоб не терять понапрасну время, я сразу взял все оргвопросы на себя: открыл, налил, тост сказал — за взаимопонимание, после чего мы чокнулись и выпили. По полной, между прочим, чашечке — лейтенант аж крякнул с непривычки, в глазах его появилась мечтательная поволока. Я решил, что если уж спрашивать, то сейчас, а то позже или зайдет кто-нибудь, или мы сами разбежимся по срочным делам, каждый — своим.
— Так ты мне все-таки объясни, лейтенант, зачем вызывал? — небрежно поинтересовался я, закончив длинный, но достаточно забавный анекдот из жизни деканата.
— Да так, познакомиться, — тоже небрежно, но достаточно быстро ответил лейтенант, — Мы, понимаешь, должны обязательно в контакте с народом находиться, чтобы в курсе событий быть и, если надо, действия свои корректировать.
— А почему именно со мной решил знакомиться? — я как раз накатил по второй и вопрос прозвучал в контексте мелодичного бульканья.
— Ну так мы личные дела просмотрели, — лейтенант опять заговорил во множественном числе, голос приобрел былую твердость, — Информацию собрали необходимую. Сам понимаешь...
Да что ж тут непонятного? То-то мне последнее время стало казаться, что одни и те же физиономии периодически мелькают в толпе! Не так, чтобы много их было, но штуки три запомнилось — описать я их вряд ли смогу, это скорее впечатление или ощущение. Поначалу просто отмечаешь повторы окружающего мира, потом понимаешь: «Э-э-э, брат, а я тебя уже видел! И не один раз…»
 Я этим фактикам внимания, естественно, не придал, но теперь, после слов лейтенанта они приобрели определенный смысл. Главное, с какого момента вся эта хрень началась? Наверное, не слишком давно, я бы раньше заметил. И знают ли они про Дом и клад?
А вот, наконец, и причина нашей беседы — мне ненавязчиво предлагается сотрудничество на информационном поле. Вот это уже теплее! По такому поводу могут и день подождать, и два. В обоснование выбора моей кандидатуры представлены широкий круг общения, правильная идеологическая позиция и отсутствие явных конфликтов с законом при достаточно антиобщественном образе жизни.
Он еще выразился хитро, что, мол, такие люди особенно нужны — ну кто с активистом-общественником особо откровенничать будет? Разумеется, эта идея мне сразу пришлась не по вкусу. Одно дело шпионов ловить, другое дело собутыльников закладывать! Исключено. А Волков уже расписывал прелести сотрудничества — тут и поддержка в самых разных жизненных ситуациях, и помощь в распределении, и даже какие-то финансы — со временем и строго на представительство. Типа, в кабак сводить, кого следует или пару флаконов для интимной беседы прикупить.
Я все выслушал, со всем согласился и сказал, что буду думать, но пока к совместной работе не готов. То есть и не согласился, и не отказался — зачем мне лишние проблемы. Тем более с органами! Но самое интересное, что мое предположение про связь вызова с Домом и прочими нашими изысканиями не оправдалось. Об этом не только разговора не было, но и когда я аккуратненько так, в полслова тему затронул, реакции не последовало.
Уже распрощавшись с лейтенантом Волковым и выйдя на улицу, я после непродолжительных размышлений пришел к окончательному решению, что меня просто хотели привлечь к работе — мелкой и текущей. Рутина! И простодушный, не умеющий даже бутылки открывать, молодой специалист достаточно топорно пытался это сделать. Увы, у него ничего не вышло. Несмотря на солидную внешность и сталь в голосе я довольно быстро все понял и не поддался на посулы.

Примерно так я закончил свой рассказ — мы стояли на самой верхней площадке Поросьяновского подъезда и провожали меня в город на Неве. На железной решетчатой лесенке ведущей в машинное отделение лифта был сервирован легкий закусочный стол. Мой верный портфель готовый к дальнему походу стоял рядом, ожидая скорого отправления.
— Запомни, Парецкий, простодушный кегебешник — это такой же нонсенс как безалкогольное пиво! — сказал Беркшир, как отрезал, — И что он с такой дозы набрался при такой комплекции я тоже не верю. У них от опьянения специальные таблетки есть. Мне рассказывал кто-то, даже купить предлагал. Я естественно отказался за ненадобностью…
— Да, — поддержал его Поросьян, — Что-то тут не так. Скорей всего они под меня копают. И под моих спелеологов.
Все-таки Поросьян неизменен как портвейн: ни капли славы на чужую голову! Даже такой сомнительной. Покрутив тему и так, и так решили, что я просто воздержусь от любых действий и контактов. Но в случае приглашения на встречу уклоняться не буду, чтоб на грубость не нарваться. Может они, увидев отсутствие энтузиазма, выберут кого-нибудь другого…
Но вот и пришло время прощаться. Чтобы не устраивать душераздирающих сцен на вокзале я категорически запретил провожать меня дальше метро. Да и вероятность оказаться вместо Ленинграда в привокзальном отделении, в случае нашего появления на перроне в полном составе была слишком высока. Я думаю раза в три больше, чем, если я буду один. Мы вышли на темную ночную улицу, и неожиданно Поросьян сообщил нам, что считает необходимым, более того, просто чувствует себя обязанным исполнить свою любимую песню «Добрый ночи родной Ленинград».
Придав лицу строгое и скорбное выражение, он затянул вполне приятным баритоном, почти как Георг Отс:
— Слушай, Ленинград, я тебе спою задушевную песню свою…
После чего неожиданно случилась пауза, в ходе которой Поросьян, видимо, пытался вспомнить, что там дальше происходило. Но, увы, безуспешно. Посмотрев на меня, он драматическим шепотом спросил:
— Парецкий, а дальше чего?
Я растерянно пожал плечами — ну не знал я слов этой славной песни. Тогда Поросьян снова затянул:
— Слушай, Ленинград, я тебе спою задушевную песню свою…
После чего вновь последовала пауза и посмотрев на меня Поросьян драматическим шепотом повторил вопрос:
— А дальше чего?
Я снова растерянно пожал плечами, а Поросьян еще более душевно продолжил:
— Слушай, Ленинград, я тебе спою задушевную песню свою…
А Беркшир бормотал при этом:
— Ленинградцы — это особенные люди… — и в его глазах блестели слезы.
До поезда оставалось меньше часа…

Глава 11
Ленинград встретил меня на редкость противной погодой — тающий прямо в воздухе снег вперемежку с дождем (в Москве-то снега еще в помине не было!), под ногами слякоть, промозглый ветер с Невы. Конечно, до Невы от вокзала изрядное расстояние — это я понял, изучая карту накануне отъезда, но ветер, пробиравший до костей, как нельзя точно подходил к этому определению. Я даже осмотрелся: не идет ли широкими шагами навстречу его резким порывам какой-нибудь опоздавший к штурму Зимнего революционный матрос — в бушлате, тельняшке и пулеметных лентах, на развевающихся лентах золотые якоря, лицо обветренное и мужественное.
Но вместо матроса-балтийца в бескозырке ко мне подошел регулировщик в валенках и без долгих разговоров оштрафовал на три рубля за переход Невского проспекта на красный свет. Все мои разговоры о том, что движение я начал при зеленом сигнале, а на красный только закончил, результата не возымели. Оказывается, в данной ситуации мне следовало переждать на каком-то там островке безопасности посреди дороги. Полный бред! Безопасности на проезжей части быть не может. Но три рубля (это же сколько пива пропало!) пришлось отдать…
Теперь еще не хватало, чтоб в гостинице мест не было — тогда на вокзале ночевать придется. Беркшир, правда, навел справки по каким-то своим каналам и обещал, что в «Октябрьской» места должны быть в это не слишком сезонное время. Но Беркшир сейчас хорошо если глаза продрал, а я вот по Питеру бреду — замерзший, оштрафованный и весь больной после проводов и дорожных посиделок с соседями по купе. Хорошо еще идти рядом: Невский я уже успешно перешел, теперь мимо круглого домика метро в которое я по привычке чуть не спустился, еще раз через дорогу и вдоль солидного здания с высокими окнами и толстыми старыми стенами — везет мне все-таки на дома с историей… В холле уже толпился народ и я занял очередь. Да, так да, нет, так нет! Но уже через полчаса оказалось очень даже «Да»! Быстро заполнив паспортные данные в какой-то бумажке и оплатив, что положено, я получил пропуск в сказочный дворец, должный стать моим домом на ближайшие три дня...
Я, честно говоря, поселился в гостиницу первый раз в жизни — разумеется, не считая всяких разных стройотрядов и сельхозработ. Но то были непотребные, продуваемые сооружения барачного типа, а здесь настоящий отель из Артура Хейли. Высокий потолок с люстрой, коврик на полу, вокзальная площадь с Московским вокзалом за окном — я все это подробно осмотрел прямо с порога. Потом не без удовольствия ознакомился с индивидуальными удобствами и, наконец, раздевшись и разувшись, вступил в свои владения.
К сожалению, отметить это славное событие было нечем. Первый удар по моим дорожным запасам нанес лейтенант Волков, затем в разграблении и поругании приняли участие Поросьян с Беркширом, завершили разгром соседи по купе — ребята славные, но безденежные. Так что походил я в сухую туда сюда по комнате и решил, что пришло самое время выйти в город — посмотреть, что к чему, позавтракать и запрос в Ленгорсправку дать. Ларек я около вокзала видел. Итак, вперед!
На Невском было по-прежнему сыро и ветрено, но, успешно сдав запрос на Михаила Петровича, я решительно зашагал в сторону центра, напевая «Вихри враждебные веют над нами...» и изучая вывески в поисках едальни. Уже на словах про гордо и смело поднятое знамя борьбы за рабочее дело, мне подвернулась сосисочная.
И тут я понял, что Беркшир был прав и ленинградцы это совсем не москвичи, а Ленинград — отнюдь не Москва. Что такое сосисочная в Москве? Обычно это небольшое дурно пахнущее помещение, где стоишь прямо в пальто у круглого засаленного стола, стараясь промокающими ботинками найти место посуше, и жуешь резиноподобное нечто, которое прямо руками берешь с бумажной тарелки, периодически тыкая в обросшую коростой засохшей горчицы банку. В углу бранятся, распивают и курят, из неплотно закрывающейся двери дует, тетка за кассой зла на весь мир...
А здесь при входе имелся гардероб — прямо как в ресторане. В зале было чисто и светло, миловидные официантки разносили тарелки с чудесными розовыми сосисками и разной прочей снедью, народ чинно все это кушал. А запах… У меня аж внутри, что-то екнуло от предвкушения удовольствия. Просто красота! Мест почти не было, но я нашел отличный мягкий стул с видом на улицу и заказал себя шикарный завтрак. К сожалению, ничего крепкого тут не наливали, даже пива, но я, в конце концов, не за этим приехал в город на Неве. Надо, кстати, обязательно посетить Эрмитаж! Но только, когда дела будут сделаны — одернул я себя, приступая к трапезе...

Для начала оставленные без присмотра Поросьян и Беркшир решили составить подробный план победоносных действий. Поросьян еще сказал, что действовать без плана так же глупо, как и заниматься планированием без последующих действий. А также, что детальная разработка плана с проработкой каждого элемента требует максимальной концентрации интеллектуальных ресурсов в контексте творческого потенциала. Концентрироваться в контексте они начали уже утром следующего за моим отъездом дня. Ни минуты не должно пройти впустую!
Уже к обеду план был вчерне готов — купить еще портвейна и поехать к Таньке в библиотеку поработать с литературой. Вдруг удастся обнаружить ранее пропущенные факты. Беркшир в целом согласился, но посчитал необходимым помимо портвейна обязательно купить и шампанского для дамы. Поросьян отнесся к этому крайне подозрительно — воспоминания о моем, как он считал, позорном поступке навели его на мысль: а не собирается ли Беркшир столь же коварно и предательски выпить шампанское без него? Но виду до времени не подал, так только — обронил небрежно, что, мол, когда он с Танькой отлучился, так Парецкий непорядочно поступил. На что Беркшир строго заметил:
— Мы, Поросьян, работать туда едем, а не кобелировать! Так что будь спок — у меня возможности не будет гадости делать, — а потом добавил ехидно, — Как и у тебя — отлучаться!
Продолжая препираться, они кое-как добрались до искомой организации, где и ждала их заранее предупрежденная по телефону Танька. Не слишком твердая речь Поросьяна сразу навела ее на определенные мысли: к встрече надо подготовиться, то есть, по возможности, освободить помещение от читающей публики и персонала. Но как это сделать? Да никак — рабочий день в разгаре! Академик на свет знаний так косяком и прет. Которые еще не академики тоже в удовольствии книжку умную полистать себе не отказывают. Выхода не было — назревал грандиозный скандал. И тогда в милую кудрявую головку пришла гениальная мысль — если невозможно освободить помещение, то значит… Значит туда просто нельзя допускать Поросьяна (про Беркшира она еще не знала)! Но что остановит бурю? Ничто — бурю нельзя остановить! Тогда ее следует перенаправить…
Поэтому, перехватив гостей на входе, Танька обходными путями канализировала их в нижний этаж хранилища, где складировалась малоценная периодика и ожидающая списания литература. Кое-что ценное там конечно имелось — как-никак не районная библиотека, но возможный ущерб должен был быть минимальным. А главное — туда практически не спускался персонал. Именно там банкет и продолжился. Естественно, про работу с литературой никто не вспомнил, тем более что Татьяна, всегда действовавшая разумно и взвешено, на сей раз допустила роковой, можно сказать, фатальный просчет. Что на нее нашло? Не знаю...
Короче говоря, она, благоразумно начав с шампанского, после пятого или шестого тоста зачем-то перешла на портвейн, периодически прослаивая его исходным продуктом. Может быть, ее тронул фирменный тост Поросьяна: «Ребят, а давайте выпьем за нас!», произносимый им с трогательным волнением в душе, дрожью в голосе и умилительным блеском в глазах. По первому раз это действительно производит впечатление, но когда слышишь его слишком часто и порой в адрес совершенно чужих, случайных людей, не подходящих на роль не только друзей, но даже собутыльников, то начинаешь относиться к подобным проявлением сентиментального романтизма несколько более прохладно. 
Примерно через час Таньку осенило — самое время поиграть в прятки! Именно прятки и ничто иное нужны им сейчас как никогда! В прятки играют все! Слегка покачиваясь, она покинула веселую компанию под предлогом поправить макияж. Поросьян, придя к тому времени в лирическое настроение, не преминул воспользоваться отсутствием хозяйки, чтобы попытаться уговорить Беркшира буквально на пять-семь минут отлучиться куда-нибудь, якобы, по делам. Но Беркшир не хотел покидать веселую компанию и прикинулся, что намеков не понимает.
Тогда Поросьян прямо и недвусмысленно попросил Беркшира не мешать его, Поросьяна, личному счастью и отвалить из хранилища наверх, хотя бы в читальный зал.
— Да я через пару минут за тобой уже приду, — убеждал он упрямца, — И портвейн без тебя пить не буду. Честное слово!
— Поросьян, мы же работать пришли, так? — Беркширу ужасно не хотелось вставать и вообще двигаться, он был готов делать все, что угодно, но только здесь, — Так давай работать! Парецкий вон в Питере вкалывает, а мы?
— Знаю я, как он там вкалывает! Бывали… — что именно хотел сказать этим Поросьян и где именно он бывал, Беркшир не понял, но тон ему совсем не понравился.
Ситуация, как всегда в таком состоянии и в такой ситуации бывает, вдруг резко и практически беспричинно накалилась… Вот-вот должны было случиться непоправимое! Но тут в помещении неожиданно погас свет. Воцарилась полная и кромешная тьма — ведь окон тут не было! А еще вдруг стало абсолютно тихо. Так тихо, что было слышно, как вразнобой стучат сердца двух друзей.
— Что это? — дрожащим голосом и почему-то шепотом спросил донельзя испуганный Беркшир.
Он вообще темноту недолюбливал, а тут она обрушилась на него подобно удару молнии. И это была не разреженная фонарями темнота московской улицы, не полосатый сумрак ночной комнаты, когда фары проезжающих машин скользят медленными лучами по серому потолку — нет! Это была первобытная, грозная сила, не ведающая пощады…
— Не знаю, — так же шепотом ответил Поросьян, не менее испуганный, но из-за Таньки не показывающий вида.
Какой он будет к чертям собачьим джигит, если темноты испугается!
— А Танька где? — Беркшир постарался здраво оценить ситуацию и сразу сообразил, что без нее отсюда не выбраться…
— Я здесь… — весело ответила темнота Танькиным голосом, — А теперь ищите меня!
— Танюша! — робко позвал Беркшир, — Включи свет, пожалуйста, и мы тебя обязательно найдем.
— Так не интересно будет, — не согласился голос, донесшийся, как показалось друзьям, уже с другой стороны, — Ищите, давайте, а то я совсем уйду.
— Постой, постой, — в разговор вступил Поросьян, понявший, что эти веселые игры могут перестать быть таковыми и пора брать ситуацию под контроль, — Мы уже идем, можно сказать, бежим!
Но побежать так и не удалось. В отличие от Таньки, прошедшей по хранилищам не один километр и довольно легко ориентировавшейся в лабиринте стеллажей даже в абсолютной темноте, Поросьян после первых же двух решительных шагов в направлении голоса с разбегу ударился головой об уходящую наверх узенькую винтовую лесенку. Из тех, что при свете напоминали символы вечности иных, параллельных миров. Удар по символу был такой силы, что старое железо загудело — сочным, басовым тоном. И только брань Поросьяна имевшего в виду и лестницу, и библиотеку, и Таньку с ее глупыми играми не дала участникам веселья полноценно насладиться его удивительным тембром...
Презрев опасность, Беркшир кинулся на помощь раненому другу, но, увы, совершенно забыл о разделявшем их столе. А это был добротный, солидный стол с толстыми дубовыми ножками и массивной дощатой столешницей — такими мебелировали научные учреждения в пятидесятые годы. Его и с места сдвинуть трудно, не то чтобы опрокинуть, но Беркширу это удалось с первой попытки. Раздался страшный грохот, треск крошащегося старого дерева и мелодичный звон множества падающих и разбивающихся стаканов и бутылок.
А что же Беркшир? Так и не поняв, что именно произошло, терзаясь от ужаса перед темнотой и переживая за продолжавшего ругаться Поросьяна, он попытался продолжить движение, но наткнулся на ощетинившиеся ножками останки стола и с отчаянным воплем рухнул в неизвестность, где и остался лежать слабо стеная. Тут даже до Таньки дошло, что события развиваются не совсем так, как ожидалось и хотелось: веселья до сих пор не получилось, а инвентарному имуществу уже нанесен серьезный ущерб, размер которого еще предстоит определить.
Она поспешила включить свет, но пока добралась до рубильника и нащупала его в темноте, Поросьян успел еще раз крепко приложиться головой — теперь уже об угол стеллажа. Видимо поэтому в его речах появились новые темы и свежие выражения, он также взывал к Беркширу, пытаясь понять, что именно с ним произошло, и почему он вдруг перестал отзываться.
Короче, когда тусклый свет далеких как звезды лампочек, озарил поле битвы, представшая пред очами Таньки картина являла собой зрелище весьма печальное и, можно сказать, поучительное. Недвижимое тело Беркшира всем своим видом взывало о помощи там, где буквально десять минут назад гудело блистательное пиршество, а Поросьян припав к смертельно раненому стеллажу — покосившемуся и сдвинутому с привычного места, всеми руками держался за голову, чем-то напоминая одновременно и роденовского мыслителя и задумавшегося осьминога. Какие-то книги с легким шуршанием соскальзывали с полок, утратившего правильную жизненную позицию стеллажа, и с тяжелым вздохом одна за другой шлепались на пол... Воистину «где стол был яств, там гроб стоит...»
Однако мухобойная смесь портвейна и шампанского несколько сбила Танькину шкалу мировосприятия — вместо того, чтобы впасть в уныние и скорбь при виде столь разрушительных последствий собственной деятельности, она залилась звонким смехом:
— Ребят, а вам что — разве невесело? Может быть опять свет погасить? — поинтересовалась она и протянула руку к черному рычажку, определенно собираясь нехватку веселья устранить…
— Нет, Татьяна! — ласково сказал Поросьян, быстро перемещаясь в ее сторону, — Свет гасить больше не надо, иначе мы не сможем толком посмеяться. А ведь это действительно, ха-ха-ха, очень весело. Давай лучше поможем Беркширу подняться и выведем на свежий воздух. Видишь, ему совсем плохо…
 Они с трудом привели беднягу в вертикальное положение и почистили от прилипших к одежде остатков праздничного стола. К счастью, Беркшир был ни сколько пьян, сколько испуган обрушившимися на него испытаниями. Поэтому, осознав, что свет уже горит — немного тускло, но ровно и устойчиво, Танька поддерживает его под левый локоток и, стало быть, добраться до выключателя не может, а причиной злосчастного падения является не ужасный монстр с кривыми желтыми клыками и хищным блеском в волчьих глазах, но простой перевернутый стол, он как-то сразу пришел в себя.
— Танюша, солнышко, — запел Беркшир, — И, правда, можно мне наверх подняться, свежего воздуха немножко глотнуть? А то здесь как-то душновато.
— Конечно, конечно, — согласилась Татьяна, которая была человеком добрым и даже не слишком вредным, — В прятки тогда потом доиграем, хорошо?
— Обязательно доиграем, — хором согласились Поросьян с Беркширом, потихоньку подталкивая Таньку к лестнице ведущей к свету. — Ведь это наша самая любимая игра!
 А вот и читальный зал! Но что это? Где академики и доценты, где сотрудники библиотеки и прочая публика? Зал был пуст, столы выровнены, стулья аккуратно придвинуты, свет погашен. Впрочем, света уличных фонарей, длинными полосами вползавшего через не зашторенные окна, вполне хватало для Поросьяна и Беркшира только что прошедших испытание настоящей абсолютной тьмой. Сразу стало весело и спокойно, даже испытанный страх теперь вызывал лишь добрую улыбку:
— Ничего себе, — Танька несколько удивленно осмотрелась, — Библиотеку-то уже закрыли...
— Ну, Танька, ты отчудила! — обнял виновницу торжества Поросьян, — Давно я так не смеялся. А что закрыли, так это здорово! Представляешь такую картину: выходит Беркшир из хранилища в читальный зал, — тут Поросьян широким жестом указал на последнего, — весь в портвейных пятнах, остатках закуски и потревоженной пыли веков. И вся почтенная публика отрывается от книг и на него смотрит. Нет, вы только представьте себе это безграничное удивление, ощутите, как вдруг станет тихо…
— Ага, — Беркшир даже немного обиделся, — А потом выходишь ты с бланшем под глазом и разбитым лбом. И все сразу вскочат с мест и зааплодируют пострадавшему в боях за истину, — он помедлил, разглядывая сильно поврежденную физиономию Поросьяна, и, сокрушенно вздохнув, закончил, — истину в последней инстанции!
— Я не понял, — Поросьян похоже вспомнил все прошлые обиды и рвался в бой, — а почему это вызывает смех? Что смешного в борьбе за истину?
Он уже почти верил, что действительно пострадал за правое дело и вид испачканного, но абсолютно целого Беркшира его раздражал, как раздражает всякого понюхавшего пороха солдата вид сытого и гладкого тыловика. Но Танька уже тащила из методического кабинета старый обшарпанный магнитофон и бутылку какой-то особой наливки приготовленной совместными усилиями коллектива на основе циркулирующего в стенах заведения технического спирта. Шоу должно продолжаться!
И оно продолжилось… Сначала они долго пили наливку оказавшуюся весьма крепкой, и не слишком вкусной, во всяком случае до портвейна ей было далеко, как до звезд. Потом обсуждали животрепещущие вопросы о смысле и сути жизни, причем Танька даже заслужила похвалу Поросьяна за неординарное мышление и удивительную для женщины эрудицию. Потом танцевали под невнятное бормотание магнитофона, встав в кружок и не в такт дрыгая ногами. Потом Танька залезал на стол и стал плясать там нечто дикое и первобытное постепенно раздеваясь. Поросьян при этом скакал вокруг сцены, дополняя и без того живописную картину и издавая нечленораздельные звуки, вполне созвучные общему музыкальному контексту.
Когда последние покровы окончательно пали и Танька осталась в одних туфлях, магнитофон захрипел, дернулся пару раз и безнадежно затих. Ну и что с того? Так получилось даже лучше — Танька извивалась в такт музыки своей впавшей в мечтательное состояние души, иногда щелкая пальцами, иногда притопывая каблуками. Поросьян упав на ближайший стул, хлопал, топал и неразборчиво подпевал, его глаза туманились самыми возвышенными чувствами — сейчас он не желал своей подруги, но восхищался ее неземной красотой! Ведь не женщина была перед ним — удивительный цветок. Из тех, что распускаются раз в сто лет в пьянящем сумраке тропического леса.
Пряный аромат ударял в голову и, вспыхивая там переливающейся фантасмагорией красок и образов, горячей змеей расползался по телу, нежные лепестки были само совершенство, они распрямлялись, раскручивались, раздвигались — и вот уже не сочный, тугой бутон, но нечто неопределенное, не поддающееся описанию, почти неземное мерцает и светится слепящим откровением в искристом потоке восторженного сознания…
А Беркшир, развалившись по соседству, с грустью размышлял, что может быть его отношения с женщинами построены неправильно. Что женщина, на самом деле, это действительно нечто прекрасное, как пишут в книжках всегда вызывавших у него лишь иронический смех, прекрасное и удивительное, достойное более внимательного изучения и освоения. Что его действия, а главное — ожидания, не более чем глупая ошибка неопытного голодного школяра забежавшего в огромный кондитерский магазин и набросившегося на ближайший прилавок с самыми простенькими пирожными.
И вот он хватает их без разбору, глотает почти не чувствуя вкуса и запаха. Его уже мутит от приторно сладкого крема и раскисшего бисквита. И, что самое ужасное, при этом все великолепие, все изобилие множества сияющих витрин и прилавков, заполненных самыми изысканными деликатесами, остается вне его внимания. Беркшир вдруг осознал — ему давали совсем не то! И он спокойно довольствовался этим… Но не все еще потеряно, ведь он молод. Его грусть постепенно светлела, и вот уже чистые слезы прозрения блеснули в глазах. Завтра же, нет, уже сегодня он пересмотрит многое, очень многое в своей жизни!

Глава 12
Всеобщий катарсис был грубо прерван решительным стуком в дверь. Как это и бывает обычно в нашей странной жизни при малейшем внешнем потрясении все возвышенное и прекрасное улетучивается как сон. До следующего удобного случая…
Прекрасный цветок без особого изящества слез со стола и превратившись в обычную Таньку, кинулся собирать разбросанную в живописном беспорядке одежду. Беркшир усиленно соображал, кто может стоять за дверью и как, в случае чего, отсюда наименее болезненно слинять. А Поросьян возмущенный столь грубым вмешательством в личную жизнь грозно вопросил, кто посмел стучать в дверь в столь поздний час. «Охрана!» — не менее грозно ответили из коридора и зазвенели ключами, видимо выбирая нужный на тяжелой связке…

Насытившись, я решил немного пройтись по Невскому в сторону центра, благо погода улучшилась, ветер стих и сквозь низкие свинцовые тучи даже проглянуло по-зимнему низкое солнце. В Эрмитаж, конечно, зайти не успею — это приятное занятие, как и было сказано, я оставил на потом, но вот прогуляться и город посмотреть можно...
 «Невская першпектива» — всплыло в голове заковыристое слово, а ведь действительно! Я стоял практически в самом начале и видел его весь, от начала до конца, во всем великолепии и роскоши второй нашей столицы, изначально строившейся по единому плану и именно как главный город страны. Никаких тебе изгибов и поворотов! Разновысокие, разноцветные дома, выстроенные точно солдаты на параде в одну ровную линию — не это ли признак железной воли основателя города наложенной на великое множество желаний и предпочтений его жителей? А в самом конце таинственно мерцала золотом адмиралтейская игла, как апофеоз движения, высшая и конечная перспектива, последняя точка сходящихся в бесконечности прямых…
Я медленно пошел в ту сторону, любуясь величественными фасадами домов — с колоннами, кариатидами, лепниной и прочими элементами внешнего декора. Все-таки Ленинград особый город, и от Москвы он отличается весьма существенно. Здесь нет характерной для большинства наших городов радиально-кольцевой структуры застройки, скорей это прямоугольники, иногда неровные, когда требовалось втиснуться между многочисленными протоками невской дельты.
 Северная Венеция — какая точная аналогия! Я хоть сам в Венеции и не бывал, но в «Клубе кинопутешественников» смотрел не раз. Вот и каналы пошли, с изящно изогнутыми мостами и красивыми набережными, уходящими в обе стороны от Невского и чем-то на него похожие. Но я не стал сворачивать — ведь скоро идти обратно к вокзалу за искомой информацией.
А еще говорят Северная Пальмира и это совершенно непонятно.  Ведь настоящая Пальмира расположена в безводной пустыне, по-моему, на территории Сирии, и такая странная аналогия меня в свое время сильно озадачила. Я даже в литературе покопался, карты всякие посмотрел и нашел-таки ответ! Оказалось, что в Пальмире, исходной и безводной, проживала во времена Римской империи некая царица Зенобия. Она была безраздельной владычицей своего царства, покровительствовала искусствам и наукам, вела большое строительство и даже небезуспешно воевала с великим, но далеким Римом.  Короче, служила образцовой правительницей женского пола — явление достаточно редкое во все времена человеческой истории.
Именно обыгрывая аналогию с этой известной исторической фигурой, придворные льстецы времен Екатерины Второй и придумали назвать наш Петербург (тогда еще и Санкт) Северной Пальмирой. Не знаю, насколько благодатной оказалась для них эта метафора, но получилось красиво. И до наших дней дошло...
Ну вот и весь Невский пройден!. Я свернул в знаменитую арку Генерального Штаба — именно здесь находились ворота по которым энергично лазили революционные солдаты и матросы при штурме Зимнего. Бессмертные кадры прямо-таки промелькнули перед моим мысленным взором, смачно бабахнуло носовое орудие «Авроры» и дружное «Ура» эхом загуляло в узости арочного прохода…
Все еще пребывая под впечатлением, я с волнением ступил на брусчатку Дворцовой площади. Вот оно! Прямо по курсу — Зимний дворец и высоченная гранитная колонна. В памяти всплыли бессмертные строки: «…вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа…» Не эту ли колонну сравнивал со своим творчеством великий русский поэт?
  Я осмотрелся и замер — слева от меня площадь не была ничем ограничена или защищена! Там ездили машины, виднелся сквер и здание Адмиралтейства, чуть дальше начинался мост через Неву. Я попытался понять, к чему было лезть через ворота, зачем вообще было идти в тот узкий проход, когда совсем рядом находится огромное свободное пространство, по которому можно легко выйти на ту же самую площадь.
Может быть, это особая логика Революции? И в подобных нелогичных на наш сегодняшний взгляд действиях имелся особый, скрытый смысл? Ведь ворота — это всегда символ. Штурм ворот, когда все на них лезут, пока они либо не обрушатся под тяжестью тел, либо кто-нибудь не догадается их открыть (кстати, в семнадцатом году так и получилось), тоже символ, но символ противоположного знака. Закрытость и открытость, ограничение и свобода, тьма и свет…
Несколько ошарашенный открывшимися мне истинами, я пожурил себя за несерьезное отношение к нашему революционному прошлому, выискивание легкомысленных способов решения серьезных исторических проблем, чрезмерное оппортунистическое философствование и не раз случавшееся отлынивание от разовых поручений комсомольского бюро. Походил немного туда-сюда по камням помнящим тяжелую поступь революции, практически решил уделять больше внимания общественной работе, и только собрался зайти в Эрмитаж, благо осталось пройти совсем чуть-чуть, как вспомнил про киоск у вокзала — мне же сказали к двум подойти, а то потом барышня сменится! А сейчас уже половина! Я резко развернулся на сто восемьдесят градусов и рванул в обратном направлении — прямо в арку и с ходу — на Невский... Но там к своему безграничному удивлению столкнулся с Кузей.
— Здорово!
— Здорово!
 Он, как оказалось, к родственникам приехал — какие-то семейные дела, буквально на пару дней. Так что ни минуты лишней нет! Так и я тут тоже по делам. И мы разбежались. Но странное ощущение осталось — я-то мотивировано удивился при встрече, а вот он скорей испугался, столкнувшись со мной. Ну и ладно — у него на Калине разные делишки крутятся, может он и здесь чем-то не слишком законным занимается? И решил, что я слежу за ним. Так это его проблема! А моя проблема до вокзала добежать или хотя бы до ближайшего метро, которое, если мне память не изменяет, было аж у Гостиного Двора…

Чем закончилась веселая вечеринка в библиотеке Поросьян узнал и осознал только утром. Когда мрачный Беркшир зашел к нему, тот только продрал глаза и пребывал в состоянии незавидном и туманном.
— Ну и как? — приветствовал его Беркшир, без приглашения заходя в комнату и занимая свободный от разбросанных вещей стул.
—  Что как? — удивился Поросьян, присев на края кровати.
— А что ты вчера учинил? — вопрос на вопрос — не лучший способ начать беседу, но Беркшир тоже пребывал не в лучшем настроении.
— Ну выпили немного, посидели…— неуверенно предположил Поросьян, но свет печальной истины все ярче брезжил в его пробуждающемся сознании.
— Посидели… Устроить такое! В научной организации, можно сказать в храме науки, — Беркшир, неодобрительно посмотрел на медленно бледнеющего Поросьяна, — Учинить гнусную пьянку, с битьем бутылок и ломанием мебели!
— В каком храме науки? У Таньки, что ли? — робко спросил Поросьян, уже, пожалуй, зная ответ.
— У нее, — безжалостно подтвердил Беркшир, — Потом она еще в голом виде на столе в читальном зале плясала. Это же надо было додуматься до такого! Просто верх цинизма. А когда охрана пришла в лице вахтерши…
— Охрана? — Поросьян схватился за голову, — И что дальше?
— Нетрудно догадаться: Танька кинулась одежду собирать, а ты заорал, что всех уже того… Кого смог и до кого дотянулся, с Таньки начиная. И что сейчас до нее самой очередь дойдет — до вахтерши, в смысле, которая в дверь стучала. В подробностях все изложил. Со вкусом. Смачно…
— Что и тетку из охраны пообещал? — в голосе Поросьяна сквозил ужас.
— Не только пообещал, когда она сдуру дверь открыла, ты за ней погнался! Она от тебя еле—еле в будку свою стеклянную скрылась, дверь шваброй приперла и давай по красному телефону названивать: «Сейчас подкрепление вызову, тогда посмотрим кто, кого и сколько раз…» Тетка попалась — настоящий кремень! Так ты и подкрепление угрожал по той же программе оприходовать. Пока мы с Танькой тебя не оттащили…
— Все! — Поросьян поднял голову и, крепчающим с каждым словом голосом, произнес не без пафоса, — Все, я завязываю. Хватит! Это уже просто опасно…
— Именно, — вполне удовлетворенный проведенной воспитательной беседой Беркшир придал голосу немного сочувствия, — Хватит. Нам давно пора делом заниматься, клад искать, а мы только пьянствуем и безобразничаем. Да, еще деньги с тебя: четвертная — десять Таньке, пятнашка мне. Еле тебя отмазали, а то — сам знаешь: тут уже статьей пахло, да не одной…
— А ты сам чего в это время делал, — осознав всю бездну своего падения, Поросьян попытался найти себе компанию: известно, что вдвоем веселей даже в бездне, — Научную литературу штудировал?
— Я, во всяком случае, ни за кем не гонялся, ни в какие двери не ломился и никому ничего не обещал, — Беркшир даже обиделся: вытаскивай после этого собутыльников, пить толком не умеющих, из задницы, в которую они попадают по собственной глупости, — И тебя всеми силами пытался остановить. Я тебе не раз и не два сказал, что надо прекратить ругаться, дать тетке денег, кстати, дешевле обошлось бы — вполне десятки хватило, и ноги делать. И Танька тоже самое говорила, а ты только расходился сильней! В итоге действительно подкрепление подошло и пришлось отдавать четвертную…
— Как теперь Таньке на глаза показываться? — Поросьян опять загрустил.
— Молча! — эта проблема волновала Беркшира меньше всего, — А вот Парецкий приедет из Питера, расскажет о своих достижениях, а потом нас спросит, как, мол, дела. А мы? Что мы другу своему скажем?
Поросьян совсем сник. Крыть больше было нечем, да и незачем… Ситуация складывалась неприятная и сложная, но делать что-то все равно было надо. Куда ж от суровой реальности денешься? Можно, конечно, сделать вид, что ничего не случилось, что все так и было задумано — просто забыть и жить дальше. Но это удел слабых! Сильные духом, а Поросьян, безусловно, причислял себя к таковым, всегда принимают вызов судьбы, каким бы неожиданным и тяжелым он ни был. Они не уклоняются от битвы и не обходят бурю стороной: борьба — вот их истинная стихия!
— Значит так, — сказал Поросьян, приняв, наконец, к радости Беркшира хоть какое-то решение, — Я сейчас принимаю душ и еду к Шерифу. Как договорились, вкратце излагаю ему суть дела…
— Предварительно взяв слово молчать! — вставил Беркшир.
— Ну да, слово беру, все как положено. Потом он выделяет двух-трех наиболее доверенных ребят, и мы выезжаем на место. Желательно сразу, чтоб если кто и решит проболтаться, то времени у него для этой подлянки не будет. Так что…
— Правильно, — одобрительно кивнул Беркшир, — Я тогда домой бегу, еще раз все чертежи досконально проверю. Может быть к Дому съезжу, если какого размера не хватает.
— По рукам, — в голосе Поросьяна звякнул метал, — Погуляли? Погуляли… А теперь поработаем!
Он проводил успокоенного и где-то даже вдохновленного Беркшира до двери и полез под шкаф, где в старой коробке от зимних сапог хранил неприкосновенный запас пива…

Следующим утром я вскочил ни свет, ни заря: еще бы — сегодня должны произойти исторические события! Настал, наконец, мой звездный день и час. И погода благоприятствовала — небо синие, ни тучки, ни облачка, морозные дымки мерцают на солнце. Я тщательно умылся, побрился, оделся, заправил кровать и, подмигнув собственному отражению в зеркале, вышел в гулкий пустынный коридор. Конечно, стоило позавтракать перед визитом, но, оказавшись на улице и, вдохнув свежего, чуть морозного воздуха, понял — не удержусь! Какой тут завтрак, когда такая важная встреча намечается? И я поехал натощак…
В просторных карманах пальто болталась две плоских фляжки коньяка — одна для знакомства, вторая на всякий случай. Вчера была еще третья — я их в большом магазине все на том же Невском приобрел, когда получил, наконец, искомый адрес и даже телефон, но долгий вечер в пустом гостиничном номере наедине с грустными мыслями о бренности и бессмысленности нашего существования вне круга привычного общения внес свои коррективы. Да и зачем мне брать с собой три флакон — их и положить некуда. Так один слева, другой — справа. Полное равновесие и симметрия… А еще у меня была карта, уже слегка потертая на сгибах, но позволяющая ориентироваться в незнакомом городе. Именно на ней вчерашняя милая девушка из киоска показала и искомый дом, и наиболее удобный маршрут.
Дома здесь, конечно, интересные — сплошные коммуналки. Да и как иначе, если все квартиры в центре по двадцать комнат? И комнатки не девять и даже не двенадцать метров.  Простой пример — кинотеатр «Баррикады» — лично вчера заходил, когда бродить по улицам достало. Так вот, «Баррикады»: подъезд, лестница, площадка, две двери в квартиры, у каждой длинный список фамилий и кнопки в ряд. Еще лестница — опять две двери: за одной квартира, за другой — кино. С буфетом, туалетом, зрительным залом и фойе! Вот вам и квартирка…
Между тем, я следовал по четко обозначенному на карте маршруту: прошел несколько улиц, каждый раз при смене направления сверяясь с табличками на стенах домов — еще не хватало заблудиться! Потом миновал несколько донельзя грязных и захламленных проходных дворов и оказался в небольшом сквере. Должен заметить, что для центральной части Ленинграда характерно практически полное отсутствие зелени. И такой вот привычный для Москвы уголок живой природы с двумя-тремя деревьями, одичавшей клумбой и сломанной лавкой на берегах Невы почти не встречается. Тем не менее, искомый дом выходил окнами именно сюда. Еще один знак? Посмотрим…
И я погрузился в загадочный сумрак подъезда. Где-то наверху страшно лязгнула железная дверь и лифт первобытным чудовищем, пополз, вниз клацая зубами и завывая. Но я его не стал ждать, а в удовольствие поднялся на второй этаж по широкой и удивительно плавной лестнице. Судя по фактуре материала — мраморной, с латунными колечками для крепления ковра и вычурными коваными перилами. Не подъезд, а дворец! С каждым шагом идти все более не хотелось: как начать разговор по-хитрому я так и не придумал, надеясь на возможное вдохновение, а просто вваливаться с коньяком и предложением выпить по меньшей мере глупо.
Уже подойдя к высокой двойной двери с фигурным окошком мутного стекла в верхней части и массивной литой ручкой, я решил представиться студентом историком. Пишу, мол, реферат о судьбе горного инженера в царской России. И ваш папаша Петр Михайлович у меня, мол, в главных героях фигурирует. А почему, как — так это в деканате темы выбирали. Если еще и коньячком удастся спрыснуть, то все будет в порядке, решил я и позвонил в соответствующий звонок…
 
Глава 13
Вернув себе человеческий облик, Поросьян, пришел в самое решительное настроение: немедленно ехать и делать, искать и находить! Он покажет всем, на что способен! Пусть вчера он вел себя не слишком достойно… Пусть! Хотя все сказанное Беркширом надо принимать с некоторой поправкой — Беркшир любит оставаться в белом фраке, когда все вокруг уже хлебают и булькают. Но даже если Беркшир несколько приукрасил его подвиги и совсем упустил из виду свои, все равно картина получалась неприглядная.
К тому же по ходу дела Поросьян что-то и сам стал припоминать — да, вспомнить есть о чем. Впрочем, все это осталось в прошлом. Поросьян даже громко и с выражением продекламировал всплывшие в памяти строки известного поэта: «Так устроено человечество: время — густая чадра на бесчестиях отечества!» Встречная публика слегка шарахнулась от него — дело-то на улице было, но Поросьяна это нисколько не смутило.
Ведь утром он дозвонился до самого Шерифа — тот как раз уже из дома выходил, и в двух словах обрисовал предложение: принять участие с несколькими доверенными помощниками в осмотре одного крайне интересного и перспективного места. Подробности при встрече. «Нет проблем! — ответил Шериф и продиктовал свое расписание. — Подходи, жду…»
Добравшись до Универа, Поросьян буквально на десять минут заскочил в профессорскую столовую, где всегда можно было разжиться пивком и нормально пообедать — домашний заряд бодрости по дороге иссяк, от вагонной тряски разыгрался аппетит, а идти на серьезной разговор в рассеянном состоянии не хотелось. Но десять минут несколько растянулись, и когда Поросьян добрался, наконец, до аудитории, где должен был быть Шериф, она уже безнадежно опустела. Ругаясь про себя и на себя, он помчался в подвал заседаний — вдруг Шериф там его дожидается. Но там оказался только Рекс, который, следуя своему названию, Поросьяна не то что не принял с должным пиететом, а просто облаял.
Видимо здорово он тогда, в прошлую встречу, на Поросьяна обиделся. Поросьян в долгу не остался — собеседники, распаляясь с каждым словом, постепенно перешли на личности и непечатности. После очередного удачного оборота Рекса, Поросьян не выдержал и попытался провести свой коронный (во всяком случае, именно так он его всегда называет) прямой правой. Но подлый Рекс предвидел подобный ход развития событий, можно даже сказать всячески ему способствовал, а потому как любой значкист ГТО был готов и к труду, и к обороне. Поднырнув под грозную длань Поросьяна, он коварно обрушился на его незащищенный корпус — попросту говоря, нанес сильный удар в живот. И дело пошло!
Когда на шум сбежался народ, бойцы катались по полу, сбивая с ног стулья и тяжело сопя. Явного преимущества не один из них не имел, так что выглядело все достаточно скучно и неубедительно. Понаблюдав за происходящим и не найдя его достойным продолжения, пришедшие растащили дуэлянтов и прервали поединок. Поросьян с Рексом еще побрыкались пару минут, каждый в своем углу, пообзывали друг друга, и, наконец, затихли.
Причем в какой-то момент Поросьян вдруг резко сник, замер и совсем замолчал. Оно не удивительно! Какой еще реакции можно было ожидать, кроме шока, когда противник в запале сообщил, что про место все известно, давно известно. И что Шериф с ребятами туда как раз и поехали. Так-то! Окружающие, естественно, внимания не обратили — мало ли что имелось в виду, но для Поросьяна это был настоящий удар!
Как Шериф мог узнать про Дом? Он ведь только сказал ему, что дело есть, без указания конкретного адреса. И в прошлые встречи ничего конкретного не говорил! Как?! Погруженный в эти тяжелые мысли Поросьян позволил себя успокоить и проводить до сортира, где умылся и почистился. Что делал и что говорил ему вслед Рекс его больше не интересовало. Решение было принято — срочно ехать на место и разбираться с Шерифом. Тем более что Беркшир уже давно должен быть там. Черт, сколько же времени он сегодня бездарно потерял! Обед, пиво, бессмысленное препирательство с Рексом перешедшее в безобразное катание по грязному полу…
Погода вполне соответствовала душевному состоянию Поросьяна — сумрачная, холодная и дождливая. Поросьян поймал такси — тащиться до метро, на метро и от метро не было ни сил, ни желания. В машине он молчал, как завороженный, глядя вперед и перебирая дословно кто, что и когда говорил. Но ясности не получалось: ну не мог никто про Дом знать. Никто!
И тут его осенило — никто, кроме Таньки. Они вместе карту смотрели и в книгах копались. Но ей было сказано только про реферат, да и никакого отношения ни к Шерифу, ни к его компании она не могла иметь. Если бы еще она в Универе училось или общие знакомые были… Стоп, а как случилось с ней познакомится? Да очень просто — в метро. В организации, где она трудилась студенту делать нечего — будь он Поросьян, Шериф или кто другой. А что он, вообще, про нее знает? Да ничего — никогда он особо в своих подругах не разбирался. Смысла в том ни малейшего не видел. Они просто имели место в его жизни — строго отведенное и достаточно незатейливое. Танька… Думать надо, думать!
— Приехали, — прервал его тяжелые думы равнодушный как сама судьба водила.
Ему-то что до бурлящих рядом страстей и переживаний? Он щелкнул счетчиком, включил в салоне свет и выжидающе посмотрел на пассажира — время платить по счетам. Только тут до Поросьяна дошло, что они стоят напротив полуоткрытых ворот Дома. Он молча рассчитался и вылез — холодные хлопья дождевой пыли ударили в лицо, озноб пробежал по телу, и сомнения завибрировали в голове. Было уже совсем темно, только далекие, мутные фонари остались где-то за спиной. А впереди темнела пугающая неизвестность пустого двора, и Дом темным квадратом угадывался в ее глубине. Ни огонька, ни звука, ни движения. Поросьян пересек магическую линию полуоткрытых ворот и остановился. Что делать дальше? Беркшир определенно его не дождался, Шерифа с ребятами тоже не было, лезть без фонаря и смысла в мрачную пустоту ни малейшего желания не было…
И вот когда Поросьян почти решил покинуть объект, где-то в глубине сознания раздался чуть слышный звоночек — внимание! Поросьян сделал пару шагов в сторону, покинув светлый проем ворот, и замер, пытаясь понять, что именно привлекло его внимание. Он осматривался, прислушивался и даже принюхивался, если бы это было возможно, он, наверное, попробовал темноту на ощупь. Но безрезультатно. Единственное, что ему удалось ощутить — это медленно, но неотвратимо наползающий страх. Холодные струйки пота по спине, дрожь в конечностях, учащенное сердцебиение — он прекрасно знал все эти признаки по книгам, но никогда не испытывал на собственном опыте так очевидно. 
И дело не в какой-то особенной его смелости, просто все пугающее, с чем он сталкивался в обычной городской жизни, было видимым и предсказуемым. Понятным! А здесь наваливалось первобытное, почти животное ожидание неизвестной опасности. Что-то похожее мелькнуло, когда Танька внезапно погасила свет, кратенько так мелькнуло. И прошло, как только он заговорил и начал действовать. Здесь не с кем было говорить и никаких действий от него не требовалось. Но Поросьян все ясней понимал — каждая секунда промедления может стать для него последней. Звоночек в его сознании уже превратился в грохочущий всепоглощающий треск. Бежать! Бежать отсюда, как можно быстрее! Но он почему-то не уходил, только глубже вжался в тень, встав вплотную к качнувшейся от его прикосновения шершавой воротине и крепко сжал предательски застучавшие зубы.
В Доме кто-то был — мерцающий красный огонек на мгновенье обозначился в окне второго этажа и тут же исчез: неизвестный стоял в глубине комнаты, смотрел в окно и курил, что называется, в кулак. Поросьян попытался понять кто это может быть и видит ли этот кто-то его. Или он только подошел к окну? Это мог быть Блед, но он, по словам Парецкого, не курил. Это мог быть Шериф или кто-то из его ребят, но какой им смысл прятаться в темноте? Представить себе Беркшира в темном доме Поросьян просто не мог, даже если предположить, что он для храбрости начал курить. Парецкий вообще в Ленинграде… Так кто? Между тем огонек еще несколько раз мигнул, загораясь ярче при затяжках, и погас. Поросьян стараясь не шуметь и не выходить на свет начал медленно двигаться в сторону улицы. Все вопросы потом решим, твердил он про себя. А сейчас надо выбираться с наименьшими потерями, если это еще возможно... 
Благополучно пропятившись задом требуемую пару метров, Поросьян, не покидая спасительной тени, оставил-таки огороженное пространство и оказался на улице. Здесь было гораздо спокойнее — почти светло, машины ездили и редкие прохожие пробегали. По-прежнему моросил мелкий, противный дождь, по-прежнему бессовестный ветер настырно лез под одежду, пробирая до костей, но страх медленно отступал. Поросьян быстро перебежал улицу и заскочил в ближайшую телефонную будку.
Послушная пружине дверь тяжело захлопнулась за спиной, отделяя и защищая от опасностей внешнего мира. И сколь не тонка и эфемерна была эта преграда, но Поросьян почти успокоился. Даже немного посмеялся про себя и над собой — надо же было так испугаться! Да мало ли кто в Доме был? Может человек выпить зашел или скажем наоборот. А может с девушкой беседует — не под дождем же мокнуть. Подумать-то он подумал, но получилось это не очень убедительно. Ну и ладно! Найдя двушку, он для начала набрал по памяти номер Беркшира — тот ответил достаточно быстро, но не совсем так, как ожидал Поросьян:
— Значит так, Поросьян, я в эти игры больше не играю! Я тебя прождал два с лишним часа. Как последний дурак! С бумагами, планами и прочей фигней! — с каждым словом Беркшир распалялся все больше, — Под проливным дождем! Промок до нитки, как последняя сука, и замерз. Теперь наверняка заболею…
— А чего ты под дождем стоял? — удивился несколько ошарашенный гневом Беркшира Поросьян, — Зашел бы в Дом.
— Ты бы лучше приехал вовремя, раз обещал. Как ты всегда говоришь: сказано — сделано! — тут до Поросьяна дошло, что Беркшир скорей совсем дуба даст, но в Дом один не пойдет. Он представил себе эту драматическую картину: Беркшир, весь такой чистенький, модный и красивый, маячит в пустом дворе, боязливо поглядывая на Дом, дождь его поливает, ветер его продувает, пухленькие щечки посинели от холода, зубы мелко стучат, в руках папка с бумагами. И так минута за минутой, час за часом…
— Потом еще козел какой-то приперся! Ходил вокруг Дома, на меня с интересом посматривал. И морда у него просто жуткая… Я на всякий случай вышел на улицу — вроде как на двор случайно заходил и дальше тебя, паразита, там ждал. Думал — прибежит Поросьян, а меня нет! А ты…
— Подожди, Беркшир, у меня тут такие дела случились! И с Рексом я сцепился, и с Шерифом не поговорил, а он, тем не менее…
— Знаешь, Поросьян, с кем ты там сцепился, меня мало интересует. И что с Шерифом не поговорил, тоже твоя проблема. Ты сам взялся за эту работу, так веди ее. А то что ты меня продинамил, как последнего бобика, вот это меня совсем не устраивает!
— Да я не собирался тебя динамить! И про бобика ты перегибаешь! — Поросьян, наконец, вклинился в монолог обиженного Беркшира, но тот закончил разговор, сказав, что пойдет принять горячую ванну, чтобы не разболеться окончательно.
Поросьян даже про загадочную фигуру затаившуюся в Доме ничего сказать не успел. Он постоял пару минут, переваривая услышанное, обозвал Беркшира хамом — подумаешь, промок! С ним тут такое случилось… И порывшись в записной книжке, позвонил Шерифу. Тот ответил тоже достаточно быстро:
— Поросьян, я тебе, что пацан?! Ты, что решил на мне остроумие свое липовое оттачивать?
— Подожди, Шериф, — Поросьян собрал волю в кулак, чтоб не ответить грубостью на грубость, — Я к тебе и в аудиторию приходил, и в подвал ваш спускался, но тебя там не было.
— Ты мне время назвал? Назвал! — Шериф видимо решил устроить вечер вопросов и ответов, — Ты подойти с каким-то делом обещал? Обещал! Ты записку с адресом прислал? Прислал!
— Стой, — Поросьян опешил, — Какая записка?
— Простая, на бумаге! — в голосе Шерифа звенела холодная злоба, — Знаешь — буковки такие шариковой ручкой написанные.
— Я ничего тебе не писал, — Поросьян медленно сползал в странное ощущение нереальности происходящего, — Я только опоздал на встречу.
— Да? — Шериф жестко усмехнулся, — Ты можешь просто опаздывать к своим бабам, а у меня и без твоих идиотских выходок дел хватает. Я тебя за нормального всегда держал: ну опоздал, с кем не бывает. Но гнать меня через весь город…
— Подожди, Шериф, — сказал Поросьян почти просительно, — Я честно ничего не понимаю. Что за записка была, и куда я тебя погнал?
— Ты либо набрался под завязку, либо куражишься, — Шериф несколько успокоился, — Но если куражишься…
— Нет, не куражусь! Я только опоздал. — Поросьян старался говорить спокойно и четко, — Ну вышло так. Потом в подвал пошел, а там Рекс на меня кинулся. Подрались мы с ним.
— Это он давно собирался сделать… — согласился Шериф.
— А потом он крикнул, что про место, которое я хотел тебе показать все давно известно. И ты туда без меня поехал.
— Ну и правильно сказал! Ты же мне в записке адрес написал, — в голосе Шерифа появилось удивление, — Я туда и поехал. Только что там особо интересного ты нашел, я так и не понял.
— Куда поехал? — Поросьян уже знал ответ, но причинно-следственная связь в сознании не строилась.
— Да какой-то дом старый, то ли под слом, то ли под реконструкцию давно выселенный. Там еще козел какой-то во дворе маячил — мокрый весь, синий от холода, а глазами на меня так зыркал, точно я ему пять рублей должен. («Беркшир…» — автоматически констатировал Поросьян.) А что касается Рекса, так он не в курсе — ты же просил никому не говорить, — Поросьян молча слушал, внятных мыслей не было, — Я только сказал перед отъездом, что ты мне место хочешь интересное показать. И все! Прочее он в запале ляпнул…
— А кто записку принес?
— Да парень какой-то, — Шериф задумался, вспоминая подробности событий, которым вначале не придал значения, — Обычный. Внешне ничем не примечательный. В кепке. С портфелем. Вроде студент, но мне незнакомый. Спросил, кто тут Шериф, дал бумажку и сказал, что ты извиняешься за отсутствие и просишь меня приехать по этому адресу. Я бумажку посмотрел — там действительно адрес написан. А он еще добавил, чтоб я особо не задерживался, поскольку ты уже там. Вот я и поехал, как дурак…
— Шериф! — абсолютно серьезно изрек Поросьян, — Я не писал тебе никакой записки. Я просто опоздал.
— Значит нас кто-то разыграл,  —  подытожил Шериф, — Если я узнаю кто именно — кое—кому будет больно. Если ты узнаешь, обязательно позови меня. Хорошо?
— Хорошо, — согласился Поросьян, — И извини, что так получилось.
— Ладно… — Шериф почти успокоился, — А что ты в доме том хотел мне показать?
— Теперь, пожалуй, ничего, — неожиданно для себя ответил Поросьян, — Давай я сначала разберусь в ситуации, а потом поговорим.
— Как знаешь, — согласился Шериф, — Только не забудь меня позвать на зачистку подлого рыла!
— Хорошо, — Поросьян задумался и добавил, — Тем более что без тебя я его просто не узнаю.
— Это точно! — засмеялся Шериф и повесил трубку.
А Поросьян остался стоять, тупо глядя перед собой. И снова ощущение надвигающейся опасности неотвратимой леденящей волной поползло по ногам, поднимаясь все выше и выше. Кто-то все знал и вел свою игру в которой ему, Поросьяну, было отведена определенная роль. И к чему это приведет, Поросьян не понимал. Но знал, твердо знал, что ничего хорошего в этой странной игре его не ждет.
Тук, тук, тук — в дверь постучали. Поросьян резко обернулся, и ощущение опасности, до того лишь медленно поднимавшееся внутри, захлестнуло его с головой — аж дыхание перехватило. По другую сторону мокрого стекла он увидел темную фигуру в длинном дождевике, капюшон закрывал лицо — только подбородок и тонкие, плотно сжатые губы. Фигура подняла руку и постучала еще раз. Так обычно делают, когда хотят позвонить, а занявший кабину слишком долго разговаривает. Поросьян судорожно схватил трубку и прижал к уху — я, мол, еще, не закончил, но повернуться спиной, как это обычно делает не желающий прерывать разговор, он не мог. Да он сейчас вообще не мог пошевелиться. Настоящий ужас парализовал Поросьяна — ведь это была ни какая-то уличная ссора или пьяное препирательство, и не Рекс стоял перед ним! Темное Нечто стучало в его дверь…
Стук повторился в третий раз — Поросьян только головой затряс: занято, мол! Плотно сжатые тонкие губы изогнулись в презрительной усмешке — жуткой и неприятной, фигура повернулась спиной и удалилась в неизвестном направлении. Когда через пару минут Поросьян пришел в себя и вновь обрел возможность мыслить, эта картинка все еще стояла перед глазами. И он постепенно понял почему — дождевик был почти сухой. Ну может отдельные мокрые пятна. Так бывает, если человек только вышел на улицу и еще не успел промокнуть. Но кто будет бежать к автомату, выйдя из дома? Только тот, у кого дома нет телефона. В центре — и без телефона? Вряд ли… А вот если это именно тот, кто в Доме был? Тогда похоже, очень похоже! Поросьян выскочил на улицу и побежал в сторону метро — нисколько не заботясь мнением редких случайных прохожих. Да, я боюсь… Но я не сдамся!

Глава 14
Где-то в глубине квартиры звякнуло, и я отпустил кнопку — негоже незваному гостю поднимать трезвон. Но никто не спешил открывать. Я выждал пару минут и позвонил еще раз. Щелкнул замок, и дверь плавно поползла внутрь. Пахнуло затхлым теплом жилого помещения. И невидимый еще голос проскрипел:
— Да открываю уже… 
Это был нормальный советский пенсионер — седой, морщинистый, среднего роста и средней же упитанности. Одетый по-домашнему в тренировочные штаны неопределенного цвета и зеленую рубашку армейского образца. Он достаточно равнодушно посмотрел на меня, вроде как с вопросом в глазах, но вроде как и без. Кто-то в дверь позвонил ну и что?
— Михал Петрович? — вежливо поинтересовался я.
И зачем-то улыбнулся совершенно по-дурацки. А может я действительно был рад его видеть?
— Я Михал Петрович, — согласился он, потом еще раз внимательно осмотрел меня и спросил, — А вы, наверное, тоже про папашу моего в газету пишите?
— Нет, — все с той же идиотской улыбкой точно приклеившейся к лицу, ответил я, — У меня реферат про судьбу горного инженера в царской России.
Фраза почти соответствовала заготовке, за исключением уточнения исторического периода, но, с учетом совершенно сбившего меня с катушек разворота беседы, хорошо, что я хоть что-то изрек.
— Ну заходи, коль пришел, — хозяин жестом пригласил меня внутрь и захлопнул дверь, — Пошли, только не расшибись ненароком — у нас на коридоре темновато.
Темновато — это еще мягко сказано! Как только дверь безжалостно отсекла бледные щупальца лестничного света, наступила тьма — лишь в дальнем конце коридора больше похожего своими размерами и протяженностью на туннель метро, когда заглядываешь в него с края платформы, чуть брезжил тусклый свет…
— Да лампочка, понимаешь, прошлой зимой перегорела, — пояснил Петрович, уверено шаркая где-то впереди, — Которую еще при проклятом царизме ввернули. Вишь буржуи — сколько лет уже прошло, а они все ж таки нам разруху и саботаж учинили. Целую квартиру без света оставили. Удар нанесли в спину революции… 
Он еще что-то бормотал про врагов народа, но тут я, несмотря на все свои старания, пребольно налетел ногой на нечто растопыренное и торчащее во все стороны — аж охнул.
— Тише, машину поломаешь. А она денег, между прочим, стоит, — и пояснил, если я не понял, — Велосипед называется.
Я понимал, что надо быть осторожным, но в голове вертелась только одна мысль — судя по всему, меня опередили: кто-то уже приходил с вроде бы случайными вопросами и ненавязчивой беседой. И этот кто-то вряд ли хотел действительно написать статью в газету — его клад интересовал. Прочее — для отвода глаз, наподобие моего реферата. Но как кто-то кроме нас мог знать об Иртеньеве-старшем и нашем Доме? В смысле, что в Доме спрятано золото. Да никто! Но, тем не менее, с Петровича показания уже снимали…
На этом месте ход моих мыслей был грубо прерван ударом по лбу — чувствительным и звонким!
— Говорю осторожней! А то сейчас соседка выскочит и за свое корыто такое нам устроит... Оно хоть старое, но крепкое! Наше корыто, советское, ему сносу нет. Это тебе не какая-то буржуазная лампочка!
— Да я понял, что крепкое и сносу нет… — потирая лоб, буркнул я, — Про лампочку тоже понял...
Мы миновали дверь в полутемную, огромную кухню с длинными рядами газовых плит и заставленных посудой столов вдоль стен — я кухонь таких размеров еще не видел. Наших малогабаритных там разместилось бы не меньше десятка!  Буквально в метре от узкого, давно немытого и единственного окошка просматривалась грязно-серая стена соседнего дома. Мрак… Только дрожащий голубой огонек не выключенного газа отважно боролся с запустением и темнотой.
— Мы уже сколько раз из ЖЭКа вызывали электрика, — Петрович продолжал развивать мысль о лампочке, — А он говорит, что лестницы у него подходящей нет. Мы говорим — так ты свою недомерку на стол поставь, мы уж вытащим какой-нибудь, а он ни в какую. Боюсь, говорит, покалечиться за ваш рваный рубль. Такой, понимаешь…
Что-то мягкое коснулось моей ноги и хрипло мяукнуло, блеснув загадочными зелеными глазами.
— Кошка это наша, чтоб мышей не было, — пояснил для тупых мой проводник, — Ну вот и пришли.
Оказалось, что свет, привидевшийся мне в конце коридора, шел отсюда — из приоткрытой двери в нормальную светлую комнату с большим окном и видом на какой-то проспект. Странно, я ведь дворами подходил — мелькнуло в голове, а тут проспект. Еще я понял, почему мне так долго не открывали: пока отсюда до двери дойдешь…
— Заходи давай, — хозяин забрал мое пальто и повесил на забитый прямо в стену большой и толстый гвоздь.
 При этом бутылки в карманах явственно звякнули. В равнодушных глазах  Петровича что-то блеснуло, и ясность мысли наконец-то снизошла на меня, пребывавшего после известия о возможном конкуренте в полной растерянности. Не то что бы я понял ход событий, нет. Но как себя вести я прочувствовал. Как говорят моряки — поймал ветер.
Это удивительное ощущение, когда в голове включается своеобразный форсаж и ты легко ведешь самую сложную беседу, решаешь запутанные головоломки и отвечаешь на каверзные вопросы. Твои мозги работают на полную мощность, и даже чуточку больше. Наверное, это можно назвать вдохновением. Или спасательным кругом, который судьба бросает нам в самые тяжелые и сложные жизненные моменты.
— Михал Петрович! Вы извините, что я так запросто вторгся к вам. Без звонка, без разрешения, — я говорил легко, уверенно и убедительно, — Но мне очень надо с вами поговорить. Не сочтите…
И не разъясняя, что именно я хотел сказать последней фразой, вытащил из карманов оба флакона сразу — идти, так с козырей!
— Вот у меня тут коньячок есть…
— Коньячок — это хорошо! — в глазах хозяина загорелся неподдельный интерес, — Коньячок мы уважаем.
Он усадил меня на шаткий, не твердо стоящий на причудливо изогнутых ногах стул подле большого круглого стола покрытого клетчатой, потертой по краям клеенкой. Скрипнув резной дверкой, вытащил из такого же монументального как стол серванта два стопарика и вилки. Потом направился к окну и, приоткрыв внутреннюю створку, стал изучать расставленные в межоконном пространстве миски и кастрюли. Да, стены раньше делали добротные — не меньше метра! Между окнами спать можно, если сквозняка не боишься. Никакой холодильник не нужен.
— Посмотрим, что тут у сеструхи закусить найдется, — пояснил он, — Сеструха у меня хозяйственная, только сегодня, понимаешь, дежурит. Вахтером она у меня служит. В театре.
— Да не беспокойтесь, Михал Петрович, — деликатно соврал я, — Завтракал недавно был.
— Ничего, ничего. Завтрак прошел — обед начинается. А пить без закуски — здоровью вредить. Тебя как звать-то?
— Парецкий — несколько запоздало представился я. Ведь учил Поросьян — любой разговор надо со знакомства начинать для создания атмосферы доверия.
— Парецкий — молодецкий! — пошутил Михал Петрович.
Прямо кладезь народной мудрости! Интересно, а где они продукты летом хранят, когда на улице жарко?  Сразу что ли съедают все? Между тем на столе появился нарезанный лимон на блюдечке — дедок-то эстет, затем селедка с лучком, естественно в селедочнице в виде рыбки с хвостом, плавниками и головой. А хлеб уже стоял — осталось только салфетку откинуть. Я быстренько откупорил коньяк и налил по полной. Петрович сел напротив, и мы выпили, как положено за здоровье. А дальше случилось неожиданное для меня — то ли коньяк натощак, то ли пресловутое вдохновение, но когда хозяин, дожевывая лимон, спросил, что именно меня интересует, я просто и честно ответил. Все как есть — ищем мы с друзьями клад в старом Доме, где Иртеньевы жили.
— Это ты, Парецкий, хорошо сказал, — хозяин лукаво улыбнулся, и я понял, что он очень даже не прост при всей своей заурядной внешности, — Правильно сказал. Я ведь сразу понял, зачем ты пришел. Сперва подумал, что тоже врать будешь, как хрен, который летом приходил — журналистом столичным прикидывался. Ох уж он вертелся, ну чисто вошь на иголке… И так ко мне, и этак. Про газету свою плел несуразицу всякую. А сам все глазками зыркал и вопросики с подковыркой задавал. Я его быстро попер отсюда — не помню, мол, ничего и все тут. Даром, что он галстук нацепил и шляпу. Культуру одеждой не заменишь…
Я налил по второй, поражаясь глубине и ясности мысли моего собеседника, и тост наш институтский произнес, что не вовремя выпитая вторая — испорченная первая. Петрович посмеялся и подтвердил со знанием дела:
— Между первой и второй промежуток небольшой! Да ты закусывай, не стесняйся: у меня пенсия нормальная, сеструха тоже пенсионер, но еще и подрабатывает, — он легко принял дозу, и уже почти с симпатией посмотрев на меня, закончил ранее начатую мысль, — А с тобой, Парецкий, я готов поговорить. Имею такое законное желание. 
Я налил по третьей, чтоб тара не пустовала и, пользуясь приглашением, уделил немного внимания селедке с черным хлебом. Ох и вкусная эта штука! И разговор, похоже, клеится. Только форсировать не надо — Петрович сам скажет все, что захочет. А что не захочет — и клещами не вытащишь...
Мы посидели с полчаса беседую не о чем, а на самом деле присматриваясь друг к другу и привыкая. Уговорили первую фляжку, открыли вторую. Селедку съели. Лимон ополовинили. И только потом я вкратце рассказал про Дом: как я там очутился, как предчувствие меня охватило, как обмеряли все в поисках тайников, как про горного инженера узнали и квартиру его бывшую обшаривали безуспешно… Все рассказал, как есть. Кроме Бледа — он к делу не относился. На закуску, как говорится, оставил лишнюю трубу и замурованный камин. На этом месте Петрович заслушивавший доклад со вниманием, пониманием и сочувствием встрепенулся и попросил подробности: где, как выглядело, чем кончилось.
— Да ничем, — честно ответил я, — Ничего там не оказалось. Непонятно зачем, вообще его замуровывали. Тем более так тщательно.
— Не знаю. — Петрович развел руками, — Я ведь ровесник революции — когда чего-то понимать стал, мы уже в двух комнатках остались всей семьей. Может видел — сразу от входной двери направо?
— Вроде осталось что-то, — я напряг память, — маленькие такие комнатки. Одна с нормальным окном, а в другой вроде форточки.
— Точно! С окном — это для прислуги была, а вторая кладовка. И то хорошо. Время такое тогда было — спасибо, живы остались. А что в кладовку выселили… — Петрович подмигнул мне и выразительно посмотрел на пустые стопки, — Я, Парецкий, не как некоторые из бывших, злобы на советскую власть не держу. Я, понимаешь, советскую власть люблю.
И мы выпили за советскую власть. Потом за революцию семнадцатого. Потом за революцию, вообще. Несмотря на буржуазное происхождение, Петрович стоял на твердых марксистско-ленинских позициях. Фабрики — рабочим, землю — крестьянам, смерть — буржуям.
Впрочем, отца своего он за буржуя не считал — и это правильно. Ну какой из честного горного инженера буржуй! Да он похлеще иного пролетария вкалывал. Вначале на хозяев — вот эти точно буржуями был, кровопийцами и мироедами, потом на советскую власть. Ведь Петр Михайлович и после революции продолжал по приискам ездить — золотодобычу организовывать. В Москве наездами появлялся — то Урал, то Сибирь… Потом партия его на научной фронт бросила, как проверенного спеца — так он и там большую пользу стране приносил! Почти до академиков дослужился.
Как ни странно, но мне было удивительно хорошо и спокойно в компании этого славного пенсионера, в этой замечательной залитой солнечным светом комнате со старой скрипучей мебелью и большим окном за которым неслышно шумел многолюдный проспект. Мысли о кладе отошли на второй план — не в деньгах, в конце концов, счастье. Счастье в умении радоваться жизни, какой бы она ни была. Тяжелая, легкая — да какая разница! Главное, что ты живешь и дышишь. Все остальное незначительные детали! Вот Петрович так умеет, без дураков, от души. Здорово, все-таки, что судьба нас свела — случайно, но своевременно. И мы сидим запросто, как два старых добрых приятеля, беседуем о разном и пьем коньяк.
Стоп, а вот коньяк-то и кончился. Внезапно и неотвратимо, как почему-то всегда и бывает. Я было собрался до магазина сбегать, но хозяин вытащил из—за шкафа чуть початую бутылку водки и сказал, что сейчас его очередь.
— Сбегать в магазин ты еще успеешь! — многообещающе заметил он, добавляя к свежей порции выпивки трехлитровку соленых огурцов домашнего приготовления.
Ох и хороши оказались огурчики — ядреные, с хрустом!

Чисто вымытый и согретый горячим чаем с медом Беркшир, в розовых пушистых тапочках и теплом уютном халате, уже настроившийся отойти ко сну был весьма удивлен и даже возмущен столь поздним и неожиданным появлением Поросьяна — бледного, мокрого и, мягко говоря, в растрепанных чувствах. Тем не менее, он повел себя достойно: усадил пострадавшего подле горячей батареи на кухне и угостил рюмкой сладкой и тягучей домашней наливки. Чуть оттаяв и придя в себя, Поросьян поминутно оглядываясь на входную дверь, поведал Беркширу об ужасных событиях случившихся с ним за сегодняшний день. Но вместо однозначного всеобъемлющего сочувствия, поначалу он услышал, что ход развития событий закономерен и предсказуем. Особенно в части неумеренного употребления пива в то самое время, когда Беркшир мерз и мок во дворе Дома в бесполезном ожидании. Однако когда дело дошло до неизвестного в Доме и фигуры в дождевике, Беркшир проникся по-настоящему…
Они стали анализировать ситуацию и так, и этак. Получалось, что кто-то третий знал и предвидел каждый шаг Поросьяна. Более того, умышленно нанес ему вполне ощутимый удар, разрушив нормальные отношения с Шерифом. И это именно в тот момент, когда было принято решение о подключении последнего к поискам! Конечно, все можно без проблем восстановить и наладить — это лишь вопрос времени и двух-трех бутылок портвейна. Поросьян так и заявил Беркширу:
— С Шерифом я договорюсь! Завтра же зайду с парой флаконов, принесу положенные извинения и двинемся дальше. Ему теперь наверняка тоже интересно узнать из—за чего весь сыр-бор.
А вот, что касается личности этого загадочного третьего, то в этом вопросе их мнения разошлись. Поросьян считал, что стал жертвой настоящего заговора, Беркшир придерживался точки зрения не слишком Поросьяну понравившейся, но и не отвергаемой однозначно: где-то Поросьян что-то кому-то ляпнул, в смысле проболтался, а прочее было неизвестным супостатом домыслено.
— Слишком много «то», — Поросьян даже несколько обиделся, — И вообще, я лишнего не болтаю!
— Да, ладно, — отмахнулся Беркшир, — Тебе и Парецкий не раз говорил, что желание словесно выпендриться рано или поздно тебя погубит. И нас, между прочим, тоже!
Поросьян хотел совсем обидеться, но заставил себя сдержаться — не время сейчас, да и зерно истины в словах Беркшира, безусловно, имелось. 
— Думаю, что на каком-то этапе наших поисков, в твоем окружении, — Беркшир задумчиво посмотрел на Поросьяна, — Именно в твоем — ведь так запросто зайти от твоего имени к Шерифу мог только ваш — университетский.
— Брось, — возразил Поросьян, — У нас хоть милиция и стоит на входе, но пройти любой может. Вы вон с Парецким, как к себе домой ходите.
— Пойми, Поросьян, — терпеливо пояснил Беркшир, — Я говорю о наиболее вероятном ходе развития событий, но при желании можно дофантазироваться до всякой ерунды. Вплоть до того, что это Танька в плаще ввергла тебя в панику и…
— Ты будешь смеяться, — глаза Поросьяна блеснули, — Но я почему-то тоже о ней подумал. Ведь она не просто знала адрес и видела, насколько вся эта история нас занимает. Именно она и никто другой, кроме нас, разумеется, знает про горного инженера.
— А мы, между прочим, — поддержал его Беркшир, — О ней практически никакой информации не имеем. Ну, на столе она классно пляшет. Ну, шутки дурацкие себе позволяет. Но кто она, откуда? Кто ее друзья? Каков круг общения и интересы?
— Эх, Парецкого не хватает, — мечтательно заметил Беркшир, — Он бы свежим взглядом чего-нибудь обязательно углядел.
— Пожалуй, — нехотя согласился Поросьян, собираясь домой, — Но все-таки, кто же этот третий?
При мысли об огоньке в темном окне и, особенно, фигуре в дождевике с опущенным капюшоном Поросьяна несколько передернуло, но он решительно вышел в холод и мрак ночи. Пришло время вернуться домой…

Глава 15
— Ты пойми, Парецкий, — откушав водки и похрустев огурчиком, Петрович перешел к делу, — Я это золото сам искал не один год. Есть оно в Доме.
— А почему именно золото? — поинтересовался я, — Может там царские бумажные деньги лежат, которым теперь цена — копейка?
А действительно вдруг так оно и есть? Вроде тоже клад, только толку от него… Но Петрович даже рукой замахал:
— Золото там! Точно! — потом подумал пару минут и решился, — Ладно, тебе первому расскажу, как дело было. Сам я стар, искать ничего больше не буду за ненадобностью, а тебе может быть повезет. Значится так…
Оказалось, что к началу революции наш горный инженер оказался держателем прекрасной коллекции оригинальных золотых самородков. Что сам нашел, что купил, а что в подарок получил от знающих о такой его слабости друзей: самородки чудной формы собирать. Общий вес коллекции составлял около десяти килограмм. Однако пронизывающий до костей ветер революции заставил взглянуть на любимую игрушку несколько иначе — оно, конечно, приятно вечерком с комфортом расположившись за письменным столом рассматривать при свете лампы маслянисто желтые фантастические фигурки, просто держать в руках, ощущая приятную тяжесть... Но золото, оно всегда золото. Как бы не развернулись события в стране, но благодаря нему семья без куска хлеба не останется. Надо только хорошенько его спрятать на время кризиса.
Петрович взял короткую паузу и отлучился по надобности, а я, налив водочку и достав огурчики, задумался об услышанном: а ведь действительно, поначалу никто всерьез революцию не принял! Думали — переждать чуток надо, и все на свое место само собой встанет. Никто особо на защиту своего образа жизни, своей идеологии, своей политической системы не встал. В лучшем случае золотишко спрятали или за границу слиняли, доверив борьбу абстрактному некто: «Ах, неужели некому навести порядок в столице? Как же подобное безобразие допускается?» Так что справедливо революция население Российской империи по нужности и общественной полезности рассортировала!
А еще я знаменитую фразу про пролетариев, которым нечего терять, кроме цепей оценил. По-настоящему оценил, а не для экзамена. Я с удивительной ясностью представил себе мировосприятие человека делающего революцию — идя в бой, он активно созидает свое будущее, ему нечего терять кроме жизни и он твердо знает, что в случае поражения так оно и случится, у него нет спрятанного золота и возможности при неблагоприятном развитии событий уехать в Париж или Харбин. Его, не доходя до границы, как говорится, в повидло шлепнут. Вот он и борется по-настоящему! Борется с теми, кто особенно-то бороться и не настроен. Во всяком случае, на первом этапе революции...
Тут Петрович вернулся и, выпив за мое здоровье, продолжил рассказ. Итак золото было спрятано, ситуация в России развивалась в соответствии с исторической логикой и гениальными предначертаниями классиков марксизма-ленинизма. Горный инженер решил поперек кровати не ложиться и поступил на службу новой власти, благо специалистов его уровня было немного, а потребность в них нарастала. Ему удалось довольно быстро вписаться в систему и вернуться к любимой работе.
О спрятанном золоте Петрович узнал уже будучи вполне сообразительным мальчишкой — теплым летним вечером они с отцом гуляли по Бульварному кольцу  и беседовали. На утро отцу предстояла длительная командировка куда-то на Урал. Взяв с Петровича — тогда еще просто Мишани, слово молчать, Петр Михайлович сообщил примерно следующее:
— Жизнь — сложная штука, — Иртеньев-старший прибег к привычной формулировке взрослого пытающегося объяснить ребенку то, чего он сам до конца не понимает, — И как она пойдет дальше предугадать трудно. Поэтому я в свое время спрятал в нашей квартире очень ценную вещь — золото, чтобы в тяжелый момент можно было как-то продержаться. Но сразу после революции — а это время оказалось для нашей семьи самым тяжелым, владение золотом было смертельно опасно. И я не рискнул им воспользоваться, тем более что мне удалось достаточно быстро поступить на службу. Мы стали получать необходимые продукты питания и дрова. Вобщем, пережили как-то смутное время без золота. А потом уже и смысла не было в Торгсин его нести. На жизнь нам вполне хватало. Как у тебя получится — не знаю… Но о том, где золото спрятано со временем обязательно скажу. Понадобится — возьмешь и сдашь, куда следует, вроде как случайная находка. Денег много получишь… Впрочем все это ты будешь решать сам. Мое дело — вовремя тебе показать место, чтоб и не соблазняло тебя впустую раньше времени, и не ушло вместе со мной…
Петрович задумался, даже взгрустнул, вспомнив тот теплый вечер, бульвар, себя — веселого и беззаботного мальчишку, отца. Такого умного, большого и красивого. Как легко и спокойно было идти рядом с ним, чувствовать его теплую, чуть шершавую от возни с образцами руку, слышать давно забытый голос…
Стараясь не мешать воспоминаниям и размышлениям, я налил Петровичу двойную — вдруг ему захочется выпить без меня, и отлучился из комнаты. Поначалу, ясное дело, пришлось порядком поблуждать по темному коридору, но, в конце концов, логика, советы соседей с которыми я несколько раз столкнулся с непривычки, и соответствующий запах привели меня к цели. Оказавшись в мрачном, напоминающем своими пропорциями колодец, помещении я прислонился лбом к холодной стене и грустно засмеялся: «А ведь после всего услышанного я не смогу считать найденной нашей с друзьями собственностью. Теперь я, увы, знаком с хозяином. Сам его нашел и сам все ему рассказал! Такие дела… Тем более Петрович пока не сказал ни того, что он знает место, ни того, что уже все извлек и использовал!»
За приятной беседой, да в хорошей компании все кажется прекрасным и удивительным, но стоит остаться наедине с собственными невеселыми мыслями… Стоп! Это не более чем минутная слабость! Просто когда мы золото найдем, если оно, конечно, еще есть, Петрович получит свою долю. Решив столь важный вопрос, я быстро сделал все остальное и под громоподобный гул и рокот слива — это вам не беленький керамический бачок, это фундаментальное чугунное сооружение, вернулся домой. Тем более что светлое пятно перед открытой дверью явственно обозначало мой путь. Этакая путеводная звезда!
Без меня Петрович пить не стал, но раскопал где-то кусок твердой, пикантно заиндевевшей копченой колбасы, и теперь пытался ее порезать. Я тотчас пришел на помощь и вот уже ровные овальчики украшают нашу скромную трапезу. И это правильно — время-то уже обеденное…
К сожалению, Петровичу так и не довелось узнать, где именно спрятано золото — человеку свойственно откладывать слишком многое на последний момент. Как говорят летчики: «Не оставляю тормоза на конец полосы…» А этот последний момент обычно приходит столь неотвратимо, неожиданно и страшно, что много казавшееся важным перестает быть таковым, отходит на второй, третий, четвертый планы. А такие привычные мелочи как просто дышать, слышать, видеть, говорить вдруг приобретает невероятно важное значение.
Впрочем, в то время золото Петровича особо не интересовало — на жизнь холостяцкую ему и без того хватало, да и возможности копаться в, давно заселенных чужими людьми, комнатах бывшей квартиры естественно не было. А вот когда стал Петрович пенсионером, да из Дома народ весь по новым квартирам расселили, так и ему время пришло вещички собирать — давно с сестрой, что в Питере жила сговорился: как выселят из отчего дома — сразу к ней переедет. Вдвоем на старости лет и веселей и сподручней. Вот только тогда-то и решил он золото найти.
— Ну и как, удалось? — спросил я, с радостью и удивлением чувствуя, что любой ответ не нарушит моего душевного равновесия.
— Да в том-то и дело, что нет, — Петрович грустно развел руками, — Я потому, про камин услышавши, встрепенулся — а вдруг там?
— Ничего там не оказалось, — грустно ответил я, — Ничего мы не нашли…
— Вот и я: провозился невесть сколько времени, неудобств натерпелся, живя без воды и света, а как ругались на меня, что площадь не освобождаю и вспоминать не хочется… — Петрович махнул рукой, — И ни хрена не нашел! Куда оно делось, где место то заветное — так и не узнал…
Мы с Петровичем обнялись — прямо через стол, как старые добрые товарищи по несчастью и я сказал этому славному пенсионеру, что если мы чего-нибудь найдем — обязательно с ним поделимся. Он даже прослезился чуть—чуть и пригласил в следующий мой приезд останавливаться только у него. Потом мы выпили за нашу замечательную, славную встречу и я собрался домой — нельзя ж целый день человеку надоедать! Вон, за окном уже стемнело и снег, кажется, пошел, заметая по самые крыши сказочный город дворцов и коммуналок, мостов и каналов, темных проходных дворов и прямых как истина проспектов. Странный город, непохожий ни на Москву, ни на что другое. И уже почти мной любимый.
Петрович страшно обиделся, что я так быстро ухожу, да и мне самому, честно говоря, уходить не хотелось. Красивое решение пришло легко и к месту:
   — В магазин я иду! В магазин… Кстати, где ближайший?
— Магазин, Парецкий, это не клад, — философски заметил             Петрович, — Его легко найти!
И все подробно объяснил, добавив, что закуску покупать не надо, так как вот-вот с работы вернется сестра и организует ужин — картошечки там поджарит, котлет каких-нибудь, а то что ж мы как не русские люди без горячего целый день сидим. Отлично! Ужин это здорово… Я выскочил на улицу, а там была зима…
Снежная буря разыгралась не на шутку. Холодный ветер с Невы (иначе его называть просто язык не поворачивался) хлестал по стенам домов белой дробью снежинок, сбивал с ног редких прохожих и вдувал в подворотни упирающихся собак… Снег слепил глаза, забивался в уши и карманы. Улицы Петрограда были темны и пустынны. А ведь всего несколько часов назад они были залиты теплым осенним солнцем! Люди фланировали во всех направлениях, наслаждаясь жизнью, мило беседуя и беспечно смеясь. Но грянула буря! И сдуло все это праздное великолепие, будто и не было его вовсе. Не так ли пришла когда-то революция? Не так ли обрушилась на нас история с кладом — вон как закручивает!
Чу! Что за согбенная фигура стоически преодолевает неистовое сопротивление ветра? Куда идет она вопреки всему? Тут я запутался в родах: фигура — она, но идет-то Парецкий, стало быть — он. Да ладно, по ходу дела разберемся… Итак, какая суровая необходимость заставила его покинуть тепло и спокойствие очага и шагнуть в белое марево пурги. Так кто же это! Кто этот неистовый упрямый первопроходец? Да это же я, Парецкий! Иду себе из магазина, где богатый выбор приятно удивил, а вежливое обращение настроило на благожелательный лад. И нестрашна нам плохая погода! Пусть дует ветер, пусть! Для меня сейчас главное — пакет с купленным не потерять и мимо нужного поворота не проскочить…

На следующий день Поросьян первым делом поехал объясняться с Шерифом — ведь он один видел загадочного третьего, да и отношения надо было восстанавливать. Как и было сказано, он захватил с собой пару примирительных пузырей, как раз «Кавказ» завезли, и был настроен вполне миролюбиво. Вчерашний кошмар уже не казался таким страшным и безысходным — прав был вчера Беркшир! Мало ли кто и почему в пустом доме курит? И в дождевиках с капюшоном по столице Советского Союза ходить по вечерам не возбраняется. Полная неясность была только с запиской, но Поросьян решил после пары тостов пройтись с Шерифом по Универу и найти гниду. Да и Парецкий должен завтра утром приехать…
Весело насвистывая, он спустился в подвал и открыл знакомую дверь с привычной шуткой: «Ну что, суки, не ждали?» Обычно народ вспоминал известный анекдот про Вовочку и весело смеялся. Но на этот раз заряд сработал в холостую — ответом Поросьяну было гробовое молчание и недобрый взгляд Шерифа в гордой задумчивости сидевшего за пустым столом. Вместо приветствия он злобно огрызнулся:
— Ты, Поросьян, сюда больше не ходи! Не надо…
— Не понял, — несколько ошарашенный подобной встречей, ответил Поросьян. Он, безусловно, понимал, что придется извиняться, но развитие событий виделось ему несколько в ином свете.
— А чего ж тут непонятного? — Шериф был явно очень зол, — Нечего тебе здесь делать, понял? Не ходи сюда больше, ясно? Здесь тебя не ждут!
— Ну, знаешь, Шериф, — Поросьян обиделся, но еще пытался установить контакт, — Ты особо не борзей. Я, между прочим, извиняться за вчерашнее пришел. Тем более что я не так уж и виноват — записку-то враги подкинули, я ж тебе говорил вчера…
Он честно попытался все объяснить, даже как бы ненароком бутылками в портфеле звякнул, намекая на приятное продолжение беседы, но Шериф медленно встал и вышел из—за стола:
— Ты совсем тупой или прикидываешься? Тебе сказали — вали отсюда со своими бутылками и идиотскими байками! Происки врагов, говоришь? А то, что в результате скандала, который ты вчера здесь учинил — и не говори, что Рекс виноват, первым ты ударил, так вот в результате наш клуб отсюда попереть могут! Знаешь, кто на шум пришел и вас разнимал?
— Не знаю и знать не хочу! — от подобного обращения все миролюбие оставило Поросьяна, как последние листья покидают стылые ветви, — Рекс сам напросился, а с тобой я в таком тоне разговаривать не собираюсь. Катись со своим клубом сам знаешь куда! Тоже мне — дети подземелья…
— Вот и замечательно, — прямо таки прошипел Шериф, — Дверь позади тебя.
И он, играя желваками, вернулся за стол. Было совершенно очевидно, что устраивать сейчас более глубокое препирательство с нежелательным визитером в его планы не входило. Еще бы! От прошлого бы отмыться… А что же Поросьян? Он как можно презрительней посмотрел на Шерифа, обвел взглядом маленькую комнатку, какие-то тусклые фотографии на стенах, потертые стулья — вся эта публика оказалась, к сожалению, мелковата! И, не говоря больше не слова, оставил помещение.
Хрен с ними, козлами! Было обидно до чрезвычайности, но исправить уже было ничего нельзя. И дело не в потерянных хороших отношениях с Шерифом — не знал его Поросьян раньше и дальше знать не будет! Печально было другое — обрывалась ниточка к загадочному незнакомцу. Ведь только Шериф его видел! Впрочем, это мог быть и простой посыльный… Но и в этом случае раскрутить клубок за такую крепкую ниточку было вполне возможно. А теперь…
Томимый подобными печальными думами Поросьян выбрался из подвала, побродил немного по бесконечным коридорам Универа и, наконец, кинул якорь на уютной пожарной лесенке — узкой, редко посещаемой, но с окошками и подоконниками. Здесь можно было с комфортом расположиться, поразмышлять, выпить глоток-другой портвейна.
 Что он и сделал, осаживая оставшийся после беседы с Шерифом конфуз — как ни как, его, Поросьяна, грубо выгнали! Он еще раз, не без некоторого сарказма в свой адрес, проиграл всю беседу и неожиданно задумался: а не слишком ли зол был Шериф для одной бессмысленной поездки и одного небольшого конфликта, кто б там не пришел на шум? Поросьян мысленно начал все с самого начала — вот он подходит к двери, вот он шутит, вот он открывает дверь… А что же Шериф? Он сидит в задумчивости за столом и злобно смотрит на вошедшего. Только ли злобно? Поросьян в волнении соскочил с подоконника и забегал по тесной площадке, периодически прикладываясь к бутылке:
— Так, так, так! А только ли злоба была в глазах и движениях? Нет, не только. А что было там еще? — Поросьян мысленно представил себе лицо Шерифа крупным планом, — Правильно, там был страх! Он ведь вздрогнул, когда дверь открылась, как-то сжался…
Озноб пробежал по телу — Поросьян опять ощутил приближение опасности: да, Шериф был испуган. И испугать его могло именно то, что заставляло Поросьяна искать примирения с ним: он видел и мог узнать принесшего записку! Скорей всего он понял, с кем имеет дело, оценил, как говорится, уровень возможного ущерба. И испугался. Именно так: Шериф банально испугался! Да в это трудно поверить, но этого нельзя и игнорировать. Ведь к Поросьяну у этого страшного незнакомца совсем другие счеты… И если Шериф позволил себе испугаться, то чего можно ожидать Поросьяну?
Скорей бы Парецкий приехал! Втроем мы бы с любой проблемой справились. Вдруг Поросьян замер — странный звук донесся сверху: вроде бы дверь скрипнула и шаги… Именно шаги! Кто-то, стараясь не шуметь, медленно и неотвратимо приближался к Поросьяну.

Глава 16
Завернув за угол и получив в физиономию отрезвляющую порцию мокрого, жесткого снега, я невольно остановился и повернулся спиной к ветру: пришло время чуть передохнуть и сориентироваться. Ведь идти против ветра еще можно, даже чушь всякую нести: «Пусть сильнее грянет буря!», а вот плевать и смотреть совершенно нежелательно. Даже беглый осмотр окрестностей подтвердил самые худшие подозрения — великий и могучий Парецкий самым банальным образом заблудился.
Место моего пребывания было незнакомым и загадочным: призрачные силуэты домов — темные громады с редкими желтыми точками окон, улица без людей и границ — лишь клубящаяся белая кутерьма — то вихрем закрутится, то к земле прижмется… Так ведь немудрено заблудиться было — пришел осенью, возвращаюсь зимой! Вместо грязи и мусора — белое покрывало, вместо проходных дворов — мрачные пещеры, вместо переулков — горные ущелья. Где же ты, мой славный скверик перед заветным подъездом? И где ты, мой замечательный товарищ? Твоя, как ты говоришь, сеструха должно быть уже пришла и оперативно жарит картошечку к нашему столу. Может и котлетки тоже жарит: масло рассерженно скворчит, пленительный запах в коридор выползает…
Мне стало совсем грустно, голодно и одиноко, да и перед Петровичем неудобно. Получилось, что сбежал я — ни попрощавшись, ни сказав спасибо. Такие дела… И чего теперь дальше делать? Такси до Петровича ловить? Так нет тут ни одного такси. До гостиницы тоже, стало быть, не доберешься. Просто наугад брести? Да по нынешней погоде далеко ли добредешь. В такую пургу можно и совсем замерзнуть!
Оставалось одно, но проверенное средство — спрятаться в ближайший подъезд. Дальше есть два варианта: ждать улучшения погоды или попытаться узнать у проходящих жильцов, где я нахожусь. Пусть на моей карте покажут, а потом решим, куда и как ехать — к Петровичу или в гостиницу. Опять же согреюсь. Этот аргумент оказался наиболее весомым, и я, не испытывая более сомнений, покинул негостеприимные улицы нашей северной столицы. Он искал прибежища, и он нашел его! Как же там было тихо и тепло…
Я привалился к горячей гармошке батареи и замер. Подъезд оказался почти как у Петровича, только еще роскошнее — по верху стены шла лепнина с разными древнегреческими событиями, в полукруглой нише торчал цилиндрический пьедестал, правда, уже без статуи, а светильник больше походил на дворцовую люстру, несмотря отсутствие четырех ламп из пяти возможных. Пурга было кинулась за мной в неплотно закрытую дверь, засвистела в щелях по- разбойничьи, да я дверь прихлопнул хорошенько и стало снова тихо.
Только причудливой формы снежные барханчики остались, но и они быстро таяли, теряя и форму, и цвет. А разве не так случается с мечтами и иллюзиями, когда, покинув привычный комфорт нашего сознания, они сталкиваются с безжалостным равнодушием окружающего мира? И вот уже только грязные разводы на узорчатом холодном полу…Пока я грелся и соображал, как бы мне определиться с местом, но не показаться при этом полным идиотом, в подъезд буквально впорхнули какие-то девки обсыпанные снегом и радующиеся непонятно чему. Хи-хи, понимаешь, ха-ха! Глазки блестят, губки накрашены, локоны растрепались…
Увидев мою задумчивую персону, они заржали еще громче и одна, самая, пожалуй, шустрая, спросила, почему я такой мрачный и нет ли у меня закурить. Я честно объяснил, что заблудился, а вместо сигарет предложил содержимое своего изрядно намокшего и готового в любую секунду лопнуть пакета. Я еще подумал: «Как интересно чередуются события, — словно следуют запутанному, но тонко срежессированному сценарию…»
Мы поднялись на самый верхний этаж, при этом в тесном лифте я начал отрабатывать приглашение к столу, — а так именно и обстояло дело — веселыми шутками и анекдотами, которых всегда знал преизрядно. Прости меня, Петрович! Я не воспользовался возможностью узнать к тебе дорогу, а повелся на первое случайное, высказанное, по сути, в шутку, предложение зайти на день рождения к совершенно незнакомой мне девушке. Зайти даже не по ее приглашению — так подружки на улице подобрали и притащили смеха ради...
 Однако, попав в квартиру — такую же огромную и жуткую как у Петровича — с длинным, полутемным коридором, множеством дверей и огромной кухней, я понял, что пока все идет весьма удачно. Народу в двух смежных комнатах было много, в основном, женского пола и весьма симпатичного. Особенно с моей, образно говоря, голодухи: все эти поиски клада совсем из колеи выбили, да и колея та была, волею судеб, не слишком разъезженная. Вот Беркшир, например, или Поросьян наверняка бы отказались от участия в подобном сомнительном мероприятии!
Мой пакет был встречен на ура, свежие тосты — одобрительно, а предложение потанцевать, сделанное мной хозяйке бала чуть позже — доброжелательно. Так я познакомился с Натали. Во всяком случае, мне ее представили именно в такой, немного старомодной транскрипции: «Натали, Натали, как вас любил поэт...» — мы еще такую песню про Пушкина на принудительных сельхозработах часто пели. Танцы производились в соседней комнате, — свет там не горел, мебель теснилась по углам. И это правильно: негоже совмещать прием пищи с дрыгоножеством — кушать надо сидя и при свете, чтоб видеть содержимое и вилки, и рюмки, а танцевать совсем наоборот.
Не скажу, что она сразу произвела какое-то сильное впечатление при знакомстве — в меру стройная телом, в меру красивая лицом, одетая вполне в моем вкусе, может только платье  длинновато и голые руки не слишком подходили зимнему времени года. Вокруг имелись куда более достойные и доступные кадры. С моей стороны это был скорей вежливый жест. Или она просто осталась совсем одна на несколько минут, а мне как раз пришло в голову размяться после энергично употребленной тарелки всякой вкусной еды? Затрудняюсь ответить…
Но когда прохладные обнаженные руки легли мне на плечи, и я сквозь тонкий шелк платья ощутил прикосновение ее тела, такого податливого, такого горячего — о, черт! — моя бедная голова закружилась, а дежурная шутка застряла в горле. Мы медленно двигались в такт незнакомой мне, но вполне подходящей музыки, среди таких же слипшихся пар и мои руки бессильно сползали с ее спины все ниже и ниже, следуя очаровательным изгибам. Сползали медленно, готовые в любой момент вернуться на место — проявлять излишние вольности никогда не входило в мои правила. Но запрета не было. Напротив, она как-то странно посмотрела на меня, чуть откинув голову, и, видимо вполне удовлетворенная увиденным — а, собственно, почему бы и нет? — загадочно улыбнулась. Тут до меня дошло, что у нее не просто под платьем ничего нет, но и мы уже целуемся. Целуемся вполне всерьез.
Судя по всему, сегодня она была одна: мы танцевали и танцевали, но никто не выказывал недовольства, мы целовались, и все это видели. Нагуляв аппетит, народ постепенно возвращался  к столу, пока в какой-то момент мы не остались одни — только в проеме распахнутых дверей в сизой табачной дымке просматривался сумбур праздничного застолья и светлый квадрат на полу был его туманным отражением…
Музыка еще играла, но смысла двигаться ей в такт больше не было, — теперь мы просто и недвусмысленно обнимались, целовались и позволяли себе прочие милые вольности, прислонившись к стене в свободном от мебели углу. Это было форменное безумие, поразившее двух практически незнакомых людей подобно удару молнии. Мы даже поговорить толком не успели, — только познакомились, а еще она спросила, почему я не курю. И я ответил, со смехом, что мне больше нравится портвейн. Вот и весь разговор…
Это был настоящий ночной полет — без начала и конца, на грани потери сознания, полет из ниоткуда в никуда. Иногда мне казалось — еще чуть—чуть, и я взорвусь переливающейся салютной шрапнелью, иногда — меня вдруг уносило бесшумным потоком в мерцающий туманный туннель. Потом реальность врывалась в сознание: кто-то приходил поплясать или поинтересоваться соизволим ли мы выйти к столу.  Но это были не более чем огни бессонных городов изредка проплывающие под крылом и лишь подчеркивающих своими редкими огоньками бесконечный мрак ночи. Так же далеко, безразлично и проходяще…
Время замедлилось, почти замерло, движения и звуки внешнего мира утратили четкость, растаяли за призрачной, но непреодолимой гранью — остались только мы. Происходящее с нами было много больше нас по своей сути и своему смыслу — не знаю почему, но такая мысль вдруг промелькнула в голове, и представился образ: огромный пылающий костер вне времени, вне пространства, вне нашего понимания сути вещей, и две летящие в неизвестность мерцающие искорки… 
А еще мне вдруг показалось, что это просто последние, самые важные страницы жизни и ее завершающая точка...

Услышав шаги, Поросьян испытал сильнейшее желание быстро-быстро спуститься вниз и выскочить в многолюдный вестибюль. Всего-то четыре пролета! Имел-таки маленькую минутную слабость…
Но он этого не сделал — от чего собственно бежать? От шагов? Да мало ли кто спускается! От неведомой опасности? Так это вам не брошенный дом, а Университет! Оставался собственный страх. Но ведь вокруг не темная пустынная улица, а родные привычные стены! Поросьян понял: уклонись он от боя сейчас, потом всю жизнь бегать от фигур в дождевиках с капюшоном придется. И в Дом в одиночку больше заходить не сможет даже днем, как не может заходить туда Беркшир.  «Хватит бояться!» — четко скомандовал он себе и приготовился к схватке с неизвестностью…
А шаги все ближе, уже совсем рядом — над головой. Значит, осталось два пролета и одна площадка. Вот и тень появилась на стене и увеличивается, увеличивается, увеличивается. Поросьян принял соответствующую ситуации боевую стойку, придал лицу решительное выражение и постарался умерить сердцебиение, делая короткий глубокий вдох и медленный долгий выдох. Между прутьев перил замелькали ноги в джинсах и болтающиеся в такт шагам полы какой-то длинной верхней одежды темного цвета. До встречи оставались несколько шагов и считанные секунды…
Фигура достигла площадки и стала медленно поворачиваться, чтобы пройти последний пролет разделяющий ее с Поросьяном. Пройти? Или преодолеть стремительным прыжком — только свист рассекаемого воздуха, взметнувшиеся черные крылья, удар, вспышка и темнота… Поросьян, представив эту картину, невольно отпрянул в сторону, но было уже поздно: фигура завершила поворот. Это был всего лишь Рекс…
— Привет, Поросьян! — Рекс остановился и чуть развел руки в стороны, показав открытые ладони: такой знак мира понимали еще в каменном веке, — Наконец-то я тебя нашел. Поговорить надо.
Поросьян, еще не пришедший в себя после ожидания смертельной схватки с неизвестной опасностью и еще не уверенный до конца в мирных намерениях своего недавнего противника, продолжал смотреть настороженно, но на приветствие ответил:
— Привет, Рекс...
— Ты меня извини, что в прошлый раз так получилось, — Рекс улыбнулся, — Согласись, всякое в жизни бывает.
Поросьян кивнул головой — да, в жизни действительно всякое случается, но к чему клонит неожиданный визитер, пока не понимал, а потому оставался в состоянии повышенной боевой готовности. Да и не перегонишь моментально бронепоезд на запасной путь, — тут время требуется.
— Ты не возражаешь, если я спущусь, и мы спокойно кое-что обсудим? Думаю, и тебе будет небезынтересно.
— Спускайся, — согласился Поросьян, пытаясь понять, что все-таки задумал Рекс, — Выпьешь?
— Не откажусь, — и вот он уже совсем рядом, — Мне после всей этой чехарды выпить просто необходимо. Честное слово.
Рекс взял с подоконника бутылку и сделал добрый глоток грамм на двести. Поросьян немного расслабился, но настороженность в позе и полушаге, который он сделал назад — стоять к вероятному противнику слишком близко нельзя, еще чувствовалась.
— Спасибо, к месту пришлось, — Рекс вернул портвейн на исходную позицию и, расстегнув длинный кожаный плащ, так напугавший поначалу Поросьяна, присел на ступеньки, — Дело в следующем…
Услышанное не просто озадачило Поросьяна, оно поставило перед ним настоящий, серьезный вопрос. Причем Рекс, волею случая ставший свидетелем только одного звена цепочки, даже отдаленно не осознавал масштаба проблемы. Проблемы, которую Поросьян, будучи непосредственным участником уже случившихся и, как теперь стало понятно, еще предстоящих событий представлял во всей красе…
Сегодня утром Рекс решил забежать перед началом занятий в клуб — узнать, чем закончилась вчерашняя эпопея. Самое неприятное в ней состояло именно в персоналиях случайных свидетелей и миротворцев, прекративших безобразие. Ими оказались: секретарь факультетского бюро, командир оперотряда и несколько более мелких активистов. «Да, комса всякая…» — не слишком уважительно охарактеризовал их Рекс. И все бы ничего, но вместе с ними по подвалу бродил ответственный инструктор горкома. Подробностей Рекс не знал, но милая ссора двух комсомольцев в программу его визита точно не входила.
Итак, он спустился вниз, где и узнал от Шерифа душераздирающие подробности. А также о грозном обещании, полученным Шерифом уже вечером, по телефону — наказать, разогнать, закрыть! Впрочем, Шериф уже успокоился и смотрел на происходящее философски. Пожурив раскаявшегося в содеянном товарища, он сказал что-то типа: «Как закроют, так и откроют. Без наших летних походов в каменоломни им в графу военно-патриотического воспитания писать будет нечего!»
— Понимаешь, — Рекс глотнул еще раз из протянутой Поросьяном бутылки, — Он все это дело легко воспринял. Анекдот даже какой-то рассказал. Посмеялся, что на тебя вечером по телефону собаку спустил — это, говорит, я погорячился, но Поросьян сам виноват: нельзя же на встречу опаздывать. Где, чего не уточнил, но я понял, что ты его куда-то по секрету приглашал. Он еще перед выездом карту изучал с бумажкой в руках.
— Ну, это все мне уже ясно, — Поросьян прошелся по площадке, как делал всегда, когда пытался думать, — Только не знал, кто именно нас с тобой разнимал. И с Шерифом я сегодня виделся.
— Ага, — Рекс осторожно улыбнулся, — Он тебя крепко послал.
— Кто, кого и куда послал, касается только меня и его, — Поросьяну не нравился разговор, тем более пользы и интереса в нем пока не наблюдалось, — Ты ближе к делу говори.
— Не сердись, я сам многого не понимаю. Поэтому рассказываю последовательно. Так вот, когда я уходил, меня Шериф попросил: если тебя увижу — передать, что он поговорить с тобой хочет и что вроде как о вчерашнем разговоре сожалеет. Ну и в полуприказном порядке велел восстановить нормальные отношения. Хотя бы на время, пока скандал уляжется.
— Считай, задание выполнено, — Поросьян протянул Рексу руку, и отношения были восстановлены, — А кто записку от меня принес, ты случайно не видел?
— Да нет, мы спиной к двери сидели, когда он заглянул и спросил Шерифа. Тот к нему и вышел в коридор, — Рекс, определенно не придавал записке никакого значения, —  Но я решил вначале на лекцию сходить, а потом тебе поискать. Правда, без особой надежды — меня предупредили, что ты редко на занятиях появляешься. И вдруг врывается в аудиторию Шериф, перемены не дождавшись, выдергивает меня в коридор. Бледный какой-то, я его под землей таким испуганным не видел, и говорит, чтоб я тебя не искал, ничего тебе не передавал, а если случайно столкнусь, то сказать от имени Шерифа, что дорога в наш клуб тебе навсегда закрыта, и чтоб духу твоего там больше не было! — тут Рекс на всякий случай уточнил, что передает слова Шерифа, а отнюдь не свое личное мнение. — То есть позиция меньше чем за час изменилась принципиально, причем без причины! Я его и спросил об этом. Почему, мол, такие метаморфозы? И знаешь, что он мне ответил?
Поросьян отрицательно покачал головой, но ничего не сказал: рассказ начал действительно становиться интересным и вполне достойным извлечения из портфеля второй бутылки.
— Так он мне ответил, причем в весьма грубой форме, чтоб я не лез в дела, в которых ничего не смыслю. Правда, сразу извинился — мол, такая тут поганка завернулась — хуже некуда, теперь не знает, как и выкручиваться, потому и сорвался. Я, естественно, помощь предложил, а он только рукой махнул: «Зачем тебе лишние неприятности. Мои проблемы — мне и решать!» И знаешь, Поросьян, как-то так затравленно оглянулся и быстро ушел.
— Мало ли какие там проблемы, — усмехнулся Поросьян, — У тебя — свои, у меня — свои, у Шерифа — свои. Всех и солнышко не пригреет.
— Это ты верно говоришь, но, во-первых, Шериф мой друг, а, во-вторых, тут такой непонятный момент случился — когда я из подвала поднимался, навстречу фигура странная мелькнула. Я по началу-то внимания не обратил, а потом подумал — вдруг именно с ней все связано?

Глава 17
Но разве может не иметь конца пусть самый удивительный отрезок, самый прекрасный отрезок нашей конечной жизни? Праздник подошел к концу, гости расходились по домам, собрался и я, хотя место на карте определить так и не удалось. Да какая теперь разница? Меня, что называется, повело, но вовсе не от выпитого, хотя выпил я сегодня немало. И это ощущение было совершенно непохоже на все, что случалось в моей жизни раньше. Я понимал — краем сознания еще способным здраво мыслить, что если не уйду сейчас, немедленно, со всеми, то не уйду никогда.
— Останешься? — спросила Натали, и в ее глазах я прочел ожидание и обещание.
— Если не прогонишь… — попытался пошутить я, но она поняла, что я не шутил и на самом деле воспринимаю ее как дар, но не добычу. 
Когда все ушли, Натали взяла меня за руку и, ничего не говоря, повела за собой. Как оказалось, в ее распоряжении была еще одна комната, помимо задействованных в банкете и мне уже знакомых. Добраться до нее оказалось не просто — вначале длинная аллея коммунального коридора, потом лесенка в пять ступеней и еще один коридор — короткий, темный и узкий, как тропинка в лесу. Наверное, когда-то это была комната для прислуги. Как та, в которой оказалась после революции семья Иртеньевых. Мысль о событиях и людях без остатка занимавших мое сознание все последнее время вдруг  показалась такой далекой и малозначимой, что я даже засмеялся.
Дверь за нами закрылась, щелкнул замок, и мы наконец-то остались одни. За окном посвистывал ветер, снег шуршал по стеклу, потрескивала зажженная Натали свеча. Я осмотрелся — это была небольшая, симпатичная комнатка с наклонным потолком и вдвинутым в него окном: настоящая мансарда, или как там называется помещение под самой крышей. Но сейчас название значения не имело — ведь мы вернулись в свой прекрасный сказочный чертог, который давно уже ждал нас, наверное, с самого нашего рождения или даже чуточку раньше…
Утром я посмотрел на Натали, безмятежно улыбающуюся во сне, и с удивлением обнаружил, что вместо обычного разочарования и желания побыстрей свалить, я испытываю желания совсем другого свойства и странное ощущение счастья. «Эх, Парецкий! Женщины тебя до добра не доведут! Про друзей ты забыл, про клад ты забыл, про учебу так вообще говорить нечего…» — бормотал я одеваясь.
Погода улучшилась — даже солнышко выглянуло, снег энергично таял, освобождая город от таинственного белого покрова, ветер стих. Так что дорогу найти или такси поймать теперь проблемы не составляло! Надо было быстро двигать в гостиницу, мыться, бриться, собираться и освобождать номер — договоренность была до сегодняшнего утра. Потом заехать к Петровичу — извиниться, что пропал. Ребятам позвонить с докладом. В Эрмитаж, в конце концов, сходить. И вечером на вокзал — билет в купейный вагон имеется…
Однако на деле получилось немного иначе: я действительно довольно быстро добрался до гостиницы, помылся, побрился, собрался и своевременно сдал номер. Потом пошел на вокзал, вернул в кассу билет на Москву, купил пару шампанского и, никому не звоня и никуда не заходя, поехал обратно к Натали...
«Может, в конце концов, Парецкий хоть раз в жизни потерять голову? Тот самый Парецкий, который всегда был образцом хладнокровия и логики!»
Примерно об этом я спросил себя, входя в подъезд с лепниной и пустым пьедесталом, но вместо ответа почему-то побежал на самый последний этаж, не дожидаясь сонного лифта. Из квартиры как раз выходила знакомая по вчерашнему вечеру соседка с весьма ехидной двусмысленной улыбкой на физиономии, адресованной скорей всего мне, так что я проник внутрь без звонка и, стараясь не шуметь, подошел к распахнутым дверям: Натали в потертых джинсах и майке, вся такая милая и домашняя, приводила в порядок сильно потрепанное помещение. Прохладный воздух врывался в приоткрытое окно, солнечные блики метались по стенам, пахло весной и мокрым паркетом: «Так поздней осени порою бывает день, бывает час, когда повеет вдруг весною…» — проникновенные строки старинного романса никогда раньше мною не понимаемые, теперь прозвучали в полный унисон. 
Она услышала мои шаги, когда я был уже совсем рядом и резко обернулась, — наши глаза встретились...  Так сплетаются две лозы, так скрещиваются два клинка, и я точно услышал со стороны свой собственный голос: «…А еще там живут прекраснейшие в мире женщины с черными, как ночь волосами и мерцающими как звезды в ночи глазами...» Так это же про Натали сказано! Но откуда я мог знать о ней раньше? Я еще что-то тогда говорил… Ага, вспомнил: «…Почувствуйте, как пахнет их кожа — это настоящий запах страсти…» И это действительно был запах страсти — ее кожа, ее волосы, ее губы просто лишали последних остатков разума...
Как и вчера прохладные обнаженные руки легли мне на плечи, и я опять ощутил прикосновение ее тела, такого податливого, такого горячего — меня аж в жар бросило, и мысль мелькнула: «Не удивительно, что Парецкий потерял голову — он имеет на это полное право!» Потом Натали спросила, где я был — она, проснувшись, даже подумала, что я или совсем ушел, или просто приснился ей. Слова, обычно так легко соскакивающие с моего языка, сейчас, когда в них была особая нужда, почему-то застревали в пересохшем горле. А может оно и к лучшему: что я мог добавить к уже сделанному? Но портфелем на всякий случай помахал, обозначив, что прибыл с вещами. Она все поняла и улыбнулась: «А почему бы и нет?», ласково провела ладонью по моей чисто выбритой щеке и велела быстро оттащить вещи наверх, там же следовало оставить пальто.
Еще она назвала меня лучшим подарком на свой день рождения, но я возразил, что никак не могу считаться подарком, скорее наказанием, а вот она — она действительно самый лучший подарок для меня. Но ведь вчера был ее праздник, возразила она. А я сказал, что день рождения — это отнюдь не фиксированная раз и навсегда ежегодная дата, а всякий день, когда ты по-настоящему счастлив!
Потом мы быстро закончили уборку, расставили мебель и пошли на пустую уже к этому времени кухню завтракать. Натали свалила нарезанные колбасные изделия, сыр, вареную картошку — все, что осталось от приготовленных к банкету, но не поданных закусок (на столе, ясное дело, все под ноль смели), в огромную сковороду, плеснула масла и поставила на газ. Пока все это жарилось, распространяя совершенно потрясающий запах (особенно для уделявших питанию бренной оболочки так мало внимания последнее время), мы сидели на жестких сколоченных из досок табуретках подле маленького стола, больше похожего на тумбочку с дверкой и выдвижным ящиком — даже ноги некуда деть было, и непринужденно беседовали, делая вид, что есть нам особо-то и не хочется.
Я глубоко не вникал в семейно-бытовые условия сложившиеся у Натали в настоящее время, но с радостью отметил, что маленькая комнатка наверху находится в ее полном и безраздельном распоряжении  в отличие от тех, где был банкет — этими она может пользоваться только по особым случаям. Когда она узнала, что я сдал билет и, вообще, вот так запросто взял все и бросил ради нее, то вначале улыбнулась — удивительно и нежно, а потом пересела ко мне на колени, и мы опять стали целоваться…
Потом мы сидели друг напротив друга вокруг дурацкой тумбочки именуемой столом и большими ложками, прямо из сковороды поглощали получившееся блюдо — не слишком привлекательное на вид, но невероятно вкусное. Еще у нас был острый болгарский кетчуп и шампанское, которое мы налили в большие эмалированные кружки. Никогда в жизни у меня не было такого великолепного завтрака, а еще в голове вертелись — уж такое почему-то было поэтическое настроение — застрявшие в памяти строчки случайно читанных стихов: «Я б не узнал, как ты утром свежа — благодарю, что не умер вчера!» А ведь и вправду: если бы я вчера, скажем, замерз на улице, попал под трамвай или в Неве утонул, кто бы сейчас тут сидел? Неизвестно! Во всяком случае, не я. Впрочем, мне бы уже не до того было. Да и не до чего…
На душе вдруг стало светло и грустно. Но главное, что, сандалии до времени поставив, я бы действительно остался и без Натали, которую, кажется, почти люблю, и без шампанского, так освежающего после всех передряг и потрясений, и без этого замечательного, калорийного завтрака! А это неправильно и несправедливо. Хотя…
Я про себя подумал, что, пожалуй, пришло самое время озаботиться здоровьем и образом жизни. Не в смысле, чтоб именно здесь и сейчас, нет — вообще. Может бегать начать по утрам? Или с портвейном завязать окончательно и бесповоротно? Всякие там похождения по непотребным злачным местам закончить. Жениться, в конце концов, на той же Натали!
Но внутренний голос (детище и жертва привычек — он всегда выступает против любых перемен!) уже вещал вкрадчиво, что по утрам надо спать, алкоголь в умеренных количествах (кто ж их определит?) даже полезен, общение с себе подобными, в том числе и на предприятиях общественного питания, просто необходимо. Ну а жениться пока рано: «Да что ты в жизни видел, пацан?» — спросил он вдруг насмешливо, резко меняя тон. Я согласился с тем, что ничего особенного пока действительно не видел, но вот Натали…
Тут он попытался в недопустимой форме оспорить ее неоспоримые достоинства, но я грубо велел ему заткнуться и больше по этой теме не высказываться. Что же касается борьбы за здоровый образ жизни, то к этому вопросу мы договорились обязательно вернуться в дальнейшем и принять самые решительные меры.

— Какая фигура? — спросил Поросьян, стараясь казаться равнодушным, — Чем странная?
— А нормальный будет по помещению в дождевике с надвинутым капюшоном ходить? Нормальный будет при встрече с совершенно случайным человеком резко отворачиваться, якобы закуривая? На ветру еще понятно, а на лестнице чем огонек задуть может?
Поросьян отвернулся к окну, стараясь не выдать волнения и как можно небрежней обронил:
— Ну а я-то тут причем? Тебе с тем типом разговаривать надо, в плаще, не со мной.
— Само собой, — согласился Рекс, — Но кто он я не знаю, где искать — не представляю. Я и подумал — судя по всему, это хрень как-то с тобой связана, стало быть, ты можешь подсказать, как и чем Шерифу помочь. Я чувствую — у него действительно серьезные проблемы. Он ведь гордый: сдохнет, а помощи не попросит! Да и тебе скорей всего происходящее не совсем безразлично. Так ведь?
Они допили портвейн и окончательно примирились, но ясности так и не наступило. Ни у Поросьяна, который теперь вообще ничего не понимал в происходящем, но чувствовал неотвратимое приближение опасности, ни у Рекса, который вообще соображал туго, а в такой сложной ситуации совсем растерялся. Итоговое коммюнике состояло в следующем: обязательно завтра созвониться и встретиться (портвейн за Рексом) для обмена новой информацией, при этом Рекс, как инициатор разговора взял повышенное обязательство — попытаться все-таки хоть немного разговорить  Шерифа.
А пока Поросьян, оставшись, наконец, в одиночестве помчался к Беркширу — обкашлять всю эту хрень и подумать, что же делать дальше. Одна голова хорошо, а две лучше! Скорей бы утро — Парецкий приедет: две головы, конечно, лучше одной, но три все-таки вне конкуренции! И на троих разливать приятнее…
Однако Беркшира дома не оказалось — он уехал сдавать какой-то сверхсложный и сверхважный зачет. И это в такой судьбоносный, можно сказать, критический момент! Несмотря на начавшийся дождь, Поросьян поехал к Беркширу в институт, мысленно и вслух репетируя выступление на тему: «Как не поступают настоящие друзья!» К сожалению, когда он прибыл к известному зданию в Стремянном переулке, избиение младенцев уже закончилось и ни Беркшира, ни его группы найти не удалось. В довершение неприятностей дождь перешел в мокрый снег. Поросьян тяжело вздохнул, даже с некоторой обидой, и лег на обратный курс. Ему очень хотелось поговорить с Беркширом! Просто необходимо! Но добравшись до дома, Поросьян с грустью понял, что слишком устал от всех этих приключений и загадок, поэтому сразу после плотного ужина он не стал больше никого искать и никому звонить, а без затей и сомнений лег спать...
Утром Беркшир явился сам, — похоже, утренняя побудка Поросьяна стала для него доброй традицией. Как и приносимые при этом дурные вести: Парецкий из поездки не вернулся. Беркшир справлялся на вокзале о судьбе соответствующего поезда, и с поездом все оказалось в порядке: прибыл по расписанию рано утром. Если бы Парецкий на нем приехал, то уже два часа как дома должен был быть. Поросьян растерянно развел руками, — куда мог деться Парецкий в столь ранний час он и представить не мог. Заложив, как говорится, подходящий фундамент разговора, Беркшир плавно перешел к основной части и поинтересовался результатами примирительных переговоров с Шерифом и, в связи с этим, когда все-таки они продолжат работу на территории Дома.
Поросьян только хотел возмутиться вчерашним уклонением Беркшира от встречи и сообщить о последних, совершенно невероятных новостях по этому направлению, как зазвонил телефон. «А вот и Парецкий нашелся!» предположил Беркшир, но это оказался Рекс горящий желанием встретиться и имеющий, что сказать и что налить. Поросьян, прикрыв трубку, спросил какие сегодня у Беркшира планы. Планы оказались многочисленны, важны и впечатляющи. Но ради дела Беркшир был готов героически отказаться от них и провести день рядом с товарищем. Он также поинтересовался программой визита и, узнав, что мероприятие пройдет не в сухую, окончательно со всем согласился.
Удовлетворенный ответом Поросьян выглянул на улицу — там было холодно и пасмурно, но сухо, поскольку за ночь подморозило. Отлично — самая подходящая погода для непродолжительной прогулки в ближайший лесок уже приятно припорошенный снегом! После чего продиктовал в подробностях, как найти его дом и назначил время встречи ровно в полдень, чтоб и Рекс спокойно доехал, и самому успеть позавтракать... Кстати, и Беркшир от завтрака не отказался, — первый раз сегодня это случилось с ним достаточно рано и к настоящему времени почти забылось, а у Поросьяна обычно было чем подкрепиться.
— Интересно, все-таки, куда делся Парецкий? — размышлял Беркшир, разумно распределяя внимание между жареной картошкой и открытыми Поросьяном не без некоторого сопротивления шпротами, — Что там могло случиться?
— Да загулял, небось! — Поросьян был мрачен, ел без аппетита, о чем-то думал, — Свободы понюхал и сорвался.
— А мне кажется, что какие-то он там концы нашел, какую-то ценную информацию, — Беркшир с интересом заглянул в банку безуспешно пытавшуюся спрятаться за занавеску, — О, огурчики! Самодельные? (Поросьян рассеянно кивнул) Очень хорошо... Так вот, что я думаю по Парецкому — какой смысл ему уезжать, когда масть пошла?
— Позвонить мог, — Поросьян занялся завариванием чая, поскольку вчерашний Беркшир никогда не пил, называя почему-то «спящим драконом», — И сказать хотя бы несколько слов.
Зазвонил телефон.  «Ну, теперь-то это точно Парецкий нашелся!» — с надеждой констатировал Беркшир.  Но в трубке только спросили: «Поросьян, ты все понял? Или тебе еще раз повторить?» и дали отбой. Голос был незнакомым, немного гнусавым и достаточно неприятным. Но больше всего Поросьяна поразило, что от него словно веяло могильным холодом, даже уху зябко стало. Он несколько минут сидел молча и неподвижно, не реагируя на взволнованные вопросы Беркшира забывшего про завтрак и испуганного странным ступором Поросьяна:
— Что-то с Парецким случилось? А? Ну, не молчи! Скажи хоть слово!
Наконец, Поросьян выдавил:
— Да нет, с Парецким все в порядке. То есть я не знаю, но это звонили не про него.
— Ага! Это уже хорошо, — Беркшир успокоился, — Значит, это тебе звонили... — тут он вздрогнул и побледнел от страшной догадки, — Я понял... Это тот в плаще звонил! Да?
Поросьян утвердительно кивнул:
— Наверное... Во всяком случае, голос жуткий, просто жуткий...
— Узнал?
— Вроде незнакомый...
— А что сказал?
Поросьян собрался с мыслями и четко повторил услышанное, тем более много запоминать не пришлось:
— Поросьян, ты все понял? Или тебе еще раз повторить? — он попытался даже интонацию изобразить, но получилось скорее забавно, чем страшно.
— Жуть! — Беркшир, боязливо поежившись, налил чай себе и Поросьяну, — А что бы это могло обозначать?
— Хрен его знает... — Поросьян был в некоторой растерянности. Что-то вертелось в голове, но не улавливалось. Прозрение? Понимание? Воспоминание? Может быть...

Глава 18
Закончив завтрак, мы поднялись наверх, забрав с собой кружки, шампанское, и сковороду, где еще немало чего осталось, и прекрасные, сказочные чертоги без лишних вопросов вновь принял нас в свой таинственный сумрак. Я еще подумал: «На хрена мне теперь остров Мадейра, прекрасные женщины которого, подобно сиренам, сводят с ума проплывающих мимо моряков? И, вообще, с чего я взял, что они, эти мадерианки или мадейрки, так красивы?»   
...Натали стояла у окна, и тонкий профиль ее лица точно светился, глубокие тени лежали на теле, — какая же все-таки у нее удивительно кожа, она сейчас даже немного похожа на прекрасную статую, только статуя холодна как лед, а она горяча! Я губами ощущал ее огонь, мои руки пылали. Нет, никакая статуя не сравниться с ней, — чем пахнет мрамор? А запах ее тела ударял в голову, как старое вино, аромат ее волос уносит в неведомое, туда, где лишь мерцанье звезд и гул небесных сфер. А глаза — как бездна, я заглядывал в них и не видел дна, я падал в них, но не разбивался, а парил, как  может парить лишь не имеющий веса обрывок паутины. А может это море? И я лежу на мягком песчаном дне, среди плавно колышущихся растений и проплывающих рыб, лежу, безмятежно раскинув руки и наслаждаясь бесконечным покоем. Только теперь я понял подлинный смысл слова «желанная» — и это оказалось гораздо ближе к слову «люблю», чем «хочу»! О, Натали...
Как пишут в книгах: «…Их разбудило солнце…» Мы проснулись почти одновременно, чтобы увидеть, как искрящийся морозной дымкой красный диск медленно, почти осязаемо выползал из-за домов, играя огненными бликами на куполах и шпилях. Зима все-таки брала свое, — от приоткрытого окна тянуло холодом, ржавое железо соседних крыш было припорошено снегом. До чего же здорово оказалось вот так запросто валяться в постели с Натали, говоря и слыша тайное, смотреть в окно и никуда не спешить!
Ближе к полудню мы решились сделать вылазку в мир обыденного и бессмысленного, но не надолго. Натали сбегала по совершенно неотложному делу, которое следовало сделать еще вчера, а я притащил из магазина поесть и выпить.  Правда, пришлось разориться на дорогой выдержанный крымский портвейн, поскольку от шампанского меня уже мутило, а предлагать Натали привычную бормотуху было решительно невозможно. У него еще такое красивое название было: "Южнобережный", и картинка с дворцом среди кипарисов.
Там еще рядом почта имелась с междугородним телефоном, но звонить в Москву я не стал. Почему? Не знаю... Слишком прекрасным и хрупким было все происходящее — как вырезанная из цельного куска слоновой кости китайская башня, которая, кажется, сломается даже от неосторожного взгляда. Слишком дороги были для меня эти секунды, минуты, и часы, чтобы тратить их на бессмысленный разговор: «Ты где, Парецкий? Почему не приехал?» А я там, где я есть и где хочу быть дальше! Потому и не приехал…
Только разве такое объяснишь? Впрочем, Петровичу я все-таки позвонил, воспользовавшись телефонным аппаратом из серии: «Девушка, дайте Смольный!» Аппарат с тяжелой трубкой и трещащим диском, весь такой массивный и черный, висел в коридоре. Вся стена вокруг была исписана нужными телефонами и мудрыми мыслями.
Я извинился за исчезновение, объяснил, почему так получилось и чем это закончилось. Петрович вначале недовольно посапывал в трубку, а потом почти одобрительно буркнул: «Парецкий, Парецкий! Ты вроде и умный мужик и порядочный, в институте даже учишься. Вроде как правильный такой весь. Но дури в тебе столько, просто диву даешься!» Я предположил, что все это от молодости — пройдет с возрастом. Но он возразил довольно загадочной фразой: «С годами, Парецкий, от нас только хорошее уходит, а вот плохое как раз остается и усугубляется…»
И пожелал мне удачи, по-хорошему пожелал, от души. Велел заходить если время будет и желание. Все нормально, короче. Я уже почти повесил трубку, когда Петрович непечатно выразился в свой адрес, особо отметив плохую память: «Я ж тебя обманул невольно! Помнишь, прежде чем секрет свой открывать, я говорил, ну чисто, как баба, что ты, мол, первый. Оно, конечно, особого значения теперь не имеет, но по молодости, да по пьянке другану своему — Ваське Соленому, что-то я про эти дела болтал. Только он помер давно, вот у меня из головы и выскочило. Васька — друган настоящий был, из тех, с кем вместе растешь, с самого, можно сказать, малолетства»
Возможно, Петрович хотел сказать еще что-то, но в этот момент щелкнул замок, дверь открылась и вошла Натали — как никогда прекрасная и желанная. Естественно, мои мысли помчались совсем в другую сторону, и я, заверив Петровича, что все это ерунда, повторил обещание не забыть о нем в случае успеха и завершил разговор...
И снова мир свернулся для нас до размеров маленькой, теплой комнатки с наклонным потолком и вдвинутым в него окном, за которым опять шел снег. Я показал Натали, какое классное вино у нас есть — оказалось, что она именно такое любит! И вот тут моя славная открывалка оказалось просто на высоте, потому что хороший марочный портвейн закупоривают настоящей пробкой (говорят их делают из коры специального пробкового дуба). Натали с интересом смотрела на меня — то ли я стану по донышку бить, то ли пальцем пропихивать, но я исключительно элегантно извлек инструмент, в два движения привел его в рабочее положение и на счет «три» пробка с облегченным вздохом (или выдохом?) покинула насиженное место.
Я нацедил по пол кружечки, и терпкий аромат пополз по комнатке, — мы услышали шум далекого прибоя, шелест листьев никогда не знавших снега, почувствовали влажное тепло южной ночи, ее страстное обжигающее дыхание коснулось наших губ. Я рассказал Натали об удивительном острове Мадейра — царстве вечной весны среди бушующего океана. Про то, как с грохотом накатываются грозные валы на скалистый берег, разбиваются об утесы и затихают бессильно. Как хлопья пены и брызг смешиваются с пряным ароматом цветов, и ветер уносит их, уже не соленные как слезы, а сладкие как поцелуй, в далекую неведомую даль. И про женщин тоже рассказал, но вкратце...
Остров ей очень понравился, кроме женщин, разумеется. Но я объяснил, что все они — лишь жалкое ее подобие, и, что я никогда не согласился бы отдать эту комнатку, затерянную в лабиринте медленно уходящего под снег города за весь этот сказочный остров в самом центре Атлантики, со всеми населяющими его прекрасными женщинами вместе взятыми. И в подтверждение, пожалуй, первый раз в жизни сочинил стихи. Не стихи даже, так — строчки:
«Я буду плыть к тебе всегда,
Пока Полярная звезда
Сияет на небе пустом…»
Но Натали сказала, что ей никто и никогда не посвящал стихов, и я вдруг почувствовал на губах чуть соленый привкус, — точно порыв морского ветра ворвался в наше сухопутное убежище и погладил Натали по щеке. Мы выпили за позавчерашнюю метель, — и это был не совсем тост, точнее совсем не тост, а, скорее, признание… Время снова замедлило свой ход, а потом и вовсе остановилось, точно очарованное вместе с нами всем происходящим, ибо, если страсть утолима, но нежность неизбывна…

— Скорей всего, — Беркшир воспользовался повисшей над столом паузой и решил поразмышлять, — Этот неизвестный имел в виду все происходящее, в целом. И мне кажется — это происходящее все время вертится вокруг Дома. Там причина!
— Стоп! — Поросьян вскочил со стула и забегал по кухне, — Послушай еще раз! — и он повторил монолог неизвестного для трубки без оркестра, но монотонно, как из газеты прочитал.
— Ну и что? — не понял Беркшир.
— А то! Это обычный уличный оборот! Только чуть окультуренный и поименованный, — Поросьян сиял, — Слушай еще раз! — и он загнусавил, имитируя приблатненную речь, — Ты все понял, падла? Или тебе повторить?
— Оно, конечно, похоже, но я ничего не понял...
«Естественно не понял! Ты у ворот Дома ночью не стоял, в темные провалы окон не смотрел, в будку к тебе не стучали... И пот холодный по спине твоей не бежал ручейками, и судорогой руки—ноги не сводило... Ты с самого начала видел в этом чьи-то происки. А я почти поверил, что здесь сплошная мистика и чертовщина. У меня уже мысли всякие вертелись о страже сокровищ, которого мы неосторожно разбудили. Вызвали, на свою погибель, из небытия. Мне такое уже думалось и мерещилось... И звонок этот! Нет, Беркшир, тебе этого не понять, когда из трубки могильным холодом веет! Хорошо, что я фразу эту повторил сам, я ведь до этого ее в общем контексте воспринимал. Без анализа, без осмысления. Она у меня погребальным колоколом звучала. А как от себя услышал, так все на место стало. Ты не загадочное, страшное существо — ты самый обычный человек! Умный, хитрый, скорей всего сильный, наверняка опасный, даже очень — вон, Шериф как испугался, и скорей всего давно не в ладах с законом. Вполне серьезный набор: справиться с тобой будет трудно. Но ты всего лишь человек, а значит, справиться будет возможно! И с такими я дело не один раз имел.» — все это Поросьян, разумеется, произнес про себя. К чему рассказывать о своих страхах и ошибках даже самым близким друзьям? А вслух произнес:
— Ты был прав, скорей всего этот неизвестный, — он задумался на мгновенье, — Назовем его "Г"
— А почему "Г"? — удивился Беркшир, — Обычно неизвестное обозначают "Х". Мы так еще инженера вначале называли.
— "Г" — от слова "гнида", — пояснил Поросьян, — Аббревиатура такая. Со смыслом.
— А "Х", по-твоему, без смысла? — обиженно возразил Беркшир, — Это по-ихнему он невзрачный "Икс", а по-нашему наоборот — гордое "Хэ". Очень даже хорошо звучит: этот неизвестный "Хэ". А понимаем — неизвестный хрен или еще чего в том же духе.
— Хорошо, хорошо! — согласился Поросьян, — Не важно как его назвать, а важно, что это простой человек, проникший в наши дела и всячески им препятствующий.
— Так я с самого начала это и говорил, — Беркшир никак не въезжал в проблемы и радости Поросьяна, — И он, судя по всему, может причинить нам самые серьезные неприятности. Да собственно уже причинил. Ты пойми, Поросьян: самое опасное — это человек! А про всякую мистику только думать страшно…
— Хорошо быть умным! — похвалил его Поросьян, прекращая дискуссию, — А насчет опасен — посмотрим еще кто из нас опаснее...
И, воспользовавшись минутной слабостью наслаждающегося похвалой Беркшира, организовал его на уборку после завтрака.
— Мне вот побриться надо, — пояснил он, — А Рекс через десять минут будет у подъезда...
Главным итогом встречи с Рексом было заключение договора о взаимодоверии и взаимопомощи обильно спрыснутое двумя бутылками « Анапы крепкой» весьма сомнительного качества принесенной плохо разбирающимся в напитках Рексом. Поросьян даже удивился про себя — и чего они раньше не могли с ним поделить? И Беркшир Рекса вполне одобрил, особенно, его длинный кожаный плащ, который умудрился незаметно пощупать, дабы оценить качество выделки и пошива.
Они (предварительно обменявшись многозначительными взглядами) сообщили ему по секрету, что есть Дом, в подвале которого стоит покопаться. Именно это и предлагалось Шерифу. Но появление неизвестного с одной стороны спутало все карты, но с другой косвенно подтвердило, что в Доме скорей всего действительно есть нечто интересное. Поросьян вкратце, но живописно доложил о событиях того страшного вечера и телефонном звонке. То есть рассказали ровно то, что планировалось для организации раскопок в подвале, плюс информация по неизвестному, которого решили искать совместными силами. В этом плане у Рекса возникла идея: опросить всех кто мог хоть краем глаза видеть неизвестного — в момент передачи записки и в момент беседы с Шерифом. И попытаться еще раз поговорить с самим Шерифом — возможно, он успокоился и пойдет на контакт.
Оставшись наедине, Поросьян и Беркшир еще долго ходили по лесу — почти до сумерек, обсуждая ситуацию. В Дом решили пока не показываться, а сосредоточиться на сборе и осмыслении информации. Особое внимание было решено обратить на окружение — кто из знакомых мог оказаться искомой гнидой? Он ведь не зря лицо закрывал! Беркшир еще произнес шикарную фразу, явно услышанную или прочитанную:
— Думай, думай голова — попа трещину дала!
И они расстались, строго договорившись без повода друг друга не дергать, и с портвейном без приглашения не появляться, пока не будет конкретных идей или информации. По исчезнувшему Парецкому решили день-другой подождать, а потом уже принимать меры. Какие конкретно, правда, не придумали...
И побежали дни — один за другим. Как и всегда бывает в жизни, после непрерывной череды бурных событий настало затишье — пусть короткое и хрупкое, но столь необходимое для осмысления!
Прозревший Поросьян, избавившись от нелепых страхов, буквально рыл землю, — он и учебные хвосты ликвидировал, и подлого «Г» искал: там поговорит, того спросит.  Даже по утрам бегать стал! Успокоенный боевым настроем товарища и избавленные совместным решением от необходимости посещать столь опасный Дом, Беркшир работал примерно по той же программе с той разницей, что если Поросьян проводил расследование в Универе, где «Г» появлялся как минимум два раза, то Беркшир в основном изучал глухие закоулки своей отличной памяти, удобно расположившись на диване. Рекс тоже должен был копать в том же направлении, но пока не звонил.
Поначалу, правда, их сильно беспокоил Парецкий: прошел день, потом второй, а он все не появлялся. Надо было принимать решение: если действительно с ним случилась неприятность, то следовало ехать в Ленинград и разбираться что к чему. Слишком сильное получалось опоздание. Ехать, естественно никому не хотелось, поэтому принятие решение затягивали до последней возможности. Даже срок назначили: если через 72 часа с момента несостоявшегося приезда Парецкий не даст о себе знать, — собираемся и едем! Но тут пришла телеграмма, и все встало на свои места.
Вкус портвейна был забыт, пока в один прекрасный и удивительный день (мягко говоря, ближе к ночи) не примчался без предупреждения и согласования возбужденный донельзя Рекс. Он срочно потребовал аудиенции, которая и была ему дана после некоторых вполне естественных колебаний: кому охота вылезать из постели, опять одеваться и переться в темный, холодный лес? Но новость, оказалась, действительно, что надо: личность неизвестного установлена!
— Я решил действовать хитро: пошел в подвал, когда там никого не было, нарисовал схемку и, посидев по очереди на всех стульях, определил: кто из присутствовавших в момент получения записки мог видеть лицо посыльного. Это для начала.  А потом стал определять, кто и где сидел. Что-то сам вспомнил, что-то как бы невзначай спросил. Сами понимаете, задача получилась непростая. Что мы, запоминаем, кто рядом сидит? Тут, кто рядом лежит, и то путаешь иногда… — Рекс многозначительно развел руками.
— Очень интересно, — вежливо поддержал рассказчика Беркшир, а Поросьян наоборот попросил рассказ не затягивать и нервы людям без нужды не трепать.
— Но вы тогда ничего не поймете! — возразил Рекс и продолжил, — Итак, я определил, кто мог видеть, кроме Шерифа. Получилось три человека. Кто именно я говорить не буду, да оно и не к чему. Главное, что один из них на мой невинный, заданный совершенно индифферентно вопрос: не помнишь случаем, кто к нам заглядывал, так же небрежно назвал мне искомое имя! 

Глава 19
Если бы человек мог всегда жить в том мире, который ему подходит и который нравиться, от которого у него просто дух захватывает, то наша Земля была бы, наверное, самым счастливым место во Вселенной! Но это, увы, не предусмотрено инструкцией. Какие-то внешние обстоятельства, внезапно возникшие или томившиеся под спудом, предательски проникают в незапертую дверь между мирами (о, счастье, как ты беспечно!), и возвращают нас в бессмысленную, обыденную повседневность
И деньги, увы, имеют свойство кончаться в самый неподходящий момент. Так случилось и со мной. Хотя расходы были не слишком велики: на двоих поесть, попить в домашних условиях, пару раз притащить цветы из маленького, пахнущего мокрой землей и весной магазинчика на углу, да телеграмму послать в Москву: жив, здоров, скоро приеду. Звонить я категорически не хотел из-за неизбежной необходимости отвечать на вопрос, куда и почему я пропал.
Я вообще ни с кем кроме Натали не разговаривал эти дни, а телеграмма была компромиссом: вроде как я сообщил о себе, но заочно.  По ресторанам мы с Натали не ходили, не видя в этом ни малейшего смысла и не желая впускать в наш мир посторонних, даже если это всего лишь случайно встреченные знакомые или соседи по столу. Зато мы часто гуляли по городу, забредая в разные заповедные уголки, любуясь то неожиданным ракурсом, то историческим сооружением. По ходу дела Натали просвещала меня в части истории и архитектуры. До чего же это было интересно!
Тем не менее, финансы неотвратимо пришли к концу: и взятая наличность, и деньги за сданный билет, и неразменная четвертная хранимая на самый крайний случай в секретном отделении бумажника. Я не мог точно сказать, сколько дней прошло с момента нашей встречи: может неделя, может две, да это сейчас не имело значения — праздник подходил к концу, потому что жить за счет Натали я не мог ни при каких обстоятельствах. Я и про то, что с финансами у меня проблемы ей не сказал, просто язык не повернулся. Пусть мы расстанемся, пусть, но пережитое нами будет только высшего качества, без фальши и мелкой суеты!
Как-то само собой получилось, что однажды вечером я сказал, что мне надо возвращаться домой.
— Хорошо… — согласилась Натали, — Я ждала этого, но надеялась, что это случится не так скоро.
— Я объяснил, что моему решению есть объективные причины, что я бы с удовольствием остался еще, что я обязательно скоро вернусь… Я нес еще какую-то чушь, но она коснулась пальцами моих губ:
— Не надо, я все прекрасно понимаю, — а потом посмотрела куда-то в черную глубину окна, где в мутном отражении нашей комнатки мы были еще вместе, — Ты уезжаешь прямо сейчас?
— Да, — я хотел обнять ее, но она резко повернулась ко мне, — слезы ползли по щекам, оставляя темные полосы потекшей косметики, в глазах была растерянность и боль:
— Скажи мне, почему ты уходишь? — ее голос дрожал, она вцепилась в меня, как утопающий в спасательный круг (никогда не видел, но так почему-то всегда говорят в подобных случаях), — Я тебе совсем не нужна?
Я прижал Натали к себе, гладил волосы, пытался поцеловать, но она плакала опустив голову, плакала очень тихо — так плачет ребенок, которого заперли в темной комнате и строго настрого не велели шуметь. Я говорил, что она мне очень нужна, продолжал врать про скорое возвращение и ссылался на объективные причины отъезда. Но звучало все это крайне неубедительно и я, в конце концов, замолчал. Наверное, я бы и сам заплакал, до того мне было жалко и ее, и себя, но ведь мужчинам не положено плакать…
Постепенно все успокоилось. Натали извинилась за слезы, сказала, что все у нас получилось просто отлично, и что так классно время еще не проводила. Она попыталась произнести это цинично, но в голосе ее была только грусть. Я в свою очередь поблагодарил за оказанный прием и высказал надежду, что мы еще обязательно встретимся. Потом мы обменялись телефонами, договорились не забывать, созваниваться, приезжать в гости и так далее.
Но все это выглядело достаточно глупо, бессмысленно и жалко...
Я вышел на улицу. Было темно, холодно и сыро. Ветер завывал в подворотнях, предвестником грядущей метели хлестала по лицу еще редкая белая дробь. На душе было тошно и пусто. Я покидал волшебный мир, покидал по воле обстоятельств, не желая этого, с почти физической болью, но дикая мысль о неизбежности и правильности поступка раскаленной иглой торчала в мозгу. Я толком не понял, когда именно она появилась: до моего ухода и последних прощальных слов или уже после. Добравшись до метро, я нашел свободную лавку в самом конце платформы, куда и поезд не достает, и под грохот проносящихся составов провел тотальную ревизию.
Мелочи по всем карманам набралось рубля на три, плюс в надрезанной обложке записной книжки должна быть пятерка — это я только сейчас вспомнил. Так и есть — вот она, голубушка синяя! Странная, все-таки, штука память. Теперь мне, пожалуй, и на билет хватит. Не купейный, конечно, но вполне плацкартный. Хотя, на фоне всего случившегося это волновало меня меньше всего, — поеду я в Москву или нет, поеду ли вообще куда-нибудь или останусь здесь на этой лавке... Несмотря на попытки логических обоснований и объективные причины меня не оставляло ощущение непоправимости случившегося. Мне было очень плохо, душевная боль ощущалась почти физически.
Я убеждал себя, что в этом мире ничего нельзя удержать — все рано или поздно проходит. Даже такая волшебная сказка, выпавшая неведомо за какие заслуги на нашу долю, со временем становится лишь светлым воспоминанием. Не более... Да и оно постепенно разъедается банальными бытовыми ссорами, житейскими проблемами и семейными дрязгами. И это не я придумал, просто так есть — вон, сколько книг умными людьми написано! Так может быть лучше действительно вовремя остановиться? Встать и уйти! Уйти, когда это почти невозможно, когда режешь по живому, когда расставание кажется концом жизни. Уйти, но сохранить любовь красивой и незапятнанной, похожей на волшебный сон…
На этом месте рассуждений до меня дошла вся безысходность случившегося — я потерял Натали! Я сам, своими руками все разрушил! И тут мне стало до того плохо, что я, наплевав на логику и реальность, доехал до вокзала, купил в еще открытом магазине на углу бутылку водки и стал пить. Я бродил по платформам, не обращая внимания на усиливающийся снег, и пил прямо из горлышка мелкими, противными глотками. Вокруг меня кипела жизнь: прибывали и отправлялись поезда дальнего следования, народ спешил на электрички, волоча дребезжащую череду тележек с какими-то ящиками и мешками, проезжали электрокары. Но я пребывал вне времени и пространства…
Когда водка кончилась, и стало совсем холодно, я зашел внутрь вокзала и, найдя свободное кресло, провалился в тяжелый, пьяный, полный кошмаров сон без сновидений. По всей логике событий и поступков меня должны были забрать: вначале как открыто выпивающего в общественном месте, потом, как пребывающего там же в состоянии сильного алкогольного опьянения. Но ничего подобного почему-то не случилось. И когда я через некоторое время проснулся с дикой головной болью и непередаваемым ощущением во рту, то обнаружил себя все в том же кресле, с прижатым к груди портфелем и лежащей рядом шапкой потрепанной чуть больше чем обычно. Она видимо упала с головы прямо в проход и несколько пострадала от проходящих пассажиров, пока не была подобрана и брошена на соседний стул. Кое-как смахнув с нее грязь и вернув на место, я встал и, покачиваясь и морщась от боли пульсирующей в висках, вышел на перрон.

На этом интересном месте Рекс взял паузу и полез в болтавшуюся на плече сумку. Как оказалось, там ждала своего часа неизменная пара бутылок столь полюбившейся Рексу «Анапы крепкой». Правильно говорят — пристрастия странная штука и пути их не предсказуемы. Мы удивляемся: ну как это может нравиться? Как? А человек в восторге! И не понимает, чего это мы морщимся…
Впрочем, к делу! Пока Поросьян, ковырял квартирными ключами Беркшира упрямую пластмассовую пробку не желавшую покидать отведенного ей судьбой места, Рекс продолжил свой рассказ: посыльным оказался совершенно безобидный и в принципе знакомый Рексу студент, который подтвердил факт передачи записки по просьбе какого-то типа в надвинутой на глаза кепке.
Тип подошел к нему в профессорской столовой и, спросив, знает ли он Шерифа, попросил занести конверт. Сам он вроде как уезжал и даже опаздывал на поезд. Ситуация была совершенно обычная и никаких сомнений не вызывала, учитывая определенную известность и общественную активность адресата.
— Так ты его, что ли, личность определил? — разочаровано протянул Беркшир, а Поросьян, справившийся, наконец, с пробкой, довольно грубо вернул пузырь хозяину и заметил, что подобные открытия не могут служить оправданием для столь срочного вызова. Даже рассказал Рексу поучительную историю про мальчика, который понапрасну кричал «Волки!»
— А вот и нет! — засмеялся Рекс, — Потому что после этого я нашел Шерифа и говорю: давай, мол, вместе покумекаем, как проблему эту решать. Имя посыльного и прочие обстоятельства упоминаю. И, главное, странную фигуру, с которой на лестнице тогда столкнулся, тоже описываю. И все это так говорю, как будто, все понимаю и все знаю! Он мне все и выложил…
 — Браво! — Беркшир даже зааплодировал, а Поросьян порывисто обнял Рекса, назвал молодцом и предложил за него выпить. Ну что ж! Почему бы ни выпить, коль и есть чего, и открыто уже? А что лес ночной вокруг тревожно шумит, и лунные тени черных стволов по раннему, еще чистому снегу причудливые письмена выписывают, так то процессу не препятствует, а совсем даже наоборот! Так в чем же было дело?
— Его зовут Вольф-гробокопатель! — Рекс произнес это имя многозначительно и сделал паузу, как делает ее опытный артист точно рассчитавший, когда зал взорвется овациями. Но, увы, на слушателей это имя особого впечатления не произвело. Рекс даже спросил:
— Что, не слышали про такого?
Ответом ему было лишь молчание, да гулкое карканье устраивающихся на ночлег по вершинам деревьев ворон. Пришлось делать разъяснение:
— Вольф-гробокопатель — личность достаточно известная в наших кругах, но известная, так сказать, заочно. То есть о нем многие слышали, следы его деятельности многие видели, но лично почти никто не встречался. Скажу больше, те, кому с ним довелось столкнуться, особенно, если под землей, мягко говоря, не горят желанием повторять печальный опыт.
— Что-то типа Бледа? — ненавязчиво показал знание материала Поросьян.
— Да нет! — отмахнулся Рекс, — Блед — личность почти эпическая, загадочная…  А Вольф занимается примитивным поиском оставшегося с войны оружия. У нас такое тоже случается, но мы сразу приглашаем либо военных, либо милицию — смотря, кто ближе оказывается. Они все осматривают, протоколируют, заключение дают: это можно в музей, а это — вполне исправно и подлежит изъятию. Короче, все чин чином!
— Это вы молодцы! — одобрил Беркшир, — С государством играть себе дороже выйдет…
— Вольф же найденное оружие продает разному уголовному элементу, да и сам он, говорят, уже сидел за это, — продолжил рассказ Рекс, — Особо он любит по каменоломням шарить — здорово в этом деле разбирается, но и так, в земле покопаться, где бои шли, тоже не брезгует. Поэтому и прозвали его «гробокопателем».
— А Вольф почему? — спросил Поросьян
— Насчет этого не знаю. Может потому, что работает всегда один, если с кем под землей сталкивается — в драку лезет. Причем по подлому: может единственный фонарь разбить, может с края столкнуть, может обвал устроить. Говорят, даже вехи переставлял, чтоб обратную дорогу найти нельзя было! Потому-то его все и опасаются… 
— А чего он к нам полез? — удивился Беркшир, — Почему...
— Чего, чего, — перебил его Поросьян, — Мы на его делянку залезли! Но в городе его методы не работают. Вот он и придумывает всякие гадости.
— Ну, может быть, — упорствовал Беркшир, — Но почему Шериф так испугался? Он что, впервые с этим Вольфом встретился?
— Да… — Поросьян задумался, — Это действительно непонятно. Шериф — парень крепкий, да и команда у него боевая — все-таки не кружок кройки и шитья или шахматный клуб!
— Вот именно, — торжественно вступил в разговор Рекс (он прямо представление устроил из своего рассказа — ну, чисто многосерийный детектив!), — В этом-то все и дело. Не такой Шериф человек, чтоб так запросто стушеваться. Нет! Поэтому я сказанным не удовлетворился, а потряс его хорошенько, пока тепленький.
— И что? — хором спросили Поросьян с Беркширом.
— Этого я вам, извините, сказать не могу! — отрезал Рекс, но потом примирительно добавил, — Тут не мой секрет, сами понимаете. Просто Шериф в свое время лажанулся крепко, по молодости и глупости с кем не бывает. Дело у них, короче, общее было. А гнида эта ему и припомнила: смотри, мол, здесь я, рядышком — все помню, все знаю! Будешь рыпаться не туда — готовься к серьезным проблемам! Шериф спросил его, что значит не туда. А тот улыбнулся — жутко так и презрительно — плотно сжатыми губами, и фамилию Поросьяна назвал.
— Вот те раз, — только и мог сказать виновник торжества.
— А что непонятного, — разъяснил Беркшир, — Ты сам сказал, что мы на его грядку наступили.
— На делянку залезли, — автоматически поправил Поросьян.
— Я тоже так думаю! — поддержал его Рекс, — И Шерифу объяснил. Все дело в том Доме. Что-то там важное для Вольфа имеется, он его и оберегает. И совет дал: не хочешь проблем — последуй совету Вольфа и в чужие дела не лезь. Он тебя раньше никогда не трогал и дальше трогать не будет. Каждый свою делянку копает — это ты, Поросьян, скрупулезно подметил!
— Я не понял, — возмутился Поросьян, — Ты предлагаешь у этого Вольфа на поводу идти?
— Именно так! — подтвердил Рекс, — Может быть это цинично, но вполне честно. Вы теперь знаете, с кем имеете дело — вот и имейте. Я, как и обещал, чем смог, тем и помог. Даже больше. А Шерифа оставьте в покое! Может все и устаканится…
— Но это не правильно! — гнев и удивление Поросьяна были неподдельными.
— Кончай, Поросьян, — остановил его Беркшир, — Рекс же свои действия четко обосновал: цинично, но честно. От нас он нужную информацию получил, в своих целях ее использовал. Ни о каком сотрудничестве, он с самого начала и не помышлял, просто хотел в ситуации разобраться и другу своему помочь. Так оно и получилось. Но и нам он кое-что интересное и важное сообщил, как и обещал. Так, Рекс?
— Примерно… — Рекс грустно усмехнулся, — Но согласитесь — я вас не обманул.
— Конечно, нет! — согласился Беркшир, — А что за салом поводил, так то мы сами виноваты!
— Знаешь, Рекс, — прервал затянувшееся молчание Поросьян, — Ты мне не звони больше, ладно? И Шерифу своему тоже передай. А еще прими к сведению — в следующий раз, нас так просто уже не разнимут.
— Нет проблем! — согласился Рекс, — Приятно было познакомиться.
Он поднял воротник, поправил на плече сумку и удалился в гробовом молчании. Первым заговорил Поросьян, для вступления шарахнув об дерево недопитую бутылку:
— Ты понимаешь, что эта сука сделала? Он ведь теперь нашими руками будет с этим Вольфом воевать! Он потому все так подробно и рассказывал, чтоб мы его ненаглядного Шерифа собой прикрывали! Вот ведь кто настоящая гнида!
— Брось! — Беркшир был на удивление спокоен, — Ничего страшного не случилось. Просто теперь мы знаем личность твоего ночного оппонента и наличие у него каких-то интересов в Доме. У меня уже есть некоторые соображения на этот счет, но по мелочи додумать надо, концы с концами свести. А воевать с этим Вольфом мы не будем: просто учтем его существование в своих действиях. Чего мы с такими козлами не сталкивались?
— Сталкивались, — Поросьян почти успокоился, — И ничего особо страшного в них не вижу. Мне просто обидно, что нас так продинамили!
— Умней будем! — ответил Беркшир, как отрезал. И они побрели к выходу из леса…

Глава 20
У платформы стоял какой-то темно-красный поезд, уже под парами, поскольку провожающие толпились снаружи — у окон, а проводницы маячили с фонарями в тамбурах. Я прошел пару вагонов и совершенно неожиданно для себя спросил, показавшуюся мне более-менее симпатичной, девушку в форме:
— До Москвы возьмете?
— Билет в какой вагон? — поинтересовалась она, но я так выразительно развел руками, что ей без слов стало ясно: билета у меня нет и не будет, хотя вполне возможно в недавнем прошлом он имелся.
— Так возьмете? — повторил я вопрос.
— А деньги есть? — парировала она.
Деньги? У меня? В голове промелькнула картина мобилизации наличности в метро и лежащая на прилавке винного последняя пятерка.  Я неопределенно пожал плечами и невразумительно буркнул, что скорей всего есть, поскольку сдачу с пятерки я точно забирал. Но в этот момент страшно лязгнули сцепки, поезд дернулся и медленно пошел. Я инстинктивно еще продолжал идти рядом с вагоном, но его скорость неотвратимо росла. И вдруг я увидел, что моя собеседница сделала шаг назад — то ли, приняв мои слова за готовность оплатить проезд и приглашая зайти, то ли собираясь просто закрыть перед моим носом дверь. Короткий стремительный рывок — и я оказался в тамбуре. Дверь захлопнулась, сразу стало тихо и тепло, но одновременно запах перегара, до того благополучно сдуваемый ветром, наполнил пространство. Не тревожа более мою истомленную душу никчемными и бессмысленными вопросами о деньгах, железнодорожная девушка решительно препроводила меня в соседний вагон, прямо в штабное купе, где усатый мужик средних лет, тоже в форме чего-то писал. Старшому было сказано, что я самовольно вскочил и билета не предъявляю. Денег, похоже, нет — уже тише закончила он чтение диагноза. Он задумчиво посмотрел на меня — на мою растрепанную одежду, на мое помятое лицо, на мои наполненные грустью и болью глаза. При свете все это было прекрасно видно! Он задумался о чем-то, а поезд уже шел вовсю, раскачиваясь на стрелках и подпрыгивая на стыках, далеко впереди гудел локомотив, и свет прожектора с почти ощутимым треском разрывал белую пелену метели…
— Так есть все-таки деньги? — вопрос, наконец, прозвучал.
Я, молча выгреб все из карманов, и вполне приличная куча мелочи — рубля на три, не меньше, замерцала медью и серебром. И чтоб не допускать двусмысленных толкований и лишних вопросов пояснил, что это все. Он еще раз посмотрел на меня, усмехнулся в усы и велел положить в каком-нибудь свободном купе…

Меня разбудил щелчок открывшейся двери, — точно затвор клацнул: «Вставайте, граф! За вами пришел ревтрибунал!» Усатый комендант поезда был слегка навеселе, вполне доволен жизнью, работой, рейсом, возможно кем-то из поездной бригады, и пребывал в отличном расположении духа.
— Живой? — бодро поинтересовался он, включая свет.
— Скорее да, чем нет… — согласился я.
И это была чистая правда — сон под мерный стук колес в комфортабельном отдельном купе несколько облегчил мое незавидное душевное и физическое состояние.
— Это хорошо, но будет еще лучше… — философски заметил он и, бросив на соседнюю койку бутылку пива, удалился покачиваясь как бывалый моряк во время шторма.
— Спасибо! — крикнул я вслед, но за спиной коменданта уже захлопнулась дверь тамбура…
 Я посмотрел на бутылку: она интимно увлажнилась и выглядела весьма соблазнительно. Ага! Если на предмете происходит конденсация паров воды непосредственно из окружающего воздуха, то этот предмет имеет более низкую температуру. Есть в физике такое правило. А что это означает в условиях нашего эксперимента — только то, что пиво холодное!
Дабы не комкать удовольствие, я первым делом посетил пустой еще сортир — еще одно спасибо коменданту за ранний подъем — хорошенько умылся ледяной водой, почистил зубы, и только потом, накинув пальто, вышел в тамбур.
За окном в призрачном утреннем сумраке мелькали поля и перелески — местами заснеженные, местами еще по-осеннему пожухлые и печальные, полустанки, одиноко бредущие фигурки людей, еще пустые платформы станций и замершие на переездах автомобили... Все это проносилось мимо окна, как бесконечная, сумбурная кинолента склеенная из обрезков и обрывков множества неизвестных мне фильмов.
Открыв пиво о железную ручку, я выдержал небольшую паузу, наслаждаясь чуть кислым запахом и предвкушая удовольствие, и только потом припал к источнику — аж зашипело внутри! Все теперь можно потихоньку пить, со смаком...
До чего же хорошо жить! И как замечательно прошла моя затянувшаяся поездка: Петровича нашел, все, что надо — узнал, Натали встретил! О, Натали… Такого у меня еще не было и больше, скорей всего, не будет. Такое хорошо, если раз в жизни случается! А что закончилось все, — но ведь и жизнь пройдет, все мы рано или поздно уйдем в мрачный мир теней, и даже самые сильные чувства и желания не сделают бесконечным часть конечного целого…
Главное, что это было, было очень здорово и красиво, возможно когда-нибудь мы встретимся еще раз, но там все будет уже совсем иначе. Ведь нельзя два раза войти в одну и туже воду — это еще древние мудрецы говорили. Спасибо тебе, Натали! Я никогда о тебе не забуду! Пусть все прошло, но в моей памяти навсегда осталась маленькая комнатка с наклонным потолком и волшебные дни, проведенные с тобой…
 За спиной зашебуршился просыпающийся народ, защелкали двери, потянулся едкий табачный дым, за окном замелькали знакомые названия подмосковных станций, — я возвращался домой!
Сойдя с поезда, я тряхнул головой, отгоняя всякую там светлую грусть и душераздирающие воспоминания — праздник кончился, начинаются суровые будни! Но разве трудовые будни не праздники для нас? Поэтому бодро и с энтузиазмом окунемся в атмосферу созидания и наведаемся в родной институт: «Навсегда, там и тут, МВТУ — лучший институт!».
Отсутствие денег — нам не помеха, поскольку имеется еще действующий единый проездной билет, а на завтрак у кого-нибудь стрельну на месте. Зато можно будет, не теряя времени, определиться с ситуацией, а вечером спокойно с товарищами пообщаться. Тем более, сейчас их скорей всего уже нет дома.
Первым ко мне подошел Филин и выдал стипендию, — я у него последним в ведомости оставался. Вот это радость, так радость! Сюрприз — всем сюрпризам сюрприз! Как пелось в славной студенческой песне: «Две недели незаметно прошло — время стипу получать подошло: как прекрасно, вот и староста идет!» Да, изрядно я оказывается отсутствовал…  Еще он предупредил, что если я оправдательные документы за пропущенное дни не представлю, то эту стипендию могу считать последней. Так постановил деканат! Ладно, с этим будем позже разбираться, а сейчас лабораторные, курсовые, зачеты…
А вечером, усталой, но вполне удовлетворенный сделанным, я уже из дома позвонил товарищам и сообщил, что нашелся — вот он я весь! — и горю желанием увидится. По случаю чего приглашаю всех не куда-нибудь, а в «Зеленку» — приличный (и, собственно говоря, единственный) в нашем районе коктейль-бар! Все вопросы — при встрече…

Когда они выскочили из троллейбуса, я уже стоял у входа. Самые лучшие места — в глубокой нише максимально отдаленной от стойки, были заняты, портфель с горючим (портвейна не было и пришлось покупать «Херес» — тоже правильная штука, но мне нравится меньше) благополучно пронесен, пристроен в темном углу и задвинут стулом, обязательный коктейль типа «Шампань—коблер» (тот самый, что в народе «Шампунь—кобель» называется) в количестве трех стоял на столе. Готовность, как говорят на флоте, номер один!
Для начала мы долго обнимались, хлопали друг друга по спинам и трясли за грудки, пугая прохожих своим шумным поведением, потом Поросьян при полной поддержке Беркшира заявил, что пока я не признаюсь, что со мной в Питере произошло, он никуда не пойдет. На что я просто ответил:
— Вначале дело делал: вполне успешно нашел Михал Петровича, установил с ним контакт и узнал все о кладе, в смысле, что он есть и это золото! — тут я сделал драматическую паузу, потому что слушатели не просто замерли, они буквально окаменели, внимая каждому моему слову, — Но места он, к сожалению, не знает. Одно время сам искал, но безуспешно.
— А потом? — выдохнул, наконец, Беркшир.
— Потом? — я помедлил, соображая, говорить им про Натали или нет, но все-таки в двух словах решил сказать, — Потом я встретил совершенно потрясающую девушку…
— Я же говорил — загулял Парецкий! — радостно перебил меня Поросьян, — Я ведь Парецкого как облупленного знаю!
— Да ладно, с кем не бывает, — неожиданно поддержал меня Беркшир всегда относившийся к подобным поводам весьма скептически. Мне только предстояло узнать, как поход к Таньке поколебал его представления о женщинах, поэтому я несколько удивился.
И мы пошли праздновать…

После дежурных стартовых тостов, я вкратце изложил информацию полученную у Петровича, и как там у нас все проходило, вплоть до похода в магазин, разыгравшейся пурги и…
Но на этом месте я остановился, сказав, что дальше ничего особенного не случилось, и все отлично представляют, что и как происходило. И будет гораздо лучше, если теперь, не тратя впустую драгоценное время и напитки, мне расскажут о событиях случившихся за время моего отсутствия.
— А знаешь, Парецкий, — заметил Беркшир, — Именно сегодня мы с Поросьяном собирались собраться и поговорить: у меня готовы некоторые мысли, у него есть новая информация. У нас, понимаешь, так получилось, что последние дни работа шла согласованно, но раздельно. Но прежде мы посвятим тебя во все случившееся за время твоего отсутствия… Поросьян, тебе слово! А ты, Парецкий, держись за стул…
Это был удивительный рассказ — Поросьян вошел в раж и говорил так эмоционально и живописно, что я точно видел все происходящее из первого ряда партера. А вокруг вовсю кипела веселая беззаботная молодость — дым коромыслом! — гремела музыка, народ выплясывал напропалую, у стойки толпилась очередь жаждущих, со стороны сортира доносилась смачная брань и что-то похожее на звонкие оплеухи: там как всегда рождалась в споре истина… Обычный вечер в обычном коктейль-баре! Но в нашем углу остро пахло риском и приключением, над нашим столом витал дух тайны и поиска — здесь были мы: отгородившиеся от докучливого внимания и назойливой суеты броней общего трудного и опасного дела…
— Вот такие дела! — резюмировал Беркшир, когда Поросьян закончил рассказ, — Это, что было, а теперь итого моих размышлений. Только вы мне помогайте, а то все это так зыбко. Но мне кажется, — зерно истины есть.
— Давай, Беркшир, сыпь! — Поросьян похлопал его по плечу и загадочно добавил, — Я потом тоже кое-чего скажу!
А я промолчал, поскольку уже рассказал все что мог и, судя по всему, сильно отстал от товарищей в работе по поиску клада. Ну и ладно, зато у меня была Натали! А у них только Танька голышом на столе плясала…
— Итак, — многозначительно начал Беркшир, — С самого начала рассуждений я исходил, в отличие от некоторых (легкий кивок в сторону Поросьяна), из посыла, что мы имеем дело с неким обычным человеком, который просто на определенном этапе стал внимательно наблюдать за нами и нашими действиями. Каким образом? Сложного тут ничего не оказалось, — ведь мы все свои беседы обычно вели в людных местах: он вполне мог стоять или сидеть рядом, проходить мимо, в конце концов.
— Ну, знаешь, — не согласился я, — В шуме или на ходу трудно суть разговора уловить, если не знаешь темы.
— Именно! — Беркшир стукнул пустым стаканом по столу, — Именно! Он изначально должен был знать о Доме. И тогда я сделал следующий логический ход, предположив, пока бездоказательно, что этот некто знал о кладе еще до нашего появления!
— О, черт! Да ведь это полностью подтверждается летним визитом к Петровичу липового журналиста! — я чуть не подпрыгнул, — Ведь проще всего предположить, и это, кстати, будет и наиболее вероятно, что отдельные известные нам фигуранты на самом деле одно лицо!
— Абсолютно верно! — Беркшир пожал мне руку, — Ты, сам того не зная, привез чистейшее доказательство моего предположения, а значит, верны и прочие построения!
— Одно лицо, одно лицо, — меня осенило, — Одно лицо, скрывающее свое лицо! У Поросьяна он был в капюшоне, а у Петровича в шляпе. Летом — и в шляпе! Я точно помню: про шляпу Петрович упоминал.
— А это стало третьим принятым параметром: закрытое лицо… — тут Беркшир обратил внимание на Поросьяна, который, во-первых, слишком долго молчал, а, во-вторых, как-то слишком многозначительно и мудро улыбался, — А ты чего молчишь? Не согласен?
— Нет, нет, — Поросьян придал лицо еще более загадочное выражение, — Продолжай, я потом добавлю несколько слов…
Тогда я стал вспоминать, по возможности подробно, все наши посиделки. Помните, как мы пили мадеру в буфете на Чистых Прудах, Парецкий еще про остров рассказывал. Вот тогда-то он и появился первый раз. Неприятный такой тип в кепке, вроде бы знакомый Поросьяна, но он его, кстати,  так и не вспомнил.
— Был такой, — подтвердил я, — На хвоста хотел сесть, но мы его свинтили.
— Свинтить-то свинтили, — кивнул Беркшир, — Но ушел ли он или рядом сел — не знаем. То есть получилось примерно так: увидел нас в Доме, решил проверить, а чего это мы там делаем — просто болтаемся или со смыслом, прошелся до кабака, послушал треп и все понял. После чего занялся подробной нашей разработкой, выбрав в качестве объекта — за тремя как уследить? — наиболее общительного и разговорчивого Поросьяна.
— Ну, дальше все ясно! — заметил я, — В «Арбате» он тоже мог рядом быть, да в любую другую  нашу встречу! Так — незаметная фигура в кепочке…
— Совершенно верно: я все мозги наизнанку вывернул, но вспомнил, что такая фигура то тут, то там появлялась… — Беркшир был приятно возбужден, даже налитый мной херес пил без своего обычного подозрительного осмотра стакана: что это мне там налили?
— Наконец, он решил прейти к активным действиям — ситуация того требовала. И пока Поросьян в профессорской столовой пивом лечился и рассказывал восхищенным слушателям, что у него с Шерифом такие дела намечаются — только держись, он быстренько все просчитал, записочку передал и в засаде сел. Просчитал все, между прочим, абсолютно точно! — Беркшир бросил удивленный взгляд на Поросьяна: тому уже давно было пора возмущаться, а он все молчал, лишь легкая улыбка играла на его губах. — Шериф приехал, Поросьяна не застал и, естественно, страшно обиделся. Задача изолировать нас от профессионалов способных грамотно вести поиск была решена! Ну, а к Поросьяну, который наверняка к Дому должен был примчаться, скорей всего планировалось применить меры физического воздействия. На этом этапе моих рассуждений как раз Рекс нарисовался, и личность ранее неизвестного проявилась во всей своей красе!
— Да, скорей всего, какую-нибудь серьезную гадость Поросьяну он бы сделал, типа удара из-за угла, но тот, почувствовав опасность, в Дом не пошел. Пришлось этому, с позволения сказать, Вольфу-гробокопателю просто Поросьяна сильно напугать! — тут уже я не выдержал упорного молчания Поросьяна, который давно должен был начать полемику, и спросил в лоб, почему он молчит.
— Да я, знаете, перебивать не хотел, чтоб настроение вам не портить, — снизошел, наконец, Поросьян, — решил дать вам выговориться.
— Интересно, — рассердился Беркшир, — а чем это ты нам можешь настроение испортить?
— Да, вы тут все гадаете, да спорите, а я просто знаю! — тут Поросьяну надоела маска мудрого старца и он, не скрывая гордости за себя, открыл нам неразумным свет истины, — Я взял, да обошел все окрестности и поговорил с разными там пенсионерами.
— Так это и Парецкий делал! — удивился Беркшир.
— Но он искал и нашел только своего Петровича, толку от которого оказалось не слишком-то много, — с иронией в голосе ответил Поросьян, — А я пытался понять — кто же такой Вольф-гробовщик? Потому что где-то рядом он должен был жить — возле Дома! Было у меня такое ощущение... И по логике тоже получалось, — он ведь нас случайно увидел, то есть, скорей всего, где-то рядом постоянно находился. Иначе слишком мала вероятность контакта. Я ведь почти как Беркшир рассуждал, только без таких многочисленных подробностей.
— Предчувствие тебя не обмануло? — поинтересовался Беркшир: теперь настала его очередь немножко покуражиться.
— Нет, и я нашел его, — торжественно ответил Поросьян, — Вольфа погубила собственная скрытность: он все время прятал лицо, надевая шляпу, кепку, капюшон, но ведь это само по себе тоже является характерным признаком! Вот мне и подсказали, где эта козлина живет, и как его зовут по-настоящему.
— Вот это класс! — Беркшир зааплодировал, — Дурак ты все-таки Поросьян, если думаешь, что своими успехами можешь нам настроение испортить!
Поросьян несколько смутился и даже покраснел, — во всяком случае, нам так показалось. А на меня точно нашло, что-то: все тайное стало явным, все непонятное прояснилось. Я буквально воспарил над всей этой суетой и сутолокой — мир превратился в стройную взаимосвязанную и легко объяснимую систему.
— А скажи мне, дорогой друг, — обратился я к Поросьяну, — Истинное имя найденного тобой истинного Вольфа случайно не Володя?
— Володя, — несколько растерянно согласился Поросьян, — Потому и Вольф — созвучно получается.
— Правильно! — похвалил я его и продолжил, — А по батюшке он Васильевич?
— Васильевич… — эхом повторил теперь уже сильно растерянный Поросьян, — Но как…
— А фамилия его должна быть как-то связана с солью! — добил я слишком много возомнившего о себе Поросьяна. Если Беркшир его запросто простил, то мне эти многозначительные заявления и взгляды никогда особо не нравились.
— Да, Солоницын… — лицо Поросьяна выглядело прекрасной иллюстрацией к бессмертной заключительной сцене комедии Гоголя «Ревизор» (я, правда, никогда ее в театре не смотрел, но такой оборот слышал не раз).
— Парецкий! — возмутился Беркшир, — Ты что, знал все и не сказал нам?
— Нет, конечно! — разъяснил я ситуацию, — Просто воедино все связал: Петрович напоследок мне сказал, что кроме меня про золото только одному человеку говорил — другу своему Ваське Соленому. Больше никто о кладе не мог знать. Но Соленый давно отошел в иной мир, это тоже Петрович сказал. Я и подумал, что скорей всего этот Соленый кому-то успел проболтаться, вероятней всего собственному сыну. Ну, а дальше все ясно!
Мы обнялись прямо через стол, все втроем, и долго так сидели — голова к голове, плечо к плечу. Мы снова были вместе, и не было на земле силы или воли способной противостоять нам! А что клад не нашли — ерунда! Найдем, никуда не денется! Вольф это теперь под контролем: мы знаем о нем практически все, а значит, сумеем противостоять любым его жалким потугам. Это ему не Шерифа запугивать! Тут игры для него плохо кончаться…
Прочие подробности дальнейших действий мы отложили на завтра, а пока под шутки и анекдоты допили запасенный херес, посмеялись от души над собой и над миром и счастливые и умиротворенные разошлись по домам…

Глава 21
Все получилось неожиданно и красиво, почти как в кино: где-то за спиной скрипнули тормоза, хлопнула дверь, и я услышал позади звук приближающихся шагов. Практика общения с публикой самого разного толка выработала у меня несколько неписаных правил, одно из которых гласит: со стороны спины надо иметь или стену, или друзей. Прочее может быть чревато. С другой стороны, стыдно бояться простых шагов — может человек просто идет в ту же сторону. Поэтому я прибег к испытанному приему: хлопнул себя по лбу — эх, растяпа, опять забыл, и резко повернулся, что бы идти вроде как обратно. Но маневр не удался. Как раз в этот момент мои ноги оторвались от земли и неведомая сила, сжав меня точно клещами и за левую, и за правую руку — под локотки, как говорится, легко понесла меня в неизвестном направлении. Я было рыпнулся, но ребята попались настолько крепкие, что результат не последовал. Переулок, по которому я срезал дорогу к метро, был по вечернему пустынен.  Свидетелей похищения не было. Еще через мгновенье я сидел на заднем сиденье черной «Волги», той самой, видимо, что скрипела тормозами, зажатый с двух сторон двумя молчаливыми гориллами в чем-то сером и немарком. Машина сорвалась с места и, развернувшись почти на месте, — с юзом и скрипом стала быстро набирать скорость. Ну, чистое кино!
Предваряя мой возмущенный вопрос — иных форм протеста я был, к сожалению, лишен, сидящий рядом с водителем тип, несколько более продвинувшийся в интеллектуальном развитии (и почему это обычно происходит за счет комплекции?) обернулся и, улыбнувшись, сказал, что ничего страшного не случилось. Просто со мной хотят побеседовать, можно сказать пригласить в гости. Поэтому выслали машину и помогли в нее сесть. Мало ли, что может на улице случиться, — вдруг нога под колесо скользнет или дверью пальцы прищемит!
Тут до меня дошло, что везут меня к лейтенанту Волкову или кому другому из того же департамента. Я загрустил: на приглашение сотрудничества я не отреагировал, на контакт не иду, разные проступки совершаю… Вот и результат!
Я попытался спросить, к кому именно мы едем, не к Волкову ли? Но боковые промолчали, а передний, еще раз улыбнувшись, заметил, что ехать тут совсем недалеко и на месте я все узнаю. На этом разговор закончился. К сожалению, пока я дергался и пытался прояснить ситуацию, мы упорно крутились по проулкам, переулкам и проходным дворам. Так что когда до меня дошло, что хорошо бы сориентироваться, а куда же мы, собственно, едем, было уже поздно. Да, ладно, успокоил я себя — не важно как везут, важно куда, а с этим как раз все ясно.
Но все оказалось совсем не так, — свернув в очередную арку и миновав заваленный мусором двор, мы миновали гостеприимно распахнутые ворота и въехали в темноту небольшого помещения типа гаража пристроенного к незаметному двух или трехэтажному домику. Да это и был гараж! Вон ворота захлопнулись, вон свет зажегся под потолком — нормальный гараж для одной машины марки «Волга», в углу — винтовая лестница наверх. Ничего себе, подумал я, конспиративная квартирка для работы с информацией! Вот где денежки-то государственные! Меня вынули и так же быстро и неотвратимо увлекли наверх, — наверное, из опасений, что я на лестнице споткнусь или сам себе пальцы отдавлю, в ступеньках запутавшись. Потом был коридор, дверь и большая комната...
Вот тут-то я и растерялся. В комнате царил приятный полумрак — окна плотно зашторены, маленькая настольная лампа с зеленым абажуром освещала только заваленный бумагами стол, а в углу горел камин. Настоящий камин! С потрескивающими дровами, переливами пламени и удивительным, чуть слышным ароматом дыма. Ну и не хрена ж себе — только и смог я подумать, а из глубокого кресла стоявшего к двери спиной появилась рука, изящно указавшая на соседнее, тоже стоящее лицом к огню кресло. Интересно, и кого же это пригласили? Но я уже был перемещен в пространстве и утвержден на указанном месте.
Первым делом, еще не приземлившись даже, я посмотрел на хозяина — то, что именно хозяин сидит в соседнем кресле, сомнений не вызывало. То, что я увидел, не то чтобы поразило, оно просто ошарашило меня: это был тип из ресторана, тот самый с визиткой и страстью к случайно увиденным стопкам. То ли Арнольд, то ли Аскольд. Да нет, Арнольд! Я же потом визитку изучал. Ни слов, ни мыслей у меня почему-то не было. Так, легкий ветерок в голове.
— Вы напрасно мне не позвонили, — Арнольд достаточно дружелюбно посмотрел на меня, — Избавили бы и меня от лишних затрат и усилий, и себя — от несколько более настойчивого, чем хотелось, приглашения.
— А зачем мне было вам звонить? — только и сумел спросить я.
— Стопочка такая маленькая, — Арнольд щелкнул пальцами, и на столик между нами невидимые руки опустили поднос с двумя огромными бокалами, на дне которых что-то плескалось, — коньяк, судя по цвету, — Помните? Я еще просил ее продать.
— Ну да, она на семейную реликвию похожа, — вспомнил я подробности.
— Вот, вот! — и он, изящным движением взяв бокал, предложил мне присоединиться. Коньяк оказался вполне симпатичным, не понятно только зачем такая тара несоразмерная. Поставив бокал на место, я с удивлением увидел, что Арнольд никак не выпьет, а совершает какие-то вращательные движения рукой и принюхивается к содержимому. Видимо оценив мои темпы, он велел налить мне еще, но как-то сокрушенно покачал при этом головой.
—Я бы, конечно, позвонил, но зачем? — в конце концов, чего мы теряем, вступая в дискуссию, решил я — Какой смысл звонить, если стопку, так заинтересовавшую вас, я все равно продавать ее не собираюсь. Во всяком случае, пока. Так что…               
— Человек обычно сам не знает, что для него благо, а что — совсем наоборот, — Арнольд с ироничной улыбкой посмотрел на меня, — Вот вы, например, считаете себя правым, — вещь принадлежит вам, тем более подаренная, значит, и решать ее судьбу тоже вам. И денег у вас особых нет и стопка ни к чему, но продавать все равно не собираетесь.
— А что в этом странного? — Арнольд мне все-таки не нравился, особенно его остановившийся взгляд. Хорошо еще он больше в огонь смотрел.
— Странного тут нет ничего, но будь на моем месте человек с другими взглядами ситуация уже давно пришла бы к неутешительному финалу, — он еще раз, уже оценивающе, посмотрел на меня, и пояснил, если кто не понял, — Неутешительному для вас, разумеется…
— Ну, вот это совсем непонятно! — я решил немного обидеться. В конце концов, я тихо и спокойно шел по своим делам и в гости к этому типу не напрашивался. И вещами своими имею полное право распоряжаться сам. А будет выступать, — пожалуюсь Волкову, — он обещал помощь.
— Должен заметить, — Арнольд пропустил мимо ушей мои слова и совершенно не придал значение их жесткому тону, — что вы несколько озадачили меня, отказавшись от предложенных денег. Все-таки сто рублей для вас не копейки — два ужина с друзьями в ресторане, море пива или изрядное количество столь любимого в вашей компании портвейна. Я бы, например, согласился.
Ничего себе, догадливый, — прямо мысли мои цитирует, но только не на того напал! К тому времени я принял уже третью дозу классного арнольдова коньяка и смотрел в будущее с определенным оптимизмом:
— Ну и что? Я же объяснил, что это подарок! А подарки не продаются.
— Экий вы строгий! — Арнольд засмеялся, — Я был уверен, что утром будет звонок, ждал его. Даже не озадачился дать команду проследить за вами и узнать адрес. А потом, конечно, моим людям побегать пришлось… Ведь вы еще и Москву умудрились внезапно покинуть, когда мои люди уже практически установили адрес, где-то блуждали по городам и весям... Но теперь все в порядке.
— А по-моему, все совершенно не в порядке! — я начал злиться. Пусть он хоть трижды крутой и возможности у него — супер, но диктовать мне условия, тем более выслеживать! А я еще думал, что это из конторы за мной присматривают. По указанию лейтенанта Волкова.
В этот момент на столике между нами так же бесшумно, как раньше коньяк, появился поднос с самой настоящей сигарой на красиво сложенной салфетке, чем-то типа ножниц и коробком спичек размером с пачку сигарет. Нет, он точно совсем обуржуился. Только цепи поперек пуза не хватает и цилиндра! Еще раз, уже совсем неодобрительно глянув на меня, Арнольд занялся своей сигарой: осмотрел, обнюхал, чего-то там обрезал и начал раскуривать.
Внутренний голос, обычно дающий мне правильные, но почему-то редко принимаемые советы, на этот раз самым громким голосом посоветовал помолчать и занять более примирительную позицию. А то и правду все это плохо кончится. Волков Волковым, но до него еще добраться надо. Тем более, нельзя исключать, что все это им же организованный фарс. Но что бы совсем не показывать собственного отступления, я примирительным тоном поинтересовался, чем же эта стопка так интересна. Мой шаг был правильно воспринят и оценен: Арнольд, к тому времени уже запаливший свою сигару, кивнул и периодически исчезая в клубах удивительно ароматного дыма пояснил:
— Видите ли, Парецкий, эта вещь не просто ценна, она уникальна. Абсолютно уникальна! И я до сих пор не могу понять, каким образом она могла к вам попасть. То есть она вообще не могла иметь место! Тем более в Москве и, что совершенно невероятно, у вас. И суть, разумеется, не в том, что она золотая. Дело в том, что этой, как вы говорите, стопке более двух тысяч лет. Аналогичная вещица есть в одном из наших ведущих музеев, где числится среди важнейших экспонатов. Она подробно описана и атрибутирована. История ее достаточно длинна и необычна, как, наверное, и всякая другая история уходящая корнями в столь далекие времена, но доподлинно известно, что изначально их было две. Одна соответственно в том музее, а вторая пропала примерно пятнадцать веков назад. Вот такая стопочка! — и он щелкнул пальцами, что бы нам принесли еще коньяка.
— А здесь не может быть ошибки? — только и смог спросить я. Услышанное меня сильно озадачило и где-то даже испугало. Вот подкинул Блед проблемку — с такими вещами лучше дела не иметь! Слишком серьезно для такого как я…
— Да нет, ошибки быть не может. Впрочем, если не возражаете, я хотел бы взглянуть на нее еще раз. Предмет при вас?
В первое мгновение мне захотелось сказать нет, но внутренний голос заметил, — время игр прошло, тут можно и шею свернуть! Поэтому я просто сказал, что она в портфеле, который выпал из моей ослабевшей руки при аресте — все-таки не пошутить я не смог! Пусть знает наших!
Арнольд оставил без внимания мой демарш и велел своим невидимым слугам принести портфель. В его голосе даже что-то чуть дрогнуло, — видимо он представил себе, что портфель остался валяться в том безлюдном переулке, — ведь по нему особого распоряжения не было! А действительно, где мой портфель? Там кроме фигни этой зачетка лежит и чужие лекции!
Хлопнула дверь, чуть слышные шаги за спиной, — а вот и мой родимый! Открываю, лезу внутрь, копаюсь в тетрадях и всякой всячине и, наконец, достаю — желтенькая, невзрачненькая штучка, а такая ценная! Все-таки не такой он железный, как хочет казаться — вон, рука дрогнула, когда брал у меня стопочку!
— Да, — через пару минут заметил Арнольд, — Это она. И где я ее нашел — в заурядном московском кабаке! Ведь никто не поверит… И как только она к вам попала? Впрочем, вы говорили — подарок. Чтоб я получал такие подарки…
Он вертел ее и так и этак, и глаза его, те самые, остановившиеся просто светились. Мне даже показалось, что от них по стенам блики скользнули, как от огня!
— А вы хоть представляете, сколько она может стоить? — он повернулся ко мне, не выпуская, впрочем, из рук свою добычу.
— Сто рублей, — предположил я, — По вашей оценке.
— Да бросьте, — Арнольд сияющим взором посмотрел на меня, — Не обижайтесь. Тогда была совсем другая ситуация.
— Ну да, теперь вы можете ее забрать бесплатно! — ну что он, в конце концов, мне сделает? Если что, будем считать, что я в кабаке под раздачу попал — это в любой момент может случиться… А если ничего — какие-нибудь деньги получить удастся. Те же сто рублей лишними не будут!
— Не надо думать об окружающих хуже, чем есть на самом деле! — в голосе Арнольда прозвучала неподдельная обида, — Я уже сказал, что будь на моем месте человек с другими взглядами, все бы давно решилось далеко не в вашу пользу.
Он глубоко задумался, видимо, что-то подсчитывая в уме. Я тоже молчал, поцеживая коньяк. Вот жизнь — протянул руку, а свежая порция уже на посту!
— Я думаю, что на хорошем аукционе где-нибудь в Лондоне эта вещь потянет под сотню тысяч, — он еще раз внимательно изучил стопку, которую, судя по всему, решил из рук больше не выпускать, — Долларов, разумеется.
Я потерял дар речи — вот так Блед! Мы в поте лица клады ищем, покой и сон потеряли, а сокровище-то в моем портфеле уже сколько времени болтается! Впрочем, на аукцион этот мне все равно не попасть, а если в музей сдать — максимум заметку в газете дадут и премию в те же сто рублей.
— Но вам туда попасть затруднительно, почти нереально, — Арнольд точно сам собой говорил, причем моими словами — Да и деньгами большими попользоваться толком в нашей стране не дадут…
Он еще раз все взвесил и, повернувшись ко мне, предложил:
— Вас устроит десять тысяч рублей. Наличными. Прямо сейчас.
Нет, все-таки он нормальный мужик! Мог и так забрать или сто рублей дать (никак я от этой сотни не избавлюсь!). Примерно это я произнес в ответной речи. Хотя в глубине души и сознания мысль о таких бешеных деньжищах казалась мне абсолютно дикой и нереальной…
— Да бросьте, я не так плох, как вы думаете, — приняв решение, Арнольд окончательно пришел в чудесное расположение духа, — Мой принцип — быть честным, даже если обстоятельства к этому не обязывают. Быть честным перед собой — так жить легче и спокойнее. Сумма, которую я вам предлагаю, безусловно, много меньше, несоизмеримо меньше реальной стоимости вещи, но она много больше того, что вы могли бы за нее реально получить. Так ведь?
— Полностью согласен! — мне бы теперь с деньгами живым выйти, пока он не передумал.
Вот они лежат — он, точно заранее приготовил или под рукой держал на всякий случай — компактная симпатичная пачка обернутая крест на крест бумажной лентой. Сто коричневатых бумажек с Кремлем и цифрой сто. Десять тысяч рублей — как говорится, цифрами и прописью. Интересно, все-таки, откуда у него такие деньги, охрана своя, домик этот? И, вообще, кто он такой?
— А, кстати, — он неожиданно резко повернулся и посмотрел мне в глаза, — Вы ее не в том доме старом нашли, где с компанией своей часто время проводите?
Вот те раз! Вот так номер! Да и немудрено, если они меня выслеживали... Чего теперь делать-то? Но виду не подав, небрежно обронил:
— Да нет, мы там больше выпиваем. Тихое место...
Не знаю, удалось ли мне его обмануть, но в целом пьянство в пустом доме выглядело вполне логично.
— Впрочем, это ваше дело: говорить или не говорить, — продолжал Арнольд. — Но я не сторонник докапываться всякий раз до истины. Главное, что вопрос решен положительно к всеобщему, я надеюсь, удовлетворению. Так ведь?
— Кто б спорил, — согласился я, и вполне в тему разговора взял, наконец, деньги, стараясь сделать это достаточно небрежно.
— Ну вот. Даже если предположить наличие у вас аналогичных раритетов, что весьма маловероятно, теперь вы скорее предложите их мне за хорошие деньги, чем кому-то иному. А излишнее давление делает человека замкнутым и агрессивным. Не более...
Философ хренов! Впрочем, для меня такая философия спасительна — взаимовыгодную негоцию мы провели, теперь можно разбегаться. Я положил деньги во внутренний карман пиджака и поблагодарил за коньяк. Арнольд вручил мне еще одну визитку, убедительно предложив звонить, если что, но в его опять остановившемся взгляде я прочитал обещание и предостережение.
Короче, он теперь за мной приглядывать периодически будет, — чем товарищ живет, о чем мечтает... И нет ли у него еще чего-нибудь интересненького? Меня так же твердо, но чуть более вежливо спустили вниз, усадили в авто и быстро, так, что я опять не сообразил, где это место находится, вернули туда же, где взяли пару часов назад. День клонился к закату, уже почти стемнело — по-зимнему рано, и пустынный переулок выглядел слишком мрачно для оттягивающей мой карман пачки...

Глава 22               
Да переулок был слишком пустынным и я, прибавив ходу, устремился в сторону куда более оживленной улицы — с проносящимися машинами, загоревшимися фонарями и многочисленной фланирующей публикой. Но не успел я пройти и пары шагов, как где-то за спиной скрипнули тормоза, хлопнула дверь, и я услышал позади звук приближающихся шагов. Вот так номер! Он что, одной рукой дает, а другой отнимает? Или выследил кто-то? Но ведь деньги я получал не на виду, в самой, что ни на есть интимной обстановке!
А шаги все ближе — тут уже безо всякой практики общения с публикой самого разного толка и нескольких неписаных правил Парецкого, одно из которых уже упоминалось, стало ясно — пришло время делать ноги самым явным, я бы сказал недвусмысленным образом! Если бы про эту ситуацию писала какая-нибудь газета, то это могло бы звучать примерно так: «В тот вечер Парецкий был озабочен сложившейся ситуацией и искал место побезопаснее». Я решил — с такими деньгами не стыдно бояться простых шагов, даже если человек просто идет в ту же сторону. И не тратя более время на пустопорожние размышления, я прибег к испытанному способу выхода из кризиса и, не заботясь о впечатлении, которое произведет мое бегство, задал стрекача!
Но маневр не удался. Как раз в этот момент мои ноги оторвались от земли и неведомая сила, сжав меня точно клещами и за левую, и за правую руку — под локотки, как говорится, легко понесла меня в неизвестном направлении. Эх, Арнольд, Арнольд… Не ты ли проповедовал честность? Не ты ли агитировал за справедливость? Где же твоя правда?
Я даже не рыпался, да и ребята опять попались настолько крепкие, что результат все равно не последовал бы. Проверено… А ведь до конца переулка, по которому я так неудачно продолжил срезать дорогу к метро, и который был еще более пустынен, чем на момент первого задержания, осталось совсем немного.  И свидетелей повторного похищения опять не было. Вот ведь не везет! Еще через мгновенье я сидел на заднем сиденье черной «Волги», той самой, видимо, что скрипела тормозами минутой раньше, зажатый с двух сторон двумя молчаливыми гориллами в чем-то сером и немарком. Машина сорвалась с места и, развернувшись почти на месте — с юзом и скрипом, стала быстро набирать скорость. Ну, чистое кино — неожиданно и красиво! Только мне было совсем не весело…
Предваряя мой возможный вопрос — иных форм протеста я был по-прежнему лишен, сидящий рядом с водителем тип обернулся и, улыбнувшись, сказал, что ничего страшного не случилось. Просто со мной хотят побеседовать, можно сказать пригласить в гости. Но это был совершенно другой тип! Не тот, с которым мы уже ездили. И про то, что мне просто сесть в машину помогли, пока нога под колесо не скользнула, он не сказал. И улыбка у него была еще та — не к ночи на такую улыбку нарваться… Короче совсем другой. Да у Арнольда их может быть и не два, и не три — вон десять кусков отвалил и не поморщился — попытался успокоить я себя. Бред! Чем успокоить, что сейчас деньги обратно заберут? Радость-то какая! А то и совсем пришьют, — нет человека, нет проблемы. И деньги целы и раритет в коллекции. А что каким-то Парецким меньше стало, так это в масштабах планеты величина ничтожно малая и вообще неопределенная… Да и образ жизни у него был не ахти — алкоголем злоупотреблял, за золотым тельцом гонялся, аморальные поступки совершал. Тот еще типчик!
Впрочем, сдаваться я еще не собирался — надо попробовать вырваться до момента въезда в гараж. Иначе ворота закроют и все! Тогда уже только если вынесут под покровом ночи. Но легко сказать, точнее подумать, а как оно на деле получится? Ведь мы тогда не притормаживая въехали, можно сказать с ходу. И только потом, внутри уже, остановились. Так что делать будем?
Я осмотрелся, — слева и справа маячили каменные челюсти, выступающие сантиметров на пять вперед каждая. В глазах, твердо смотрящих в светлое завтра, мысли не наблюдалось. Впереди имелось два аккуратно подстриженных затылка и мерцающие огоньки приборной доски. А вокруг безмятежно жила Москва, не зная, да и не желая знать о каком-то там попавшем в беду Парецком. Как пелось в старой песенке: «зеркальные витрины, кафе и магазины, народ спешит по улицам домой, кругом снуют машины…» Стоп! А ведь мы снуем куда-то не туда — тогда переулочки были и проходные дворы, а сейчас нормальная широкая улица.
Знакомая улица, привычная! Ходили мы по ней не раз с Поросьяном и Беркширом. Где вы сейчас, друзья мои? Как мне вас не хватает! Вместе мы обязательно бы что-нибудь придумали, выпили бы, в конце концов! Надо было сразу звонить вам! Надо, да только откуда? В переулке том телефонов не было, да и времени тоже… От Арнольда? Только зря подставлять еще и ребят, так он в стороне останутся, жаль только не узнают, как близка была победа!
Я еще раз огляделся — так это же Кировская! Впереди уже Феликс Железный просматривается в задумчивости и длинной шинели. И мы поворачиваем… Мать честная!!! Так меня на Лубянку привезли! К лейтенанту Волкову, так его! Вот это разворот… Поняв что к чему я вначале испытал колоссальное облегчение — поживем еще! Я даже попытался улыбнуться своим сопровождающим и пошутить на тему Штирлица, сморкающегося в занавеску, но ответом мне было равнодушное молчание и лязг захлопнувшихся железных ворот позади.
И тут облегчение рассеялось — дело-то может развернуться не шуточное: на приглашение сотрудничества я не отреагировал, на контакт не иду, разные проступки совершаю… А главное стопочка антикварная! Продал ее за десять тысяч рублей неизвестно кому, может он иностранец и вывезет народное достояние за рубеж! Это раз, а два — золотая, между прочим, стопочка, а это уже под валютные операции попадает! Тут таким сроком пахнет!
И что меня потянуло в Дом этот чертов? Все проблемы оттуда начались. Сейчас сидел бы и портвейн пил в свое удовольствие среди друзей. Суждено ли теперь свидится? Лучше б к Арнольду отвезли… С другой стороны, про сегодняшние события они знать не могут, мы там вдвоем были. А обыскивать меня вроде бы нет причины. Скорей всего опять агитировать будут за советскую власть. Так что молчи в тряпочку: может сам цел останешься, и деньги сохранишь…
Между тем, мы остановились и меня вежливо пригласили выйти из машины.  «Следуйте за мной» — приглашение больше похожее на команду, и вот мы идем по бесконечным коридорам и лестницам, идем в неизвестность, идем, идем, идем… И мне почему-то кажется, что предстоящая встреча совсем не будет похожа на почти приятную беседу с молодым лейтенантом. Или Беркшир был прав, когда сказал «…простодушный кегебешник — это такой же нонсенс, как безалкогольное пиво…» и, на самом деле, не я взял тогда разговор в свои руки, а так и было задумано оставшимся за кадром режиссером. Эх, хороший мы с Арнольдом коньячок пили! Последний мой коньячок...
На этой оптимистичной ноте размышления были прерваны, — меня завели в кабинет, и сопровождающий вышел, бесшумно закрыв за собой высокую дверь. В кабинете царил приятный полумрак, только лампа с зеленым абажуром на столе у окна и переливающаяся ночными огнями Москва за окном.
— Проходите, присаживайтесь, — раздался вполне приятный голос из темноты. Я сделал десять ужасно длинных шагов по мягкому, заглушающему звуки ковру и попытался сесть  на ближайший стул, но мне предложили не стесняться и устраиваться подле стола, в кресле. Я сделал еще десять шагов, и по мере приближения, с каждым шагом, из темноты появлялось лицо хозяина кабинета: вначале подбородок — вполне обычных размеров, потом нос — даже с некоторой симпатичной курносиной… Наконец, глаза — ну, тут было все нормально: взгляд холодный, спокойный и изучающий. Образ завершили залысины и несколько оттопыренные вверх уши.
— Что же вы, Парецкий, игнорируете наше предложение? Мне кажется, что лейтенант Волков все доходчиво объяснил, внятно и четко. Или вы из идейных соображений?
Я как мог, объяснил, что просто так получилось, а с идейными соображениями все нормально — двигаюсь вместе с коллективом в авангарде советской молодежи, взносы плачу регулярно, поручения выполняю, политику партии разделяю и поддерживаю. Но меня перебили — не то что бы грубо, но как-то без пиетета:
— Вы поймите, Парецкий, органы, кого попало, не приглашают к сотрудничеству. Думаете у нас с кадрами проблемы? Ошибаетесь — желающих работать у нас и с нами более чем достаточно. Но мы ведем строжайший отбор. Строжайший! Это высокая честь — быть избранным! Знак особого доверия. Но это и большая ответственность.
— Да я же не отказывался, — надо было чего-то говорить, но ни слов, ни мыслей не было, — А…
— А вы превратили серьезное мероприятие в балаган! — голос загремел, сотрясая стены, — Кто напоил лейтенанта Волкова, находящегося при исполнении служебных обязанностей портвейном до состояния алкогольного опьянения средней тяжести? Как вообще такое в голову могло придти — портвейн в институт принести и распивать его на режимной территории!
— Так он сам… — начал оправдываться я, ведь вино Волков первым вытащил и выпить предложил.
— Что сам? — резко перебил меня голос вдруг ставший вкрадчивым, — Кто сам?
— Виноват, оговорился… — а про себя подумал: «Чего это я закладывать стал? Пили и пили, какая разница кто начал…»
— Вот это уже лучше, — теперь это был голос старого и доброго мудреца, — Впрочем, я хотел с вами побеседовать совсем не об этом…
Все ясно, оправдывались самые худшие предположения и ожидания. Плохо дело… Может в сортир отпроситься, и деньги выбросить? Да ты в своем уме, Парецкий, — выбросить десять тысяч! Да они не могут ничего знать! В случае чего скажу, что нашел. И собирался уже сдать на строительство БАМа, как был задержан. А там уже шок, испуг и так далее… Растерялся, в общем!
— А знаешь, Парецкий, — он встал и, отойдя куда-то вглубь кабинета, лязгнул железной дверкой сейфа, потом звякнуло стекло, — Я портвейна не держу, но коньячком угостить могу. Ничего, что на "ты"?
Он вернулся к столу с чуть початой бутылкой и стаканом, поставил все это передо мной и, нажав какую-то кнопку, велел принести чаю с лимоном. Потом аккуратно налил в стакан грамм пятьдесят — себе, как-то рассеянно глянул вокруг: а тебе-то во что налить? А потом тем же мягким дружеским голосом и опять на «ты» для лучшего взаимопонимания, видимо, сказал:
— Ну, доставай свою стопочку знаменитую…
Вот и все! Хана! Все он знает про меня… В ногах появилась странная, неприятная дрожь. Только виду не показать! Как это говорится: «Прочь! Не завязывать глаз!»
— Да ладно, возьми стакан на том столике, где графин и тащи сюда, — и он засмеялся.
Я послушно принес стакан и поставил под розлив. Янтарная крученая струйка сорвалась с края бутылки и., играя бликами света, потекла в граненое таинство стакана, наполнив его почти наполовину. Щедро тут гостям наливают!
Мы выпили и закусили лимоном. Его вместе с чаем притащили целое блюдце — ровные желтые кружочки выложенные по кругу. Как пули в револьверном барабане…
— Теперь к делу. Моя фамилия Серенький (он бросил в мою сторону подозрительный взгляд — видимо его забавная фамилия с раннего детства была темой для шуток, однако я сдержался), но можешь называть меня просто — товарищ генерал. Так что сам понимаешь, разговор предстоит серьезный.
— Парецкий, студент, — я привстал и слегка поклонился
— Шутишь? Это хорошо… — коньяк и стаканы были отодвинуты, и на их место легла большая, примерно восемнадцать на двадцать четыре, фотография, на которой с неопровержимой четкостью предстала сцена знакомства с Арнольдом в ресторане.   
— Арнольд Хинкис — спекуляция валютой и золотом в особо крупных размерах, незаконный вывоз антиквариата за рубеж, контакты с представителями иностранных спецслужб, — он точно заколачивал гвозди, удар за ударом, раз — и под шляпку. Самые худшие ожидания оправдывались, хорошо коньяку налили, а то хоть вой…
— Итак, гражданин Хинкис, неоднократно привлекавшийся к ответственности, — дальше последовало перечисление каких-то неизвестных мне статей уголовного кодекса, — о чем-то дружески беседует за ресторанным столиком. С кем же он беседует? — генерал внимательно, как будто впервые видит фотографию, изучил мое изображение, — Ага, знакомое лицо — Парецкий, простой советский студент. Член ВЛКСМ, бауманец, любитель портвейна. Что кстати в умеренных количествах не возбраняется законодательством и общей линией партии.
— Так это мы с друзьями сидели, а он подошел и спросил разрешения присесть, — пояснил я, прекрасно понимая, что теперь объяснять слишком поздно.
— Отлично, вы сидели вместе, потом друзья пошли танцевать, а загадочный незнакомец так запросто подошел и присел. Вряд ли он устал и решил немного передохнуть, скорей всего хотел поговорить. Возникает вопрос: о чем могут говорить столь разные люди? — и генерал посмотрел мне в глаза, точно рентгеном просветил.

Глава 23
А, в конце концов, я что украл эту стопку в музее? Мне ее подарили! Но тогда придется про Бледа рассказывать… А у него и так проблемы с органами были. Узнают — быстро отловят. Это тебе не спелеологов самодеятельных во главе с Шерифом гонять по подвалам — и писка никто не услышит. Может сказать, что нашел? В Доме! Среди обломков разбитого камина! А что продал, это да. Тут вина очевидная… Стоп, про продажу им знать неоткуда. Если деньги не найдут, может и обойдется…
— Да я и не помню точно, — нерешительно, точно восстанавливая в памяти события того далекого вечера, промямлил я, — Мы тогда выпили крепко…
— Ладно, Парецкий, не буду тебя мучить, — и генерал нацедил еще по одной, — Ты хоть и на контакт не пошел, но сам того не зная сильно нам помог. Здорово помог! По настоящему!
— А можно узнать как? — а про себя подумал, что все это странно, очень странно. Или генерал попросту уже набрался, еще до моего прихода. Или это какая-то слишком сложная для моих измученных мозгов игра...
— С удовольствием, — генерал широко улыбнулся, — При непосредственном участии товарища Парецкого, замечу — активном участии, задержан особо опасный преступник — вышеупомянутый гражданин Хинкис!
Генерал взял стакан, взглядом предложив мне присоединяться, выпил залпом — не то что Арнольд со своими выкрутасами: понюхать, повертеть, пригубить — и, нагнувшись ко мне поближе, тихо произнес:
— Ты не представляешь, сколько раз эта гнида уходила от ответственности! Мы его и за это привлекаем, и на этом вроде ловим, а в итоге он или случайным свидетелем оказывается, или невольным пособником. До того скользкий — чисто шпрота в масле. И связей немеряно, очень серьезных связей, в том числе за рубежом. Ты его с поличным, с валюткой там или иконкой, а он: «Провокация! Тридцать седьмой год!» И сразу по всем их грязным лживым газетенкам целая компания в защиту узника совести. А у нас звонки тут же — да вы не перегибаете ли? Не напраслину ли на уважаемого человека возводите? Твари… Но теперь он у меня по полной загремит — с такими уликами ему не отвертеться! Он ведь умудрился даже что-то типа собственной службы безопасности организовать с привлечением уголовного элемента — и охрана, и наружка, и агентура. Все по-настоящему! Только хрен это ему теперь поможет…
Генерал налил еще по одной и подмигнул мне — молодец мол, хорошо поработал. Но я ничего не понимал. Причем тут я? И чего теперь со мной будет? Может все-таки выкинуть деньги?
Раздался звонок и генерал слишком быстро, если не сказать нервно, снял трубку. Разговор получился недолгим: на том конце провода говорили, на этом слушали, периодически поддакивая. Я наблюдал за генералом, на лице его все еще блуждала та же рассеянная улыбка. Наконец трубка легла на место, и громкий смех нарушил строгую тишину кабинета, да, пожалуй, и соседних комнат тоже:
— Готово! Взяли с поличным — редчайший экспонат, на днях похищенный из известного музея, обнаружен у гражданина Хинкиса. В настоящее время проводятся необходимые следственные действия. Под давлением неопровержимых улик задержанный полностью признал свою вину и выразил готовность активно сотрудничать со следствием. Ты молодец, Парецкий! Просто молодец!
Генерал буквально сбегал куда-то в темный угол, к сейфу надо полагать, и притащил вторую бутылку коньяка. Передав ее мне — открывай, мол, своей знаменитой открывалкой — наслышан, он вышел из кабинета. Тут бы мне подумать хорошенько и сделать чего-нибудь потихоньку, но после всех событий сегодняшнего бурного дня и части ночи — вон на часах уже за полночь, после всего этого коньяка натощак то с одним, то с другим, многочисленных задержаний и стремительных перемещений по улицам и закоулкам Москвы, в голове наступила полная прострация. Я все видел и все понимал, но свежих мыслей не было, да и делать ничего не хотелось. Виски ломило, под веками шуршал горячий песок, душа томилась в равнодушном бездействии…
Я открыл коньяк, но пить больше не хотелось. А вот чайку, крепкого и остывшего будет в самый раз. Тем более где еще из стакана в подстаканнике попьешь, кроме как здесь, да в поезде… Тут, кстати, и генерал вернулся — довольный как слон после клизмы:
— Налил? Так наливай, у меня тост есть — за победу!
Мы выпили за нее родимую, и я решил воспользоваться хорошим настроением генерала, чтобы выяснить все-таки, что случилось и при чем тут я. Особенно, как я участвовал в задержании столь опасного и неуловимого преступника. А там и будущее мое незавидное прояснится…
— Ты, Парецкий, сам понимаешь, что такие вещи не разглашают. Даже если бы ты согласился на сотрудничество, твой допуск рос бы очень медленно, шаг за шагом, с тщательной промежуточной проверкой. Да ты и сам по учебе знаешь, — форма допуска у тебя в институте выдается по всем правилам. Но ты такое дело провернул! И потом я уверен, рано или поздно, но мы с тобой будем работать. Есть такое ощущение у меня в позвоночнике.
Я пожал плечами, — кто знает. Ведь всякое в жизни бывает, — внештатником мне как-то не хочется быть, это да, но может меня распределят в органы по технической части. Такое у нас часто случается. Или еще как события повернутся…
— Так вот, — генерал откинулся в кресле и закурил, что-то ароматное, — Ходили мы вокруг этого гада не один год, пока не родилась гениальная идея, — он глянул на меня, проверяя, догадался ли я кто был ее автором, — попробовать поймать на «живца». Знаешь, что это такое?
Я кивнул. И как-то так само собой вышло — налил генералу и себе без приглашения, просто в соответствии с ритмом возлияния.
— А на что ловить спекулянта валютой, золотом и антиквариатом? Правильно, на валюту, золото и антиквариат. Но тут могла та же проблема возникнуть — что валюта, что золото обезличены, их к делу трудно подшить. Особенно, когда с таким ужом вертлявым дело имеешь. Тут должна была быть такая вещь, за которую он зацепится мертво и супротив которой никакой адвокат, никакой покровитель из разных там высоких сфер, никакая гнусная буржуазная газетенка слова сказать не сможет. Так вот поехал я в самый лучший музей, взял директора за жабры, — генерал засмеялся, видимо вспомнив, как вытянулось лицо этого самого директора неожиданно взятого за жабры в своем уютном кабинетике, — и прошелся по залам после закрытия. И выбрали мы с ним чашку золотую, старую до безобразия и ценную на мировом уровне. А главное, что по каким-то там документам еще одна была такая, только пропала давно. Усекаешь?
— А как же она ко мне попала? — свет начал брезжить, но мутно, пока очень мутно. Тут бы спросить напрямую, как дело было, но установка молчать в тряпочку и не болтать лишнего все еще тормозила мыслительный процесс.
— Парецкий, это ты мне должен рассказывать, а не я тебе, — неожиданно строго ответил генерал, но тут же засмеялся, — Ладно, раз обещал разъяснить, значит сделаю. Мы, вообще, не так плохи, как про нас некоторые думают. Особенно по молодости и глупости!
Мы выпили еще по одной, дабы осадить конфуз — все-таки прошлое тянуло нас назад, у каждого свое и каждого в свою сторону. Хоть и сидели мы уже почти как старые друзья, и в головах шумело изрядно, а все как-то не получался совсем уж доверительный разговор.
— Короче, сделали мы полтора десятка копий и запустили по самым разным каналам под видом второго экземпляра. Он ведь почему не попадался — чутье, как у собаки. Фальшь сразу чувствует, гад, его на мякине не проведешь — приди к нему наш человек с рассказом о случайно найденной плошке этой в бабушкином сундуке, он бы только на смех поднял. Или даже, гнида, сигнальчик бы нам направил, — торгует тут, мол, такой-то антиквариатом, так надо разобраться. Все должно было натурально быть. Ни один из участников не знал до конца сути дела, — просто столкнулся он на пути своем жизненном с предметом странным, а мы за всеми тщательно наблюдали. Долго наблюдали, года два с лишним, пока одна из приманок не сработала как надо. Заглотил ее Хинкис, как говорится, по самые гланды. Не без твоего, Парецкий, активного участия!
— Так мне же ее Блед подарил! — вырвалось у меня. Вот ведь козел, а еще слово давал хорошему человеку…
— Товарищ Бледнюкович, оперативный псевдоним Блед, — торжественно ответил генерал, — давно уже работает с нами в контакте. Он, конечно, человек сложный, и биография у него необычная, и образ жизни — сам знаешь какой, но определенное взаимопонимание у нас имеется. Мы его не беспокоим по возможности, а он присматривает по необходимости — там, куда у нас руки не доходят. А то лезут всякие исследователи доморощенные типа знакомого тебе Шерифа, куда не следует. Ты, кстати, другу своему скажи — нечего ему там делать. Вроде нормальный парень, а туда же…               
— Так значит, — я был настолько ошарашен, что даже слова подбирал с трудом, — так значит, он ее мне специально подсунул? Да?
— Не совсем. Задание было несколько иное, и Парецкий в нем не фигурировал, но ты же и его, беднягу, так напоил ночью, что он ее просто забыл! А пока мы думали, как предмет у тебя изъять незаметно, Арнольд на контакт и вышел, сам вышел, именно так вышел, как и следовало! — Генерал устало потер глаза и добавил доверительно: — Есть, все-таки, Парецкий, в тебе что-то внушающее доверие. Пить с тобой приятно, понимаешь. Волкова ты напоил, Бледнюковича ты напоил, да и я с тобой что-то разошелся. Причем как-то это у тебя естественно получается, без нажима. Жаль, что не хочешь ты у нас работать…
— Да я не то что бы ни хочу, тут такое дело, — я попытался объясниться, но только запутался в словах и мыслях.
— Ладно, — Генерал позвонил куда-то и велел принести что-то (я еще подумал: «Неужели опять коньяк! Этак меня отсюда вынесут…»), — За содействие в задержании опасного преступника мы тебе грамоту дадим, это раз. Предложение о сотрудничестве остается в силе, это два. До дому тебя сейчас довезут, — метро-то еще не открылось…
Я глянул на часы, — стрелки расплывались, но понять, что уже около трех ночи удалось. Однако и денек сегодня удался…
— А деньги придется вернуть, — строго закончил генерал, — если не хочешь из героя подельником заделаться. Сам понимаешь…
— Понимаю, — грустно согласился я.
Ни сопротивляться, ни переживать по поводу утраты сил уже не было. Да и вообще не было у меня этих денег — жил как-то. Появились — так ненадолго, я даже привыкнуть особо не успел к ним. Теперь уходят — ну и ладно! Главное, что жив остался и в места отдаленные не загремел. А ведь очень это мне казалось реальным совсем недавно… Впрочем, все это припарки на кровоточащую рану. Эх, не суждено мне, наверное, клад найти… Как было сказано в каком-то фильме: «Да забирайте все, волки позорные!»
Я молча вытащил толстенькую, согретую телом пачку и медленно положил на стол. Лицу я постарался придать выражение холодного равнодушия, но это получилось не слишком убедительно.
— Да не грусти! — генерал даже привстал и похлопал меня по плечу, — Главное, ты себя в таком деле проявил, достойно проявил, что внукам не стыдно рассказать будет!
— А почему не детям, — спросил я просто, чтоб не молчать.
— Насчет детей, друзей и знакомых ты сейчас подписку дашь о не разглашении, — тут как раз за спиной раздались приглушенные шаги, и неприметный в сером костюме с почтением склонился у стола с подготовленными бумагами, — Держи, прочти и распишись.
Я прочитал и расписался.
— Вот тебе грамота, — генерал подвинул ко мне большой конверт из плотной бумаги, — Забери и спрячь в портфель, а то потеряешь.
Я забрал и спрятал. Деньги все еще лежал в поле зрения, но казались чем-то далеким и чуждым. Или случайным… Представление заканчивалось, пора было расходиться по домам. Самое к тому пришло время! Вот и хозяин кабинета встал и провожает меня к двери под локоток. Стоп, что-то я еще спросить хотел! Ага, вспомнил:
— Товарищ генерал, но ведь я Арнольду подделку продал, какое же тут хищение из музея?
— Ты что ж думаешь, Парецкий, что он за липу десять косых отвалил? Да у него глаз похлеще любого прибора будет! Нет, мы к моменту завершения операции тебе настоящую музейную вещь в портфель положили. Иначе ничего бы не получилось….
— А если б я ее потерял?
— Так ты ж не потерял!
— Ну а если? Ей же цены нет…
Генерал задумался, но, не найдя, что сказать, только пожал мне руку и передал уже поджидающим за дверью…

Глава 24
Дорогу до дома я воспринял достаточно смутно, — меня мутило от выпитого и скорости, с которой черная «Волга» глотала мокрый, припорошенный снегом асфальт. Фонари мелькали, сливаясь в бесконечные новогодние гирлянды, только не разноцветные и веселые, а мрачно-желтые…
— Ну и хрен с ним со всем, — бормотал я про себя, не обращая внимания ни на водителя, ни на сидящего рядом с ним. Периодически я проваливался в темноту и спасительное забытье, но очередной подвернувшийся под колесо трамвайный рельс или люк, всякий раз возвращал меня к печальной действительности. Картина мира медленно восстанавливалась во всей своей неприглядности, я бормотал свое любимое: «ну и хрен с ними со всеми…» и возвращался в вязкий туман бессмысленного.
Поначалу я несколько раз пытался убедить себя, что все закончилось отлично, рисуя самые мрачные картины предполагаемые и ожидаемые мной по ходу событий, но бесконечная усталость и разочарование не позволяли по достоинству оценить выпавшее мне счастье.
По сути, получалось, что меня употребили по всем статьям. Разыграли втемную, как последнего лопуха. Эти занимались все кому не лень, а я с готовностью принимал участие в игре, позвякивая бубенчиками на шутовском колпаке. Конечно, кое-что получилось случайно — можно сказать по моей вине. Как-то легко и быстро в моей компании все напиваются, даже генерал! Он ведь еще сказал, что со мной выпить приятно. Ну, так что ж тут удивительного? Почему со мной должно быть неприятно выпить? То же обрадовал! Да и не важно все это… Дело в моем непонимании происходящего, в бессистемном, хаотическом движении без направления и смысла — так, по ветру! Ну, а что при этом гниду какую-то поймали, так в том заслуги моей особой нет. Опять же случай! Случайная судьба случайного человека… Меня, к сожалению!
— А началось все с Дома этого чертова, чтоб его! — выругался я вслух, но сидящие впереди даже не обернулись.
Я был для них всего лишь очередным заданием. Грузом, не более, хотя и бормочущим всякую невнятицу.
— И нет там клада никакого! Ни хрена нет! — но ответом мне было молчание и неподвижность.
Таких пушкой не прошибешь…   
А вот и мой дом. Выгружаюсь и потихоньку двигаюсь к двери. За спиной тихо бормочет мотор, — ждут, чтоб я зашел в подъезд. И на том спасибо… Дверь ушла из поля зрения куда-то вбок, оставив меня наедине с расчерченным на ровные одинаковые квадратики полом. Что же это за квадратики? Я нагнулся, чтоб разглядеть их поближе, но они вдруг устремились мне навстречу, становясь все больше и больше, заполняя сознание, пока я не догадался: «Да это же пол в моем подъезде, он плиткой выложен…» Потом наступила болезненная темнота… Потом был голос ниоткуда: «…Надо его до квартиры довести, а то опять свалится…»
И заботливые руки повлекли меня все выше и выше, наверное, к самому небу или очень к нему близко… Я уже почти слышал, как звезды разговаривают между собой, когда меня привели в чувства легким потряхиванием и вопросом, надо ли доводить меня до кровати, или по квартире я доберусь уже самостоятельно. Я заверил, что проблем нет и в помине, и что по квартире вообще не вопрос перемещаться. На том мы и расстались…
Хорошо еще, что дома у меня все давно спали, точнее еще не вставали, ибо время уже явно приблизилось к раннему утру… Тьфу, надо ж такое сказать! Короче, я заснул, не раздеваясь, поперек кровати и в ужасном расположении духа…
О, сон, лучшее прибежище уставших и страждущих! Как благодатен ты для наших истомленных душ, как живителен для изможденных тел. Ты исцеляешь и успокаиваешь, ты возвращаешь надежду и даришь облегчение. Не будь тебя, как не впасть в отчаяние… Стоп, это уже говорили, но, кажется, не про сон. Но сон все равно прекрасен и удивителен, особенно непрерывный, проходящий в спокойной, интимной обстановке так непохожей на мерзкий, скрипучий трезвон мешающий мне спать уже не меньше тысячи часов. Иногда он прерывался на короткое мгновенье, но лишь затем, чтобы начать все заново с удвоенной силой.
Я пытался кричать, что меня нет дома, что подойти к телефону некому, но все безрезультатно — он продолжал периодически впадать в безудержный звон, призывая меня к активным действиям. Наконец, я встал. Протянул руку. Взял (с третий попытки) трубку, поднес к уху (удалось сразу, но не к тому которое предполагалось) и просипел: «Алло…»
— Парецкий, куда ты пропал?! — загремел в черепе голос Поросьяна, — Тут такое случилось — надо срочно увидеться!
— Первое — я здесь, — я старался говорить как можно убедительнее и логичнее, — а значит, никуда не пропадал. Второе, что случилось? И, если можно, сразу третье — компот или чай…
Трубка выпала из моей ослабевшей руки точно на свое законное место и тут же затрезвонила вновь. Видно действительно пришло время вставать!

  Когда ближе к полудню я зашел в квартиру Поросьяна, где, как оказалось, в то утро была возможность спокойно собраться, и где меня уже давно ждали, там царили непонятное уныние и скорбь. Беркшир нахохлился в углу, Поросьян ходил туда—сюда, на столе в живописном беспорядке стояла пара флаконов «Кавказа» — обе почему-то початые, несколько пустых бутылок из-под пива, три-четыре стакана и сковорода с недоеденной яичницей.
— И где ты был? Мы тебя с вечера по всей Москве ищем… — без особого энтузиазма поинтересовался Беркшир, даже не глядя в мою сторону. А Поросьян добавил, что нехорошо вот так пропадать на сутки, а потом еще и трубку не снимать.
— А вы что из-за этой пропажи века такие мрачные? — попытался пошутить я.
— Да нет, — Беркшир равнодушно протянул мне сложенную вчетверо газету, — Прочти и поймешь…
 — Да, да! Ты прочти… — поддержал его Поросьян и выругался так непечатно и витиевато, что сам заслушался.
Я взял газету и почему-то сразу все понял, даже заглавие статьи не дочитал, а уже все знал! Вот только к бумаге прикоснулся, и в сознание полыхнуло светом истины. Статья называлась «Сокровища старого дома», чуть ниже, на по газетному мутной фотографии имелся наш Дом с несколькими улыбающимися физиономиями в касках на первом плане. Я выронил газету и растерянно посмотрел на товарищей.
— Ты читай, читай, — посоветовал Поросьян наливая мне полный стакан портвейна, — Только лучше выпей сперва, а то у тебя вид какой-то усталый.
Я послушно влил в себя лекарство — залпом, аж уши заложило, и огонь пробежал по жилам (затертое сравнение, но какое верное!). В висках застучало, но медный обруч, сжимавший затылок ослабил давление. Стало легче дышать и смотреть на мир, каким бы он ни был.
И я снова взял газету и начал читать. Это был диалог корреспондента и бригадира (разумеется, кандидата в члены КПСС) комсомольско-молодежной строительной бригады борющейся за переходящий почетный вымпел «Ударника какого-то там труда». Впрочем, сама бригада незримо присутствовала в виде одобрительных реплик и коротких комментариев, переходящих в овации. Суть дела была до примитивности проста, — их направили на подготовку старого дома к сносу, а они нашли там клад: более десяти килограммов чистого золота. Я положил газету и аккуратно разлил оставшийся портвейн по трем стаканам.
— Да ты лей смело, — посоветовал Беркшир, — Чего-чего, а портвейна у нас сегодня много. Как говорится, есть за что…
— Так ты представляешь, где все это было? — Поросьян свалился на соседний стул, — Знаешь где!?
Я только помотал отрицательно головой, пододвигая стаканы товарищам.
— Не знаешь? Так я тебе скажу! — Поросьян залпом махнул дозу и вскочив со стула заметался из угла в угол, стуча кулаками по стенам и пиная мебель.
— В камине том все было… — Беркшир грустно рассматривал на свет свой стакан.
Зрелище получалось действительно завораживающее: лучи солнца пробивали мутно-красную жидкость только по краям, где поглощающий слой был тонок, а середина оставалась темной, как самая темная ночь.
— Так мы же там все перерыли, даже кладку разобрали! — удивился я, — Не было там ни хрена!
— В том-то и дело что было! А если чего и не было, то у нас — мозгов! — Поросьян выпустил, наконец, пар и, устало присев, зачитал, легко найдя глазами читанную перечитанную не раз фразу: «…Оказалось, что каминная решетка, колосники, дверки и накладные украшения были изготовлены из золота и искусно замаскированы толстым слоем специального, черного лака. Внешне детали выглядели как обычные чугунные отливки…»
Я не нашел чего сказать, в голове вертелась какая-то карусель: Блед со стопкой: «Ваше здоровье…», Арнольд с пачкой денег: «Я предлагаю вам за нее очень хорошие деньги…», генерал с коньяком: «За содействие в задержании особо опасного преступника…», Дом этот затаившийся, даже напуганный какой-то и жалкий, дождь, переходящий в снег и я с ломом наперевес сокрушающий стену. Стена шла трещинами, крошилась, раскачивалась, но не падала… А Поросьян продолжал читать: «…Золото было спрятано прежним владельцем квартиры, скорей всего связанным с золотодобычей, так как экспертиза показало, что отливки делались в заводских условиях из природных самородков, не подвергавшихся специальной обработке. «Золото самой высокой пробы!» — заметил старший эксперт—криминалист, просматривая длинные столбцы цифр, но мы считаем, что эти слова с полным правом можно отнести к замечательным ребятам, комсомольцам, перечислившим причитающуюся им за находку клада премию в Советский Фонд Мира …»
— А как они догадались там написано? — спросил я Поросьяна, но ответил Беркшир:
— Да какая теперь разница — главное, что догадались… — и вытащил из-под стола свежую бутылку, — Открывай, да наливай!
— Слышь, Поросьян, — я передал бутылку ему, — Открой ты, а то я еще уроню… Что-то слабость в руках…
— Еще бы, — Поросьян немного оживился, — А представляешь, что с нами было: утро, сидим с Беркширом, яичницу классную хаваем, пивко потягиваем по случаю выходного, соображаем, куда ты мог деться — с вечера названиваем. И тут Беркшир берет газету, которую я когда в магазин бегал, из ящика достал, лениво так ее открывает…
— Ну, да, — поддержал его Беркшир, — Без особого смысла разворачиваю, сам про свое думаю. А там!
— Ты не поверишь, Парецкий! — Поросьян, наконец, справился с пробкой и смог уделить рассказу все внимание, — У него глаза буквально на лоб вылезают! Он роняет вилку и…
— Да ладно, — улыбнулся Беркшир, — Ты сам как увидел, так заклинился с отвисшей варежкой, что минут пять сидел в полной неподвижности, только тупо так в одну точку смотрел!
— Отупеешь тут, — согласился Поросьян, разливая по полной с бугорком, — Хорошо за соседом один поход в магазин был — он нам портвейну притащил. А ты мы сами бы не дошли. Ну да ладно… Ты лучше расскажи нам, дорогой пропащий, где тебя столько времени носило и почему ты без нас так нажрался?
— Да, да, — поддержал его Беркшир, — И не рассказывай нам, что всю ночь чертил проект, у тебя на лице все похождения в подробностях расписаны.
— А я содействовал поимке опасного преступника! — не без пафоса отчитался я.
— Это ты себя, что ли, в отделение сдал? Или просто не препятствовал препровождению, что по итогам операции приравняли к содействию? — со смаком пошутил Поросьян, а Беркшир приобнял меня и заметил, что после того, как я эффектно подтвердил в ресторане свои ночные посиделки извлечением из портфеля памятной рюмки, он, пожалуй, мне поверит. Но лучше было бы какое-то материальное подтверждение. И оба залились веселым смехом.
Стоп, а подписка? Так я им без подробностей — просто грамоту покажу. Грамота-то должна быть в портфеле, конверт такой плотный. Я эффектным жестом открыл портфель и бросил на стол тот самый, запомнившийся конверт:
— Пожалуйста, даже грамоту дали!
Поросьян осторожно, как будто внутри находится нечто опасное, взял конверт и, держа на расстоянии вытянутой руки, открыл. Заглянул, двумя пальцами погрузился внутрь и вытащил грамоту. Самую обычную грамоту, такие грамоты выдают у нас в институтах по различным поводам. Только эта был на удивительно красивой плотной бумаге похожей тонким разноцветным узором на деньги, с рельефным гербом Советского Союза и какой-то здоровой печатью внизу. Поросьян, потрясенный увиденным, молча передал документ Беркширу, и тот с волнением в голосе прочитал, что грамота дана товарищу Парецкому за активное содействие в поимке опасного преступника. При этом упомянутый Парецкий проявил гражданское мужество и боевую отвагу, а также явил образец высокого морального облика. Короче «враг не прошел, победа за нами!»
— И это про тебя? — только и смог спросить Поросьян. А Беркшир еще долго на разные лады зачитывал наиболее понравившиеся моменты и с удивлением поглядывал в мою сторону: «Ну, Парецкий, опять удивил!»
— Смотри, а там еще, что-то есть, — заметил Поросьян, заглядывая в валявшийся на столе конверт, — Вот — еще один конвертик. Поменьше… — он с интересом открыл его и вытащил несколько сотенных купюр.
— Премия! — радостно зааплодировал Беркшир, — Живем!
— Это если Парецкий не решит ее использовать для покупки чего-нибудь полезного типа печатной машинки, — строго перебил его Поросьян, кладя деньги передо мной. Но в глазах его тоже был смех.
Я пересчитал купюры, каждый раз подробно изучая изображенные на них величественные кремлевские стены и башни — их оказалось ровно пять (бумажек, разумеется, а не башен). Ай да генерал! Ай да молодец! Такую премию выдал охренительную, иначе просто не скажешь. Ну, Серенький, не подкачал! Никакого клада не надо, ни золота в самородках и слитках. А с десятью тысячами я бы наверное и сам спился, и друзей споил. Или в куркуля последнего, жлоба подколодного превратился! Так что…
Я посмотрел в сияющие лица друзей — все-таки не так уж эта жизнь несправедливо. Что-то и нам досталось! А главное — мы снова вместе.
— Значит так, — начал я, — первым делом по домам разбегаемся — помыться, побриться, переодеться и вещички собрать. Потом едем в «Националь» — я давно хотел попробовать, что такое настоящий обед в "Национале".
— Я не понял, какие вещи собирать? — удивился Беркшир, а Поросьян подозрительно спросил, не собираюсь ли я все-таки и их сдать куда следует, уже готовеньких и с вещами, чтобы еще одну грамоту получить.
— Да нет, — пояснил я, вставая, — Пообедаем сперва неспешно, потом на вокзал. Хочу вас пригласить до Питера прокатиться. Как-то несправедливо получается: я там был, а вы нет.
— Слышь, Парецкий, — чуть заискивающе спросил Поросьян, — А ты ту девушку нам покажешь?
— Из-за которой застрял тогда, — поддержал его Беркшир.
— Пока не знаю, — ответил я, — Но подумаю...