Манипулятор

Что калечит дух, так это когда у тебя на спине
 все время сидит кто-то, кто колотит тебя и говорит,
что следует делать, а чего не следует
Карлос Кастанеда. Путешествие в Икстлан

Пролог

Однажды ночью Ваське Гуськову приснился очень странный сон. Как это обычно и бывает во снах, был он там не совсем самим собой, но связь между ним и ночным героем определенно имелась. Связь прямо скажем весьма неожиданная: кто такой Васька Гуськов? Да никто, в общем-то! Студент, балагур и разгильдяй каких в одной Москве наберется не одна сотня. А если с Балашихой, Солнцевом и Химками, так и того больше! В искристом же как ледяное шампанское сне красовался Гуськов Василий Иванович —вальяжный и несколько располневший мужчина средних лет.
Причем не просто так красовался, а ехал в совершенно немыслимом для Васьки черном лимузине: сиденья кожаные, вместо скрипучей пластмассы полированное дерево, стекла темные, под правой рукой рюмка с коньяком размером в пол-литровую банку, под левой — деловые бумаги разбросаны, а там нулей, как клопов в старом диване! Да еще телефон, по которому постоянно звонили и о чем-то почтительно спрашивали.
Все это великолепие неслось по знакомым улицам Москвы, распугивая граждан заунывным воем и голубой мигалкой сильно смахивающей на короткой замыкание, какое бывает если дождем зальет электрощит. Сзади, точно приклеенный несся еще более удивительный автомобиль — вроде УАЗика, только весь обтекаемый как облизанный шоколадный заяц. Он тоже гудел и мигал.
«Ни хрена себе!» — подумал Васька. — «Что делается-то!»
«Да ничего особенного...» — отмахнулся Василий Иванович. — «Просто на работу еду...»
«В ЦК наверное?» — осторожно предположил Васька. В представлении советского студента образца семидесятых такая фантастическая жизнь могла быть только у члена Центрального Комитета КПСС.
В ответ Василий Иванович многозначительно усмехнулся, но объясниться не успел: откуда-то справа, из сплошного, еле-еле ползущего потока автомобилей мимо которого мчался кортеж, вынырнуло нечто невзрачное с треснутым стеклом и ржавыми дырами на крыльях, и вклинилось между лимузином и облизанным УАЗиком.
Сидящий рядом с водителем бугай в черном похоронном костюме встревожено завертел бритой головой и, выхватив из кармана рацию — совсем как в шпионском фильме! — дал команду немедленно удалить нахала (правда, назвал его при этом козлом, а дальше непечатно) из кортежа. Но нахал, которого обозвали козлом, несмотря на все усилия заднего водителя, мигание фар и душераздирающие гудки продолжал удерживать захваченные позиции. Тем более что обойти его слева не давала разделительная полоса, а справа мешали маневрировать прочие участники дорожного движения. Да и сам он очень ловко принимал то чуть влево, то чуть вправо, блокируя любые действия противника.
— Василий Иванович! — бугай повернулся к начальнику, и Васька увидел на квадратном каменном лице признаки волнения, — Разрешите вызвать силовое подкрепление!
— А в чем дело? — Василий Иванович с недовольным видом поставил коньяк, положил бумаги и осмотрелся. — Вы что, собираетесь из-за этого рыдвана в черте города стрельбу устраивать?
— Ничего себе рыдван — под двести идет! Простой жигуль так ехать не может!
— Ну и что? Вас двое, да в джипе четверо — сами разберетесь...
Васька хотел было спросить, что тут происходит, но, увидев крайнее раздражение Василия Ивановича, предпочел пока помолчать. Что охране досталось — это понятно: ничего особенного пока не случилось, а они уже задергались. Но ему-то, Ваське, зачем от самого себя нагоняй под горячую руку получать? Однако дальше началось такое...
Воспользовавшись моментом, когда в правом ряду образовался просвет, машина с охраной вырвалась вперед, и Васька увидел грозно высунувшиеся из окон автоматные стволы.
«Ни хрена себе!» — второй раз подумал он. — «Что делается-то!»
Однако представление только начиналось: в ответ на угрозу жигуль ощетинился парой крупнокалиберных пулеметов с развевающимися по ветру пулеметными лентами и еще чем-то — коротким и толстым. Васька присмотрелся и понял что это настоящий гранатомет! Поняли это и ребята из охраны Василия Ивановича — они как-то незаметно сбавили скорость и вернулись на прежнее место: мы, мол, тут хоть в войну и играем, но совершенно не по-настоящему.
Ваське сильно захотелось ущипнуть себя за ногу и побыстрее проснуться, пока с ним, будущим, не случилось какой неприятности, но любопытство взяло верх. Тем более что развязка, как водится, произошла внезапно: жигуль исчез также неожиданно, как и появился, за окнами мелькнула грязно-серая, вся в пятнах таких же грязно-серых льдин река, и кортеж, скрипя резиной на крутом повороте, въехал на площадку перед высоким зданием, куда собственно и направлялся. А там все было готово к встрече...
Мрачного вида люди в черных масках и какой-то странной пятнистой форме быстро и слаженно окружили оба автомобиля, десятки стволов многообещающе заглянули в тепло и уют кожаных салонов и охрана, пошептавшись между собой, послушно вышла на промозглый холодный ветер.
Только Василий Иванович, заблокировав двери, еще куда-то названивал по телефону, но, судя по выражению лица, найти решение возникшей проблемы ему никак не удавалось. А люди в масках быстро положили своих чистеньких оппонентов лицом вниз прямо на землю и встали вокруг в ожидании дальнейших распоряжений.
«Этого не может быть!» — Васька попытался понять, что происходит, но кроме совершенно бредовой мысли о съемках художественного фильма из серии «Звериный оскал капитализма», свидетелем которых он стал, в голову ничего не лезло.
И тут в дверь лимузина постучали, — это был такой же точно человек в черной маске, но вместо автомата в руках у него была кувалда на кривой сучковатой ручке. Он выразительно помахал инструментом и Василий Иванович понял, что если немедленно не выйдет сам, его просто вынут через выбитое стекло. Опять же пришло время взять ситуацию в свои руки: охрана в буквальном смысле слова ударила лицом в грязь и так теперь и лежит, а высокопоставленные друзья либо не снимают трубку, либо блеют что-то невразумительное про вмешательство обстоятельств непреодолимой силы.
Все эти мысли Василия Ивановича Васька понял так четко, как будто сам собирался вылезать навстречу опасности. Он даже вроде как узнал человека с кувалдой, но его имя произнесенное Василием Ивановичем про себя с добавлением нескольких энергичных эпитетов было Ваське не знакомо и сразу забылось. Покинув автомобиль, Василий Иванович грозно глянул вокруг и строго спросил что, собственно говоря, тут происходит, после чего пригрозил всяческими карами всем без исключения участникам маскарада.
Но его так же грубо и пренебрежительно положили на землю, причем человек с кувалдой сделал это лично, предварительно передав инструмент ассистенту, сделал с явным удовольствием и неподдельным усердием: если охрана по команде подкрепленной легкими тычками стволов легла сама, то Василия Ивановича буквально ткнули лицом в грязную холодную жижу тающего снега и даже немного поводили туда-сюда. Совсем как нагадившего щенка...
Проснувшись в холодном поту и с сильнейшей головной болью, Васька Гуськов сперва долго соображал, что это такое с ним случилось и как теперь понимать загадочный сон. Может там, в лимузине, а потом в грязной луже был вовсе не он, а какой-то совершенно незнакомый и посторонний Василий Иванович Гуськов? И причиной всему случившемуся, а точнее приснившемуся, был всего лишь портвейн, который он накануне зачем-то пил мало что после водки, так еще и в совершенно неумеренных количествах? Но тут пришел друган Петруха Лебедев с трехлитровой банкой холодного пива и душераздирающим рассказом о том, как он провел ночь, а главное встретил утро.
И Васька Гуськов с облегчением выкинул все эти никчемные бредни из головы...

Глава 1

Нет ничего приятнее, чем в жаркий летний полдень, когда подошвы и шины прилипают к асфальту, а воздух густо приправленный автомобильным чадом обжигает и сушит гортань, погрузиться в прохладу тенистого зеленого уголка, какие по счастью еще встречаются в Москве. Вдвойне приятней если там скрывается хоть какой-нибудь водоем, — есть все-таки в созерцании воды неповторимое и необъяснимое очарование, делающее человека чище и лучше.
Разумеется, столичный житель не может рассчитывать ни на интимно журчащий ручеек с прозрачной водой и разноцветными камушками на дне, ни на ледяной до ломоты в зубах родник с дрожащей крученой струей и особым неповторимым вкусом. В лучшем случае это будет небольшой пруд с водой мутно-зеленого оттенка, парой осторожных городских уток и многочисленными отблесками порожних бутылок, которые по традиции положено кидать в воду.
Особо такие тихие уголки любили писатели и поэты, обильно населявшие Москву в благодатные советские времена щедрых творческих союзов и спокойного подцензурного существования.
Прогуливаясь в тени деревьев, они обдумывали свои грядущие нетленки, искали вдохновения в единении с природой и настойчиво заглядывали в будущее «сквозь магический кристалл» производства московского ликероводочного завода «Кристалл». Именно здесь обсуждались с товарищами по творческому цеху размеры гонораров, особенности различных издательств и изданий, предпочтения и слабости их редакторов, а также степень въедливости критиков, дежурящих у заветных ворот славы.
Увы, прошли те времена... Канули в Лету бессмысленно и безвозвратно, точно не было их вовсе. И явилось растерянному и потерянному народу новое время: жесткое, хищное, напористое. Однако ж писательскую публику вытравить не удалось. Скорее совсем наоборот — размножилась она безудержно, пообтерлась, повертелась, да и приспособилась к новым условиям.
Бродить в ожидании вдохновения, правда, некогда стало, и в будущее заглядывать интерес угас: гони себе листаж на заданную тему с фиксированным гонораром и голову разной ерундой не забивай! А насчет того чтоб с товарищами по оружию общаться — ни-ни! Того и гляди, удачный поворот сюжета выведают и безо всяких зазрений совести украдут. Оно теперь не зазорно стало — украсть, потому как кто смел тот и съел! Не до прогулок, короче говоря, стало инженерам человеческих душ...
Но нет такого правила, которое хотя бы иногда не мечтало обзавестись исключением. Вот эти двое, к примеру, гуляли себе и разговаривали совсем как в старое доброе время. Который справа был хоть и не писатель, а все равно творческая личность — режиссер Гуськов: солидный, можно сказать красивый мужчина, с густой черной шевелюрой, нос, правда, подкачал размером, прямо скажем не по чину крупный нос, но это ли в человеке главное? Одет режиссер был бедновато, и свойственной богатому человеку сытой снисходительности в глазах не просматривалось.
Зато слева шёл натуральный писатель Лебедев: тоже не мальчик, тоже вполне симпатичный, и нос у него имел вполне нормальные размеры, только шевелюры почему-то совсем не было. То есть за ушами волосы колосились, а вот сверху — совсем ничего! Однако в отличие от многочисленных страдальцев, пытающихся всеми силами скрыть прорехи в шевелюре, писатель не зачесывал на голову волосы со спины, не тратился на втирания с едким запахом и не пытался вопреки воле природы хирургическим путем пересевать газон. Писатель своей лысиной, можно сказать гордился:
— На хорошей крыше трава не растет! — говорил он, с явным удовольствием проводя ладонью по сияющей на солнце голове.
Особого достатка, тем более изобилия в писателе, как и в режиссере, тоже не наблюдалось, даже если предположить, что он просто изучал жизнь городских низов.
И это при том, между прочим, что в их годы, — а было им обоим уже определенно ближе к сорока, положено достигать и материального благополучия, и служебного положения, и внутреннего равновесия!
Та еще парочка, короче говоря...
Встретились они совершенно случайно, но про давнее, еще студенческое приятельство вспомнить не постеснялись. Да и что собственно особенного, если будущий писатель и будущий режиссер когда-то безобразили в одном и том же студенческом театре «Штопор», выпивали в одних и тех же компаниях, ухаживали за одними и теми же барышнями и куролесили по кабакам и улицам одной и той же Москвы? Поскольку все это они делали вместе, то многочисленные знакомые и собутыльники, равно как и зрители студенческого театра даже привели их к общему знаменателю и для простоты стали называть «Гуси-лебеди»:
— «Гуси-лебеди» здесь? — осторожно спрашивал свежий гость, заходя в сильно задымленную, грохочущую квартиру. Теперь такие мероприятия стыдливо называются вечеринкой, а тогда считались именно тем чем они были на самом деле — пьянкой.
— А что не слышно? — затравленно пожимал плечами хозяин, делая неопределенный жест в сторону комнаты, откуда доносились взрывы хохота и невнятные выкрики.
Что-что, а повеселиться, да оттянуться «Гуси-лебеди» умели…
После обычных слов, которые произносят старые знакомые по случаю внезапной встречи и дружеских похлопываний по плечу последовали обязательные взаимные обвинения типа:
— Я, между прочим, про тебя каждый день вспоминал!
— А что же ты тогда ни разу не позвонил?
— Так я каждый раз как вспомню, за трубку брался, уже номер начинал набирать, а потом думал — вдруг ты мне сейчас звонить будешь, а у меня занято. Вот я трубку и вешал...
— То-то у тебя как не позвонишь, все время занято было!
Но говорилось все это скорей для порядка, поскольку ни Васька Гуськов, ни Петруха Лебедев никаких телефонов давно уже не помнили и тем более никуда не звонили, — повседневная рутина строго регламентированной взрослой жизни так не похожей на беззаботную студенческую вольницу оказалась пагубной для неразлучной парочки и «Гуси-лебеди» распались...
Но, как оказалось, до времени, поскольку стоило им встретиться, как выяснилось, что оба располагают не только парой часов для общения, но и, что куда важнее, непреодолимым желанием пообщаться. Так что дальше пошли они вместе...
Местом исторической встречи воссоединенные «Гуси-лебеди» избрали, как положено, ближайший природный объект — Останкинский пруд, что подле телецентра. Тот еще зеленый уголок: вместо тенистой аллеи — замусоренная асфальтовая дорожка, вместо вековых лип — воткнутая в небо игла телебашни, а пруд и вовсе без воды, но с кучей кривого ржавого железа, которое вызывающе торчало из черно-зеленого дурно пахнущего ила.
Впрочем, здесь было довольно тихо, совершенно безлюдно, а небольшая будка хоть и на спущенных колесах, зато с гордой и многообещающей надписью «Супермаркет» на фронтоне, обещала глоток-другой чего-нибудь освежающего и пару квадратных метров тени. Приятели прибавили шагу, предвкушая недорогое и доступное удовольствие. А то в горле от городской пыли и волнений пересохло изрядно. Ведь именно сегодня, буквально за полчаса до встречи, и у писателя, и у режиссера состоялись не слишком приятные беседы…
Дело в том, что писателю вернули рукопись романа «Утро наступит утром» на который он возлагал весьма серьезные надежды:
— Очень, очень интересная вещь! — заверил его ответственный сотрудник издательства, — Я, например, читал его с огромным удовольствием. Даже вслух! Слышали бы вы, как ваш пронзительный, полный драматизма слог понравился моей таксе — она восторженно выла почти два часа!
При этом он довольно профессионально придерживал писателя под локоток и двигал в сторону двери.
— Так может быть... — писатель попытался притормозить.
— К величайшему моему сожалению невозможно! — издательский сотрудник надавил на локоть сильнее, — Решительно невозможно! Рынок переполнен, жесточайшая конкуренция, а ваш роман э-э-э...
— Совсем плох? — писатель довольно удачно зацепился ботинком за ножку стола и попытался завязать дискуссию, — Но чем именно? Сюжет не подходит? Или герои не те?
— Что вы, что вы! — ловким, почти неуловимым движением писатель был снят с якоря, и движение к выходу продолжилось. — Сюжет просто замечательный и герои прямо-таки выпирают со страниц! Но написан роман слишком литературно, слишком правильно.
— Так разве это плохо!? — писатель ожидал чего угодно, любых замечаний, безжалостной критики и полного художественного разгрома, но это! Признать литературное произведение негодным только потому, что оно слишком хорошо написано?! Бред какой-то! Он попытался было объясниться, но оказалось что уже стоит на лестнице в полном одиночестве, а дверь издательства только что захлопнулась и гулкое ухо еще гуляет в бездонном провале мрачного лестничного колодца...
Что же касается режиссера, то с ним случилось почти то же самое: его предложение поставить веселый мюзикл про индюков «И полетим как птицы!» было отвергнуто. И кем! Какой-то маленький самодеятельный театрик без названия ютящийся в тесном и сыром подвале. Да кому вообще о них известно, а туда же... Вначале думали почти месяц, потом еще неделю вообще никто не появлялся и бедный режиссер по полдня бесцельно бродил подле обитой ржавым железом двери. А потом заявили, что их мало интересуют забавные эпизоды из жизни индюков.
— Но там же есть драматический подтекст! — попытался возразить расстроенный режиссер.
— Индюшачья трагедия интересует нас еще меньше! — довольно грубо ответил директор театра, с откровенной ловкостью набивая косячок. — Нас вообще индюки не интересуют. Об человеках думать надо!
— А как же известный мюзикл «Кошки»? — попытался апеллировать к классике вконец расстроенный режиссер. — Мы могли бы попробовать повторить их мировой успех!
Но директор мало что отказался менять свои взгляды, но еще и обозвал занудливого режиссера натуральным индюком. После чего скрылся в облаке одуряющего, едкого дыма всем своим видом показывая, что беседа закончена. Режиссер грустно заметил:
— Обидеть художника может каждый...
После чего подбил хаму правый глаз, сломал два-три стула, уронил шкаф и покинул негостеприимный подвал, решив про себя никогда больше сюда не возвращаться...
Окопавшийся в будке бывший житель гор и бывший пастух, а ныне мелкий столичный ларечник Мусаиб представил вниманию жаждущей публики богатый выбор хорошо охлажденного пива и прочих напитков:
— Очень хороший пиво! Совсем свежий! — с гордостью заявил он, — И газированный кока-кола тоже только что привезли!
Приятели взяли по паре немецкого пива, сели в благодатной тени ларька на какие-то порожние ящики и чокнулись запотевшими бутылками. Звук получился правильный — глухой и сочный, совсем как в молодости.
— За встречу! — сказал писатель.
— За встречу! — согласился режиссер.
Поначалу разговор не очень клеился: о работе поговорили, которой ни у того, ни у другого толком не было, о пиве, которое теперь можно на каждом шагу купить, причем отменного качества — раньше такое только за валюту продавался, о необычно жаркой погоде, а дальше что? Молча сидеть и цедить пиво?
Однако после третьей бутылки скованность прошла, слова стали легко цепляться друг за друга, а после пятой разговор пошел нормальным темпом. И тема получилась очень даже интересная: о воздействии на умы и мысли людей...
— Я так считаю, — писатель решительно рубанул свободной рукой ни в чем не повинный воздух, — книга должна нести в себе положительный нравственный заряд! Как говорится «сеять разумное, доброе, вечное»!
Он хлебнул пивка, ловко стряхнул коварно полезшую из горлышка пену и вопросительно посмотрел на режиссера — оценил ли тот сказанное. Но режиссер только пожал плечами:
— А зачем тебе тратить на всю эту ерунду время? Кому это надо?
— Ничего себе ерунда! — писатель даже обиделся. — Обращаясь к вечным ценностям, я вызываю в душе читателя своеобразный резонанс, отклик. Именно так я устанавливаю с ним заочный контакт и получаю доступ самым потайным уголкам сознания.
— И что дальше? Причем здесь твое так называемые «разумное, доброе, вечное»? На мой взгляд, все гораздо проще: можешь ли ты заставить человека заплакать парой трогательных абзацев или нет?
— Могу! Обязательно могу! К сожалению, писатель общается с читателем через молчаливого посредника — книгу. И ему не дано увидеть очищающие слезы катарсиса...
Фраза так понравилась писателю, что он тут же достал блокнот и, поминутно встряхиваю капризную ручку, подробно все записал.
— Как-то все это слишком сложно и запутанно, — режиссер старался говорить спокойно, но чувствовалось, что обсуждаемая тема волнует его чрезвычайно, причем волнует давно. — Мне зрительный зал нужен. Чтоб все сидели, затаив дыхание, смеялись, если я скажу смеяться, и плакали, если я скажу плакать. Я когда свой первый спектакль ставил в Доме культуры колхоза имени Лопе де Веги, так двух механизаторов и одного зоотехника в медпункт отправили с нервным расстройством — прямо из зала, а доярки целую неделю боялись в темный коровник заходить! Я их знаешь как крутил...
— А что это было? Какой спектакль?
— Новое прочтение «Гамлета»! — с гордостью ответил режиссер. — Я из него натуральный ужастик сделал в стиле Хичкока: с оживающими мертвецами, отрубленными конечностями, черными силуэтами за окном и медленно открывающимися дверями...
— А двери почему открывались?
— Не почему, а для чего!
— Ну для чего?
— Для страха! Причем за дверью никого не оказывалось, — режиссер мечтательно смотрел куда-то внутрь своих воспоминаний, — только пустой черный коридор и редкие мерцающие огоньки!
— Но ведь в «Гамлете», по-моему, ничего подобного не было, — не слишком уверенно возразил писатель. К собственному глубочайшему стыду он не читал великое произведение Шекспира и черпал свои знания о нем из фильма «Берегись автомобиля».
— Было, не было… Значения не имеет! — отрезал режиссер.
— А кто у тебя играл самого Гамлета? — еще более осторожно поинтересовался писатель, пытаясь вспомнить, кто именно был Гамлетом в фильме: Смоктуновский или Ефремов.
— Да причем здесь этот философствующий нытик?! — отмахнулся режиссер. — Его у меня вообще не было. Главное — это образ, картинка! Она должна занозой цеплять. Давать по мозгам как мешок с цементом упавший из окна второго этажа. С ее помощью можно сделать зрителя податливым и пластичным. Это такое наслаждение, — режиссер аж застонал, — когда овладеваешь чужой волей! Она вначале сопротивляется, дергается, а потом вдруг слабеет, подается и все... И чем больше людей передо мной, тем легче работать. После этого я беру их мозги и придаю им любую форму какую пожелаю!
Яркая метафора произвела на писателя такое сильное впечатление, что его охватило непреодолимое желание уйти, прямо сейчас, просто встать и, сославшись на дела, покинуть гостеприимные берега высохшего пруда и этого странного типа, совершено непохожего на старого приятеля времен бурной молодости. Но он этого не сделал, потому что откуда-то сзади подошел незнакомец и остановился буквально в двух шагах.
Незнакомец был невзрачен, невысок ростом, одет в самый обычный костюм, однако имелась в его манерах особенность: он вроде как был здесь, совсем рядом, но пребывание это выглядело столь ненавязчивым, что вроде как его и не было вовсе. Так ведут себя либо очень стеснительные, либо очень хитрые люди. Примерно также смотрелась и аккуратная бородка от уха до уха плавно переходящая в усы — она вроде бы придавала лицу вид простодушный и незатейливый, но внимательный наблюдатель заметил бы про себя:
«А не плутовская ли физиономия скрывается там? Если бы не эти глубоко посаженые глазки, еще можно было бы поверить, что нет более простодушного и незатейливого человека, но глазки все меняют. Глазки он ведь любой другой орган перевешивают, даже бороду!»
Глазки у неизвестного действительно были хитроватые, можно сказать с подвохом. Этими самыми глазками он внимательно посмотрел на замолчавших от такого пристального внимания приятелей, после чего вежливо улыбнулся, слегка поклонился и ни с того ни с сего заявил:
— Хотел мимо пройти, но не смог… — незнакомец ловко наступил на край ящика, так что тот встал вертикально. — Уж больно интересные вещи вы тут обсуждаете. Прямо за душу берет!
И он сел на свой ящик, сложив руки на коленях и с интересом поглядывая на писателя и режиссера поочередно. Всем своим видом он словно говорил:
«Ну-с, что же вы замолчали?»
— Тебе чего надо? — довольно грубо спросил режиссер. Он вообще не отличался особой вежливостью и мог без особых размышлений что называется «чесануть в грызло» и за менее наглое поведение, чему пример его сегодняшняя дискуссия с директором театра.
— Мне ваша мысль насчет мозгов понравилась, — совершенно спокойно ответил незнакомец, — очень, знаете ли, меткое определение и...
— Я тронут, — не меняя тона, перебил режиссер, — а теперь двигай отсюда и быстро!
И он слегка поджал ноги, чтобы сподручнее было вскочить и показать этому небритому хаму верное направление движения.
— Да, — писатель, как человек более деликатный, склонный к мирному разрешению конфликтов выразился несколько мягче, — вы бы шли по своим делам!
Но незнакомец, не меняя позы, коротко усмехнулся и быстро, явно стараясь успеть до начала мордобоя, заговорил. Он буквально в двух словах, но очень ярко и убедительно разъяснил, почему забавная история про индюков с драматическим подтекстом не имеет сценической перспективы, отчего Гуськов уже начавший вставать как-то расслабленно опустился обратно на скрипнувший ящик и растерянно посмотрел на писателя. А тот с не менее растерянным видом внимал откровениям незнакомца уже в адрес своего неудавшегося романа:
— Где конфликт? Где накал страстей? Вот вы пишите о провинциальной девушке, обманутой развращенным столичным ловеласом, она у вас еще потом на вокзале стоит, на самом краю платформы... — незнакомец презрительно усмехнулся, — Это господин писатель не страсти, а страстишки пропахшие нафталином! Вот если бы она своего обидчика утюгом по голове стукнула и с помощью тупых ржавых ножниц навсегда лишила возможности шалить подобным образом...
— Ну, знаете ли! — писатель слегка поджал ноги, чтобы сподручнее было вскочить и популярно разъяснить этому нахалу что к чему. — Такую гадость вы сами пишите. И вообще нечего копаться в чужих рукописях!
Но тут он почувствовал, как режиссер положил руку ему на плечо и тихо, но убедительно произнес:
— Подожди... Пусть скажет...
— Да ты послушай, какую чушь этот козел несет! — писатель был возмущен до глубины души. Это же надо было так обойтись с его романом: он придумал светлый и чистый образ, точно сотканный из прозрачных лунных лучей, а его превратили в какого-то кровавого монстра орудующего утюгом!
— Напрасно вы так господин писатель, — в голосе незнакомца зазвучала неприкрытая обида, он даже головой сокрушенно покачал, — я, между прочим, просто хотел вам помочь. Совершенно от души!
— Помочь в чем? — не унимался писатель.
Не держи его товарищ, он бы сейчас точно этому философу накатил по торцу! Несмотря на все свои миролюбивые теории и пацифистские взгляды, которые хороши лишь до определенного момента. Потому что нет ничего печальнее надгробной надписи: «Он был прав, переходя улицу в установленном месте на разрешающий сигнал светофора»!
— Помочь овладеть вниманием и мыслями людей, — незнакомец качнулся на ящике вперед-назад, — разве не об этом мечтает любая творческая личность?
— Если для этого надо бить утюгом по голове и пускать в ход тупые ножницы, то избавьте меня от подобных мечтаний, — писатель повернулся к товарищу, надеясь найти поддержку, но тот напротив очень внимательно смотрел на незнакомца.
И это не осталось без внимания:
— А вы господин режиссер что скажете? — взгляд незнакомца неожиданно и жестко впился в лицо Гуськова.
— Да... Насчет овладеть вниманием все правильно... — Гуськов говорил медленно, но вполне уверенно, точно стараясь не ошибиться в правильном переводе мыслей в слова. — Скажу больше — овладевать надо не только вниманием, но и волей! Да ты, по-моему, как раз и подошел, когда я про это говорил...
— Говорить легко, да делать трудно, — довольно невежливо перебил его незнакомец и презрительно скривил губы, точно умышленно нарываясь на грубость, — особенно не имея достойной трибуны.
— Трибуны?
— Ну не собираетесь же вы всерьез посвящать жизнь этим жалким театральным опусам? Даже добившись максимального успеха, вы будете иметь в своем распоряжении набитый зрителями зал! И все! Поймите — все. Один зал.
— А что же делать?
— Для начала посмотреть вокруг, — незнакомец широко раскинул руки, как человек обнимающий весь мир, — и понять, что для сильного желания нет ничего невозможного!
Режиссер послушно посмотрел вокруг, но ничего особенного не увидел, — правда почти стемнело, но вдоль улицы идущей параллельно противоположному берегу обезвоженного пруда зажглись фонари. Обычный вечер. Что же касается сильного желания, то про это он сам писал в своем мюзикле: там один индюк мечтал научиться летать и в финале у него это получилось!
А незнакомец встал, отряхнул брюки, поправил пиджачок и небрежно обронил в пространство:
— Телевизор...
После чего, не обращая более ни малейшего внимания на крепко задумавшихся инженеров человеческих душ, спросил в ларьке бутылку минералки, тут же ее выпил — не спеша, со вкусом, и замер в блаженной истоме, как человек исполнивший, наконец, свое самое заветное желание.
— Телевизор? — режиссер вскочил. — Именно телевизор! Миллионная аудитория — сразу, воздействие — прямое, эффективность — максимальная!
Он повернулся в сторону незнакомца, но того почему-то на прежнем месте не оказалось. Режиссер растерянно обошел вокруг ларька — никого, покопался в куче пустых ящиков — никого, даже под будку попытался заглянуть, но только испачкал единственные порядочные брюки.
— Куда он мог деться? — спросил он после второго круга поисков у писателя, который после всего услышанного обхватил голову руками и погрузился в глубокие раздумья.
— Кто? — писатель не без труда вернулся в реальный мир и с неподдельным удивлением посмотрел на приятеля.
— Ну, этот... С бородой... — режиссер для убедительности показал на собственном чисто выбритом лице, что он понимает под словом борода. — Который про телевизор рассказывал!
— А-а-а... — писатель растерянно осмотрелся и развел руками. — Ушел, наверное.
— Да не мог он уйти! Только что здесь был и вдруг пропал, как сквозь землю провалился!
— А если и провалился, то что? Выкапывать будем?
Режиссер замялся и как-то быстро остыл: чего это он вправду? Подошел какой-то хрен с бородой, сказал пару фраз — пусть даже и умных — и дальше пошел. Нормальная ситуация. А что внезапно все получилось, так может он спешил по делам. Сидел себе, а потом вдруг вспомнил, что, как говорится, корова не доена и жена, мягко говоря, без супружеского внимания осталась. Так что нечего шум из-за всякой ерунды поднимать!
Примерно так режиссер и высказался вслух под одобрительные возгласы писателя, после чего они взяли еще пива и продолжили прерванный спор об искусстве управлять себе подобными. Однако в глубине режиссерского сознания случившееся осталось по-прежнему необъяснимым и загадочным событием — из тех, что меняют наши представления о жизни, да и саму жизнь...

Глава 2

Так куда же делся странный незнакомец, понимающий толк в овладении волей масс? Испарился? Растаял? Сгинул? Или, правда, сквозь землю провалился?
Ведь вокруг было совершенно голое пространство — ни деревьев, ни кустиков, ни мусорных контейнеров! И вечерние сумерки еще не настолько сгустились, чтобы потерять из виду человека нормальной комплекции и с бородой. Даже если перед этим пришлось оприходовать пять-шесть бутылок пива натощак. Не мог же этот тип и в самом деле банально исчезнуть — подобный способ разрешения сюжетных коллизий наряду с внезапной амнезией и неожиданным открытием родственных связей уже изрядно навяз в зубах.
Таки он действительно и не исчезал!
А совершенно спокойно зашел в приоткрытую по случаю жаркой погоды дверь ларька и, присев на коробку с пивом, дружески подмигнул Мусаибу.
— Ты зачем мой сакля зашла? — бывший житель гор и бывший пастух Мусаиб на всякий случай отодвинулся от незваного гостя и попытался сообразить какую именно проверяющую организацию он может представлять и во что обойдется этот неожиданный визит.
— Поговорить надо… — успокоил его неизвестный и, вытащив из нагрудного кармана пиджака сто баксов, небрежно бросил их на прилавок. — Получи за беспокойство!
В глазах Мусаиба блеснул неподдельный интерес, — какое там беспокойство, очень даже интересный разговор получается!
— Я, понимаешь, прямо с самолета, а остановиться в столице негде, — продолжал незваный гость. — Мне бы месячишко перекантоваться где, так я бы еще соточку добавил. Что скажешь?
Мусаиб задумался: что с того, что он сам комнату снимает — вполне можно потесниться для хорошего человека. Разве не учил его мудрый дядя Умар:
— Запомни, Муса, плох тот джигит, кто позволяет себе упускать прибыль! Особенно если она сама тебе в руки идет...
А что часть денег придется отдать хозяйке, так на то она и хозяйка. Немного смутило, правда, полное отсутствие вещей — ни чемодана, ни мешка, ни даже пакета с туалетными принадлежностями, но что с того? Не всякий человек идущий по жизни налегке жулик! Говорил же умудренный опытом дядя Умар:
— Неважно, Муса, с чем ты приходишь в гости, важно с кем ты уходишь из гостей домой!
Да и сам он разве не приехал в Москву обремененный лишь желанием легко и быстро разбогатеть и уверенностью в собственном превосходстве?
— Только комнат у меня маленький, — честно предупредил Мусаиб.
— Было бы, где ноги вытянуть, — отмахнулся незнакомец, — и ладно...
И они, сдав ларек подошедшему сменщику, пошли в сторону метро: мимо бурно обсуждавших что-то среди пустых пивных бутылок Гуськова и Лебедева, мимо высохшего пруда, мимо спешащих по вечерним делам людей. И никто, ни один человек, не обратил ни малейшего внимания на бывшего жителя гор Мусаиба и незаметного типа с бородой и пронырливыми глазками, поскольку совершенно ничего особенного в них не было. Только собаки почему-то начинали беспокоиться, жаться к ногам хозяев и жалобно поскуливать, когда они проходили мимо...
Однако на входе в метро парочка привлекла законное внимание стражей правопорядка. Мусаиб, памятуя известное изречение великого русского ученого Ломоносова про опыт, который «друг ошибок трудных», послушно оплатил неувязки в своих документах по установленной таксе. А вот неизвестный повел себя странно: назвался представителем солидной иностранной организации, попытался предъявить какие-то сомнительные документы и, в конце концов, осмелился угрожать и перечить, ссылаясь на связи в высоких сферах и возможный международный скандал.
При этом в его выступлении явственно прозвучали слова про какой-то неведомый фонд Мусороса, что было немедленно воспринято милиционерами как изощренное оскорбление в форме циничного намека. И ночевать бы ему в участке с битой физиономией, не вмешайся Мусаиб обеспокоенный потерей потенциальной прибыли. Как говорил многоуважаемый дядя Умар:
— Запомни, Муса, один кусок масла нельзя намазать на два куска хлеба. Поэтому если хочешь кушать хлеб с маслом, — не опаздывай к столу.
В итоге его бурной дипломатической деятельности неизвестный отделался легким испугом, потерей части наличной валюты и прощальным пинком долго напоминавшем о себе определенным неудобством при сидении и пыльным следом милицейского ботинка большого размера на дорогих заграничных брюках...
Проживал Мусаиб в одной из двух комнат небольшой и достаточно запущенной квартирки в Капотне — окнами аккурат на нефтеперегонный завод. Вторую комнату занимала бывшая колхозная свинарка Глафира — девушка молодая и красивая, что называется «кровь с молоком». Глафира перебралась в столицу пару лет назад и вполне прилично зарабатывала, разнося шампанское в ночном клубе.
— Что раньше со свиньями работала, — говорила она в минуты откровенности, — что теперь. Только те трезвые были, а эти пьяные...
Мусаиб поначалу попытался вместе с Москвой завоевать и Глафиру, но если Москва отнеслась к его потугам довольно благосклонно, позволив бывшему жителю гор без особого труда наживаться на москвичах, то Глафира категорически отвергла все притязания горячего южного парня, — ей мужского внимания более чем хватало на работе.
— ...! ...! ...! Понял? ...! ...! ...! — строго сказала она.
Мусаиб некоторое время старательно вникал в суть сказанного, однако довольно быстро заблудился в многозначных русских эпитетах сексуально-зоологического свойства. Впрочем, общая идея была понятна, и Мусаиб с обидой в гордом сердце — подумаешь, недотрога какая! — удалился в свою комнату. Ведь он старался во всем следовать советам старших, особенно трижды женатого дяди Умара, а тот не раз говорил:
— Запомни, Муса, тот, кто спорит с женщиной, сокращает и без того скоротечные годы жизни. Особенно если женщина живет рядом...
Так что хоть и жили Мусаиб с Глафирой под одной крышей, но совершенно врозь, чем категорически опровергали оптимистичную историю любви из старого фильма «Свинарка и пастух»...
Появление нового квартиранта вначале не понравилось Глафире, которая вообще не любила когда ей мешали собираться на работу, но тот был отменно вежлив и обходителен, а главное не шарил маслянистыми глазками по телу и не тянул, куда ни надо, потные рук. И это притом что она как раз выходила из ванной в старом банном халате с оторванными пуговицами!
Может других женщин такие взгляды и прикосновения волнуют, но Глафиру от них буквально тошнило, иногда даже ей казалось, что идеальный мужчина должен быть плоховидящим импотентом без рук. Не понятно только какой от него тогда вообще толк — работать-то он тоже не сможет. А кушать, между прочим, будет с отменным аппетитом. Столкнувшись с этим парадоксом, Глафира приходила к неутешительному выводу, что мужчины не нужны совсем, тяжело вздыхала и шла на работу.
А еще бородач притащил пару пузырей хорошего шампанского и сказал, что с удовольствием выпьет за знакомство, когда бы она не нашла для этого несколько минут...
Утро следующего дня навалилось на едва проснувшегося Гуськова сухостью во рту, ломотой в теле, болью в голове и волнением в душе, причем духовное томление явно превалировало. Ощущения, прямо скажем, были не из приятных, но режиссер отнесся к ним с определенным стоицизмом.
— И это пройдет... — пробормотал он свистящим шепотом и, морщась от боли, сел. Напротив дивана, на криво сдвинутых стульях мучительно храпел Лебедев — совсем как в старое доброе время, когда развеселые «Гуси-лебеди» порхали над Москвой.
Постепенно Гуськов вспомнил как вчерашним вечером, когда окончательно стемнело и жара, наконец, отступила, даря терпеливым и упорным долгожданное облегчение, им одновременно пришла в голову мысль покончить с пивными безобразиями и поехать на Арбат, где и отдохнуть по полной программе. Как говорится — тряхнуть стариной!
Надо признать, что подобные мысли часто посещают настоящих мужчин, которые в любом возрасте не теряют благодатного умения молодости легко и быстро подниматься над суетой и бытом. В такие минуты им никогда не бывает скучно, их не одолевает уныние, они не страдают от одиночества, и если что-то и сдерживает безудержный темперамент и неуемную фантазию, так это ограниченность финансовых возможностей.
Так получилось и с нашими творческими личностями: на ресторан денег не было, на ночной клуб тем более, а вот на пару пузырей водки получилось в самый раз. Потом появились две развеселых дамочки, которым оказалось очень даже по пути со всеми четырьмя. В смысле Гуськов — раз, Лебедев — два, две бутылки — три и четыре. Для разгона писатель довольно живо разыграл на два голоса свой любимый гадкий анекдот. Обе дамочки несколько поморщились, справедливо приняв тонкий писательский юмор на свой счет, однако соблазн поучаствовать в веселом банкете перевесил мелкие обиды. Так что довольно скоро в компании установилась вполне непринужденная обстановка.
— Василий Иванович! — хихикала та, что повыше, припадая к Гуськову. — Ну прям как в анекдоте!
— И Петька! — вторила та, что пониже, держась за Лебедева. — А мы с тобой будем две Анки!
Подобная характеристика — повыше и пониже — объясняется тем, что имена этих легкомысленных особ остались неизвестны истории, а иных отличий кроме роста в темноте безымянного переулка разобрать было трудно. Да оно и не требовалось...
К сожалению (или к счастью?) в самый разгар веселья появился милицейский патруль, — то ли недовольные шумом граждане вызвали, то ли место это было у стражей порядка, говоря словами рыболовов, «прикормленное». Пришлось уходить переулками и дворами, продираясь через кусты, срываясь с заборов и хлопая дверями проходных подъездов. По ходу дела потеряли обеих развеселых дамочек — вначале ту, что пониже, потом ту, что повыше, и одну писательскую сандалю, зато сохранили почти полную бутылку водки. Благополучно миновав хорошо освещенные Пречистенку и Остоженку, они, наконец, достигли пустынной набережной и остановились:
— Все! Ушли! — дышал Гуськов тяжело, однако поцарапанное лицо сияло. — Но какой класс! Давно я не получал такого удовольствия!
— Это нам еще здорово повезло! — без особого энтузиазма ответил Лебедев, пытаясь стоять на одной ноге. — Очень даже запросто замести могли!
Они прислушались — все вроде тихо, на всякий случай прошлись немного вдоль реки, миновали Крымский мост и, спустившись к реке, сели на еще теплые гранитные ступени...
Все это более-менее всплыло в голове проснувшегося режиссера, даже то как они голышом плавали в черной, липкой воде и отражения далеких фонарей казались упавшими в реку звездами, как приятно остывало разгоряченное тело, как потом сидели в накинутых на мокрые плечи рубашках и допивали чудом сохраненную водку, продолжая спорить о высоких творческих материях...
Но вот как они добрались до дома, он категорически не помнил. На этом месте в пестрой мозаике воспоминаний зияло темное загадочное пятно. И это при том что жил Гуськов совсем рядом с местом купания — в Хамовниках.
— Ну и хрен с ним... — пробормотал Гуськов, — дошли и ладно...
Гораздо больше всех этих приключений и чудачеств его волновала беседа с тем загадочным типом, что пристал к ним в Останкине. Именно она являлась безусловной причиной странного беспокойства одолевавшего Гуськова. Ему казалось, что нечто очень важное, сказанное бородатым, осталось незамеченным, не услышанным или забытым. Но что? Взволнованное сознание металось в замкнутом объеме обыденной реальности, ища истину, но, увы, безуспешно.
Так домашний гусь, заслышав призывные крики диких собратьев парящих в бездонном небе, начинает бегать по загаженному птичнику, махать слабенькими невольничьими крылышками в безнадежной попытке взлететь и жалобно отзываться:
— Подождите! Я ваш брат и хочу лететь вместе с вами! Возьмите меня с собой!
Но далекий клин давно растаял в вышине, и только индюки с ехидцей посматривают на чудака...
«А может писатель что-то уловил?» — подумал Гуськов и довольно грубо потряс товарища:
— Слышь, Петруха! Кончай спать, разговор есть!
В ответ тот обиженно замычал и, ежеминутно рискуя свалиться со своего крайне неустойчивого ложа, довольно ловко перевернулся на другой бок.
— Да проснись ты! — Гуськов тряхнул сильнее, но только сам устал от резкого движения и в шальной голове что-то жалобно скрипнуло, усиливая боль.
Беззлобно послав сонного лентяя в не слишком приятное место, Гуськов с трудом поднялся, неудачно попытался вдеть ноги в тапки, безнадежно махнул рукой, чертыхнулся и, держась за стенку, босиком побрел на кухню:
— Сперва реанимация, — вслух подумал он, — потом дебаты...
Однако вместо холодной воды из-под крана Гуськова ожидала запотевшая бутылка водки — уже открытая, два маленьких хрустальных стаканчика — пока пустых, и деревянная миска с потрясающими солеными огурчиками — ароматными и пупырчатыми. А еще за столом спиной к окну сидел тот самый бородатый тип, о котором он только что вспоминал.
В голове Гуськова поначалу случилось небольшое смятение, но потом он несколько успокоился, вспомнив куда более странные встречи, случавшиеся с ним на этой самой кухне, а также в других совершенно неожиданных местах квартиры после мероприятий подобных вчерашнему...
— Наш разговор показался мне настолько занятным, — сказал гость, разливая водку, — что я решил не ждать следующей случайной встречи, которые, между нами говоря, довольно часто так и не случаются, а просто взял и приехал к вам в гости.
— Да, разговор у нас получился интересный… — нетвердым голосом согласился Гуськов, осторожно опускаясь на табурет.
— Вы кстати вчера были так рассеяны, что забыли запереть дверь, — неизвестной доброжелательно улыбнулся, — к счастью в вашем доме живут исключительно честные люди...
Выпили, похрустели огурчиком, помолчали, еще выпили. Постепенно мир вернулся в нормальное состояние, неприятные ощущения в разных уголках организма сменились некоторой легкостью, а душевные томления — и это было особенно здорово! — преобразились в ожидание чуда. Гуськов даже обрадовался этому неожиданному визиту: вот сейчас они примут еще по маленькой, и он выяснит все, что не успел вчера...
Так оно и вышло! Вначале они долго и продуктивно беседовали об особенностях работы телевидения, формах подачи информации и прочих полезных вещах. Состоялось даже некое подобие знакомства:
— Гуськов, режиссер, — сказал режиссер Гуськов.
— Волабуев, профессор, — ответил неизвестный.
Фамилия сперва показалась Гуськов не достаточно благозвучной для такого умного человека, потом напомнила неприличный анекдот, и он едва удержался от смеха, потом сами собой пошли совсем уж не подходящие рифмы, и режиссер решил называть незнакомца исключительно профессором, а что на «вы», так это вышло само собой.
— А вы, простите, в каких науках профессор? — вежливо поинтересовался режиссер.
— В самых разных… — многозначительно ответил профессор. — Я, знаете ли, очень разносторонняя и одаренная личность, но предпочтение отдаю психологии во всех ее, так сказать, многообразных проявлениях...
Впрочем, все это было не более чем присказка, сказка началась позже...
— Вот вы говорите: «Управлять сознанием! Овладевать мыслями!» — доставая вторую бутылку, строго сказал Волабуев. — А я вас спрошу: «Зачем? Куда вы поведете ваших подопечных?»
— Что значит куда? — Гуськов не мог отвести взгляда от бутылки, которая была запотевшая и холодная, как будто из холодильника, хотя Волабуев вынул ее из-под стола.
— То и значит! — в голосе профессора прорезалось раздражение. — Вы претендуете на роль властителя дум, категорически не понимая, что с этой властью делать. Нет, это решительно невозможно, господин Гуськов! Капитан не может не знать, куда ведет корабль, иначе он просто перестает быть капитаном...
— Да, да, вы совершенно правы! Именно с этой мыслью, с этим вопросом я проснулся! Но я не знаю ответа, и, честно говоря, рассчитывал на вашу помощь...
— Решать подобные задачки человек может только сам. Понимаете — сам! Но я могу немного помочь... — Волабуев задумчиво посмотрел в мутные глаза режиссера. — Мне кажется, что вам, Василий Иванович, должна импонировать идея свободного удовлетворения человеком свои потребностей и желаний. Позволю себе предположить, что именно не обремененное излишними ограничениями общество, является в вашем, так сказать, понимании идеальным. Этакое торжество потребительского либерализма!
Волабуев встал, скрипнув табуреткой, и почтительно пожал Гуськову руку, сказав что-то про большую честь и счастья быть знакомым...
Но Гуськову было не до комплиментов и не до водки, которую севший на место Волабуев пытался ему подсунуть. Он стремительно прозревал, царивший в голове хаос сменялся стройным и ясным пониманием, как будто кто-то повесил прямо в голове огромный сияющий плакат и теперь надо просто прочитать написанное на нем:
— Возможность быть самим собой, таким каким пожелаешь, без оглядки на окружающих! Вот та идея, которую я буду вкладывать в умы и души! Человеку должны быть позволено все...
Он даже попытался подвести под свой стихийный либерализм определенный идеологический базис:
— Любой человек рано или поздно умрет. Так? Так! А это значит, что любой человек обречен на смерть! Его жизнь конечна и непродолжительна.
— Железная логика! — согласился Волабуев, одобрительно, почти по-отечески поглядывая на режиссера.
— А разве можно ограничивать обреченного? Даже в самом малом? Обреченному должно быть позволено все!
— Fas est... Все дозволено... — подсказал Волабуев — Одна из форм римского права.
— Вот, вот! — Гуськов вскочил, попытался походить из угла в угол, но только зашиб колено о подвернувшуюся табуретку и стукнулся лбом о низко висящий шкаф. Не приспособлены все-таки наши малогабаритные квартиры для свободного движения мысли...
Потом появился мрачный писатель, однако участия в беседе он принимать не стал, от водки отказался и внимания к гостю не проявил — видно никак не мог забыть ржавых тупых ножниц в нежных ручках своей мечтательной и наивной героини с васильковыми глазами.
Впрочем, когда Волабуев ушел, он с интересом выспросил у режиссера все подробности и даже высказал осторожное предположение, что не отказался бы, пожалуй, поработать с литературным материалом для какой-нибудь телепередачи, но по уши погруженный в свои мысли режиссер оставил это без внимания.
«Ну и ладно...» — подумал писатель и уехал домой писать новый роман «Вечер наступит вечером». Все известные писатели, как и он, начинали с унылой безвестности и всяческих гонений, а, значит, и его неизбежно ждет великое будущее!
Для начала Гуськов попытался устроиться на работу в один из телеканалов. После долгих и настырных переговоров с не слишком умными, но довольно наглыми телефонными девушками решительно не желавшими ничего понимать он сумел-таки записаться на прием к одному из телестолоначальников. В назначенный день он проснулся за два часа до будильника.
— Сегодня начинается новая жизнь! — торжественно заверил Гуськов собственное, выбритое наполовину отражение в зеркале. — Игры кончились, пришло время серьезной работы!
Он всмотрелся повнимательнее, — нет ли в лице соответствующих ситуации изменений, поиграл желваками, нахмурился. Однако какой-то особой значимости заметить не удалось. Самое обычное лицо. Могло бы и посимпатичней быть. Особенно нос... Гуськов на всякий случай подвигал туда-сюда намыленной нижней челюстью, но от этого стал почему-то похож на индюка, если конечно можно представить себе эту домашнюю птицу бреющейся.
— Ну и что? — Гуськов мокнул помазок в горячую воду и освежил пену. — Лицо как лицо. Вполне подходящее для великого будущего!
После чего добрился, облачился в лучший костюм, тщательно зашнуровал выглаженные с вечера шнурки, затянул под самый кадык галстук с орнитологическим орнаментом и, наконец, дополнил свой имидж элегантной кожаной папкой, в которой лежало резюме.
Однако вместо ожидаемого начальника — тот неожиданно отбыл с докладом в совсем уж немыслимые руководящие сферы, Василия Ивановича направили к одному из его заместителей, которого все называли Гришей. Режиссер даже почувствовал некоторое разочарование, — он ждал, готовился, шнурки гладил, но виду не подал и, придав лицу вдумчивое выражение, зашел в кабинет.
— И что вы всем этим хотели сказать? — брезгливо просматривая резюме, спросил Гриша, даже не поздоровавшись.
Выглядел он довольно странно, особенно на взгляд человека к телевизионным порядком не привычного — этакое существо неопределенной половой принадлежности в бесформенном свитере и очках размером с детский велосипед.
— Да собственно именно то, что сказал, — Гуськов ожидал достаточно холодного приема, да он бы и сам не стал сходу доверять незнакомому человеку, но здесь он столкнулся с настолько пренебрежительным отношением, что даже немного растерялся. Опять же Гуськов не знал, как обращаться к собеседнику — по имени неудобно, а отчество он спросить не сообразил.
— А вы раньше работали на телевидении? — голос Гриши стал похож на сквозняк, а взгляд на две струйки холодной воды.
— Да, — Гуськов совсем смешался, — в смысл нет. На телевидении, честно говоря, поработать не удалось.
— И вы считаете, что, не имея ни опыта, ни образования, можно вот так запросто приходить на один из центральных каналов?
— Но у меня режиссерский диплом, а еще я ...
— Вот и работайте в театре! Работайте! Что всех на телевидение-то тянет?
— Так я...
— Вы поймите: телевидение — это высочайшие требования к персоналу! Здесь нет места дилетантам!
И тут совершенно неожиданно для себя Гуськов понял, что сидящий за шикарным полированным столом Гриша ему больше не интересен. И не потому, что разговор не клеится, а потому что за всем этим апломбом и высокомерием ничего нет.
Просто в нужное время Гриша оказался возле нужного человека — на крутых исторических поворотах этого бывает вполне достаточно для успешной карьеры. Гуськов как будто личное дело прочитал, где и фамилия благодетеля имелась и все обстоятельства и подробности. Так что говорить с Гришей было совершенно не о чем, да и бесполезно.
Поняв это, Гуськов испытал облегчение человека, который избавился от необходимости следовать обстоятельствам, и, наконец, получил возможность сказать все что думает — один хрен ничего путного здесь не получится!
— А ты сам-то по специальности кто будешь? — неожиданно грубо спросил Гуськов и, перегнувшись через стол, выдернул из вялых пальцев свое резюме.
— Я? — Гриша настолько растерялся от подобной наглости, что вместо того чтобы послать подальше этого индюка всего лишь снял очки.
— Ты, ты! — Гуськов почувствовал совершенно новое ощущение пробуждающейся силы, той самой, о которой он только мечтал, но о существовании которой, особенно в себе, даже не предполагал.
— Я вообще-то биолог — Гриша от неожиданной такой метаморфозы стушевался, как отличник перед хулиганом, однако тут же спохватилось и, обиженно блестя глазками, начал возмущаться:
— А какое это собственно имеет отношение!?
— Ровным счетом никакого! — Гуськов убрал бумаги и захлопнул папочку. — Ботаник, стало быть? Ну-ну...
И он ушел под возмущенные вопли оскорбленного в лучших чувствах телевизионного деятеля. Здесь ему делать было больше нечего...
Покинув негостеприимное здание телецентра, Гуськов первым делом помчался к пруду. Его так и распирало случившееся:
«Что отказали — ерунда! Чушь! Дешевка! А вот как я этого Гришу сделал — вот это да!»
Он чуть не вприпрыжку бежал по дорожке с нескрываемым удовольствием вспоминая как сумел найти себя в ходе этой дурацкой беседы, смог вникнуть в суть незнакомого человека и взять над ним верх, причем на его территории!
«Можно было бы вполне уломать этого Гришу и устроиться на работу! Прямо сегодня!» — Гуськов сунул в окошечко ларька деньги и спросил пару пива. — «Только зачем мне это надо? Стать таким же никчемным фанфароном? Не хочу!»
— Правильно, Василий Иванович! Правильно! — поддержал его Волабуев, как всегда совершенно неожиданно появляясь из-за спины, и как всегда с ходу проникая в мысли собеседника. — Однако хочу вас предостеречь от излишней эйфории. Сегодня вы сделали только первый шаг, маленький такой шажочек…
Профессор повел носом, точно принюхиваясь. Вслед за ним послушно принюхался и режиссер, но ничего неожиданного не обнаружил.
— Однако умудрились не просто вступить совсем не туда куда можно и нужно вступать, — продолжал профессор, — А, прямо скажем, вляпались всем ботинком, нажив себе серьезного врага в новом для вас месте!   
Режиссер брезгливо поморщился, излишне живо представив себе  неприглядную историю с ботинком, что не осталось незамеченным:
— Вы Василий Иванович с этим интеллигентским чистоплюйством завязывайте! — строго поправил его Волабуев. — Копаться в человеческих мыслях и желаниях, это, я вам скажу, похлеще, чем клозеты чистить!
— Да, да, — режиссер быстро взял себя в руки, — извините.
— А если серьезно, — профессор с удовольствием хлебнул предложенного Гуськовым пивка, — то я посоветовал бы вам для начала заняться рекламой.
— Рекламой? В каком смысле?
— В прямом! Это позволит и денег заработать, и связи установить, и полезные навыки приобрести. Ведь то, что у вас случилось сегодня во время беседы с Гришей...
Гуськов на всякий случай сделал удивленное лицо — о чем это вы говорите? — но Волабуев только глянул на него строго и продолжал:
— Так вот то, что случилось это не более чем первые признаки пробуждения крайне неординарной личности! Вашей личности!
— Учиться надо... — задумчиво заметил Гуськов. — Специальное образование получать...
— Жизнь, любезнейший Василий Иванович, лучший учитель! — Волабуев потрепал Гуськова по коленке. — И оставьте вы изучение сухих теорий деятельным лентяям. Пусть они до пенсии штаны в аудиториях протирают, а вам надо работать. Ра-бо-тать!

Глава 3

Для начала будущий светоч рекламы решил ознакомиться с ситуацией на рынке: запасшись провизией он в течение нескольких дней не отрываясь смотрел телевизор, постоянно переключаясь с канала на канал. Когда перед глазами начинали плыть цветные пятна, он умывался холодной водой, делал глазные примочки остатками вчерашней заварки и возвращался на пост.
Итогом весьма утомительных бдений стала уверенность Гуськова в полном своем успехе — все, что показывалось по телевизору, было с его точки зрения продукцией крайне низкого качества. Будь то реклама, кино или новости.
— Я сделаю новое телевидение! Настоящее! Острое, откровенное, захватывающее! От которого невозможно будет оторваться!
В голове тут же сложился лозунг (мудреный термин «слоган» тогда еще не вошел в обиход), который Гуськов с гордостью продекламировал:
— Нас смотрят до последнего вздоха!
Ему даже представилась рекламная сценка: включенный телевизор, опустевшее кресло перед ним и мрачные санитары с носилками. Человек на носилках еще пытался досмотреть интересную передачу, но беднягу уже уносили в глубину открывшегося темного коридора...
Однако начинать надо было с малого и Гуськов, не теряя времени, поехал составлять план действий. Было у него для важных размышлений особое секретное место, где царствовала его тайная страсть...
А началось все сразу после спектакля с жизнеутверждающим названием: «Без кайфа нет лайфа!», когда в подвале старого клуба на окраине Москвы, где временно размещался «Штопор», случилась внезапная, скоротечная и шумная пьянка. Так уж в студенческих театрах принято, чтобы все без исключения ничего подобного не ожидали, ни к чему подобному не готовились, но при этом ни одной минуты не удивлялись тому что, в конце концов, именно так и случалось.
Кто-то совершенно случайно принес водку, кто-то просто так захватил портвейн, кто-то все это выпил — тоже безо всякой задней мысли, а в итоге по домам и артисты и зрители разбредались, что называется, «на автопилоте». Не стали исключением и «Гуси-лебеди» принимавшие и в лицедействе, и в банкете более чем активное участие. В итоге они оказались в каком-то совершенно неизвестном дворе (зачем?) с бутылкой шампанского (откуда?!) и присели отдохнуть на симпатичную, но шаткую скамейку...
Лебедев как-то быстро заснул, привалившись к теплому плечу товарища, а Гуськова наоборот потянуло на откровенный философский разговор. Он не то чтобы говорил, а скорее думал вслух, находя подтверждение своим слова в заинтересованном мычании товарища...
— Вот некоторые, например, собак любят, канареек разных, свинок морских, а я нет!
— Угу...
— Какие-то они все уродливые... И пользы никакой нет — одно гавканье, да чириканье.
— Ага...
— То ли дело индюк! Очень умная птица. И красивая!
— Ого...
Надо сказать, что Васька Гуськов действительно очень любил индюков. Почему — непонятно, но разве настоящая любовь поддается объяснению? Она просто есть, и с этим приходится мириться...
 А к гусям наоборот испытывал резкую антипатию. Причиной тому были шутки и дразнилки, преследовавшие беднягу с самого раннего детства: если фамилия Гуськов, то обзывают гусем и прочими от гуся производными. Точно также Баранова дразнят бараном, Дятлова — дятлом, а Сивкова почему-то мерином.
Вспомнив об индюках, Гуськов расчувствовался. Ему представилась зеленая лужайка, по которой с важным видом прогуливались индюки.
— Сколько благородства... Сколько шарма... — млел Гуськов, наслаждаясь мелодичным курлыканьем. — Все-таки индюк не простая птица, а...
И тут в голове Гуськова буквально полыхнуло: да какая же это птица, если летать не умеет?! Он скрутил серебристое горлышко и с отвращением припал к полезшей из бутылки сладкой пене. Чувство обиды за несчастных, лишенных возможности летать индюков переполняло его.
— Вороны почему-то летают, воробьи летают, даже гуси эти чертовы летают! — обиженно бормотал Гуськов. — Все летают! А индюки нет!
Он представил себе пытающегося взлететь индюка и чуть не заплакал, до того печальным и жалким было это зрелище.
— Врешь! Не возьмешь! — Гуськов шарахнул недопитое шампанское о ближайшее дерево и оттолкнул обиженно заворчавшего товарища. — Придет время, и индюки полетят! Нет ничего невозможного, надо только очень захотеть!
Гуськов встал — глаза горят, грудь вздымается, кулаки сжаты — и дал торжественную клятву научить индюков летать.
— Я подарю вам наслаждение свободного полета, — прерывающимся от волнения голосом говорил он, — вы сможете оторваться, наконец, от земли и познать весь мир!
Это были поистине звездные мгновенья, из тех, что вносят в анналы истории, о которых пишут в школьных учебниках и которыми со временем начинают пугать детей.
Нечто подобное случилось в свое время на Воробьевых горах, когда юные Герцен и Огарев дали клятву бороться с самодержавием. При этом если Гуськов вполне годился на роль Герцена, то второй участник событий — Лебедев, должный изображать Огарева, мирно спал на лавке, нарушая историческое подобие.
Однако зададимся вопросом:
«А был ли кто-то из нынешних историков свидетелем той встречи, чтобы с определенностью утверждать, что Огарев ни на минуту не вздремнул за время выступления товарища?»
Что же касается темного двора, то это, конечно, не Воробьевы горы с их потрясающим видом на Москву, но согласитесь и темы несравнимые: полеты индюков и свержение самодержавия!
С тех пор стихийная любовь Гуськова к индюкам приобрела четкую направленность и смысл. Да, он хотел овладеть мыслями и чувствами людей, заставить их смеяться и плакать по своему желанию, но это составляло, так сказать, его работу, а для души была мечта научить индюков летать...
Именно поэтому любил Гуськов маленькую подмосковную деревеньку в три десятка домов. Называлась она Федосьино и ехать до нее было не больше получаса от Киевского вокзала. Гуськов наткнулся на нее совершенно случайно, с полгода назад, и с тех пор стала она его тайным местом, где можно было предаться тайному пороку, попутно отдохнув душой и о делах подумав.
Все дело в том, что в крайнем доме, у самого косогора держали индюков — птицу для наших краев достаточно редкую. Правильно говорят: «Россия — не Америка!», это там индюки на каждом шагу попадаются, а у нас все больше ободранные суетливые куры, да утки с гусями.
Целый день благородные птицы проводили на вольных хлебах, прогуливаясь по чудесной зеленой полянке позади дома. Хозяйка индюков отставная колхозница Акимовна поначалу подозрительно отнеслась к странному городскому жителю, который регулярно появлялся на косогоре и наблюдал за индюками, справедливо предположив злоумышление на хищение.
«Подумаешь, что одет хорошо! — рассуждала она. — Жулики как раз так и одеваются. Вчера вон по телевизору показывали...»
Однако, увидев в глазах Гуськова восторг и умиление, убедившись, что индюков он не только не обижает, но даже потихоньку подкармливает, вполне успокоилась. А когда они, наконец, познакомились, даже пообещал угостить индюшатинкой, чем привела Гуськова в ужас.
«Да я скорей человечину есть буду!» — подумал Гуськов, содрогаясь всем телом.
Приехал он сюда и на этот раз. Завидев знакомую фигуру с булкой в руках, индюки, забавно переваливаясь и курлыкая, поспешили навстречу.
— Привет, привет! — счастливый улыбающийся Гуськов сел прямо на землю, помахал выглянувшей на шум Акимовне и стал угощать своих пернатых друзей.
Самым любимым из всех любимых был большой и мудрый индюк по имени Император. Именно с ним Гуськов обсуждал самые насущные вопросы.
— Ты пойми, чтобы сделать такое телевидение, которое я хочу нужно, как минимум, купить канал. А это такие деньги — подумать страшно! У меня их нет и быть не может. И сколько рекламой не занимайся, денег от этого не прибавится. Волабуев конечно правильно сказал и про опыт, и про связи, но насчет денег у него прокол получился. Да, деньги, деньги, деньги...
Император привалился к Гуськову теплым бочком и заурчал совсем как кот, всем своим видом выражая сочувствие режиссерскому безденежью
Размышляя о деньгах, Гуськов забирался все глубже и глубже в экономику телевидения пока не пришел к интересному выводу: деньги для покупки канал проще всего извлечь из него же! Парадокс? Ничего подобного — просто логика.
— Смотри-ка, Император, какая штука может получиться. За рекламу платят деньги, очень хорошие, между прочим, деньги. Именно они наряду с бюджетом обеспечивают существование канала. — Гуськов задумчиво провел рукой по мягким перьям. — Но кто платит за рекламу? Правильно, заказчик. Теперь предположим, что я выхожу на заказчика и предлагаю свои услуги по изготовлению рекламы высочайшего качества и ее размещению на телевидение в лучшее время. Причем не так как сейчас — бессистемно, а со смыслом и толком. Ясное дело он предпочтет иметь дело со мной, а не с разношерстной прожорливой компанией псевдоспециалистов типа Гриши!
Император одобрительно посмотрел на Гуськова и заметил, что пока все звучит весьма убедительно.
— Слушай дальше. Встав между заказчиком и телевидением, я монополизирую рекламный рынок и получу возможность манипулировать финансовыми потоками! А это, брат, очень хорошие деньги.
Император похвалил Гуськова и высказал предположение, что уже через год или чуть больше можно будет вполне спокойно купить канал. Тем более что с уменьшением рекламных вливаний он неизбежно окажется в сложном финансовом положении.
— Молодец! Правильно рассуждаешь! Мы их сперва хорошенько разуем, а потом их же ботиночки им и покажем — не желаете, мол, обуться? Под нашим чутким руководством, разумеется!
Да, задачка-то оказалась вполне решаемая. Правда имелось еще и бюджетное финансирование, но ведь и оно шло через конкретных людей, с которыми можно будет договориться. Дело техники...
Гуськов поблагодарил Императора за помощь и поддержку, простился с остальными индюками и пошел в сторону станции, прислушиваясь к призывным гудкам электричек...
Вернувшись домой, Гуськов с отвращением включил телевизор — надо было выбрать тему для первой рекламы. И что вы думаете? Не зря говорят, что «фортуна покровительствует смелым», и что человек одержимый идеей всегда получает поддержку неведомых сил — надо просто очень хотеть и верить!
Так вот включив ненавистный телевизор, Гуськов увидел на экране знакомое лицо. Лицо, с вальяжным видом развалившись в кресле, о чем-то вещало, а корреспондент почтительно тряс гривой. Однако пока Гуськов пытался понять, откуда он может знать телеперсону, на экран вернулся привычный диктор:
— Это было интервью с господином Пемзуевым. Он представляет на российском рынке новый стиральный порошок известной европейской марки «Пим и Джек»...
— Борька! — Гуськов несмотря на возраст подпрыгнул на месте и кругами забегал по комнате. — Борька Пемзуев! Вот ведь поперло!
И это действительно был Борька Пемзуев — старый приятель, собутыльник, сокурсник и секретарь факультетского комсомольского бюро всегда и во всем поддерживавший знаменитый «Штопор». И не то чтобы он любил театр или был поклонником зарождающегося режиссерского таланта Гуськова, но водочки выпить в компании хорошеньких студенточек после спектакля очень уважал.
Он, конечно, мог и без театра сделать все то же самое, но по опыту знал: обязательно слухи пойдут, кто надо куда надо «просигналит», а в итоге нежелательные вопросы в райкоме и осуждение старших товарищей:
— Ты Пемзуев, хоть голым на столе пляши, но чтоб мы об этом не знали!
А театр все спишет: и стол накрытый, и девок голых, и поведение непотребное. Репетируем, мол, пьеску про моральное разложение прогнившего капитализма и все дела!
Впрочем, сейчас прошлое не имело ни малейшего значения — внимания, и самого пристального, стоил шанс получить живой, реальный заказ на рекламу. Одно дело придти с улицы и убеждать незнакомых людей, другое — завалиться к старому приятелю и обо всем договориться за рюмкой коньяка.
Так оно и получилось! Не теряя время на звонки и бесконечные телефонные «как вас представить» и «перезвоните завтра», Гуськов поехал прямо в офис господина Пемзуева и довольно быстро, — где нахрапом, где лаской, убедил многочисленных помощников, референтов и секретарей допустить его в высочайший кабинет.
Борька сразу вспомнил Ваську, похлопал по плечу и посадил в мягкое кожаное кресло. Утвердившись на плацкарте, Гуськов вытащил бутылочку дагестанского коньяка в три звездочки — надо же выпить за встречу! Пемзуев идею одобрил, но после первой рюмки как-то сморщился и предложил перейти на более привычный для него напиток, который по условному звонку притащила бойкая особа из приемной, и который оказался настоящим французским коньяком!
Гуськов такие красивые бутылки раньше только в кино видел, но вкус оказался какой-то невнятный, особенно после привычного отечественного горлодера. Не коньяк, короче говоря, а профсоюзная путевка в Кисловодск.
После третьей рюмки и второго вежливого взгляда господина Пемзуева на часы Гуськов перешел к делу.
— Борь, а давай я тебе сделаю хорошую рекламу по телевизору! Прославим «Пим и Джек» на всю страну!
— Так ведь у меня телевизионная реклама уже есть. Ее по всем каналам регулярно показывают. Да ты видел, наверное!
— Разве это реклама? — Гуськов даже поморщился, как от неприятного запаха. — Борь, ты меня извини, но когда на экране появляется чистенькая кухня с милой домохозяйкой в изящном фартучке, лично мне сразу хочется переключить канал. И я это делаю!
— Да? Но мне такой ролик фирма прислала, — обиженно возразил Пемзуев. — Они, между прочим, по всей Европе эту рекламу крутят!
— Я не знаю как там в Европах на подобную чушь реагируют, но у нас никакого толку не будет. Кому интересна эта сытая тетка? Кому интересно ее мнение о стиральном порошке «Пим и Джек»? Да никому! А если нет интереса, то нет и результата. Так ведь?
— Ну, мы совсем недавно начали, так что трудно оценить. Но особых успехов пока действительно нет...
— И не будет! Нужна совершенно другая реклама. Хлесткая, яркая, четкая! Которую замечают, на которую реагируют, о которой помнят. Мы должны залезть зрителю в мозги и оставить там сияющую надпись «Пим и Джек»!
— Оно конечно так, но...
Пемзуев несколько растерялся от неожиданного напора со стороны гостя, но все что тот говорил, находил у него в голове самый живой отклик. Когда же прозвучала идея использовать для рекламы стирального порошка «Пим и Джек» запоминающийся и неожиданный образ киллера легко удаляющего с рабочего костюма многочисленные глубоко въевшиеся кровавые пятна, Пемзуев принял решение. Гуськов еще развивал подробности, а он уже сходил к столу, покопался в бумагах и сказал:
— Примерно через месяц у меня заканчивается контракт на рекламу с этой козой в фартуке. Если ты предоставишь не позже чем через пару недель нормальный материал, — новый контракт будет заключен с тобой!
— Борька, ты гений! Да я такую рекламу сделаю — закачаешься!
Гуськов не удержался и на радостях обнял товарища.
—Ладно, ладно, — Пемзуеву явно была приятна такая искренняя реакция, но он помнил и о деле. — Только имей в виду, что после подписания контракты мы перестанем быть старыми корешами Васькой и Борькой.
— А кем же мы станем? — растерялся режиссер.
— Нижеподписавшимися представителями сторон Пемзуевым и Гуськовым! — назидательно пояснил бизнесмен. — Дружба дружбой, а прибыль превыше всего!
— Все будет тип-топ! — уверенно ответил режиссер, а потом, набравшись смелости, или правильнее сказать наглости, добавил: — Слушай, Борь, а давай я возьму на себя всю рекламную цепочку от изготовления ролика до размещения на телевидение.
— А что это мне даст?
— Практически за те же деньги ты получишь грамотно сделанный, а главное правильно размещенный, рекламный продукт. Сейчас тебя втыкают безо всякой системы и неизвестно куда, а я обеспечу лучшее эфирное время!
— У тебя на телевидении есть хорошие связи?
— Стал бы я предлагать, если б не было! Как говорится, все схвачено, за все заплачено!
— Хорошо. Давай и такой вариант посмотрим. Но имей в виду, что это уже зона больших денег. Тут, Васька, совсем другие законы действуют!
— Борь, ты меня знаешь! Если я сказал, что сделаю, значит сделаю!
На том и расстались...
Однако, вернувшись домой, Гуськов сильно призадумался. События развивались слишком стремительно: да, он получил уникальный шанс одним прыжком преодолеть сразу несколько ступенек, а то и лестничных пролетов. Но ведь пока кроме голой идеи ничего нет, а через месяц он должен представить полностью готовую рекламу! То есть надо подобрать персонажи, сделать декорации или присмотреть натуру, снять, смонтировать, озвучить...
Да, и с телевидением надо договориться, что само по себе большой вопрос — они ведь не дураки вот так запросто отказаться от прямых связей с рекламодателем в пользу никому неизвестного посредника. Опять же части денег при этом лишиться! И если относительно режиссуры Гуськов был в себе уверен, то все остальное пока представлялось весьма туманным. Легко наврать старому приятелю про несуществующие связи, но как потом выполнять обещанное?
— Да-а-а, — задумчиво заметил Гуськов, заваривая по третьему разу остатки чая, — это не просто сомнительное предприятие. Это настоящая авантюра! Причем весьма дорогая...
Тут до него дошло, что помимо всего прочего, нужны деньги. Которых у него нет вообще. Нет и реальных шансов их найти. Как-то они с Императором не предусмотрели, что прежде чем добраться до финансовых потоков, придется раскошелиться. Так уж жизнь устроена...
— И что теперь? — Гуськов хлебнул чайку и бодро захрустел окаменевшей еще в прошлом году баранкой. — Отказаться?
Ему неудержимо захотелось прямо сейчас поехать к Останкинскому пруду и посоветоваться с профессором Волабуевым, но он в самой решительной форме отказался от подобных проявлений слабости:
— Самому пора думать! Кто, в конце концов, собирается быть властелином мыслей: Гуськов или Волабуев? И вообще, на чужих ногах далеко не убежишь...
Однако, несмотря на всю свою решительность, что делать в сложившейся ситуации Гуськов не знал. Получалось какое-то чудовищное уравнение с множеством неизвестных. Гуськов пил чашку за чашкой, грыз баранки и думал, думал, думал, пока в голове не воцарился полный хаос...
— Все... Хватит... — Гуськов встал из-за стола, почесал отросшую за ночь щетину, рассеянно посмотрел в окно на ненавидимый новый дом напротив из-за которого невозможно стало любоваться восходом и сел обратно.
Проведя целую ночь в размышлениях и выпив невероятное количество чая, Гуськов безусловно опроверг старую поговорку: «Чай — не водка, много не выпьешь!», однако так ничего и не придумал.
— Сдаться? Бросить? Опять сочинять дешевые пьески, которые никто не ставит? Или режиссировать колхозную самодеятельность? — Гуськов был совершенно один и поэтому мог говорить откровенно. — А по ночам мечтать на этой кухне о великом будущем? Строить безумные планы, давать волю фантазии, а утром делать постное лицо и врать самому себе, что все еще будет и все еще получится! Бред... Полный бред...
Самое ужасное состояло в том, что именно сейчас судьба предоставила ему долгожданный шанс, редкий шанс, уникальный шанс. Но не дала ни малейшей возможности его реализовать. Непонятно на что вообще он рассчитывал, начиная все это дело, а тем более договариваясь с Борькой про рекламу.
— Стоп! Хватит паниковать! — последним, пожалуй, усилием умирающей воли Гуськов попытался взять себя в руки. — Все это лишь минутная слабость. Сейчас я встану, приведу себя в порядок и займусь делом! Первое — узнать, где и как можно снять мою рекламу.
Порывшись в телефонном справочнике, Гуськов ткнул пальцем в первую попавшуюся съемочную фирму со странным названием «П-студия», и опять же никуда не звоня тронулся в путь. И с удивлением почувствовал некоторое облегчение, ибо нет ничего хуже, чем в трудные минуты безысходности предаваться длительным размышлениям.
Особенно на трезвую голову...

«П-студия» размещалась в первом этаже старого жилого дома в одном из тихих переулков неподалеку от Пушкинской площади и имела отдельный вход, оформленный в каком-то космическом стиле: полированный, причудливо изогнутый металл и прозрачный козырек похожий на сдвинутую набекрень кепку. Четыре ступеньки, которые приходилось преодолевать посетителям, тоже были металлические и ужасно скользкие. Гуськов нажал сияющую как велосипедный звонок кнопку. Мрачный бесплотный голос долго выяснял кто, к кому и зачем пришел, а Гуськов терпеливо отвечал. Наконец, серебристая дверь медленно открылась, пропуская режиссера внутрь...
— Так вы хотите заказать нам изготовление рекламного ролика? — поинтересовалась принимающая девушка, подозрительно поглядывая на более чем скромный внешний вид посетителя.
— Именно так! — уверенно ответил Гуськов и слегка улыбнулся, — Разумеется, если вы можете обеспечить должное качество.
Покончив с размышлениями, сомнениями и томлениями, занявшись живым конкретным делом, Гуськов словно обрел второе дыхание. От мятущегося непризнанного режиссера почти ничего не осталось, — его сменил энергичный, уверенный в себе человек быстрых и правильных решений.
А может это была сила последней битвы? Когда абстрактный лозунг «победа или смерть!» наполняется реальным смыслом, и ты знаешь что с этой минуты у тебя нет больше права сказать: «Ничего, в следующий раз получится...», потому что следующего раза больше не будет. Потому что ты сам лишил себя этой возможности, сам загнал себя в угол, сам поставил себя в безвыходное положение, устав от бесконечных поражений и поиска оправданий собственного бессилия. И теперь тебе остается только победить...
Лучшего специалиста «П-студии» звали Сергей Кутузов, он носил очки, волосы собирал в хвост и смотрел на окружающий мир с флегматичным спокойствием профессионала. Для начала он устроил Гуськову маленькую экскурсию, показав и забитые оборудованием монтажные, и комнату за стеклом для записи звука, и небольшой павильон для съемок, после чего посадил в переговорной за большой круглый стол полированного дерева и спросил что именно желает снять с помощью «П-студии» уважаемый посетитель.
Гуськов рассказал про киллера и стиральный порошок, не называя на всякий случай названия. Кутузов кивнул:
— Нет проблем, снимем.
Гуськову даже немного обидно стало — так прозаично и равнодушно это прозвучало. Ему казалось, что такая замечательная идея должна была вызвать хоть какую-то реакцию. Но на нет и суда нет...
— А сколько это будет стоить? — Гуськов достал блокнотик и ручку.
— Все зависит от того, что вы хотите получить. Можно взять пару статистов и за полчаса отснять в нашем павильоне, а можно найти настоящего киллера, арендовать люкс в «Метрополе» и сделать все по высшему разряду. Цена, как вы сами понимаете, будет разной...
— Но вы можете назвать хотя бы порядок величин?
Кутузов равнодушно посмотрел на Гуськова сквозь очки и подумал:
«Денег у него нет, ни больших, ни маленьких. Это ясно. Но что-то есть в нем самом. И идея вполне свежая...»
Кутузов назвал примерные цены, объяснив в двух словах из чего они складываются, Гуськов все подробно записал. Цифры оказались более чем впечатляющими.
«Однако...» — только и смог подумать Гуськов, но виду не показал.
На том переговоры закончились: Гуськов обещал подумать, Кутузов пригласил заходить. И уже в дверях добавил:
— Да, чуть не забыл. У нашей фирмы в ближайшее время может появиться новый владелец, соответственно возможны и некоторые изменения в ценовой политике.
— А что случилось со старым? — с вежливым любопытством спросил Гуськов.
— Ничего, — так же равнодушно ответил Кутузов, — просто фирма выставлена на продажу.
То что случилось в следующее мгновенье поразило обоих, причем гораздо больше, как ни странно, самого Гуськова. Он резко повернулся к Кутузову и резко спросил:
— Сколько?
— Что сколько? — при всем своем равнодушно-профессиональном взгляде на мир Кутузов несколько растерялся.
— Сколько стоит «П-студия»? — так же четко и резко повторил Гуськов. Внешне он был спокоен и собран, но внутри царил хаос. Он не понимал, откуда взялся в привычном теле совершенно новый человек, который грубо отодвинул в сторону режиссера со всем его проблемами и комплексами и теперь играл свою, одному ему понятную партию.
— В каком смысле?
— Вы сказали, что фирма выставлена на продажу, я спросил по какой цене!
Тут до Кутузова, наконец, дошло, что этот странный посетитель, у которого на съемку-то денег не было, собирается покупать «П-студию» целиком.
«Полный бред!» — подумал он, но вслух сказал, что это надо обсуждать с нынешним владельцем, в смысле с Татьяной Анатольевной, поскольку в его, Кутузова, компетенцию подобные вопросы не входят. Ведь он всего лишь оператор и монтажник.
«Что я делаю!? Зачем мне знать цену этой чертовой ё-п-р-с-т студии или как там ее!?» — Гуськову вдруг стало очень страшно, но он взял себя в руки и как с моста в воду, очертя голову и зажмурив глаза, шагнул в открытую дверь кабинета...

Глава 4

Примерно через два часа Гуськов — совершенно обессиленный и расслабленный как после раскаленной парной, бурной ночи или пятнадцатой кружки пива — полулежал на бульварной скамейке аккурат напротив «Макдоналдса». Того самого, первого, собиравшего огромные очереди в недавние совсем времена, когда пакетик жареной картошки и булка с котлетой считались символами новой жизни, а глоток холодной кока-колы из одноразового бумажного стаканчика приравнивался к глотку подлинной свободы.
Где-то наверху за плотной листвой палило солнце, вокруг прогуливался праздная дневная публика, а в нагрудном кармане прохладной серой в полоску рубашке с потертостями на манжетах и воротнике лежал свернутый в четыре раза протокол о намерениях. Согласно документу Гуськов Василий Иванович намеревался (на то и протокол о намерениях — у юристов в отличие от психологов все четко и ясно) приобрести «П-студию».
Далее следовала цена, на которую Гуськов старался не смотреть во избежание сильного нервного потрясения и психического шока. Правда дальше приводились некоторые смягчающие обстоятельстве об оплате в два этапа: аванс сразу, окончательный расчет в течение полугода, но это скорей усугубляло ситуацию, поскольку ставило Гуськова в крайне рискованное положение.
Гуськов, прикрыв глаза, смотрел внутрь, где все еще шли непростые переговоры:
— Только имейте в виду, Василий Иванович, — строго сказала более чем упитанная хозяйка фирмы, — что вы станете полноправным владельцем «П-студии» только после оплаты всей суммы.
— Разумеется, Татьяна Анатольевна, разумеется, — небрежно согласился Гуськов, лениво скользя взглядом по фотографиям знаменитостей имевших удовольствие посещать кабинет.
— И срок платежа не будет продлен ни при каких, даже самых уважительных обстоятельствах! — хозяйка постучала тяжелым от золота пальцем по столу.
Не нравился ей этот Гуськов, сразу не понравился, и денег у него скорей всего нет, судя по одежке. Однако покупатель есть покупатель. Опять же в ходе своей бурной жизни Татьяна Анатольевна видела и оборванных миллионеров, и лощеных жуликов.
— Среди джентльменов даже смерть не принято считать оправданием опоздания или нарушения слова!
— Ну, это, пожалуй, слишком, но прошу заметить, Василий Иванович, что в случае неплатежа аванс вам возвращен не будет, а фирма вернется ко мне.
— Это, дорогая моя Татьяна Анатольевна, я понял с первых минут нашего знакомства!
Сказав это, Гуськов, каким-то вязким взглядом посмотрел на хозяйку и та, проглотив фамильярное «дорогая моя», прекратила препирательства и подписала протокол о намерениях...
Вот говорят: Москва, столица, мегаполис! А что в ней такого особенного? Обычный город, только очень большой и плотноупакованный. Все здесь сжато, спрессовано, утрамбовано — как китайские пуховики в обмотанной скотчем полосатой сумке опытной челночницы. Таких городов на Земле ни мало и ничего, прямо скажем, особенного в них нет, не было и не будет. Асфальт под ногами, бетон вперемежку со стеклом по бокам, серое мглистое небо над головой и бегом, бегом, бегом — такая вот комфортная среда обитания. Кто не успел, тот опоздал! Причем не успел на пять минут, а опоздал навсегда...
Однако ломится сюда народ, точно намазано здесь медом, при любой власти ломится и при любой погоде. А что для человека главное в городе? Правильно, жилье! Это в лесу можно самому избушку срубить или, в крайнем случае, сделать национальное индейское жилище типа вигвам. В городе же надо обзаводиться квартирой. Кто связи имеет или заслуги какие-то особые — квартиру получает, кто попроще — покупает. Покупает, между прочим, за очень хорошие деньги потому как жилплощадь столичная...
Так что продал Гуськов свою квартирку в Хамовниках вместе со старой мебелью (пусть новые хозяева выбрасывают, если что мешает), пустым холодильником и ненавидимым новым домом напротив из-за которого невозможно стало любоваться восходом. Продал так, что как раз на аванс за «П-студию» хватило и кое-что на съемки рекламы осталось. А вот дальше как получится: найдет денег — его фирма, не найдет — ни фирмы, ни квартиры. Но про такой вариант новый решительный Гуськов даже не думал. Некогда было!
— Не возражаешь, если я поживу пару дней? — спросил Гуськов у Лебедева донельзя озадаченного диким и необъяснимым поступком товарища. — Пока документы оформляются...
— А потом? Что ты потом будешь делать? — Лебедев ходил по комнате, вскидывал руки и хватался за голову, как будто именно он учинил всю эту авантюру и именно ему светит встречать Новый Год в перевернутом мусорном баке.
— У меня там такой кабинет — побольше всей бывшей квартиры. Там и буду жить! — Гуськову было приятно беспокойство товарища, но все, о чем тот говорил, его мало трогало. Он, Гуськов, перешел на новый уровень и мыслил теперь совсем иными категориями.
— Да я не про то! Ты мне скажи, куда пойдешь через полгода?! Или ты всерьез веришь, что сможешь рассчитаться?
— Не верю, дружище, а знаю! Так насчет пожить что скажешь?
— Конечно, конечно! Никаких проблем!
Однако постой прошел не слишком гладко: писатель доставал вопросами, его жена поучениями, а старый диван больно стрелял пружинами и душераздирающе скрипел при каждом неосторожном движении, напоминая одновременно и писателя и его жену.
Вообще семейная жизнь товарища произвела на Гуськова несколько удручающее впечатление: писатель пребывал в подчиненном положении и редкие бунты только подчеркивали это. Впрочем, Лебедева такое положение вещей, судя по всему, вполне устраивало.
«А ведь какой гуляка был...» — с грустью подумал Гуськов, после чего выкинул чужую проблему из головы.
Кстати, писатель получил приглашение писать тексты и вообще участвовать в работе. Гуськов даже про деньги намекнул, но потом...
Вселение Гуськова в начальственный кабинет привело всех сотрудников «П-студии» в состояние полной растерянности, близкое к прострации.
— И кто он?!
— Какой-то Гуськов.
— А Татка (так за глаза называли весьма упитанную Татьяну Анатольевну) что?
— Да ничего! Продала и нас не спросила.
— Ну и не хрена ж себе...
И дело было вовсе не в факте продажи. Все об этом знали, все этого ждали, все к этому готовились. Однако процесс продажи представлялся чем-то отдаленным, абстрактным и, во всяком случае, длительным — пока покупатель все изучит, осмотрит, проанализирует, проверит бухгалтерию, с людьми познакомится... Здесь же все случилось стремительно и страшно. Особенно пугала загадочная фигура нового владельца.
— Кто-нибудь его видел хотя бы? Разговаривал?
— Помните приходил козе... то есть господин, рекламу хотел снимать? Кутузов еще водил его по студии, все показывал.
— Обтрепанный такой что ли?
— Тихо, тихо! Зачем обтрепанный? Можно сказать стильно одетый! Сейчас вообще очень модно не быть модным. Даже по ящику говорили!
— Во дела...
Теперь то все вспомнили — ходил по комнатам незнакомый тип, присматривался, вопросы задавал, но чтоб купить — это ни в какие ворота не лезло!
— А как зовут?
— Вроде Василий Иванович.
— Чапаев?
— Какой Чапаев — Гуськов!
— Чувствую устроит нам этот Гуськов переправу через Урал-реку...
Особым спросом в эти тяжелые часы пользовался Сергей Кутузов, — ведь именно он взялся разговаривать тогда с неизвестным, и именно он привел его потом к Татке в качестве покупателя. Но и он не мог толком ничего сказать, кроме того, что вел себя этот Гуськов довольно странно, ничего покупать не собирался, даже про рекламу без особой уверенности спрашивал, а потом вдруг раз и готово!
А что Гуськов? Гуськов сидел в глубоком кожаном кресле и набрасывал план первоочередных действий.
С бытом все решилось нормально: две сумки с личными вещами стояли в углу кабинета, большой и мягкий диван обещал спокойствие и комфорт, которых так не хватало последние два дня проведенные у писателя, а насчет поесть на «П-студии» имелась небольшая кухня оборудованная по последнему слову бытовой техники. Тут тебе и кофеварка, и микроволновка, и холодильник с пимпочкой для подачи охлажденных напитков и дырочкой из которой сам собой сыплется лед в кубиках. Гуськов привычный к незатейливому «Саратову» и газовой плите завода «Газоаппарат» с чугунным верхом вначале даже принял кухню за очередную монтажную, но Кутузов деликатно все ему объяснил и показал.
Да, быт сомнений не вызывал. Что же касается профессионального оборудования, то и здесь все было более чем в порядке: тот же Кутузов заверил нового владельца, что на «П-студии» можно быстро и качественно делать работы любой сложности. И все это великолепие безраздельно принадлежало лично Гуськову на целых полгода!
— Да за это время можно такого наворотить! — заверил себя Гуськов и задумался.
Дело в том, что когда вокруг никого не было, внутри поднимал голову тот самый сомневающийся режиссер так похожий на писателя Лебедева и начинал мутить воду предположениями:
«А что делать, если?» или «Вдруг не получится?»
Судя по всему, он никак не мог смириться с продажей квартиры, но сказать об этом прямо побаивался. Все это нытье сильно раздражало нового Гуськова, но он старался не вступать в бессмысленную полемику, а просто брался за дело.
Благо все необходимое для этого имелось: заказчик, идея, люди, помещение, техника и деньги. Проиграть с такими картами было бы последней глупостью!
— Итак, за дело! — Гуськов с сожалением вылез из кресла и выглянул в приемную.
При его появлении и без того растерянная и напуганная Машенька — офисная барышня доставшаяся вместе с прочим коллективом в нагрузку к «П-студии» — попыталась вскочить, но только зашибла коленку о выдвинутый ящик, рассыпала бумаги и совершенно не к месту сказала:
— Ой!
— К двенадцати соберите всех сотрудников на совещание, — Гуськов по-отечески улыбнулся, — а сейчас мне нужен Кутузов и чашка крепкого чая.

— Держись, Сергей... Мы с тобой... — толпящиеся в коридоре коллеги выражали Кутузову всяческое сочувствие, хлопали по плечу и обещали поддержку, однако в мыслях царила растерянность, поскольку пока было не ясно, кого они провожают: первую жертву или нового фаворита. Однако когда ровно в полдень Машенька распахнула дверь и пригласила всех в кабинет, Кутузов все еще был там. Более того, сидел у самого руководящего стола и что-то быстро писал, перебрасываясь короткими фразами с шефом.
Вид рассаживающихся вдоль длинного стола людей сперва немного испугал Гуськова, — как оно все получится? — но когда он представил себе, что это зрители, и сейчас ему предстоит начать представление, к нему вернулось не просто уверенность, но и вдохновение.
«Я не могу платить им привычные деньги, но должен заставить работать на пределе возможностей! Значит, придется подвешивать соблазнительную морковку на длинной палке...» — подумал он, присматриваясь к публике.
В глазах было тревожное ожидание и настороженность. Бунтовать, судя по всему, никто не собирался — и это было хорошо, но и желанием гореть на работе тоже никто не горел — и это было плохо.
«Ничего, — улыбнулся про себя Гуськов, — сейчас я вам фитилек поставлю для бодрости! Сразу забегаете...»
— В древнем Китае жил мудрец имя которого не дошло до нас, — произнеся эту фразу Гуськов растерялся не меньше зрителей, однако продолжал озвучивать идущие откуда-то из глубины сознания слова. — Властители часто советовались с мудрецом, и всякий раз он находил необычные, но правильные решения!
В кабинете стало совсем тихо. Зрители буквально затаили дыхание, пытаясь понять к чему гнет новый шеф, а тот прислушался к голосу своего вдохновения и погнал дальше стараясь и мысли не спугнуть, и в сторону особо не отклониться.
— Однако чаще всего мудреца спрашивали, — Гуськов добавил голоса, — как держать в повиновении народ, как заставить его платить налоги, как искоренить крамолу и измену!
Гуськов сделал драматическую паузу и, поочередно посмотрев на каждого, спросил:
— И как вы думаете, что ответил мудрец?
Народ дружно пожал плечами и промолчал. Странно как-то все начинается, похоже, пора работу искать. Да только сразу разве найдешь?
— Не знаете... — мрачно констатировал Гуськов. — Впрочем, я тоже не знаю... И знать не хочу!
Он встал и решительными шагами прошелся по кабинету:
— Я вам так скажу, просто, ясно и безо всяких там восточных премудростей: есть работа, большая сложная работа! Вы можете остаться и принять в ней участие, а можете собрать вещи и напуганной крысой свалить домой. Лично мне абсолютно все равно, какое решение вы примите, для меня важно одно: решение должно быть принято и принято сейчас!
Народ как завороженный поворачивал головы вслед за вышагивающим по кабинету Гуськовым и внимал. Это был натуральный гипноз. Только Машенька не выдержала напряжения и, заливаясь слезами, выскочила из кабинета. Прямо одуванчик какой-то...
— Тем, кто останется, я обещаю бессонные ночи, работу на пределе сил и радость победы, которую мы разделим на всех! А тем, кто уйдет, придется всю жизнь кусать локти и вспоминать свою позорную слабость в решающие минуты выбора! Итак, кто со мной!
— Я готов, — поднял руку Кутузов. Он, собственно говоря, все решил пока по указанию шефа прописывал хронометраж рекламы с чистоплотным киллером.
Народ робко поинтересовался, будет ли как-то учитываться напряженная работа при определении зарплаты, на что Гуськов сказал:
— Разве те, кто шел с Кортесом завоевывать новые земли, спрашивали о зарплате? — такое уж у Гуськова сегодня было историческое настроение. — И разве не стали они богачами, одержав победу?
Ответом ему было общее согласие.
«Плохо не знать историю! — не без некоторого ехидства подумал Гуськов. — Если бы они хорошо учились в школе и слушали учителя, то знали: да, разбогатели все, но для солдата и десять золотых монет богатство, а капитану бочонок золота кажется мелочью...»
Но виду не показал. Не испытывал Гуськов и ни малейших угрызений совести: свобода подразумевает не только право выбора, но и полную ответственность за принятое решение...

А что же профессор Волабуев? Этот загадочный психолог окончательно обосновался в дымной и ароматной Капотне среди милых и простых людей. Мусаиб с согласия Глафиры выделил ему кусок засиженного тараканами кухонного стола, место в похожем на вывернутый наизнанку сугроб холодильнике и даже договорился с хозяйкой об установке отдельной раскладушки для нового квартиранта. Памятуя болезненный опыт, профессор больше не упоминал о своей причастности к иностранной организации со странным двусмысленным названием фонд Мусороса, а вел себя скромно и незаметно. Вписался, как говорится, в окружающую среду.
Единственно, что беспокоило и навевало тревожные мысли, так это поведение подопечного Гуськова. Профессор гордился его напористостью и изворотливостью, его умением заставить себя не сдаваться, но побеждать в, казалось бы, безвыходной ситуации. Однако равнодушие к нему, профессору Волабуеву, стоявшему у истоков, можно сказать корней этого успеха навевало грустные мысли.
— Он мог бы подойти и рассказать, как там что получилось! — обиженно бормотал Волабуев, прогуливаясь вдоль исторического Останкинского пруда.
Вот уже почти неделя, как он дежурил здесь в надежде неожиданно появиться из-за спины Гуськова и с легкостью разрешить ответить на каверзные вопросы и мудрыми советами указать верное направление движения.
— Смешно сказать, — Волабуев продолжал бередить рану, — именно я подсказал ему заняться рекламой, объяснил, что и как надо делать, а он не посоветовавшись, да что там — даже не сообщив, покупает собственную студию!
Волабуев в сердцах пнул пустую пивную банку и она, выполнив в воздухе замысловатую дугу, смачно шлепнулась в вязкий грязно-зеленый ил.
— А его контакты с этим... — профессор раздраженно щелкнул пальцами, — фамилия еще мыльная... А, Пемзуев! Какие-то переговоры, какие-то обязательства!
На самом деле он понимал, что сделать что-то стоящее могут только необычные люди, а с такими всегда трудно. Так что надо просто набраться терпения...

В качестве киллера Гуськов для экономии решил снять своего тезку Васю из технического отдела — уж больно хороша была фактура: низкий скошенный лоб, глубоко посаженые глаза, тяжелая челюсть и мощный торс. Надо сказать, что, несмотря на грозную внешность, Вася был типичным ботаником новой формации, то есть целый день сидел перед компьютером и как заведенный жал на кнопки, играя в дурацкие игры, или копался в программах, пытаясь методом «научного тыка» разобраться что там к чему. Прежнее руководство его терпело исключительно за умение быстро наладить любую электронную технику, но Гуськов нашел ему другое применение:
— А ты можешь с помощью своей машинки разные видеоэффекты делать?
— Могу, — в прозрачных Васиных глазах загорелся интерес, — только программы специальные нужны.
— Напиши мне подробности и завтра утром зайди.
Кутузов, присутствующий при этом, посмотрел на Гуськова с уважением — быстро он въезжает в дело...
Вдохновленный вниманием шефа Вася играл с подлинным вдохновением: он безнадежно рассматривал обильно вымазанную кетчупом рубашку и сокрушенно качал головой:
— Похоже, рубашка совсем испорчена! Эти кровавые пятно так глубоко въелись! Что же делать?
Он с непередаваемой грустью голодного добермана смотрел на зрителя и вопрошал:
— Опять утомительное замачивание?
Тут в глазах Васи загорался огонек профессионального интереса, тонкие как росчерк пера губы кривились улыбкой, от которой становилось немного жутко, в кадре ненавязчиво появлялась торчащая из-за пояса ручка огромного пистолета.
— Этого мне хватает на работе! — он ловко выхватывал из-за спины пачку стирального порошка и торжественно сообщал: — «Пим и Джек» легко разрулит проблему!
Снято все было, что называется на одном дыхании, монтаж тоже прошел без проблем, а вот со звуком пришлось повозиться.
— Мне нужен такой голос, чтобы мороз по коже пробирал! — потребовал Гуськов.
— Но ведь это всего лишь стиральный порошок, — попытался возразить Кутузов, — зачем домохозяек пугать?
— Затем чтоб на всю жизнь запомнили слово «Пим и Джек»! В этом и состоит смысл рекламы — вбить в голову название, образ, мысль... Хочешь, не хочешь, а запомни — если порошок, то «Пим и Джек». И хватит об этом! Мне нужен очень страшный голос. Ищите!

Поскольку техническим директором был назначен Кутузов, то и голос искать предстояло ему. Следуя строгой директиве шефа максимально использовать внутренние резервы, он для начала опробовал всех сотрудников мужского пола включая приходящего дворника и вечно сонного охранника.
— Шеф приказал, чтоб все пробовались! — строго говорил Кутузов, если кто отказывался произносить дурацкую фразу про утомительной замачивание, которого и так хватает на работе.
Но, несмотря на все усилия, получалось скорее комично, чем страшно. Бедняга уже начал подумывать о новом месте работы, когда на него обрушилась победа — как всегда за шаг до поражения.
Вестником успеха стал последний не опробованный сотрудник «П-студии» Шурупов. Рыцарь света, виртуоз луча и фильтра, непримиримый враг тьмы, а, попросту говоря, осветитель был найден окончательно расстроенным Кутузовым в подсобке, где отсыпался после очередной пьянки. Ни на что, в общем-то, не надеясь, Кутузов решительно потряс Шурупова и предложил произнести заветную фразу:
— Опять утомительное замачивание?
Шурупов тяжело, со скрипом, как старые ставни, разлепил веки, пытаясь понять какая гнида не дает ему поспать. Увидев Кутузова, он пожелал ему счастливого пути:
— Пошел ты... — и попытался поглубже зарыться в старый ватник.
Будь это женщина — надо сказать, что при всей своей невзрачной, если не сказать скверной внешности Шурупов был известным ловеласом — он бы может и согласился вернуться из мира снов, но ради Кутузова никогда! Однако тот не унимался, тряс за плечо, дергал за ногу и кричал:
— Шурупов! Подъем!
Дело в том, что после двух произнесенных Шуруповым слов стало ясно — оно! Именно этот голос требовался для рекламы: свистящий хриплый шепот, от которого кровь стыла в жилах! В нем звучала скрытая угроза, в нем слышалось рычание ночного хищника, лязг затвора и последний хрип жертвы. Не голос, короче говоря, а целая драма в трех действиях с прологом и эпилогом!
Причиной тому были не только перебитый в юности нос и неумеренная тяга к дешевым папиросам, но и странная привычка заедать теплую водку холодным мороженным. Была у Шурупова такая странная аристократическая причуда...
 Он еще какое-то время пытался отбрыкиваться, обещал сделать Кутузова похожим на великого однофамильца (в смысле, подбить глаз), даже взывал к человечности и состраданию. Но все напрасно: Шурупов был разбужен, поднят, препровожден в комнату для записи звука и грубо принужден к произнесению в микрофон совершенно идиотских слов, которые не могли придти ему в голову даже с сильного похмелья.
— Есть! — Кутузов сиял. — То что надо! Молодец, Шурупов!
— Пивка бы... — осторожно предположил герой дня так толком и не поняв в чем дело.
— Именно! Очень холодного пивка! И прямо сейчас! — Кутузов лично сбегал в магазин и, велев осветителя больше не беспокоить, скрылся в монтажной...

На следующий день Гуськов лично посетил уважаемого господина Пемзуева и ознакомил с новой рекламой. Пемзуев рекламу одобрил и попросил сделать хотя бы еще один ролик в развитие темы.
— Если все получится так же оригинально и броско, — заверил он Гуськова, — сразу подпишем договор. Но этого орла с кровавыми пятнами и жутким голосом я в любом случае покупаю!
Счастливый Гуськов от души пожал старому товарищу руку, заверил, что все будет сделано в лучшем виде и отбыл.
«Первый шаг сделан, — похвалил сам себя Гуськов, — и сделан весьма успешно!»
Однако теперь надо было разбираться со вторым концом проблемы — телевидением, где у Гуськова якобы имелись серьезные связи и неограниченные возможности...
Да, он мог придти на телевидение и сказать, ссылаясь на доверительные отношения с рекламодателем:
— Я имею эксклюзивную договоренность на изготовление и размещение рекламы стирального порошка «Пим и Джек»!
После чего сделать многозначительное лицо и всем своим видом обозначить, что без него, Гуськова, никакой рекламы больше не будет. И все должны будут поверить!
Смог же он убедить Пемзуеву в своих телевизионных связях одной уверенной фразой:
— Стал бы я предлагать, если б не было! Как говорится, все схвачено, за все заплачено!
Однако Гуськов прекрасно понимал, что здесь малейшая его ошибка, малейший признак неуверенности немедленно приведут к ответным мерам со стороны людей, которых он в явном виде лишает части аппетитного денежного пирога.
— Один звонок Пемзуеву с вопросом о моих полномочиях, — грустно констатировал Гуськов, — поставит крест на всем проекте! Что ж это за связи такие, подумает Борька, когда на слово не верят? После этого он вообще со мной работать не будет...
Но все это были не более чем приятные волнения артиста перед выходом на сцену — уже слышен похожий на далекий прибой гул полного зала, за кулисами суета и суматоха, режиссер нервно крутит пуговицу, а он легким движением накладывает последние штрихи грима, улыбаясь своему отражению в старом театральном зеркале...
На самом деле Гуськов все больше и больше входил во вкус: ему нравилась новая жизнь, новый ощущения, новое окружение, да и сам новый Гуськов казался замечательным парнем и весьма перспективной фигурой. Куда до него вечно недовольному, во всем сомневающемуся режиссеру? Одно слово — неудачник...
Смущал только всплывающий временами сон, тот самый — про лимузин, людей в масках и фигуру с кувалдой. И если раньше сон казался не боле чем сном, то теперь, когда в жизни наметился серьезный перелом, вся эта история стала все более походить на правду. И эта правда сильно смущала Гуськова — мало того, что его ткнули лицом в грязный снег, но сделал это некто ему знакомый! Он очень четко помнил весь сон от начала до конца и мог с уверенностью утверждать: тот солидный Гуськов узнал своего обидчика!
Увы, Гуськов-студент по глупости пропустил архиважную информацию мимо ушей. Так что теперь оставалось только присматриваться к окружающим, в надежде узнать врага как можно раньше и не допустить злостного надругательства.
— Главное, — напоминал себе Гуськов почти каждый день, — это сработать на опережение! Вот тогда и посмотрим, кто мордой в снег лежать будет...

Глава 5

Несмотря на приглашение принять участие в работе «П-студии» довольно расплывчато высказанное Гуськовым в бытность его временным квартирантом, писатель Лебедев продолжал усердно трудиться над новым романом.
«Вечер наступит вечером» должен был стать достойным продолжением бессмертного «Утро наступит утром». Того самого, что не поняли и отвергли отдельные недальновидные издательства.
— Не зря говорят, — убеждал себя писатель, — что все редактора это неудавшиеся писатели. Те самые, кому не хватило упорства и терпения бороться до конца! Именно поэтому они испытывают инстинктивное неприятие ко всему талантливому и неординарному!
Однако аргументы пригодные для внутреннего употребления совершенно не действовали на дражайшую супругу и еще более дражайшую мамашу супруги в просторечии именуемую тещей. Эти ничего не смыслящие в настоящей литературе особы постоянно терроризировали писателя дурацкими вопросами:
— Где деньги?
— Когда ты, наконец, займешься делом?
— Сколько можно бумагу марать?
И вообще всячески мешали творческому процессу, даже порывались подвергнуть Петра Николаевича принудительному трудоустройству в привокзальный ларек к каким-то дальним родственникам по линии троюродного дяди.
Писатель пытался напомнить о тяжелой судьбе истинных творцов:
— Да, путь к славе тернист и долог, но и награда прошедшим его достойна велика! Всмотритесь в земной путь известных писателей, и вы увидите...
Однако ни супруга, ни тем более мамаша супруги в просторечии именуемая тещей не желали никуда всматриваться:
— Это ты лучше посмотри на Васю Гуськова! Взялся человек за ум и уже хозяин собственной студии, — слаженным хором говорили они, обходя вниманием проданную Гуськовым квартиру. — А ты видно так и будешь всю жизнь на нашей шее сидеть! Писатель... Пошел бы к товарищу, попросился хоть на какую работу, и то больше проку от тебя было бы!
В конце концов, Лебедев сдался, наступил на горло собственной песне, влез в самый приличный польский костюм купленный еще в далекие советские времена товарного дефицита по спецталону и поехал к Гуськову поговорить насчет работы:
— Все-таки не пивом торговать! — убеждал он себя. — И, между прочим, очень даже все может интересно оказаться. Сценарии там разные делать, сюжеты придумывать...
Ему уже рисовались перспективы экранизации своих романов, аплодисменты, цветы, восторженные поклонницы и длинная очередь редакторов жаждущих заполучить для издания хоть что-нибудь написанное пером великого мастера. Увы, жизнь оказалась куда проще и грубее:
— Молодец что пришел! — вполне искренне приветствовал писателя вальяжный и уверенный в себе хозяин шикарного кабинета мало похожий на прежнего Гуськова. — У меня как раз работа есть! Надо про стиральный порошок сделать еще один сюжет.
После чего писателю показали кошмар с чистоплотным киллером, выделили небольшое помещение со столом, стулом и компьютером, пообещали со временем много денег и пожелали всяческих успехов. Как говорится:
— Ветер в корму, флаг в руки и барабан на шею...

Согласно информации полученной от всезнающего Кутузова разговаривать о рекламе следовало с неким господином Бирюлькиным. Несмотря на легкомысленную фамилию это был еще тот волчара! Кутузов, во всяком случае, настоятельно советовал быть крайне осторожным:
— Вы, Василий Иванович, следите за каждым его словом и движением! Главное бдительности не терять. А еще не давайте ему зайти сзади — у них там такие порядочки, такие нравы, что всякой гадости можно ожидать!
Однако на деле все оказалось совсем не так как представлялось Гуськову...
Для начала господин Бирюлькин заклеймил позором рекламного киллера:
— Своими действиями вы возбуждаете в людях самые низменные чувства! Я понимаю, что в погоне за прибылью не приходится считаться ни с общепринятой моралью, ни с простой человеческой нравственностью, но почему надо действовать с такой циничной прямотой? Этого я не приемлю и не одобряю...
— А что собственно такого... — попытался возразить несколько растерявшийся Гуськов.
— И вы еще спрашиваете? Мало того, что дети вместо индейцев и партизан теперь играют в разных там киллеров и диллеров, так вы хотите прославить еще и человеческие качества наемных убийц! Мол, такие они хорошие и хозяйственные, что сами свои вещи стирают. Прямо идеальный жених какой-то! Мечта, понимаешь, хозяйки...
Однако, выслушав деловые предложения Гуськова, Бирюлькин сменил гнев на милость и, поигрывая золоченной ронсоновской зажигалкой, стоимостью в пять своих месячных зарплат поинтересовался подробностями:
— Сколько раз в день хотите показывать рекламу? В какое конкретно время? Есть ли предпочтения по передачам? Я бы, например, не советовал ставить ее в криминальную хроники — там и без того столько крови, что ваш сюжет просто потеряется.
Гуськов обрадованный переходом разговора в деловое русло достал заранее подготовленный план-график изложенный на трех неровно сшитых Машенькой листах. Бирюлькин просмотрел материала и, написав что-то на обороте последнего листа, вернул Гуськову. Тот, разумеется, поинтересовался надписью, но, увидев, что это всего лишь «10%» заклинился. Не дался ему с ходу смысл этой простой и ясной надписи.
«До чего туго соображают все эти новоявленные коммерсанты! — грустно думал господин Бирюлькин, созерцая растерянного Гуськова. — Сразу видно не прошли в молодости школы комсомольского актива! Непонятно как они вообще умудряются работать. Вот этот, например, у меня в райкоме дальше сектора учета не поднялся бы, а тут смотри-ка — сумел «Пим и Джек» в оборот взять! Смутные времена грядут, ох смутные...»
Бирюлькин глянул на швейцарские часы (стоимостью примерно в полтора года безупречной государственной службы), поправил эксклюзивный галстук (еще полгода напряженной работы на благо народа) и чтобы не терять драгоценного времени спросил:
— Что-то не так?
— Да нет... — до Гуськова постепенно дошла суть происходящего. — Все нормально.
— Вот и хорошо! — Бирюлькин вежливо улыбнулся. — Завтра жду вас с договором. Стандартный образец может взять у моего секретаря.
Это была победа! Полная и окончательная! Гуськов не просто сделал рекламу, но и разместил ее на телевидение. Это значит что очень скоро на счет «П-студии» поступят первые деньги от Пемзуева! Правда немного смущала ситуация с Бирюлькиным — Гуськов готовился убеждать, хитроумничать и вести тонкую игру, но ничего этого не понадобилось отчего вкус победа слегка горчил разочарованием.
— Но ведь это правильно, — рассуждал Гуськов, следуя по бесконечным пыльным коридорам телецентра в поисках выхода, — работая на государственном канале этот тип никакого интереса кроме зарплаты не имеет. А такой посредник как я дает ему возможность очень даже неплохо заработать! Однако спрашивается, чего тогда он вначале разорялся про мораль и нравственность?
Тут Гуськову вспомнился мальчик, который, незаметно заглянув как-то ночью в родительскую спальню, грустно заметил:
— И эти люди не разрешают мне ковырять в носу...
Гуськов усмехнулся и, отбросив никчемные сомнения, поспешил навстречу новым свершениям...

Чтобы окончательно овладеть деньгами Пемзуева следовало сделать еще одну рекламу для ротации. И сегодня писатель докладывал свое видение проблемы на ранней утренней встрече. За открытым окном шуршали еще свежими, чуть влажными листьями деревья — видно ночью незаметно прошел дождь. И легкий ветерок, гуляющий по кабинету, был так же свеж и чуть влажен. Где-то за домами едва слышно гудел просыпающийся город, а здесь, в тихом переулке идиллию нарушали только мелодичная трель отбойных молотков и незлобливый мат рабочих разыскивающих под асфальтом такую-то такую-то (непечатно) дырявую трубу.
— Темп! Сейчас главное не потерять темп! — многозначительно заметил Гуськов потягивая из тяжелой кружки горячий кофе. — Первый ролик заказчик принял, на канале я обо всем договорился, но сам понимаешь, — пока договор не подписан, всякое может случиться!
— Ясное дело! — писатель энергично закивал. — Я поэтому подготовил несколько вариантов на выбор. И мне кажется получилось довольно симпатично...
Чувствовалось, что он горд результатами своей работы, но как всякий автор немного волнуется. Однако по мере того как он говорил, внимание на лице Гуськова постепенно сменялось недовольством. Ему явно не нравились идеи старого товарища. А тот все глубже и глубже погружался в туманные глубины творческой мысли.
— Создавая свои сюжеты, я стремился найти необычный, особый взгляд, — писатель говорил все более эмоционально, — который разбудил бы в зрителях не просто желание купить стиральный порошок, но и внес бы в их повседневную жизнь немного тепла и света!
Несмотря на четко поставленную задачу и наличие образца в виде киллера, писатель породил на свет целый паноптикум мечтательных и нежизнеспособных героев. Тут были субтильные барышни, нежные юноши и убеленные сединами старцы. Барышни рассеянно роняли на целомудренные белоснежные блузки шоколадные птифуры или проливали туда же кофе из маленьких чашечек, потешно ахали, даже краснели, но «Пим и Джек» легко возвращал пострадавшей одежде первозданный вид.
Юноши по большей части оказались поэтами — известное дело: хуже писателей только поэты! Они рассеянно садились в белых брюках на окрашенные скамейки или мечтательно опрокидывали на них же (брюки, разумеется) пузырьки с чернилами. Гуськов попытался представить, откуда мог взяться этот пузырек:
«По-моему, современные поэты пишут шариковыми ручками или вообще сразу печатают. Откуда же там чернила?»
Но кроме запавшей в память картинки из школьного учебника литературы: большая чернильница с крышечкой похожая на пивную кружку и бодро торчащее из нее длинное гусиное перо в голову ничего не пришло. Чушь какая-то, короче говоря.
Ну а слушать про старцев Гуськов уже не мог:
— Подожди, подожди! Ты меня извини, но это совсем не в кассу. Это не реклама, а какой-то кисель с манной кашей!
— Что значит кисель? — сбитый с мысли писатель посмотрел на Гуськова. — Чего тебе собственно не нравиться?
— Все! Точнее говоря, практически все, — Гуськов встал и привычно прошелся по кабинету (это вам не в малогабаритной кухне на мебель натыкаться!). — Ну, может быть, кроме этой твоей барышни в белом. Только ей жизни надо добавить!
Где-то в глубине Гуськова вдруг встрепенулся забытый во всей этой суете режиссер. Он попытался вступиться за писателя — мол, хорошие идеи, и реклама получится хорошая. Романтическая вполне! Но новый Гуськов довольно грубо велел Гуськову-режиссеру заткнуться и не высказываться по вопросам, в которых ничего не смыслишь.
— И как ты это понимаешь? — писатель был явно обижен, даже лысина порозовела.
— Грудь пятый номер, блузка на пару размеров меньше, чтобы аж расходилась между пуговиц! — Гуськов показал на себе что имеет в виду, как будто его слова можно было истолковать двояко. — Как только такая штучка появится на экране, мужиков сразу заклинит. А от твоих одуванчиков они побегут на кухню за пивом!
— А какое отношение будет иметь твоя, как ты говоришь, штучка к стиральному порошку?
— Элементарно! У тебя там птифуры падали, — Гуськов вполне доброжелательно улыбнулся, было видно, что ему не слишком приятно распекать товарища, но дело есть дело. — В принципе идея хорошая, но невнятная. Большая часть даже не поймет, что там на экране случилось. Уж больно эти птифуры мелкие. А вот если мы пустим в дело большой торт — весь такой красивый, с кремовыми цветами и шоколадным зайцем...
— То есть она на себя целый торт уронит? Но это как-то нереалистично...
— Зачем уронит? Она в торт упадет! Смотри такой вариант: в ресторан заходит наша секс-бомба, цепляется каблуком за ковер — даем такой броский кадр, и падает прямо в стоящий на столе праздничный торт. Да, а в торте горящие свечи, потому как день рожденья!
— Чей день рожденья?
— Да без разницы! — Гуськов расходился все больше и больше, — Все, что я сказал, проходит буквально в несколько секунд короткими яркими штрихами. А дальше главное: крупно идет испачканная донельзя блузка, сзади в легком тумане девица. Естественно голая...
— Почему голая?
— Так она стирать собралась! Или ты думал, что можно одежду прямо на теле стирать?
— А покажут такое по телевизору? Особенно днем?
— Брось! Сегодня не стоит вопрос — покажут или нет, проблема только в том, сколько это будет нам стоить. Поэтому я и сказал, что тело будет в легком тумане. Для экономии. То есть вроде оно есть и хочется всмотреться, но определенности и четкости не получается!
— А дальше что?
— Дальше она скажет что-нибудь типа: «Ах, моя блузка совсем испорчена! Ну, ничего, ведь теперь у меня есть «Пим и Джек» — лучший стиральный порошок!» Как тебе такой вариант?
Писателю захотелось сказать, что все это пошло, глупо и ужасно. Что он не желает принимать никакого участия в этом балагане и прямо сейчас, немедленно прекращает всякое участие в рекламной деятельности. Да! Прекращает и уезжает домой! Однако при слове «дом» ему живо представились кислые физиономии дражайшей супруги и еще более дражайшей мамаши супруги в просторечии именуемой тещей. Что он им скажет? Поэтому писатель взял себя в руки и сказал, что в целом получается нормально. Однако чтоб хоть как-то выразить протест позволил себе тонко съязвить:
— А еще она может сказать: «Пока другие замачивают, я отдыхаю!» — писатель многозначительно усмехнулся. — И по бокам появляются два культуриста, тоже по пояс голые, тоже в легком тумане. Слева Пим, справа Джек!
— Гениально! — Гуськов буквально засиял, — Молодец, просто молодец! Ведь можешь, когда захочешь! Именно так — два качка слева и справа и эта фраза, как там: «Пока другие замачивают...»
— Пока другие замачивают, я отдыхаю, — писатель не знал, как на все это реагировать.
Он ведь только пошутил, позволил себе поиронизировать над идеей Гуськова, а получилось совсем наоборот. И что ему теперь делать? Радоваться? Грустить? Или просто улыбнуться?
— И насчет имен просто гениально! Я думаю им надо кепки одеть с надписями, чтоб ясно было, как их зовут. У левого будет «Пим», у правого «Джек». Я тебе гарантирую, что через месяц словосочетание «Пим и Джек» станет нарицательным и войдет в каждую семью. А это значит настоящий и полный успех!
— Думаешь?
— Не думаю — уверен! Так что немедленно приступаем к съемке, а ты пока помозгуй, как в том же ключе твоих поэтов представить...

Вернувшись в свою каморку, писатель сперва тоскливо смотрел в окно, потом сел за стол, тяжело вздохнул, поморщился, по-шоферски почесал затылок, обхватил голову руками, еще раз вздохнул… Короче сделал все, что положено человеку погруженному в тяжелые думы и погрузился в тяжелые думы. К своему величайшему сожалению он понимал, что здоровый цинизм Гуськова куда ближе к потребностям общества, нежели его мечтательный идеализм.
— Совершенно ясно, что моя реклама никуда не годится! — бормотал писатель, с ненавистью глядя на собственное отражение в темном экране компьютера. — Но можно ли в угоду сиюминутной выгоде изменять принципам? Любой творец, будь то писатель, художник или режиссер должен иметь внутреннего цензора. Строгого и неподкупного!
Писатель испытывал почти физическое отвращение к себе, к своей работе, к людям вообще и к старому другу Гуськову, который умеет играть на их низменных интересах.
— Талант лишенный моральных устоев просто опасен для общества! — писатель стукнул кулаком по столу, чуть не разбив клавиатуру.
Однако где-то в глубине сознания надоедливыми мухами зароились сомнительные мыслишки о деньгах, которые можно заработать, об известности, которой можно добиться, о связях, которые можно наладить...
— Не дури! — вкрадчиво вещал незнакомый внутренний голос. — Такого шанса может больше не быть. И возраст уже не тот, чтоб ждать лучших времен. Прогнись чуть-чуть, а потом снова будешь писать то, что нравится.
Писатель промучился до самого вечера, но так ничего не решив, поехал домой в ужасном расположении духа. Точнее вначале он решил пойти куда-нибудь и хорошенько выпить, но потом представил себе как будут поджимать губы жена и мамаша жены в просторечии именуемая теща, как запрутся потом на кухне, обсуждая недостойное — его, Петра Лебедева, поведение, как утром начнут на два голоса поливать грязью и обзывать разными обидными словами…
Мысль о подобной перспективе показались писателю столь неприятной, что он отказался от идеи вечерней пьянки и побрел домой всухую...

Насчет съемок Гуськов договорился в ресторане «Прага» при условии, что в кадре мелькнет исторический фасад и сделано все будет строго в ранние утренние часы, пока нет посетителей. Свою роль сыграло и старое-старое знакомство с халдеем Федей, который теперь значился метрдотелем и отзывался исключительно на Федора Рувимовича.
Ведь это только при нынешнем капитализме ресторан стал недоступным для большинства населения местом, особенно такой как «Прага», а в старые советские времена студент Гуськов вполне мог себе позволить заскочить сюда вечерком на пару рюмок водки «Столичная» со «Столичным» салатиком.
 Там же обещали сделать торт:
— Желаете красивый праздничный торт?
— Такой, чтоб дух захватывало!
— Цветы кремовые делаем?
— Обязательно! И по краям зеленые листочки.
— Зайца шоколадного ставим?
— Непременно! С морковкой из красного марципана.
— Сделаем!
И назвали цену.
— Однако... — явственно охнул Гуськов-режиссер еще не привыкший к новому масштабу цен.
— Искусство требует жертв! — засмеялся новый Гуськов и заплатил.
Культуристов привел Кутузов хорошо знавший окрестности студии — в соседнем подвале как раз «качалась» местная молодежь. Правда, в момент первого знакомства бедняга едва крепко не схлопотал по лицу и телу: молодой человек стандартной ориентации в дальнейшем ставший Джеком неправильно воспринял его заинтересованный взгляд. Но к счастью Кутузов успел объясниться, и все обошлось...
Главной проблемой при съемках стала исполнительница женской роли. На «П-студии» работало несколько женщин, но они не подходили либо по возрасту, либо по фактуре. Гуськов даже к Машеньке стал присматриваться, чем вверг ее в совершеннейшее смущение — она покраснела, уронила на себя поднос с чаем, разбив чашку и ошпарив коленки, после чего произнесла свое коронное «ой!» и, заливаясь слезами, выбежала из кабинета.
«Нет, — подумал Гуськов, — не подойдет. Это скорей что-то из писательских фантазий про субтильных барышень в целомудренных белых одеждах...»
Кутузов предложил пройтись вечером по Тверской — и выбор большой, и обойдется дешевле, чем профессиональную модель заказывать. Но Гуськову тамошний контингент совершенно не понравился:
— Не то, все не то... — задумчиво сказал он, осматривая очередную легко одетую даму легкого поведения, явно прибывшую в столицу из братской Малороссии.
— Что-то я, Василий Иванович, вас не пойму, — устало заметил Кутузов, который через час безрезультатного поиска перестал понимать, что именно хочет найти здесь шеф. — Фактуру можно выбрать вполне подходящую. И цены приемлемые.
— Да серенькие они все какие-то. Куража в них нет, — Гуськов проводил разочарованным взглядом особу, на которой косметики было больше чем одежды, и безнадежно покачал головой. — Чтоб картинка пробирала, нужны яркие персонажи, тут одной голой натурой не возьмешь. Вот тот же Вася как вписался в образ киллера, можно сказать всем своим имиджем! И культуристов ты нашел вполне убедительных.
— Да, с исполнителями мужских ролей нам повезло! — согласился Кутузов, скорее чувствуя, чем понимая, что  новый шеф уже сейчас начинает разбираться в деле куда лучше иных профессионалов, в том числе и его самого. — Однако сроки подпирают.
— Сроки штука серьезная, — Гуськов посмотрел куда-то в небо, как будто там висел календарь с подчеркнутым роковым числом сдачи работы. — Где же нам тебя найти, дорогуша?
И тут, словно в ответ на поставленный вопрос, откуда-то сзади как всегда неожиданно появился ни кто иной как профессор Волабуев собственной персоной:
— Чем так озабочены, Василий Иванович?
Гуськов почти обрадовался появлению профессора и, отпустив Кутузова, поделился мучительной кадровой проблемой. На что профессор немедленно предложил свою помощь:
— Найдем, обязательно найдем! Мы ведь с вами если за что беремся — обязательно делаем! Вспомните недавние совсем беседы о телевидение на берегах Останкинского пруда, а сегодня уже идет активная работа!
Гуськова сильно покоробило это «мы», ведь кроме пары безусловно дельных советов толку от Волабуева не было, и активная работа идет исключительно благодаря его собственному труду, напору и риску, но он промолчал.
— Сегодня же, Василий Иванович, мы пойдем в один ночной клуб, — Волабуев продолжал развивать идею своего активного участия в деле, — и все решим! Есть там у меня на примете одна очень подходящая кандидатура. Так что не волнуйтесь, это в одиночку трудно пробиваться, а вдвоем гораздо легче. Как говорится: ум хорошо, а два сапога — пара!

Ночной клуб «Шухер энд Блюхер», как и положено, встретил гостей перестрелкой у входа. Они были буквально в нескольких метрах, когда высокая деревянная дверь открылась, и некто в элегантном белом костюме вылетел на переливающееся призывными огоньками крыльцо с двумя золотыми львами по бокам. Судя по траектории, случилось это не без посторонней помощи. Вскочив на ноги, он решительно выхватил большой черный пистолет и, не обращая ни малейшего внимания на пригнувшихся между машин Гуськова с товарищами и разбегающихся прохожих, несколько раз выстрелил внутрь заведения. Ответный залп грянул слаженно и хлестко, пули защелкали по асфальту, зазвенели стекла, загудела потревоженная автосигнализация.
— Совсем как в девяносто третьем... — тоном заслуженного ветерана выступающего перед пионерами заметил Волабуев, удобно располагаясь прямо на асфальте. — Помню, как танки били прямой наводкой по Белому Дому, как рвались снаряды, как черный дым застилал небо...
Столь живописное описание было почерпнуто им из телерепортажей, которые он с интересом смотрел в своем безопасном, далеком от Москвы кабинете. Именно тогда руководство фонда Мусороса приняло решение о его отправке в Россию для привнесения на место вытоптанных тоталитарных посевов благодатных семян идеалов и ценностей свободного мира.
— Ага, — Гуськов присел рядом и довольно откровенно усмехнулся, — а публика с интересом на все это смотрела и даже аплодировала, когда снаряд, вместо того чтобы спокойно влетать в окно, эффектно ударял в стену, высекая обломки. Надо сказать, что это действительно выглядело захватывающе...
— Как вы можете, Василий Иванович, — укоризненно заметил Волабуев, — так цинично насмехаться над серьезнейшими событиями! Разве трагедия может быть поводом для смеха?
— Так это не я насмехаюсь, — парировал Гуськов, — это народ смеялся. Я, между прочим, там был, и все видел лично. А еще всех ужасно смешило, что после каждого танкового залпа по всей округе начинали завывать сирены на автомобилях.
— Да какая разница кто там смеялся! Давайте лучше отсюда выбираться, — прервал дискуссию Лебедев, который не любил вспоминать ни про девяносто первый год, ни про девяносто третий год, поскольку оба раза его ловко и совершенно одинаково обманули одни и те же политические персоны. Следуя их взволнованным призывам, писатель регулярно выходил на баррикады то защищая Белый дом, то защищаясь от Белого дома, но обещанной правильной жизни почему-то так и не наступило...
Между тем выскочившие из клубы нормальные пацаны энергично перевернули несколько машин под которыми безуспешно пытался спрятаться тип в давно уже не белом костюме, отняли у него большой черный пистолет, и собрались было тут же беднягу и порешить, когда вдруг выяснилось, что зовут его совсем не так, как им показалось вначале — ошибочка вышла. Приняли одного пацана за другого! Но если к тому законные претензии имелись, то этот просто похож оказался. Поругавшись немного между собой, они подняли безвинно пострадавшего, в меру сил почистили, вернули оружие и пригласили продолжить веселье уже вместе:
— Ты это, извини, братан, что такой наезд получился! К тебе конкретно претензий нет. Считай под раздачу попал...
— Ладно, ладно, — мирно согласился пострадавший, — с кем не бывает. Я сразу понял, что вы нормальные пацаны!
— Ну так пошли, братан, накатим по сотке за мир во всем мире!
И бывшие противники, которые, собственно говоря, таковыми не были, а всего лишь обознались, пошли на страх врагам пить мировую. Вслед за ними последовали и наши герои.
Волабуев на правах действительного члена клуба (бывают же в русском языке двусмысленные, но меткие словосочетания!) сразу провел гостей в самый спокойный и симпатичный уголок, который был углом в буквальном смысле слова, и, кроме того, отделялся от остального зала изящной ажурной перегородкой. Судя по многочисленным следам ремонта, перегородку регулярно крушили подгулявшие посетители.
— Возможно, ее именно для этого здесь и держат? — пошутил Гуськов, осваиваясь на новом месте. — Ломается красиво и громко, а чинится легко!
— Что-то типа громоотвода... — подтвердил знакомый с местным колоритом Волабуев.
Гуськов с Лебедевым сели по одну сторону стола, так сказать на стойку буквы Г, а Волабуев — через угол, на более короткую перекладинку. Как и подобает посетителям ночного клуба, все трое развалились в небрежных позах, благо широкий диван это позволял.
— И где ваша красавица? — поинтересовался Гуськов.
— Сейчас будет, — успокоил его профессор.
Из угла была хорошо видна длинная стойка с разноцветными фонариками, разноцветными бутылками, разноцветными картинками и бледно-зелеными от избытка алкоголя и отсутствия солнца завсегдатаями. Эту оригинальную цветовую гамму оттенял светящийся преимущественно в бело-голубых тонах причудливый многоугольник танцпола и плафоны под красным стеклом, развешанные по стенам.
Пока Гуськов с Лебедевым все это осматривали, в полумраке продернутом сизыми нитками ароматного табачного дыма бесшумно нарисовалась совершенно фантастическая девушка. В первый момент писателю показалось, что от нее исходит загадочный мерцающий свет, но когда она подошла ближе, свет превратился в обжигающий огонь. Девушка была в кокетливом кружевном фартучке, черной ленточке на шее и черных же туфельках на таком высоком каблуке, что и без того длинные ноги казались просто бесконечными. Иной одежды на теле, способном в буквальном смысле пробудить мертвого, не наблюдалось.
«Ее кожа совершенный перламутр, — сложились в голове писателя поэтические строки, — ее походка набегающая волна...»
— Что господа желают выпить? — девушка сделала еще несколько шагов и ее грудь точно вырезанная из мрамора, если конечно предположить, что мрамор может быть таким вызывающе живым и теплым, оказалась совсем близко с лицом писателя.
Петра Николаевича аж в жар бросило, он попытался что-то сказать, но его, по образному выражению Гуськова, «заклинило» и вместо понятных слов получилось совершенно невразумительное мычание. Зато горящий похотливый взгляд не оставлял сомнения в его мыслях, чувствах и желаниях.
— Нам бы хорошо бутылочку шампанского и фруктов, — пришел на помощь Волабуев, скрывая улыбку в густой своей бороде, точно для того и насажанной на лице.
Девушка кивнула и пошла выполнять заказ, оставив на память тонкий аромат изысканного парфюма. При этом ее не прикрытые никакими фартучками дерзко вздернутые ягодицы пришли в движение. И это, надо сказать, смотрелось похлеще вида спереди! Говоря научным языком, то была статика, а это — динамика. Писатель даже привстал, но, зацепившись чем-то неуместным за стол, с тяжелым вздохом плюхнулся на место.
«Вот вам и идеалист! — подумал презрительно Волабуев, — Достаточно подсунуть ему голую фигуристую девку, показать товар, если можно так выразиться, лицом, и тотчас моральные устои тускнеют в багровом тумане вожделения. А попробуй что скажи — крику будет...»
— Это она? — голос Гуськова звучал совершенно спокойно, но глаза горели, — Вы ее хотели мне показать?
— Да, ее, — Волабуев с интересом посмотрел на Гуськова, пытаясь понять, насколько его зацепили Глафирина прелести, но не увидел ничего кроме чисто профессионального интереса. — И как она вам?
— Идеально! Просто идеально! Вы обратили внимание на ее взгляд?
— Взгляд? Но там, по-моему, есть кое-что поинтереснее.
Профессор решительно не понимал, о чем твердит Гуськов. Ну причем здесь какой-то там взгляд? Гуськов искал яркую сексапильную фигуру для рекламы — вот она, все на месте и спереди и сзади, и сверху и снизу, вон писателя как пробрало!
— Все остальное ерунда, таких куколок на Тверской сколько угодно. Только куража в них нет. А в этой есть! Настоящий, скажу я вам, кураж! Именно такой который мне нужен!
Что Гуськов подразумевает под словом кураж, профессор не понял, но чтоб не показаться некомпетентным глубокомысленно сказал:
— Значит, я не ошибся...
— Нет, профессор, не ошиблись, и за это вам мое огромное спасибо!
Гуськов от души пожал немного растерянному Волабуеву руку. Неожиданно по его сияющему лицу скользнуло беспокойство:
— А с ней удастся договориться? Вдруг она не захочет сниматься?
Но профессор, снова почувствовав себя незаменимым, заверил, что не просто знаком с Глафирой — так зовут девушку, но и соседствует с ней в одной квартире, где собственно они и познакомились. Заодно, пользуясь случаем, добавил, что есть там еще один очень интересный человек, но развивать мысль не стал — для первого раза было достаточно сказанного...

Глава 6

Если киллер в Васином исполнении Пемзуеву просто понравился, то Глафира с тортом произвела на него неизгладимое впечатление.
— Это сильней чем «Макбет» Гете... — только и смог сказать он. — Сейчас же подписываем договор!
Примерно так же прореагировали телезрители: после выхода первой рекламы продажи увеличились на десять процентов, после второй — в два раза! Общее мнение по этому поводу как всегда компетентно выразил известный ведущий сомнительно-критической программы «Советы постороннего» господин Компот-Гиреев:
— «Пим и Джек» (тяжелый вздох) стремительно завоевывает так называемый (задумчивый взгляд) рынок... И мало кто в этой стране сомневается (многозначительный подъем бровей), что ведущую роль в этом успехе (еще один тяжелый вздох) некоторым образом сыграла (глубокомысленная пауза) некая «П-студия»... Такие вот у нас получились (тонкая ироническая усмешка) невеселые экономические новости...

По случаю успешного дебюта Гуськов решил устроить небольшой банкет. Все сотрудники «П-студии» получили по тощему конвертику с премией и общую на всех благодарность руководства, а те, кто принимал непосредственное участие в работе, в знак особого расположения собрались в просторном кабинете Гуськова, где организовали фуршет.
Гвоздем программы был, разумеется, торт в который падала Глафира. Весу в нем оказалось не менее семи килограммов, а что касается внешнего вида то еще большой вопрос, что привлекательнее — кремовые цветы и шоколадные зайцы или пара глубоких вмятин повторяющие соблазнительные формы Глафириной груди. Грудь ведь у нее была не как уши у спаниеля, а как две свежие дыни «Колхозница», да и приложилась Глафира от души!
— Хорошо бы этот торт как-нибудь сохранить, — мечтательно заметил Лебедев, с вожделением заглядывая во вмятины.
Но равнодушный к женской красоте Гуськов, с водой вместо крови в жилах и ледяным сердцем в груди, сказал, что торт надо просто съесть. Причем как можно быстрее, пока он еще сравнительно свежий.
— В конце концов, можно в любой момент купить такой же, позвать Глафиру и повторить эксперимент! — засмеялся он, не проявляя ни малейшего уважения к писательской слабости. — А лучше купить сразу два торта.
— А второй зачем? — удивился Лебедев.
— Так она в него сядет! Думаю, результат получится довольно симпатичный. Да что говорить, ты ее сам сзади видел! Кстати, — Гуськов достал из кармана блокнотик, — надо будет такой прием где-нибудь использовать...
Среди присутствующих на банкете были замечены сам Гуськов, Лебедев, Кутузов, исполнители главных ролей Вася и Глафира, а также Машенька присматривавшая за порядком на столе.
В последний момент без приглашение появился профессор Волабуев, причем весьма для себя удачно: когда стол был уже накрыт, а дверь еще не заперта. То есть он смог легко зайти внутрь, а хозяин открывавший шампанское был вынужден его оставить. Гуськов вообще испытывал очень странные чувства к профессору.
«Советы он хорошие дает, это да, — думал Гуськов, поглядывая на мило беседующего с Машенькой Волабуева, — но ведь я делаю все сам! Я сам решился купить эту студию, я сам нашел для этого деньги. Разве профессор остался без квартиры? Или может быть он нашел Борьку с «Пим и Джеком»? Нет, нет и нет! И рекламу эту я сам придумал от начала до конца. Тут скорей Лебедев помог, чем Волабуев...»
В принципе Гуськова мало трогали слова, мысли и чувства окружающих его людей, — он делал свое дело и только результат имел значение. Но назойливое желание профессора разделить его, Гуськова, победу на двоих несколько раздражало.
В целом банкет прошел замечательно, если не считать афронта случившегося с писателем. После пятого или шестого тоста, когда обстановка стала непринужденной, он мягонько так подъехал к Глафире с совершенно определенным предложением — ну не давало это тело ему покоя, с самого первого дня не давало! На что ему был немедленно дан жесткий и определенный ответ.
— Это и есть тот кураж, который вы так искали? — поинтересовался Волабуев, когда буря несколько улеглась, а публично оскорбленный в лучших чувствах писатель с обиженным видом покинул кабинет.
— Во всяком случае, одно из его проявлений! — кивнул Гуськов, потягивая коньяк.
— А каков оказался наш высоко порядочный моралист? — Волабуев усмехнулся. — Видно очень уж захотелось свежатинкой побаловаться!
— Кто видел идеальных людей? — Гуськов поставил коньяк и достаточно жестко посмотрел на профессора. — Все мы в чем-то да виноваты...
Волабуев пожал плечами — мол, кто б с этим спорил, а про себя добавил:
«Надо же! А ведь наш Василий Иванович испытывает к Петру Николаевичу настоящую неподдельную симпатию. Он считает его своим другом, готов защищать, поддерживать и прощать. Кто-то из известных богачей сказал, что ни в коем случае нельзя строить бизнес на дружбе, а если уж эти понятия смешиваются, то пусть дружба происходит от бизнеса... Очень правильная мысль!»
— Вы только не думайте, что я пытаюсь вас поссорить, — профессор говорил тихо, чтоб никто кроме Гуськова его не слышал, — но мне кажется, что, в конце концов, ваш друг станет вашим врагом.
Гуськов ничего на это не ответил, только чуть пожал плечами. Да и что тут можно сказать? Он так категорически не думает, но слово против слова ничего не стоит. Только жизнь может решить, кто прав...

Вскоре появились новые заказчики: кого-то прислал вполне довольный сотрудничеством Бирюлькин, которого Гуськов лично навещал раз в неделю с толстым конвертом, кому-то обратиться на «П-студию» порекомендовал Пемзуев. Да и сам Гуськов, пройдя один раз всю цепочку от начала до конца, теперь действовал быстро и профессионально.
— Василий Иванович, пришел факс по поводу рекламы кошачьих консервов, — робко докладывала Машенька, путаясь в шуршащей факсовой ленте, — они предлагают нам заняться новым кормом «Водкинс».
— Отлично, Машенька, отлично! — улыбался Гуськов и вызывал Лебедева.
Тот появлялся с блокнотом в руках, как-то затравленно смотрел на шефа и садился в специальное писательское кресло умягченное дополнительной подушкой. Выслушав исходные данные, он некоторое время думал, после чего излагал какие есть идеи:
— Можно сначала показать симпатичного кота с бантом, который аппетитно ест из аккуратной мисочки с надписью «Водкинс», а потом какого-нибудь крупного хищника из породы кошачьих, например тигра, поедающего огромный кусок мяса.
— Феерично... А какой текст?
— Ну, что-нибудь типа: «Тигр любит мясо, котик любит «Водкинс»!» или «Баночка «Водкинс» заменяет пять килограммов свежего мяса!» По-моему нормально...
— В принципе да... — теперь приходила очередь Гуськова задуматься, и буквально через пять минут он предлагал: — Только мы идею немножко дополним. Начало то же самое, а вот вместо тигра будет крокодил.
— Крокодил?
— Да, крокодил! Вначале котик с аппетитом поест «Водкинс», потом крокодил с аппетитом съест котика.
В глазах писатель мелькала растерянность, переходящая в недовольство — ну как можно такое показывать? Как!? Но все эти мысли он оставил при себе, а вслух только спрашивал про слоган.
— Хорошо полакомиться «Водкинс», даже если его уже съели! — сообщал Гуськов весьма довольный собой, думал еще и добавлял: — «Водкинс» — лучшая начинка для вкусного пушистого пирожка!
Потом вызывали Кутузова, он с флегматичным видом все выслушивал и говорил, как это можно снять:
— Кота найдем на улице, откормим немного, бантик прицепим. Миску и «Водкинс» пусть дает заказчик. Ну а насчет крокодила договоримся в зоопарке.
— А как вам сюжет? — робко спрашивал писатель, пытаясь найти хотя бы сочувствующего.
— Нормальный сюжет, — спокойно отвечал Кутузов, — броский. И снять можно быстро и дешево...
Машенька часто бывавшая свидетелем подобной работы как-то осмелилась спросить:
— А зачем вы приглашаете для осуждения Петра Николаевича, если потом делаете все наоборот?
— Система такая, — по-отечески улыбнулся Гуськов. — Это как кремень и кресало. Когда надо зажечь огонь их ударяют друг о друга! Сильно ударяют! Так чтоб искры полетели...
— Ой! — испуганно сказала Машенька и напуганная не столько воображаемыми снопами искр, сколько собственной смелостью — надо же было к шефу с вопросом пристать! — выбежала из кабинета...
 
Постепенно маленькие денежные ручейки, лениво журчащие в сторону «П-студии», превратились в полноценные финансовые потоки. И хотя часть приходилось пересылать дальше — господину Бирюлькину, который оказывал всяческую поддержку, и телеканалу, который рекламу показывал, в руках Гуськова оставалась целая куча денег. Другой бы на его месте зашиковал, но не таков был Василий Иванович: персонал по-прежнему сидел на голодном пайке и недовольно роптал, сам он продолжал ночевать на рабочем месте и ездить в метро.
Гуськов копил деньги на окончательный выкуп «П-студии» в полное и безраздельное владение...

И вот в один чудесный сентябрьский день, когда теплое, еще летнее солнце висело на прозрачном и чистом, уже осеннем небе, Гуськов пригласил в гости уважаемую Татьяну Анатольевну.
Судя по виду, с которым она вошла в свой бывший кабинет, ей этот кабинет бывшим не казался.
«Ну вот, — презрительно подумала Татьяна Анатольевна, — сейчас этот лох начнет просить об отсрочке. Однако что-то он торопится. Еще пара месяцев у него есть...»
Однако вместо униженных просьб и призывов к человечности — и от того и от другого Татку с детства тошнило, Гуськов вежливо раскланялся и сказал:
— Позвольте дорогая Татьяна Анатольевна произвести окончательный расчет! Думаю, что чуть более ранний срок вас только обрадует!
Татьяна Анатольевна точно на стену налетела. Лох вовсе ни о чем не просил, а наоборот собирался рассчитаться. Она увидела на краю стола аккуратно уложенные пачки долларов — навскидку как раз недостающая сумма!
«Ну и не хрена себе вляпалась!» — запульсировало в голове вспотевшей от неожиданности Татьяны Анатольевны.
Тут надо сделать маленькое отступление и кое-что прояснить. Настоящим владельцем «П-студии» был некий Реваз Пиндадзе. Именно по первой букве его фамилии, а ни почему было другому, что могло придти на ум, и называлась «П-студия». Именно он вложил в свое время весьма солидные деньги в помещение, оборудование и прочие полезные для работы мелочи. А грозная и упитанная Татьяна Анатольевна была всего лишь доверенным лицом. Причин такой запутанной ситуации имелось по меньшей мере три.
О первой из них господин Пиндадзе довольно тесно связанный с определенными криминальными кругами не раз говорил:
— Никогда не хвастайся своими деньгами перед товарищами, перед государством и перед родственниками! Если не хочешь вообще без штанов остаться...
Вторая была более романтического свойства: когда-то в молодости горячий южный юноша Реваз был влюблен в прекрасную северную девушку Татьяну. Недолго правда — всего двадцать четыре дня ее профсоюзной путевки в сочинский санаторий, где Реваз числился электриком, тогда как на самом деле работал пляжным шулером. На пляже и состоялось их знакомство. Скрипя песком, Реваз подошел к новенькой, совсем еще не загорелой девушке и, присаживаясь рядом, спросил:
— Почему такая красивая девушка одна сидит?
Девушка как-то странно улыбнулась, и многозначительно ответила:
— Сидеть, не лежать...
Не слишком сообразительный Реваз не понял тонкого намека и продолжал отрабатывать привычный набор фраз:
— Может вечерком в ресторан сходим?
Вместо ответа девушка в буквальном смысле слова взяла дело в свои руки. Причем сделала это так решительно, что Реваз несмотря на весь свой апломб почувствовал себя щепкой в бушующем потоке. Сейчас об этом чувстве, разумеется, и речи не было, но когда Ревазу понадобилось в столице доверенное лицо, он сразу вспомнил о давней своей подруге Татьяне.
Ну а третья причина состояла в том, что в новой свободной России молодой развивающийся бизнес никогда и ничего не делает просто и ясно — почему-то считается, что чем сложней и запутанней схема, тем больше можно срубить бабла! И что самое странное — именно так и получается...

И все бы ничего, но большие деньги оказались Татке не по зубам. Ее потянула на сладкую жизнь и сладкая жизнь с готовностью потянулась к ней навстречу. В ресторанах оказалось столько всего вкусного, что можно было ходить туда по три раза в день и за неделю всего не перепробовать. В бутиках вдруг появились такая красивая одежда, что, как начнешь примерять да прикидывать, хорошо к вечеру выберешься.
Но главной статьей расхода были мускулистые стриптизеры с хорошо развитыми грудными мышцами, которых она покупала для эстетики и два любовника, которых она содержала для удовольствия. Правда иногда ей казалось, что эти симпатичные ребята (в смысле любовники) больше надеются друг на друга, чем работают в полную силу, но заводить третьего Татка считала аморальным.
В итоге она влезла в серьезные долги, долги обросли процентами, проценты стали проблемами, и довольно скоро единственным вариантом выбраться из сложной ситуации оказалась продажа «П-студии».
«Быстренько деньги прокручу: и на долги хватит и с Ревазом рассчитаюсь!»
Но деньги прокрутить не удалось, хуже того, пришлось влезть в долги еще глубже.
«Придется как-то с Ревазом договариваться!»
Но договориться тоже не получилось, хуже того, он пригрозил весьма жесткими санкциями.
«Хорошо бы, чтоб лох рассчитаться не смог!»
Но лох оказался вовсе не лохом, а вполне деловым человеком. Он не просто нашел деньги, но сделал это раньше срока. Оставалось подписать подготовленные бумаги, забрать деньги и как можно быстрей исчезнуть.
«Да что собственно меня тут держит? — быстро соображала Татьяна Анатольевна, делая вид что просматривает документы. — С этими деньгами, — она бросила незаметный взгляд на соблазнительные пачки, — я где хочешь устроюсь! И никаких тебе проблем и долгов!»
Приняв непростое, но единственно верное решение, она подписала все что положено, пересчитала деньги, сложила их в сумку и, пожелав всяческих благ новому, теперь уже полноценному хозяину «П-студии», удалилась в неизвестном направлении...
Говорят, ее видели потом на каких-то далеких островах — загорелую, похудевшую и похорошевшую. Там она обзавелась маленьким баром под сенью пальм и валяющимся целый день в гамаке темнокожим супругом, который вполне подходил ей и для эстетики и для удовольствия. А еще — несколько беззаботных болтливых подруг, немногочисленные туристы, заходившие пропустить пару пива, и ощущение полного бесконечного счастья...
Совсем иначе смотрел на мир обманутый Реваз Пиндадзе.
— Я зол! Я очень зол! — говорил он. — И я этого так не оставлю!
Но что можно было сделать в такой ситуации? Искать подлую обманщицу было сложно и бесполезно, — скорей всего деньги она уже истратила.
— Но «П-студия»-то никуда не делась! — осенило Реваза. — Она находится по тому же адресу и нисколько не потеряла в цене!
Стало быть, надо вернуть хотя бы ее. А что там бумажки какие-то подписаны, так это ерунда. Дело техники...

Первым делом Реваз навел справки о нынешнем владельце «П-студии». Информация получилось противоречивая: вроде никто его особо не знал раньше, ничем он себя никогда не проявлял, а потом вдруг выскочил как чертик из коробочки и буквально за несколько месяцев занял на рекламном рынке очень хорошие позиции и полностью рассчитался за студию.
При этом он не имел ни нормальной «крыши», ни солидных партнеров, ни связей в органах власти. Короче говоря, сам никто и звать никак! Реваз пришел к выводу, что особых проблем быть не должно:
— Надавлю хорошенько на этого фраера, а потом дам чуть вздохнуть, предложив место наемного менеджера, — объяснял он ситуацию своим помощникам по дороге в офис «П-студии». — В рекламе он, судя по всему, разбирается, вот пусть и работает!
Помощники ничего не поняли: не их это работа — мозгами шевелить, но дружно кивнули в знак полного уважения к боссу.
— Чтоб особый шум не поднимать пойду один, — Реваз с удовольствием напряг бицепс, — а вы пока на улице ждите...

Однако Гуськов, спокойно выслушав предложение нежданного и незванного гостя, вместо того чтобы встать из кресла и предложить его настоящему хозяину сел поудобнее и спросил:
— А чем докажешь, что студия принадлежала тебе? У меня ведь все документы в полном порядке. И там никакого Реваза Пиндадзе не числится.
— Какие документы?! Я тебе разве не ясно сказал!? — Реваз начал злиться. — Сучка эта тебя обманула, а ты и повелся! Не было у нее прав ничего продавать! Не было!
Тут дверь чуть приоткрылась, и в кабинет заглянул Кутузов, видимо привлеченный шумом. Гуськов и Пиндадзе обернулись — кто там? — но дверь уже закрылась обратно.
— Не знаю кто там кого обманул, но я за все с Татьяной Анатольевной рассчитался как положено, — Гуськов не оборачиваясь показал на висящее у него за спиной красивую бумажку в изящной рамке, — а вон там свидетельство о регистрации на мое имя. Так что все законно!
— Ты совсем тупой или по-русски плохо понимаешь!? Я тебе еще раз говорю: она мою фирму тебе продала! — тут Реваз довольно живописно выругался и стукнул кулаком по столу.
Гуськов был склонен поверить всей этой истории, скорей всего именно так оно и было, но проблема Реваза его ни с какого бока не трогала. Ему предложили некий товар, он его купил. А что товар был продавцом украден, так это беда бывшего владельца, допустившего преступную невнимательность и излишнюю доверчивость, но никак не покупателя, то есть Гуськова.
— Так это ты с ней и разбирайся! — в отличие от кипящего Реваза Гуськов был абсолютно спокоен, даже насмешлив. — Я-то здесь причем?
— С ней я потом разберусь и без твоих советов! — Реваз резко встал, так что стул отлетел. — А вот тебя, гнида, сейчас укоротить придется!
Однако все получилось совсем не так, как предполагал Реваз. События, как говорят в боевиках вышли из-под контроля и понеслись вскачь по совершенно непривычному и малоприятному сценарию. И это при том что переговоров таких он провел немеряно и всегда выходил из них победителем!
Вместо того чтобы при виде грозной фигуры и гневного взора забиться в угол и умолять о пощаде этот козел безо всяких предисловий накатил Ревазу в челюсть и, круша попутную мебель, ударами погнал к двери. Сильно озадаченный бандит попытался перехватить противника борцовским приемом — как никак бывший мастер спорта! — но тот действовал так энергично и напористо, что буквально через несколько минут они оказались уже в коридоре, где под восторженными взглядами сотрудников Гуськов отправил Пиндадзе в нокдаун.
Как ни странно, но поражение пошло Ревазу на пользу. Поняв, что имеет дело с сильным бойцом, он успокоился, мобилизовался и перешел в контрнаступление. Теперь туго пришлось Гуськову, — в борьбе он был не очень силен, а вцепившийся как клещ противник не давал нанести нормального удара. В итоге они всесокрушающим вихрем пронеслись по студии и с грохотом покинули ее, высадив объединенной массой дверь.
Пересчитав скользкие металлические ступени модернового крыльца, сладкая парочка Гуськов-Пиндадзе скатились прямо под ноги трем крепким бойцам, ожидавшим шефа у большого черного джипа. И тут бы могли настать тяжелые для Гуськова времена, но из-за угла бодро выскочила очень вовремя подоспевшая подмога в составе Пима, Джека и Кутузова. В руках Пима блестел отполированный мозолистыми ладонями гриф  штанги, Джек размахивал любимой пудовой гирей, а у Кутузова на плече была видеокамера.
Буквально через несколько минут и Реваз, и трое крепких бойцов, и большой черный джип были приведены в состояние полной негодности. И если по отношению к людям победители проявили определенное снисхождение, памятуя об уголовном кодексе, то ни в чем в общем-то не повинный автомобиль получил по полной программе: разъяренные качки превратили его в нечто столь безобразное и бесформенное, что стало непонятно каким вообще был первозданный вид этой груды железа.
— Снято! — подвел итог Кутузов, выключая камеру и снимая ее с плеча.
— Это еще зачем? — еще не остывший от жаркой схватки Гуськов резко повернулся в сторону оператора.
— Для вечерних криминальных новостей. У меня там приятель работает. И текстик обязательно дадим: «Бесславно закончился сегодня наезд группы бандитов на известную рекламную студию», а в конце крупным планом разбитые физиономии нападавших, — Кутузов любовно погладил камеру. — У меня тут такие ракурсы есть — закачаешься! И обязательно крутой джип всмятку. Хрен кто к нам после этого сунется!
— Молодец! И ребят очень вовремя притащил! — Гуськов крепко пожал Кутузову руку и повернулся к Пиму и Джеку, которые ходили между поверженных противников, присматриваясь не нуждается ли кто в добавке. — А вам особая благодарность! Вы сегодня бились как настоящие львы!
— Да мы это... — неуверенно ответил Пим. — Типа размялись...
А Джек смущенно улыбнулся, крутя гирю на пальце.
— Размялись, не размялись, — Гуськов персонально подошел к каждому и тоже пожал руку, — но пара хороших тренажеров за мной. Скажите только что именно вам нужно.
На том и расстались. Счастливые качки пошли в подвал изучать любимый тренажерный каталог, затертый до дыр как неприличный журнал в пионерском лагере. Кутузов поехал с кассетой на телевидение, размышляя о своем новом шефе, который нравился ему все больше и больше. Поверженные враги, кое-как приняв вертикальное положение, побрели от негостеприимных дверей. Ну а Гуськов вернулся в кабинет.
Дыхание его еще не успокоилось, было тяжелым и прерывистым — возраст все-таки не юношеский, лицо разбито, рубашка обрызгана кровью, рукав почти оторван, но в глазах читалось удовлетворение.
— Хорошо Машенька сегодня с обеда за канцелярией поехала! — неожиданно подумал он, и странное чувство похожее на нежность захлестнуло Гуськова. Он представил себе какое ужасное впечатление произвело бы случившееся на милую и скромную девушку и облегченно вздохнул...

Писатель, имевший возможность созерцать подробности битвы у подъезда прямо со своего рабочего места, испытывал сильнейшее отвращение к происходящему. Он вообще в трезвом виде был противником всяческого насилия, особенно в такой вызывающе грубой форме.
— Васька-то куда полез? — сокрушался он, — Ему-то что там делать было? Пусть бы культуристы эти бандитов и прогнали!
Почему-то вид сражающегося Гуськова был ему особенно неприятен. Он попытался вернуться к работе, но от подробного описания сценки проглатывания котика с бантиком голодным крокодилом, которую он как раз прописывал, стало еще хуже.
— Нет, это совершенно невозможно! — писатель в сердцах оттолкнул клавиатуру. — Сколько можно всю эту мерзость и грязь сочинять!?
Он решительно закрыл документ и попытался написать несколько абзацев про свою любимую героиню — ту самую, точно сотканную из лунного света, но получилось что-то совершенно непонятное. Вместо похожего на нежный цветок создания с васильковыми глазами и в белых одеждах из-под его пальцев выползла особа в черной проклепанной косухе, дранных джинсах и с бейсбольной битой в руке. К тому же она выражалась такими словами, что писатель стал медленно заливаться краской, а жесты, которыми слова сопровождались и иллюстрировались, были не просто ужасны, но абсолютно недопустимы!
«Надо немедленно остановиться!» — подумал он, но пальцы, словно не слыша своего хозяина, продолжали бегать по клавишам. Тогда писатель попытался хотя бы навести порядок в тексте, как-то вернуться к привычному стилю, но жуткая особа замахнулась своим грозным оружием:
— Я тебе, козлина, покажу, как цензуру вводить!
А потом вдруг приняв совершенно противоположное решение непотребно усмехнулась и стала медленно расстегивать молнию на куртке...
 Чудовищным усилием воли удалось оторваться от клавиатуры и, наплевав на правила выключения компьютера, грубо выдернуть вилку из розетки. Ситуация из неприятной стала критической: писатель всегда считал, что мир его творчества незыблем и недоступен внешним силам, там жили его любимые герои, жили по тем законам, которые он считает правильными, там не было места грязи и мерзости. Но вдруг все оказалось совсем не так...
— Это решительно невозможно! — он обхватил голову руками. — Надо бежать! Немедленно бежать отсюда! Пока я не стал таким же, как он...

А Гуськов тем временем умылся, сменил рубашку и теперь, с комфортом вытянувшись на диване, промывал коньяком разбитую губу. А что при этом большая часть попадала внутрь, так, прямо скажем, было за что — такие победы не каждый день случаются!
— Да, Кутузов прав, — размышлял он, — теперь они не скоро сунутся! Особенно после показа по телевизору.
И тут в его сознании вдруг замелькали, быстро сменяя одна другую, картинки из того самого сна, о котором он совсем недавно вспоминал.
— Стоп, стоп! В ближайшее время они, конечно, не решатся повторить нападение, но со временем, собрав силы, вполне могут попытаться взять реванш! — Гуськов отставил рюмку и закрыл глаза. — Тот тип с кувалдой — мог это быть Пиндадзе или как там его?
Он еще плотнее закрыл глаза, даже ладонями прикрыл, как будто это могло помочь яснее увидеть нужный кусочек того сна. Но сколько он не всматривался в фигуру с кувалдой, разглядеть лицо под маской не удавалось. Хотя с каждой минутой оно казалось все более знакомым.
— Определенно это он! — Гуськов открыл глаза и потянулся. — Больше просто некому такую гадость мне устраивать! Да и не за что...
И он стал думать, как можно предупредить чреватые неприятными последствиями действия теперь уже известного врага.

Глава 7

Деньги меняют человека. Большие деньги меняют человека сильно. Встречаются, конечно, цельные и стойкие как слиток золота натуры над которыми деньги не властны, но таких не слишком много.
И вот обычный вроде бы человек, который с детства даже в шашки на деньги не играл, становится завсегдатаем казино. Его возбуждает зеленое сукно заваленное разноцветными фишками, щелканье подпрыгивающего по колесу шарика, появляющиеся из ничего (редко) и исчезающие в никуда (часто) деньги.
Другого охватывает страсть к употреблению исключительно марочных коньяков. Он больше не хочет пить простые и доступные напитки, ему подавай пыльную бутылку из королевского подвала! Такая вдруг у него оказывается утонченная аристократическая натура!
Практически всех сразу начинает укачивать в общественном транспорте — приходится пересаживаться в персональный автомобиль. Но и там не все оказывается в порядке: сегодня вроде нормально проехал, а завтра посмотрел, на чем другие ездят и опять укачало. Значит, пора покупать что-нибудь получше, да подороже.
У большинства квартира вдруг оказывается в не подходящем новому статусу доме, районе, городе и стране. Ничего не поделаешь — приходится переезжать. В другой дом, в другой район, далее по списку...
Ну а самые продвинутые отказываются не только от старого быта, но и от старых друзей, не считая их достойной своего общества компанией.
— У меня теперь другой круг общения... — лениво цедит хорошо одетый господин, брезгливо ковыряясь в мисочке с черной икрой.
— Да я понимаю... — соглашается потрепанный субъект и допивает свой остывший чай.
А ведь когда-то они готовы были биться со всем светом — главное чтобы вдвоем, по-братски делили последний глоток портвейна и с ювелирной точностью разламывали на двоих единственный десятикопеечный пирожок...
 
Но не таков был Гуськов! Он не стал шляться по злачным местам, обзаводиться дорогим автомобилем и баловаться с девочками по две сотни за час. Он даже квартиру решил пока не покупать! Зато приобрел для «П-студии» несколько компьютеров последней модели. Вася с лицом киллера, душой «ботаника» и мозгами классного программиста три дня лежал в полной прострации обняв красивые картонные коробки, когда узнал, что именно привезли.
Большая же часть денег была надежно размещена в банке, ожидая исторического момента покупки телеканала. Ведь занимаясь текучкой, даже такой успешной и денежной как реклама Гуськов не забывал о великих целях и маленьких ступеньках ведущих к ним.
— Когда планируете покупать канал? — поинтересовался как-то Волабуев, появившийся с обычной неожиданностью.
Надо сказать, что чем дальше продвигался Гуськов, тем активнее становился Волабуев. Он внимательно следил за всем происходящим и даже вел негласный учет прибылей и убытков «П-студии».
— Трудно сказать, — осторожно ответил Гуськов, — слишком от многих факторов это зависит. Конъюнктура знаете ли...
— А деньги надежно размещены? — в голосе Волабуева звучала озабоченность старшего, более опытного товарища. — Надеюсь в банке?
— Разумеется в банке! А что касается надежности, профессор, то вам ли не знать, что в нашем переменчивом мире нет и не может быть ничего надежного!
— А какой банк вы выбрали? — казалось еще немного и заботливый профессор заключит неразумное дитятко в отеческие объятия.
— Не банк, а банку. Пятилитровую. От венгерских маринованных помидоров. С завертывающейся крышкой. Очень большая редкость, между прочим!
— А вам не кажется, что это не лучший способ... — несмотря на всю свою выдержку и густую бороду, в которую можно было прятать любые эмоции, было видно, что Волабуев сильно растерян.
— Нет! В отличие от нашего доверчивого писателя я никогда не верил политикам, которые вещают с высоких трибун о своей тяжелой судьбе реформаторов. Их, мол, никто не любит, потому что они проводят болезненные реформы! — впервые в разговоре с профессором Гуськов раскрывал свои политические взгляды. — Но я скажу так: хирург тоже делает болезненные операции, однако не любят его только в том случае, если он делает их плохо!
Профессор от дискуссии уклонился. Дело в том, что он как раз таки реформаторов любил, можно сказать по долгу службы, да и осложнять отношения с Гуськовым политическим разногласиями не стоило. Лучше промолчать! Особенно после того, как промахнулся с деньгами, показав незнание местных обычаев. И он, сославшись на срочные дела, покинул кабинет Гуськова.

Впрочем, кое-что для себя Гуськов все-таки купил: он обзавелся собственным домом в деревне Федосьино, где за высоким забором теперь в сытости и достатке жили выкупленные из неволи индюки во главе с величественным Императором. Те самые, к которым он столько раз ездил! Акимовна продолжала ухаживать за ними, однако теперь это были не кандидаты на праздничный стол и не обычная домашняя птица, а достойные самого внимательного ухода питомцы.
 — Как вам тут, на новом месте? — спросил Гуськов усаживаясь на землю, когда индюки в торжественной обстановке справили новоселье.
Ну прямо царь-батюшка беседует с народом!
Народ радостно загалдел, перебивая друг друга:
— Хорошо, очень хорошо! Комнаты чистые, светлые!
— Санузел раздельный! Вода горячая есть!
— И питание замечательное! Вкусно и обильно!
И все хором:
— Спасибо, хозяин! Земной тебе поклон!
— Да какой же я хозяин? — Гуськов даже смутился.
— А кто ж ты как не хозяин? — обстоятельно ответил Император почтительно приваливаясь к Гуськову теплым бочком. — Мы ведь раньше кто были? Простая домашняя птица. И перспектив у нас была две — или в суп, или на сковородку.
Гуськова аж передернуло, когда он представил себе эту кошмарную картину. Он даже рукой замахал, отгоняя страшное видение.
— А теперь мы свободный народ, — продолжал Император, — у нас свой хозяин есть! А главное у нас есть будущее! Ведь ты обещал научить нас летать...
Так просидел Гуськов до самого вечера и, пробираясь неосвещенным проселком на станцию, еще раз дал себе слово обязательно научить индюков летать.
Да, еще Гуськов приобрел себе в антикварном салоне на Арбате — совершенно в общем-то случайно — маленькую серебряную птичку неопределенной породы с крохотными изумрудными глазками и золоченым клювиком. Птичка сидела на причудливо изогнутой веточке редкого черного коралла и, казалось, вот-вот запоет.
Почтительный продавец заверил его:
— Это подлинная работа известного дореволюционного ювелира Фраерже! — и, скорбно опустив глаза, назвал цену.
Гуськов не торгуясь заплатил, и птичка заняла почетное место в застекленном шкафу рядом с большим агатовым яйцом, привезенным еще Татьяной Анатольевной из далекого Египта.
— Начну, пожалуй, собирать разные красивые вещи на птичью тему, — решил Гуськов переставляя по-разному два экспонаты своей коллекции. — Потом можно будет музей открыть. Имени Гуськова…

Разобравшись с рекламой Гуськов, решил попробовать силы в производстве полноценной передачи. С одной стороны это давало неоценимый опыт и ему и персоналу, с другой позволяло утвердиться в телевизионном пространстве более убедительно.
— О чем передача? — господин Бирюлькин любовно погладил карман, изрядно вздувшийся от конверта.
Надо сказать, что если раньше это был действительно конверт, то теперь еженедельная премия от Гуськов больше напоминала кирпич. Каждый раз, чувствуя в руках его приятную тяжесть, господин Бирюлькин испытывал законную гордость за возрождающуюся Россию:
«Все-таки налаживается жизнь! Несмотря ни на что налаживается!»
И почти с удовольствием пожимал руку Гуськову. Этот коммерсант ему все больше и больше нравился.
«Что же касается пренебрежения общепринятой моралью и простой человеческой нравственностью, — рассуждал господин Бирюлькин, пересчитывая деньги, — то очень хорошо сказал кто-то из восточных мудрецов: неважно какого цвета кошка, главное чтоб она несла золотые яйца!»
Впрочем, считать он будет вечером, а сейчас надо вникнуть в новое предложение Гуськова:
— Я пока окончательно не определился с темой и жанром передачи, но думаю что-нибудь развлекательное. Проблем, по-моему, на экране и так хватает.
— Идея здравая, очень здравая, — господин Бирюлькин глубокомысленно закурил. — Давно пора предложить зрительской массе что-нибудь веселенькое!
— Ну, возможно передача будет не слишком веселенькой, но что захватывающей это точно. Иначе кто ее будет смотреть?
— И это правильно! Так что можете, Василий Иванович, вполне на меня рассчитывать. Я переговорю с кем надо, и мы найдем подходящее место в сетке вещания. Но сами понимаете...
Господин Бирюлькин так выразительно посмотрел на Гуськова, что у того в кармане зашевелились собственные деньги, точно просясь наружу. Гуськов не менее выразительно поднял брови и сказал:
— Недавно вспоминал  старый фильм «Мимино». Там один из пассажиров пытался протащить на борт самолета живого  барана. Пилот, заметив непорядок, сказал, что с бараном в самолет нельзя. А пассажир с искренней обидой в голосе ответил: «Какой баран! Это баран? Баран в Москве в университете учится! А это подарок...»
Господин Бирюлькин  тонко улыбнулся и заметил в тему:
— А мне всегда больше нравился фильм «Доживем до понедельника»! Там еще была такая замечательная фраза: «Счастье — это когда тебя понимают».
И они расстались весьма довольные друг другом.

Обсуждение грядущей передачи проходило как всегда ранним утром. Погода благоприятствовала труду: за запотевшим окном лил дождь, мрачное серое небо буквально нависало над городом цепляясь за крыши домов, от грязного ноздреватого снега тянуло холодом. А в кабинете было светло, ярко горели лампы и потрескивающие багровые спирали нагревателя разгоняли по кабинету волнующие волны тепла.
— Мы должны придумать неожиданный, но привлекательный ход, — задал тон беседы Гуськов. — Иначе все наши усилия останутся незамеченными публикой. Нас должны выискивать в программе передач!
— Может быть сделать серию тематических передач о мире животных? — осторожно предположил писатель надеясь что уж здесь то Гуськов не сможет смешать все с грязью. — Разные там птички, зверюшки, бабочки...
— Хорошая мысль, — Гуськов задумался, но совсем не надолго, — Например, «Кошмарные убийцы и их обреченные жертвы»! Документальный фильм про хищников. Борьба за существование как она есть.
— Броское название, — поддержал идею Кутузов.
— Захватывающая дух погоня, смертельная схватка, последний хрип жертвы, хруст костей, брызги крови, хищное чавканье... — Гуськов повернулся к писателю и улыбнулся: — Молодец, хорошо придумал!
— Но я имел в виду совсем не ЭТО! — попытался возразить обиженный и непонятый писатель.
— Зато именно ЭТО будут смотреть не отрываясь! — отрезал Гуськов и продолжил развивать плодотворную идею о птичках, зверюшках и бабочках: — А можно «Казановы животного мира»! С эротическим уклоном. Кто там у них быстрей всех размножается?
— Кажется, кролики, — робко вставила Машенька ведущая протокол и стремительно покраснела от смущения.
Писатель безнадежно вздохнул:
«Воистину свинья грязь всегда найдет! Когда же это кончится?»
Но промолчал, опять промолчал... Он последнее время вообще старался не давать волю эмоциям, хотя это получалось все трудней и трудней. Но выйти из дела сейчас, когда пошли нормальные деньги, было решительно невозможно.
— Может человеком станешь... — говорили хором супруга и мамаша супруги в просторечии именуемая тещей, но в их словах было больше угрозы, чем похвалы.
Попробуй, мол, дернись! Только заикнись, что на работу не пойдешь! У тебя тогда такой вечер наступит вечером, что утра, которое наступит утром, не дождешься! Писатель...
Если же становилось совсем невмоготу, и казалось больше нет сил терпеть всю эту грязь, писатель покидал ненавистный офис, звонил куда-то из автомата на углу и переулками выходил на Тверской бульвар прямо к огромному старому дому с эркерами, колоннами, арками и прочими архитектурными излишествами. Там он поднимался по грязной лестнице на третий этаж и звонил в обшарпанную железную дверь, за которой его уже ждали.
Заведение было достаточно дорогое, но солидное. С зеркалами на потолке и стенах, огромными кроватями и большим выбором хороших спиртных напитков, которые готовил и сервировал опытный бармен. Девочки здесь были только высшего класса, и писатель попробовал уже практически всех. Правда, второй Глафиры найти не удалось, но зато как интересен был сам процесс поиска!
«Вот закончится это кошмарное совещание, — успокоил себя писатель, — обязательно схожу! Опять же сегодня пару новеньких обещали...»
И он заставил себя вернуться к дискуссии:
— Может сделать что-то типа путевых заметок про разные страны?
— Вот, вот, — поддержал его Кутузов, — Народ за границу потихоньку начал ездить, а что где интересного еще не знает.
— Тоже хорошо! — Гуськов хлебнул чайку и сделал пометку в блокноте. — Только это будет скорее путеводитель по торговым и развлекательным центрам разных стран. Пусть знают, где что купить, где как оттянуться и сколько чего стоит. В такую передачу можно кучу рекламы запихать, причем почти незаметно!
Писатель не стал говорить, что имел в виду рассказать о культурных и исторических ценностях — все равно Гуськов скажет: «Это никому смотреть не интересно!», да и какую рекламу в этом случае давать? Одноразовых тапочек для посещения музея?
— Да, все это здорово, — заметил Гуськов после некоторого раздумья, — но совершенно не то! Когда мы будем известны — да. Сейчас, когда нам надо одним ударом пробить стену, — нет. Нам нужна мощная бронебойная идея!
— А что если сделать конкурс? — приятная перспектива несколько примирила писателя с происходящим и он решил побыстрей что-нибудь придумать. — Элемент состязательности всегда привлекает внимание, особенно если есть хороший приз.
— Конкурс? Очередной КВН с заезженными шутками? — Гуськов скривил губы. — Вряд ли. Все эти «А ну-ка девушки!» давно никого не интересуют.
И тут все увидели странную вещь: Гуськов вдруг замер, буквально застыл, глаза затуманились, только голова двигалась вверх-вниз, как будто ее хозяин с чем-то соглашается. Но испугаться никто не успел, кроме Машеньки, разумеется, с которой сделался нервный припадок. А Гуськов уже принял нормальный вид и излагал, что именно пришло ему в голову таким неожиданным образом:
— Мы сделаем вот что: посадим несколько десятков человек на корабль, расставим везде скрытые камеры и пустим его по реке. И пусть всю дорогу пассажиры ищут что-нибудь ценное.
— И обязательно несколько операторов с камерами, — добавил опытный Кутузов, — чтоб динамика было в картинках!
— Да! А дальше может быть прямой эфир самых интересных мест и обзор из отобранных моментов, — Гуськов широко улыбался, его ноздри раздувались, чувствуя запах победы. — И никакой цензуры! Полная свобода! Жизнь и люди, такие, какие они есть, без прикрас и грима.
— Да, — присоединился к нему Кутузов, — идея весьма смела! Такого, по-моему, еще не было. И если удастся решить технические вопросы...
— Удастся! — перебил его Гуськов. — Я даже знаю, кто все это сделает!
— И кто же? — спросил Кутузов с нескрываемым интересом.
— Кутузов, разумеется! — ответил Гуськов.
И все засмеялись, даже писатель...

Местом действия передачи был избран комфортабельный речной теплоход «Академик Павлов», который удалось сравнительно недорого арендовать и оборудовать всем необходимым. В качестве приза Гуськов придумал сделать золотую дыню. Небольшую такую дыньку, ближе размером к яблоку, чем к Глафириной груди, но из чистого золота 583 пробы. Передачу так и назвали: «Золотая дыня».
Участников Гуськов лично набирал по одному ему известным принципам из постоянно тусующейся на телевидение праздной публики. Тем более что желающих на халяву прокатиться по Волге с полным пансионом и выпивкой, да еще может быть и золотую дыню найти, оказалось достаточно. Счастливчики подписали довольно расплывчатый договор о готовности участвовать в передаче и получили личные номера: первый, второй, третий...
— А зачем номера? — спрашивали они. — Если имя не подходит, можно псевдоним придумать.
— Можно все, но в «Золотой дыне» будут номера! — строго отвечал Гуськов.
И только писателю он объяснил что к чему:
— Личность человека начинается с имени. А мне не нужны личности, мне нужны мысли, эмоции и поступки! Зрителю не интересны переживания какого-то Феди Морковкина ищущего клад, ему интересно само ощущение азарта, которое можно примерить на себя.
— А как же любимые герои?
— Любимых героев мы сделаем позже из наиболее ярких, проявивших себя участников. И назовем их так, как захочет зритель!
Передача должна была начаться в первые дни навигации. Место старта — Северный речной вокзал. Дальше планировались каналы, шлюзы и Волга. Великая русская река, которая между нами уже не совсем река, а цепочка водохранилищ между гребенкой плотин. Ну да все равно красиво…
— Может подождем пока вода прогреется? — предложил Кутузов, имея в виду возможность купаться в рабочее время.
— Нет! Вода должна быть холодной! — Гуськов, судя по всему, уже имел в голове сценарий, но не хотел пока делиться подробностями. — Чем холоднее, тем лучше!

Отплытие было обставлено с большой помпой!
Изящное, но обшарпанное здание вокзала с башней и шпилем, похожее на посаженный на мель двухпалубный речной пароход было украшено транспарантами соответствующей тематики: «Кто получит дыню?», «Найди меня! Твоя дыня», «Хоть пройди весь белый свет, лучше этой дыни нет!» и так далее. А чтобы страна знала, кому обязана этим красочным зрелищем, по самому верху светящимися двухметровыми буквами значилось: «П-студия»!
 На ступенях широкой гранитной лестницы играл духовой оркестр в желто-зеленых пиджаках дынного оттенка. Причал заполняли празднично одетые отъезжающие, провожающие и журналисты. Ну а белоснежный красавец «Академик Павлов» стоял под парами и был готов хоть сейчас отправиться в свое увлекательное путешествие.
После долгих препирательств с самим собой организация мероприятия была доверено лично Гуськову-режиссеру:
— Почему, интересно, ты считаешь, что сделаешь режиссерскую работу лучше меня? — с чувством вопрошал он. — Почему!?
— Так у меня опыт больше. И хватка крепче. Видел сколько за мою рекламу платят? — пытался оправдываться новый Гуськов.
— А я говорю о постановке большого театрализованного представления! И еще — никакого редактирования с твоей стороны. Как я решу, так и будет!
— Ну хорошо, хорошо. Будь по-твоему...
Именно поэтому в ходе прощальных торжеств не были задействованы ни киллеры стреляющие по толпе и друг по другу, ни вылезающие из воды крокодилы, ни группа разогрева исполняющая шестовый стриптиз вокруг массивных колонн парадного входа. Единственной уступкой был ведущий: новый Гуськов настоял на кандидатуре Шурупова.
И вот его жуткий голос, усиленный десятками динамиков произнес:
— Здравствуйте, здравствуйте дорогие мои участнички! Все вы желаете получить дыню, знаю... И один из вас ее обязательно получит!
Толпа вздрогнула точно от порыва ледяного ветра, а Гуськов-режиссер согласился, что это была классная идея. Можно сказать находка, придающая торжественной сцене прощание особую пикантную остроту. Ну а дальше все было весело, празднично и красиво...
Потом участников погрузили на борт, изящные как официанты матросы в красивой форме ловко отвязали нужные веревочки и «Академик Павлов», дав длинный гудок, отошел от причала под аплодисменты восторженной публики.
А над всем этим безобразием грустно сияла уральскими самоцветами настоящая кремлевская звезда, когда украшавшая саму Спасскую башню! Увы, давно отправленная в ссылку на низенький шпиль речного вокзала, она вынуждена была мириться с мероприятиями подобного рода...

Общее мнение по поводу случившегося как всегда компетентно выразил известный ведущий сомнительно-критической программы «Советы постороннего» господин Компот-Гиреев:
— Сегодня в полдень (тяжелый вздох) наш специальный корреспондент стал свидетелем так называемого (задумчивый взгляд) отплытия некого теплохода «Академик Павлов». Мало кто в этой стране сомневается (многозначительный подъем бровей), что речь идет о якобы новой телевизионной передаче «Золотая (еще один тяжелый вздох) дыня». Есть информация, что за всем этим скрывается (глубокомысленная пауза) довольно известная в определенных кругах «П-студия»... Такие вот у нас получились (тонкая ироническая усмешка) невеселые телевизионные новости...

Жизнь на «Академике Павлове» довольно быстро наладилась: участники с веселым энтузиазмом обшаривали теплоход, с аппетитом потребляли трехразовое питание, очень умеренно выпивали, а вечерами, расположившись пол палубным тентом, хором пели под гитару душевные песни. Тут были и бригантина, которая поднимает паруса, и атланты, которые держат небо, и музыкант, который накинул свой сюртук на спинку стула. Завязалось даже несколько романов, но все шло строго в рамках приличий.
Телезрители восприняли передачу благосклонно, но без особого энтузиазма. Да включали, да смотрели, но не более того. Те, кто хорошо знал методы работы Гуськова, были сильно озадачены. Для кого-нибудь другого такая передача была бы победой, но для Великого и Ужасного, как его с недавнего времени стали называть за глаза в телевизионных кругах, получилось мелковато и пресновато. От него ждали большего!
Так тигр-людоед, объявивший вдруг себя убежденным вегетарианцем, безусловно вызовет некоторую вспышку интереса, но потом его рейтинг необратимо упадет...
Не сидели сложа руки и обитатели самой верхней палубы, где разместились исключительно организаторы мероприятия: Кутузов руководил съемочной группой, писатель строчил довольно забавные комментарии, а Гуськов небрежно присматривал за происходящим.
— Как-то скучновато... — замечал Кутузов, придирчиво изучая материал.
— Ничего, — усмехался Гуськов, покачиваясь на стуле, — как говорится, все еще будет!
— Посмотрим...
— Посмотрим!
А писатель наоборот был наверху блаженства:
— Здорово получается! Такие веселые хорошие ребята! — он чокался с Гуськовым запотевшей кружкой пива. — Очень правильно, что ты молодежь набрал!
— А мне кажется динамики маловато, — подначивал Гуськов, — слишком все какие-то правильные.
— Так это же хорошо! — начинал нервничать писатель. — А тебе подавай золотую лихорадку на Диком Западе! Чтоб они все перепились да передрались из-за золота и женщин.
— Да не мне, зрителю, — продолжал куражиться Гуськов. — Народ хочет зрелища.
— Но он его не получит! — писатель стукал по столу пустой кружкой. — Я уверен, что эти ребята не пойдут у тебя на поводу.
— Посмотрим...
— Посмотрим!

Глава 8

Так они и плыли по Волге — каждый при своих убеждениях и мыслях, пока однажды не случилась с одним из них совершенно неожиданная история...
Вечерами Гуськов обычно вытаскивал из своей каюты плетеное кресло, — благо дверь выходила прямо на палубу, и с комфортом располагался в нем, вытянув ноги до самого борта. До чего же здорово было сидеть вот так — в одиночестве, и ничего не делать! Это были те редкие минуты полного расслабления, которые позволяют себе даже самые деятельные люди. Ему нравилось слушать журчание воды, кожей чувствовать свежесть легкого ветерка и смотреть, смотреть, смотреть...
На деревеньки с торчащими среди старых почти сказочных домиков уродливыми коттеджами новой городской знати. На городки с деревянными причалами и неизменными памятниками вождю мирового пролетариата гордо вздымающего длань над стремниной. На спускающиеся к самой воде леса и уходящие в бесконечность поля. На остающиеся в туманном пройденном далекие берега... «Академик Павлов» шел по самой середине реки, так что уходящее в ночь солнце оставляло на воде дрожащую багровую дорожку — совсем как в море...
И вот в один из таких идиллических вечеров к Гуськову подошла Машенька, которую захватили для ведения делопроизводства.
— Извините, Василий Иванович, можно мне с вами поговорить? — тихо и как-то растерянно спросила она.
— Со мной? — удивился Гуськов и с интересом посмотрел на Машеньку.
Ох, лучше бы он этого не делал! Любовался бы себе красотами великой русской реки и не вступал в разговоры с сотрудниками во внеслужебное время, но видно так было ему предназначено...
«Как же я раньше ее не замечал? — безо всякой видимой причины Гуськов вдруг стал задавать себе совершенно дурацкие вопросы который почему-то всегда задают себе в подобных случаях. — Почему я не видел этих васильковых глаз, этой точно сотканной из лунного света красоты?»
Он был настолько озадачен и поражен случившимся, что вместо того чтобы ответить просто смотрел на Машеньку с глупой растерянной улыбкой.
— Я пойду, наверное, — Машенька потупила глазки, покраснела и совершенно не представляла, куда девать нервно подрагивающие руки и разбитые совсем как у девчонки коленки.
— Не надо никуда уходить! — Гуськов вскочил и довольно неловко предложил Машеньки сесть в кресло.
— А вы? — тихо-тихо спросила она.
— А я себе второе принесу! — Гуськов нырнул в каюту, и через минуту они уже сидели рядом.
Какое-то время они молчали, потом Гуськов осторожно, точно боясь спугнуть это чудо похожее на нежный цветок, спросил:
— О чем ты хотела поговорить?
— Я даже не знаю, как сказать... Мне ужасно стыдно, что я такая неумелая, все у меня из рук валится... — она почти плакала. — А вы... Вы терпите все это и никогда меня не ругаете...
— Ну что ты, Машенька, что ты... — впервые в жизни, наверное, Гуськов растерялся. — Все у тебя нормально получается...
Ему хотелось сказать Машенька так много, но найти нужные слова не получалось. Тем более, что ни одна из его женщин, которых по молодости было немало, не вызывала подобного душевного волнения.
— Я очень долго собиралась подойти к вам... С самого первого дня, когда вы появились... Но очень трудно было решиться... Ведь вы такой талантливый, такой целеустремленный, такой решительный...
— Да никакой я не такой! Самый обычный. И ошибки у меня бывают, и глупости делаю...
Он пытался что-то еще ей сказать, но Машенька вдруг повернулась к нему:
— Это ужасно, бессмысленно, невозможно, — она зажмурила глаза, — но я люблю вас!
И, поцеловав прямо в губы, убежала.
— Ой! — с трудом произнес Гуськов минут через пять, и это было единственное, что он смог из себя выдавить.
Весь следующий день они старательно избегали друг друга не решаясь не то что заговорить — встретиться взглядом. К счастью особых дел не было, а отправить срочные письма Гуськов попросил писателя, сославшись на головную боль.
Но вечером, когда все разошлись, они не договариваясь встретились на том же месте и Гуськов сказал дрожащей от страха Машеньке то что никогда не говорил ни одной женщине.
Да, да, да!
Великий и Ужасный Гуськов далекий от сантиментов и чувств влюбился как мальчишка, влюбился по уши, влюбился стремительно и внезапно!
—Ладно бы если это была Глафира, — разочаровано бормотал Гуськов-режиссер, не разделявший чувств нового Гуськова. — А то какой-то худосочный одуванчик...
Но влюбленный был так влюблен, что даже не обижался на подобные высказывания:
— Да ты только посмотри на нее! — мечтательно блеял он. — Она такая нежная и удивительная... И совершенно не похожа на других женщин!
— Да уж...
Режиссер знал — сейчас спорить бесполезно. С тем же успехом можно пытаться перепилить якорь пилочкой для ногтей. Возможно позже? Но уверенности не было:
«Чувство оказалось взаимным, — с горечью думал он, — а значит надеяться на его скорое естественное угасание не приходится...»
Когда совсем стемнело и ночная, пахнущая водой, прохлада накрыла палубу, Гуськов проводил Машеньку до ее каюты и вернулся к себе. Его сердце пело от счастья, но он решительно не мог представить Машеньку в своей постели, — нежность была гораздо сильнее желания! Да и Машенька была так смущена, напугана и растеряна, что только последний негодяй мог покуситься на это трогательное непорочное созданье!
Постепенно все наладилось: днем они работали, вечера проводили вместе, даже иногда целовались, но потом неизменно расходились по каютам полные чистой и прекрасной любви...

А передача шла своим размеренным чередом пока золотая дыня не была, наконец, благополучно найдена.
Счастливчиком оказался пассажир под номером пять. Награда нашла героя в куче трюмного мусора, мимо которого не раз проходили все прочие номера. И пятый тоже ходил туда без особого результата, а тут взял да пнул в сердцах подвернувшийся под ноги мусор.
— Прыгаю на одной ноге и ругаюсь! — захлебываясь от восторга, излагал хронологию успеха пятый номер. — Ну да как золотой бочок блеснул, сразу вся боль прошла!
Поскольку игра на этом заканчивалась, а, значит, заканчивался и бесплатный отдых с неограниченной жратвой и выпивкой, остальная публика решила хотя бы оттянуться напоследок хорошенько. Ведь по правилам игры никаких серебряных и бронзовых дынь предусмотрено не было, так пусть хоть хороший празднично-прощальный ужин станет для проигравших утешительным призом!
Ближе к полудню следующего дня настало тяжелое пробуждение. Кто-то пополз в душ освежиться, кто-то на палубу проветриться, но большая часть охая, стеная и держась за стену направилась в привычный ресторан, где только свистни — принесут все что пожелаешь. Например, пиво…
Однако постепенно выяснилось, что на корабле никого нет! Ни предупредительных официантов, ни вышколенных матросов, ни уборщиц в одинаковых зеленых халатах! Не было даже привычных операторов с камерами, которые давно уже воспринимались как элементы интерьера. Только страдающие последствиями банкета и внезапно возникшей неопределенностью участники передачи.
Несколько ошарашенный народ рванул на палубу, где окончательно протрезвел: «Академик Павлов» гордо стоял на якоре, а вокруг была вопиющая водная гладь рукотворного моря.
— А где же берег? — хором спросили пассажиры, перебегая с одного борта на другой.
Но берега не было!
Способные двигаться полезли на верхнюю палубу, где размещалась съемочная группа, и куда по правилам игры вход был категорически воспрещен.
— Ну что там? Что? — вопрошала сбившаяся в испуганное стадо публика.
— Да нет тут никого! — разведчики растерянно бродили между пустых кают, хлопая дверьми и натыкаясь друг на друга.
— А капитан? Рулевой?
— На мостике тоже пусто!
Но это было еще не самое страшное: мало того, что они остались одни, неведомые силы, совершившие это страшное злодеяние, лишили их возможности покинуть корабль — исчезли все шлюпки вместе со спасательными кругами и прочими плавсредствами.
— Надо попробовать добраться до берега вплавь! — предположил кто-то, разумеется, не имея в виду себя. — И вызвать помощь!
— Где он этот берег? Сколько до него плыть?
— Да берега не видно...
— Какой там плыть!? В такой холодной воде через десять минут судороги начнутся!
Они еще долго в панике и растерянности метались по «Академику Павлову» пытаясь понять, что же с ними произошло, но безрезультатно...

Вот тут-то рейтинг «Золотой дыни» попер вверх как взлетающая ракета! Да что там ракета...
Ведь никто из пассажиров не знал о многочисленных скрытых камерах, но все они очень быстро сообразили, что запасы на борту ограничены, когда придет помощь неизвестно, а выпить и покушать хочется всегда. И немногочисленные женщины, которых Гуськов взял в два раза меньше чем мужчин, стали вдруг пользоваться повышенным вниманием — ведь в критической ситуации простые человеческие желания обретают куда более мощное звучание!
Ну и для полноты впечатлений на борту имелся кусок золота, который вроде как нашел номер пять, но разве кто-то объявил его победителем? Нет! Значит вполне можно найти золото еще раз...
Как предсказывал Гуськов:
— И никакой цензуры! Полная свобода! Жизнь и люди, такие, какие они есть, без прикрас и грима.
А ведь всего несколько дней назад Кутузов не верил, что весело будет, писатель надеялся, что весело не будет, а многочисленные телевизионные деятели критически высказывались:
— Мелковато Великий и Ужасный Гуськов заплыл, видно рано мы его в большие зачислили! И про тигра еще рассуждали, который вегетарианцем заделался...
Ан вот как все теперь обернулось! Тигр-то вегетарианцем только прикидывался, а как собрались на него посмотреть эксперты, журналисты, да интересующиеся, так он их всех разом и съел...

В дальнейшем, анализируя хронику событий, Гуськов пришел к выводу, что главным его успехом во всей этой истории было своевременное завершение передачи.
— Мне удалось довести ситуацию до критической, — с гордостью объяснял он Машеньке, топорща перышки.
Та смотрела на любимого в полном восхищении, нежно гладила по руке и говорила, что он самый умный, самый красивый, самый-самый.
— Потом виртуозно удерживал ее в перегретом состоянии, причем достаточно долго, — продолжал Гуськов, распуская хвост и вытягивая шею, — что позволило снять все пенки и сливки сверхвысокого рейтинга.
— Никто на целом свете не смог бы сделать это так умело, так разумно, так дерзко... — восхищение в глазах Машеньки сменилось благоговением.
— И, наконец, вовремя дал отбой, не допустив перехода к явной уголовщине!
Тут от восторга с Машенькой сделался припадок.
На самом деле Гуськову было безумно жаль прерывать передачу на самом интересном месте. В конце концов, все ее участники были взрослыми людьми, и сами должны были отвечать за свои поступки. Им всего лишь предоставили полную свободу действий, а они пользовались ей в меру своих желаний и возможностей.
«Я еще не достаточно силен, — решил после некоторых раздумий Гуськов, — чтобы допускать серьезные конфликты с законом! Совершенно не обязательно чтить Уголовный кодекс, но нарушать его надо соразмерно своим возможностям!»
Кстати для придания стихийному процессу подлинной зрелищности среди участников имелось несколько «засланных казачков», которые по команде Гуськова вбрасывали в массы нужные идеи, в меру сил не давали дракам перерастать в побоища и следили, чтобы золотая дыня постоянно меняющая своего хозяина не свалилась в воду.
— Ваш гонорар будет зависеть от продолжительности передачи, — инструктировал их Гуськов. — Но если хоть один участник окажется на кладбище гонорара не будет вообще. Ясно?
— Ясно! — четко ответили «казачки».
Так что когда с борта «Академика Павлова» поступила тревожная информация, Гуськов сразу же выслал спасательную команду на скоростных катерах.
А победителем оказался ни самый хитрый, ни самый быстрый, ни самый сильный участник, а яркая фигуристая брюнетка под номером девять!
— Как вам это удалось? — наперебой спрашивали журналисты.
Но «девятка» только делала большие глаза и пожимала плечами, всем своим видом показывая полную растерянность:
— Вначале все было так весело, а потом стало так ужасно. Я совершенно ничего не понимала. Все вдруг изменилась, а я не успела разобраться. Можно сказать, не вписалась в новые отношения!
— Но ведь золотая дыня оказалась у вас! Так ведь?
— Вроде бы да... Хотя я до сих пор не уверена.
— Не уверены в том, что именно вы оказались победителем?
— Даже не знаю... Я вся такая растерянная...
— Как же вам тогда удалось победить?
— Наверное, случайно...

Волны нездорового ажиотажа, вызванные перипетиями борьбы за золотую дыню, докатились и до самых высоких, почти заоблачных сфер, где воздух обычно столь разрежен, что непривычному к власти простому смертному без кислородного аппарата долго не продержаться. О передаче говорили и в Белом Доме, и в Кремле, и на Рублевке, даже лучшие люди страны — депутаты активно обсуждали наиболее интересные подробности как в ходе заседаний, так и в кулуарах.
— Смотрели вчера «Золотую дыню»?
— Да нет! В правительстве застрял, чтоб их... А что новенького?
— Вы не поверите: пятнадцатый уступил третью двадцатому!
— Да вы что! А почему так получилось?
— Так он же получил за нее упаковку пива!
— Целую упаковку? За третью? Явно неравноценный обмен.
— Так это как посмотреть! В ящике все-таки дюжина бутылок, а женщина это всего лишь женщина.
— Тонко подмечено! А у кого сейчас сама дыня?
— Не понятно: последний раз я видел ее в руках первого. Он пытался скрыться в трюме, но попал в засаду. И такая, знаете ли, получилась свалка...
— Неужели прямо так и исчезла?
— В том-то и дело.
— Все! Сегодня обязательно смотрю!
И тут в руководящие массы Гуськовым была очень аккуратно вброшена идея о передаче «П-студии» одного из телеканалов. Цель озвучивалась самая благородная: создание нового телевидения! То есть чтоб и технические возможности соответствовали самым высоким мировым стандартам и долгожданная свобода слова расцвела пышным цветом на радость всему прогрессивному человечеству! Причем речь вовсе не шла о разбазаривании государственной собственности — «П-студия» была не только готова, но и способна заплатить вполне серьезную сумму.

Дошла идея и до руководителя Комитета по защите свободы слова от средств массовой информации Филиппа Матвеевича Творожкова.
— Эти деляги совсем оборзели! — Филипп Матвеевич так стукнул по столу, что этажом ниже с гвоздя сорвался очень важный портрет. И быть бы беде, да к счастью стулья у стенки стояли в рядок, вот портрет на них и приземлился, не претерпев никакого ущерба.
— Так точно! — четко ответил секретарь, делавший доклад. — Оборзели!
— Хапают все, рвут! — с горечью сказал он. — Ни стыда, ни совести! Вот уже и до телевидения добрались... Кто такие?
— «П-студия», — секретарь бросил едва заметный взгляд в бумаги, — хозяин Гуськов Василий Иванович.
— Это который золотую дыньку всем вставил?
— Так точно! — подтвердил секретарь, — Ажиотаж вокруг передачи серьезнейший.
— Надо же... — Филипп Матвеевич грустно покачал головой, — Имя революционное — Василий Иванович, и такую вакханалию учинил. Ладно...
— Разрешите идти? — секретарь закрыл папку и встал.
— Иди... — кивнул Филипп Матвеевич и секретарь строевым шагом покинул кабинет.
Памятую длительную работу в компетентных органах, Филипп Матвеевич был сторонником служебной дисциплины и четкого распорядка. Во вверенном его попечению Комитете ограничивались разговоры на личные темы и запрещались интимные отношения на рабочем месте.
— Пришел на работу — работай! — говорил Филипп Матвеевич. — А прочее — в свободное время! Дома хоть на ушах стой, если физиология позволяет...
Надо сказать, что трудовая биография (именно трудовая биографию, а не какая-то там капиталистическая карьера!) Филиппа Матвеевича отличалась прямотой, определенностью и предсказуемостью.
«Пришел в органы по комсомольскому призыву, — писал он в автобиографии. — Служил с огоньком, боролся в меру сил за светлое будущее всего человечества с агентами мирового империализма!»
Возможно, он дослужился бы до полковника, а то и генерала, вышел в положенный срок на пенсию, писал на служебной даче мемуары и по праздникам принимал отличников в пионеры. Но судьбе было угодно совсем иное. Она определила ему жить в эпоху перемен! И вот оказался Филипп Матвеевич в один далеко не прекрасный день на посту руководителя Комитета по защите свободе слова от средств массовой информации. Хочешь, не хочешь, а никуда не денешься!
— Меня хоть балетом поставь руководить, хоть Академией наук! Я никакой работы не боюсь! — всегда говорил Филипп Матвеевич. — Надо будет и академики спляшут и балерины диссертации напишут. Главное, чтоб дисциплина была! И никакого там, понимаешь, плюрализма...
Ведь он был руководителем (а не каким-то там менеджером!) старой школы, а значит всегда относился к порученному делу со всей ответственностью. Правда, свободу слова он понимал довольно своеобразно.
— Все что надо вам скажут! — категорически отвечал он на провокационные вопросы и злобные выпады.
Если кто не понимал или делал вид что не понимает — добавлял, постукивая для убедительности кулаком по столу:
— Мы нашу свободу слова в обиду не дадим и в беде не оставим!
Так что в целом работа Комитета по защите свободы слова от средств массовой информации при нем пошла довольно бойко. Во всяком случае, порядок был образцовый!

После того как Гуськов стал полноправным владельцем «П-студии», одним из ведущих игроков рекламного рынка, и особенно после сверхуспешной «Золотой дыни» визиты профессора Волабуева утратили свою неожиданность, но стали регулярными и достаточно назойливыми. Он всячески примазывался к славе и гораздо чаще чем следовало употреблял слова «мы», «вдвоем веселей» и «прорвемся». Это «прорвемся» больше всего раздражало Гуськова — каждый раз, когда оно звучало, у него возникало непреодолимое желание хорошенько тряхнуть профессора.
Однако Гуськов всячески сдерживал свои порывы и старался относиться к профессорским выкрутасам с философским равнодушием. И памятуя прошлые заслуги Волабуева, хоть и не решающие, но довольно существенные, и предполагая возможные полезные советы в дальнейшем. В конце концов, Гуськов согласился с тем, что Волабуев занимает при нем место консультанта, чем тот немало гордился и о чем регулярно докладывал в вышестоящий фонд Мусороса: так, мол, и так, продвигаем в массы идеи свободы, боремся за идеалы общества потребления, ну и вообще времени даром не теряем...
— Должен вам сказать, Василий Иванович, — заметил как-то Волабуев, прогуливаясь с Гуськовым по Тверскому бульвару, — что успех всех ваших начинаний в значительной степени зависит от имиджа. Вы теперь, между прочим, то что называется публичная фигура.
Гуськов усмехнулся, но возражать не стал.
— А в публичной фигуре все должно быть броским и запоминающимся, — продолжал Волабуев, — и внешность, и манеры, и имя.
— И чем вам, собственно говоря, мое имя не нравится? Очень даже запоминающееся! Как у народного героя Чапаева — Василий Иванович.
— Совершенно верно! Но к этому славному имени хорошо бы еще подобрать фамилию. Все-таки Гуськов звучит не слишком убедительно.
— По-вашему лучше какой-нибудь Курочкин или Петухов?
— Разумеется, нет! А что вы скажете о фамилии Гуськов-Индюшанский? Вы ведь, насколько я помню большой поклонник этих благородных птиц.
— Гуськов-Индюшанский, Гуськов-Индюшанский... — Гуськов несколько раз повторил новую фамилию, точно пробуя на вкус. — Чушь какая-то! С тем же успехом вас можно переименовать в Волабуева-Булавкина
На этом дискуссия о фамилиях закончилась, и обиженные донельзя профессор поспешно ретировался.

Вечерами в офисе никого не было, поскольку от ночной охраны Гуськов сразу отказался: он все равно здесь спит, так зачем лишние деньги тратить? Опять же так приятно пройтись по опустевшим комнатам студии. Собственной студии, между прочим! А как здорово посидеть за пультами, понажимать разные кнопочки, к которым днем Гуськов в силу технической неграмотности даже подходить боялся!
Или зайти в съемочный павильон, почувствовать возбуждающий запах еще не остывших софитов, пота, косметики и еще чего-то неопределенного. Этот запах неуловимо напоминал незабываемый запах театральных кулис и Гуськов-режиссер все еще прятавшийся жалкой фигуркой в могучей тени нового Гуськова в такие минуты позволял себе робко подать голос:
— А помнишь, как здорово было работать в театре? Никаких жуликов, никаких бандитов, никаких денег. Только сцена и зрительный зал.
— Под театром ты понимаешь дом культуры колхоза имени Лопе де Веги? Или вечно пьяный студенческий «Штопор»? — насмешливо спрашивал новый Гуськов. — Ничего не скажешь, весьма достойные места.
— Но ведь было еще несколько небольших постановок, пьески разные, капустники...
— Ага, и мюзикл про индюков поднятый на смех в дешевом подвальном театрике!
— Индюков попрошу не трогать!
— Ладно, ладно индюков я сам не меньше твоего люблю! Вот и скажи: много ты мог раньше сделать? Ходить, да клянчить! И все... А я, между прочим, планирую в ближайшее время за хорошие деньги заказать известному академику Никлопяну исследование возможности обучения индюков свободному полету! Так-то...
Гуськов-режиссер растеряно замолчал, помялся, потом, явно преодолев себя ради общей любви, сквозь зубы похвалил нового Гуськова за заботу об индюках, но из окопа не вылез:
— Может я и не имел столько денег, но у меня была радость живого контакта с людьми, с людьми которые приходили ко мне в театр. Понимаешь? Ко мне! Я слышал их смех и видел слезы в их глазах! А перед кем творишь ты? Разве может неодушевленная камера заменить зрителей?
— Тебе этого не понять! В твоем театре раз в неделю сто билетов продал и ладно. А в моем зале каждый вечер миллионы! И я знаю, как заставить их сидеть у экрана, смеяться и плакать, когда я того пожелаю! Я могу заворожить их как удав завораживает кролика, и они будут каждый вечер придя домой первым делом включать телевизор и смотреть все что я посчитаю нужным им показать.
— Но ты платишь за это слишком большую цену. Да ты велик, но тем ли о чем мечтал? Заставить сидеть у экрана гораздо легче, чем вытащить из дома и погнать на другой конец в города только затем, чтобы посмотреть спектакль любимого режиссера!
— Ну и на каком конце города можно посмотреть твой спектакль? Где толпы любящих тебя зрителей? Молчишь... Вот потому-то тебе так легко критиковать и клеймить меня — ведь я в отличие от тебя делаю дело!
Совершив вечерний обход и завершив очередной спор, Гуськов шел на кухню, делал из подготовленных заботливой Машенькой полуфабрикатов вкусный и сытный ужин и, мельком поглядывая в телевизор, неспешно и с комфортом его съедал, не обращая внимания на обиженного режиссера, который сперва упорно отказывался от пищи, а потом вообще уходил бродить по темным и пустым улицам ночной столицы.
Оставшись, наконец, в одиночестве новый Гуськов позволял себе помечтать о Машеньке, даже позвонить ей — поболтать о том о сем минут десять и пожелать любимой спокойной ночи. Днем-то у них возможности пообщаться не было, да и не хотели они раскрывать свой маленький секрет, о котором на самом деле все уже давно знали.
Ну а дальше был крепкий и здоровый сон на мягком кожаном диване...

Глава 9

Человеческая память — коварная штука, особенно если иметь в виду популярность или известность. Ты можешь создать великое творение, совершить чудо, пробить дорогу в неведомое и объяснить необъяснимое, но кто это запомнит? Скользнут ленивым взглядом, осторожно потрогают и пойдут себе дальше, забыв обо всем уже через два шага.
Даже восседающие в сияющих чертогах всеобщей славы не избавлены от опасности забвения. Да, сегодня о них все только и говорят, упоминают по поводу и без повода, ссылаются и цитируют, воспевают и проклинают. В лучах их сияния копошатся многочисленные прихлебатели, решая свои частные проблемки, а профессиональные критики с наслаждением строчат разгромные статьи. Ведь известного поругать — самому прославиться!
Но как краток век славы людской! Величественный хрустальный дом рушится, рассыпается, истончается, тает... И вот уже только строчка на выцветшем газетном листе или смутное воспоминание — что-то такое вроде было, но что? — напоминает об ушедшей славе. И в этом контексте очень ярко проявляется отличие умного человека от глупого. Глупый, добившись славы и известности, наслаждается ими, умный — использует как можно быстрее. Пока есть что использовать...
Именно поэтому Гуськов не хотел терять ни одного дня: покупать канал надо было пока у всех на слуху его оригинальные рекламные ролики и захватывающая дух «Золотая дыня».

Итак, решение было принято, оставалось его грамотно реализовать. В отличие о Гуськова-режиссера так и не решившего для себя вопрос первичности духа и материи — и это к сорока годам! — новый Гуськов был убежденным сторонником теории о первичности экономического базиса, блестяще изложенной Карлом Марксом в «Капитале». Поэтому и начал работу с финансов, а именно обратился за советом к своему новому знакомому хорошо в этом деле разбиравшемся — владельцу нескольких банков и финансовых компаний Илье Марковичу Полянскому.

Познакомились они на какой-то бессмысленной и нудной околотелевизионной тусовке. Гуськов тогда только начинал работу на рекламном рынке и был мало кому известен, но поскольку его Глафира на глазах миллионов телезрителей каждые десять-пятнадцать минут падала своими прелестями в торт, то организаторы сочли его достойным приглашения на прием по случаю то ли юбилея, то ли праздника.
— Пойдешь? — спросил писатель, изучая полученное с утренней почтой письмо.
— Не знаю пока, — Гуськов с нескрываемым удовольствием пил первую и самую вкусную утреннюю чашку кофе и не хотел отвлекаться на всякую ерунду.
— А я бы сходил, — писатель мечтательно посмотрел в потолок. — Дамы в вечерних платьях, тихая музыка, изысканные закуски и шампанское... Море шампанского!
— Забыл, как от шампанского утром болит голова? — поморщился от неприятных воспоминаний Гуськов
— За все приходится платить! Таков закон жизни...
— Ты еще скажи свою любимую фразу!
— И скажу! — писатель встал, зацепившись заметно округлившимся животом за стол, и с пафосом произнес: — Все что интересно и приятно либо аморально, либо противозаконно, либо ведет к ожирению!
 Начавшийся спор прервал Кутузов зашедший поздороваться. Он же сразу все разъяснил:
— Толку в этих мероприятиях практически никакого, но ходить надо. Хотя бы иногда.
— Зачем ходить, если толку мало? — Гуськов сделал последний глоток и с сожалением отставил еще теплую, но, увы, пустую чашку.
— А зачем собачка задирает лапу у каждого столба? С тусовками то же самое: каждый выход в свет это помеченный столбик! Больше тусовок — больше столбиков — больше территория — больше информации о себе. И наоборот.
— А фуршет? — живо поинтересовался писатель, которого несколько коробил весь этот грубый физиологизм.
— Тут как повезет. Бывает, что за каждый бутерброд дерутся, а бывает, что икра остается.
— Ладно, схожу для пробы... — и Гуськов забрал у разочарованного писателя приглашение.
А тот ведь до последней минуты надеялся, что начальник подумает, подумает и скажет:
«Не в службу, а в дружбу! Выручи, дружище! Сходи на это мероприятие вместо меня!»
Но приглашение исчезло в кармане Гуськова вместе с надеждой приобщиться к загадочной и соблазнительной жизни высшего света...

На деле все оказалось точно так, как говорил Кутузов. В какой-то момент тусовочный круговорот прибил Гуськова к берегу, — это был тихий уголок в оконной нише, где имелась редкая для стоячих мероприятий возможность присесть. Однако на широком подоконнике уже сидел вполне симпатичный господин лет пятидесяти.
Внешне он был похож на Лебедева — лысый, упитанный, но, присмотревшись, Гуськов обнаружил, что во взгляде незнакомца нет особой колючести свойственной убежденным моралистам и характерного для писателя постоянного осуждения всех и вся — как же можно так себя вести?
Напротив — это был взгляд человека вполне довольного жизнью, но скучающего. Его совершенно не интересовали ни бесплатные закуски, ни разливанное море шампанского, ни сильно оголенные женщин. Его вообще оставляло равнодушным все это сборище! И он этого не скрывал.
— Не возражаете? — поинтересовался Гуськов, показывая глазами на свободный кусочек подоконника.
— Прошу, — незнакомец даже подвинулся, хотя места было вполне достаточно.
Постепенно они разговорились, — оказалось, что Илье Марковичу нравится оригинальная реклама Василия Ивановича, а Василий Иванович держит в одном из банков Ильи Марковича счет своей «П-студии». Но дело было даже не в этом, — просто они оказались симпатичны друг другу. Посидев для приличия еще полчаса, они незаметно покинули шумное сборище и уехали в «Шухер энд Блюхер», где закрепили свое знакомство бутылочкой хорошего коньяка принесенного восхитительной Глафирой.
Глафире, кстати, после выхода рекламы в два раза повысили зарплату и перевели на обслуживание особо важных клиентов, поэтому Василий Иванович и его гость были встречены по высшему разряду! Между нами говоря, Глафира даже намекнула Василию Ивановичу о готовности отблагодарить в меру возможностей, но Гуськов только улыбнулся, похлопал по голой соблазнительной попке и легкомысленно отказался от того, о чем так пронзительно мечтал Лебедев...

Итак, Гуськов позвонил Полянскому и поинтересовался ситуацией на интересующем его канале.
— Вот, думаю купить, но хотелось бы сперва понять как там и что, — честно и откровенно пояснил он.
— Финансовое положение достаточно сложное. Бюджет сейчас сам понимаешь какой, а рекламные деньги сильно поубавились.
— Не может быть! — со всей возможной искренностью удивился Гуськов. — Эфир рекламой буквально забит, не поймешь иногда с чем борются герои фильма: то ли с наркомафией, то ли с перхотью. И после этого говорить, что не хватает денег?
— Я, Василий Иванович, подробностей не знаю. Ты меня спросил, я тебе ответил, а как там что надо по месту разбираться. Но из общих соображений могу предположить, что кто-то перехватил денежный ручеек, и до канала теперь только брызги долетают.
— Что хотят, то творят, — искреннее удивление в голосе Гуськова, как раз таки денежный ручеек перехватившего, сменилось глубоким возмущением. — Развелось паразитов! Ну ничего, когда стану владельцем канала, я всю эту присосавшуюся сволочь лично разгоню. У меня ни один рубль на сторону не уйдет!
На том и простились, договорившись в ближайшее время выкроить время и сходить в «Шухер энд Блюхер». А то все дела, да дела...

Разобравшись с базисом Гуськов, занялся разместившейся на нем политической надстройкой.
— Идею продажи канала в руководящие массы мы вбросили, — Гуськов обвел взглядом творческий совет в составе Кутузова, Лебедева и примазавшегося Волабуева, — И надо сказать, что встретили ее вполне благосклонно.
— Если не считать резко отрицательной позиции господина Творожкова! — не без некоторого ехидства заметил писатель. — А без его согласия сделка состояться не может! Так-то!
После «Золотая дыня» писатель практически открыто перешел в оппозицию к Гуськову. Еще бы! Разве не под его тлетворным влиянием славные ребята быстро и почти с удовольствием превратились в настоящих дикарей? А он так надеялся на них... Однако Гуськов отнесся к этим демаршам довольно спокойно. Он явно симпатизировал старому товарищу и считал вполне допустимым определенные разногласия.
— Придется заняться этим Творожковым вплотную, — Гуськов бросил незаметный взгляд в приоткрытый ящик стола, где у него лежала цветная фотка с Машенькой на качельках (такая, право, лапочка!) — Кто что знает, кроме того что он возглавляет этот дурацкий Комитет по защите средств массовой информации от свободы слова?
Писатель и Кутузов развели руками, а Волабуев сказал, что все наоборот:
— Комитет не средства массовой информации от свободы слова защищает, а свободу слова от средств массовой информации!
И пообещал навести справки.
Короче говоря, кроме должности и враждебности ничего известно не было. Другой на месте Гуськова сперва подумал бы, попытался собрать информацию о собеседнике, составить его психологический портрет, разработать план действий, а в итоге скорей всего от визита отказался. И режиссер Гуськов поступил бы также. Но не таков был новый Гуськов. Не теряя драгоценного времени, он прямо-таки с Наполеоновской стремительностью пошел в атаку!
— Мне бы только с ним встретиться! — поставил себе задачу Гуськов. — А там уж ключик к этому железному сердцу я подберу!
Однако опытный Творожков оказался крепким орешком: он непрерывно проводил совещания, планерки, консультации и прочие «советы в Филях», подобно запутывающему следы шпиону постоянно перемещался по городу, распекая подчиненных и внимая старшим, а в довершение всего совершил «тарутинский маневр» и уехал изучать ситуацию с защитой свободы слова на Кипр.
— На Кипр? — Гуськов пожал плечами. — И он думает, что так легко от меня отделается?

Историческая встреча состоялась в фешенебельном «Кэптен-баре» пятизвездочного «Шератона», где Филипп Матвеевич после плотного завтрака дегустировал продукцию национальных виноделов. В программе командировки мероприятие значилось как ознакомление с местными средствами массовой информации. А что? Вон телевизор в углу балабонит, вон газетки разложены... Так что все нормально!
Когда элегантный и уверенный в себе Гуськов — белый прохладный костюм, изящные ботинки в мелкую дырочку и шикарные полутемные очки — зашел в бар, работа была в самом разгаре: Филипп Матвеевич в гордом одиночестве сидел за столом, заставленном самыми разными бутылками и бокалами, слева от него маячил один официант — со штопором, справа другой — с очередной бутылкой.
— Что ты мне опять бормотуху какую-то наливаешь! — Филипп Матвеевич так строго посмотрел на официанта, что тот вытянулся в струнку и взял бутылкой «на караул». — Второй час пью и никакого толку!
— Кумандария, кумандария... — залопотал официант, пытаясь показать придирчивому гостю красивую этикетку с рыцарем.
— Вот пусть твой кум сам ее и пьет! — прореагировал на знакомое сочетание букв Филипп Матвеевич и добавил несколько выразительных слов, которым так богат русский язык.
— Приятно слышать родную речь! — Гуськов подошел к столу и взялся за спинку стула. — Разрешите, Филипп Матвеевич?
— А ты видать тот самый Мичурин, который золотые дыни выращивает? — Творожков сразу вспомнил фотку из объективки, он как раз перед отъездом просматривал. — Ну садись раз пришел.
Гуськов сел, отмахнулся от официанта попытавшегося налить ему вина и вполне доброжелательно заметил:
— С сожалением должен заметить, что здесь совершенно не умеют делать нормальные, привычные нам напитки.
— Не умеют или не хотят? Я, признаться, уже подумываю нет ли здесь злостного саботажа в отношении официального представителя иностранного государства! — Творожков подозрительно осмотрелся, словно ожидал увидеть у себя за спиной подозрительную личность в плаще с поднятым воротником и надвинутой на глаза шляпе с обвислыми полями.
— Да что вы, Филипп Матвеевич! — Гуськов решил для начала прощупать собеседника, установить с ним хоть какой-то контакт и только потом переходить к делу. — Мы для них давно уже никакие не враги, а желанные гости, приносящие деньги. Очень, между прочим, хорошие деньги. Интуристы, короче говоря!
— Ты это дело брось! Какой я тебе интурист! — возразил Творожков, нахмурившись и сделав строгий взгляд. — Я, Василий Иванович, не какой-нибудь там богатый бездельник, который с жиру бесится. Я государственный чиновник! Мне бдительности никак терять нельзя. Ладно, говори чего хотел, а то у меня от этой краски, — он сердито ткнул пальцем в ближайшую бутылку, — изжога начинается.
— Так это надо водки выпить! — обрадовался удачному повороту разговора Гуськов. — И все хвори как рукой снимет.
— А у тебя есть? — живо отозвалась совсем уже заскучавшая жертва местных виноделов
— У меня нет, но у нас сейчас будет! — Гуськов сделал ударение на переход от мелкособственнического «меня» к общественно-значимому «нас» и решительно встал. — Прошу за мной, в смысле пройдемте!
Творожков благосклонно усмехнулся, и они перешли в ресторан, где выбрали уединенный стол с видом на море. И что вы думаете — буквально через десять минут на белой скатерти чудесным образом появились бутылка «Столичной» с традиционной этикеткой и надписью любовно называемой в народе «коленвал»!
— Настоящая... Кристалловская... — с уважением посмотрел на нее Филипп Матвеевич. — Даже в экспортном исполнении!
— Я же говорил, что будет. Вот она и есть!
— Молодец! — Творожков любовно погладил гладкий стеклянный бочок. — Как, значит, говорить надо, чтоб водку принесли?
— Так прямо и говорить: водка!
— Век живи, век учись, — многозначительно заметил Творожков.
Поскольку завтрак кончился сравнительно недавно, было решено закусками особенно не увлекаться: оливки заменили соленые огурцы, а лобстер под соусом «кафе де пари» — криво нарезанную докторскую колбасу. Не то, конечно, но куда денешься? Что же касается черного хлеба, то как объяснил всезнающий Гуськов за границей его не найдешь ни за какие деньги.
— Вот я и говорю, — с гордостью сказал Творожков, поднимая первый тост, — что ничего эти буржуи толком сделать не могут. Ни водки, ни хлеба...
Какое-то время все шло отлично: водка легко переливалась, закуска аппетитно закусывалась, а беседа текла ровным потоком, огибая острые камни разногласий и коварные мели непонимания. Потом бутылка вдруг опустела, как будто кто-то невидимый, выглянув из-за плеча, через невидимую же трубочку разом втянул в себя все ее содержимое.
— Дай-ка я попробую заказать, — попросил Творожков. — Как там надо сказать?
— Так и сказать: водка, — Гуськов проверил не плещется ли чего в первой бутылке, но, как и следовало ожидать, единожды опустев, она такой и осталась.
— Водка! — рявкнул Творожков, так что все без исключения присутствующие, включая глухих немецких пенсионеров, дружно вздрогнули.
А насмерть перепуганный официант принес вторую бутылку и чуть ли не бегом скрылся на кухне, где его с волнением ждали товарищи. Они вообще не могли понять, как можно пить этот ужасный напиток от которого перехватывает дыхание и в горле зажигается огонь, пить ничем не разбавляя, ничем не запивая, и при этом еще о чем-то беседовать. Эти же легко выпили целых поллитра, хуже того — потребовали еще. Что-то теперь будет...
А разговор за столом постепенно перешел в деловую плоскость — знакомство состоялось, ритуал был соблюден, пришло время боевых действий! Ведь именно в этом состоит разница между пьющим и непьющим человеком: на самом деле пьет и тот и тот, но пьющий кроме этого больше ничего не делает, а непьющий рассматривает рюмку крепкого как своеобразную прелюдию к работе.
— Вот ты говоришь — дайте мне канал...
— Не дайте, а продайте. Я, Филипп Матвеевич, готов заплатить за него хорошие деньги! И деньги эти, между прочим, пойдут в бюджет!
— Ну ты мне еще расскажи что ими будут платить зарплату учителям и врачам! Бюджет, Василий Иванович, и без твоих денег проживет, а вот без телевидения...
— Так я разве закрывать его собираюсь? Я же наоборот буду из него конфетку делать...
— Ага, а начинка в твоей конфетке из чего будет?
— В каком смысле?
— В прямом! Ты ведь из этого канала такую золотую дыню сделаешь, что первая твоя дынька горошинкой покажется. Я, Василий Иванович, тебя насквозь вижу!
— Так уж и насквозь?
— У меня глаз — рентген! Ты сам еще не знаешь, на что способен, а я знаю. Знаю, Василий Иванович!
— И что, очень страшно?
— Не страшно — опасно! Ты ведь будешь общество разлагать!
— Так пусть не смотрят, кто разлагаться не хочет. Телевизор — штука добровольная. Кому не нравится, можно на другой канал переключиться.
— В том-то и штука, что народ на всякую грязь тянет.
— Значит народ такой.
— Какой бы ни был, а другого у нас нет. И задача государства свой народ беречь. В том числе от таких как ты! Так что не будет тебе канала. Все. Точка.
Гуськов посмотрел на Филиппа Матвеевича и почувствовал, что начинает злиться. Да кто он такой, чтоб решать за всех? Кто дал ему право определять, что хорошо и что плохо? Тоже мне радетель народных интересов! И еще эта хамская манера называть собеседника на «ты»!
Но он взял себя в руки — дело превыше всего! И очень аккуратно, почти незаметно, но совершенно определенно предложил Творожкову более чем привлекательный процент со сделки. Плюс постоянная рента с работы канала. Если уж без этого обойтись никак нельзя придется раскошелиться...
— Ты напрасно думаешь, что можешь меня купить. Я взяток не беру! — неожиданно резко ответил Творожков. — И если я сказал, что канал не продается, значит так оно и будет. Я поставлен на страже интересов государства и не позволю никому...
— Ну и как, — не удержался Гуськов, — из номера люкс с видом на море хорошо получается сторожить?
— Нормально! Вон тебя, гада, я даже здесь раскопал!
— Это еще вопрос, кто кого раскопал, а канал я все равно куплю!
— Это вряд ли... — Творожков резко встал, так что стул отлетел. — И запомни хорошенько: теперь я буду лично за тобой присматривать! Понял?
Они некоторое время с нескрываемой злобой смотрели друг на друга, возможно даже собираясь сцепиться в буквальном смысле слова, но благоразумие взяло верх, и они расстались весьма недовольные друг другом.

Вернувшись в Москву, Гусков позволил себе полчаса погулять с Машенькой по Нескучному саду, — уж больно он по ней соскучился, и решительно взялся за дело...
Он непрерывно звонил по телефону, выискивая бреши в обороне противника, так что уши к вечеру начинали напоминать уши боксера после пятнадцатого раунда. Он перемещался по столице, беседуя то с тем, то с другим и выпивая при этом совершенно невозможное количество кофе и коньяка. Он съедал по три-четыре деловых обеда в день, угощая нужных людей. Он даже писателя заставил отклеиться от стула и поработать с творческой интеллигенцией.
Результатом такой бурной деятельности стал всего один короткий телефонный разговор имевший вскоре место в кабинете Филиппа Матвеевича. Тот как раз собрался чайку попить, когда вдруг зазвонил отдельно стоящий аппарат с гербом на диске и знакомый голос поинтересовался что там, понимаешь, за история с телеканалом? Разговаривая с вышестоящим руководителем, Творожков по привычке встал:
— Речь идет о попытке частной компании взять под контроль один из каналов.
— А ты чего возражаешь? Все равно там одни убытки. Мне вон по три раза на дню звонят уважаемые люди, просят, понимаешь, поддержать начинание. Ладно если бы те бесплатно хотели, а то ведь готовы заплатить как положено.
— Так разве можно государству без канала?
— Он что один у нас? И вообще по всему миру коммерсанты телевидение держат и ничего. И знаешь, известный фонд, как его там... Мне еще, понимаешь, друг Билл звонил... А, фонд Мусороса! Короче, они тоже просили посодействовать.
(Не зря все-таки Гуськов терпел Волабуева! Вон вдруг какое от него подспорье вышло...)
— Но какое отношение фонд Мусороса и ваш друг Билл имеют к нашему телевидению?
— Да говорят ростки демократии. Надо, мол, полить-удобрить.
— А если это провокация иностранных спецслужб?
— Ты свои чекистские замашки брось! Тебя, Филипп Матвеевич, на защиту свободы слова поставили, так что давай, действуй! Сообразно, понимаешь, обстоятельствам.
Творожков попытался объяснить к каким непоправимым последствиям может все это привести, но его собеседник в жесткой форме сказал, что вопрос решен и обсуждению не подлежит.

Будь на месте Творожкова менее решительный и принципиальный человек, он бы сделал вид, что никогда, собственно ничего против не имел, а наоборот всячески поддерживал! И все переговоры построил бы так, чтобы с Гуськовым даже не разговаривать — мало ли заместителей, да помощников? Но будучи человеком старой закваски Творожков не стал ни за чужие спины прятаться, ни своей спиной к противнику поворачиваться — он просто позвонил Гуськову:
— Творожков говорит.
— Рад слышать, Филипп Матвеевич!
— А я нет. Значит так, интриги твои возымели действие. Канал тебе продадут. Но берегись, Гуськов! Берегись...
— Что я слышу, Филипп Матвеевич? Ты мне угрожаешь? После того, как наш спор разрешили на самом высоком уровне?
— Нет! Наш спор далеко еще не решен! А то что ты хитростью добился своего, так это не надолго. Одумается власть, обязательно одумается!
— Знаю, Филипп Матвеевич, знаю! Не угомонишься ты теперь, будешь всеми силами давить и преследовать меня. Потому что нет для тебя ничего страшней свободы!
— Не свободой хочешь ты напоить народ, а непотребством и анархией. Тяжелые настают времена для моей страны, когда такие как ты поднимают голову, тяжелые...
— Тяжелые говоришь? Нет! Тяжелые времена раньше были, но скоро проснется народ, восстанет от векового сна и взалкает свободы...
Тут до обоих дошло, что еще немного и они начнут говорить стихами. Возникла невольная пауза, когда каждый слышал в трубке возбужденное сопение противника, потом Творожков на правах позвонившего сказал:
— Завтра утром жду для обсуждения деталей сделки.
— Буду ровно в десять. А насчет войны — может я и погорячился.
— Зато я сказал то, что думаю!
И Творожков не прощаясь дал отбой.
«Да... Однако, как его зацепило... — подумал Гуськов. — Сильного врага я умудрился нажить!»
И тут ему опять вспомнился тот самый страшный сон с человеком в маске, вспомнился ясно и четко как будто все это действительно было. Но если после битвы за «П-студию» в роли злодея виделся Пиндадзе, то сейчас он был практически уверен — именно Творожков стоял тогда с кувалдой возле двери и с нескрываемым удовольствием тыкал лицом в грязный снег Гуськова из сна...
 
Глава 10

Первые же переговоры по каналу показали, что война объявленная Творожковым не пустая болтовня и не бессильное проклятие побежденного, а вполне серьезная проблема: для начала он назвал такую цену, что у Гуськова перехватило дыхание.
«Что там моя банка... — в ужасе подумал он. — Тут и ведра денег не хватит! И главное никуда не денешься, — сам же сказал, что готов заплатить…»
Тут еще Гуськов-режиссер заныл, что он с самого начала так и думал, что все равно ничего не получится, и вообще пора пока не поздно бросить эту авантюру.
— Ну что нравится? — с холодным злорадством в голосе и вежливой улыбкой на лице спросил Творожков.
— Нормально, — как можно равнодушней ответил новый Гуськов и пошел в атаку.
Для начала он в самой жесткой форме, чуть ли не силой загнал в темный угол сознания возмущенного режиссера — паникеру не место на поле боя! Потом разобрался с собственными пораженческими настроениями: что значит «никуда не денешься»!? Если пугаться такой ерунды как слишком высокая цена мечты, то не надо и мечтать! И что вы думаете? Стоило навести порядок в доме, как нашлись идеи и для улицы:
«Он не берет деньги? Чистые руки, горячее сердца и прочие бредни? Отлично! Он считает себя пламенным борцом за государственные интересы? Замечательно! Вот пусть и чувствует себя народным героем!»
В результате мастерски срежессированных Гуськовым переговоров Творожков героически отстоял оборудование, которое все равно никуда не годилось, помещения, которые Гуськова совершенно не интересовали, и прочую неприспособленную к новым условиям работы ерунду. Соответственно сократилась и цена, придя к вполне устраивающему Гуськова размеру.
— Теперь надо все это оформить в виде договора и можно подписывать, — Творожков говорил равнодушно, но душа его пела: «Как я его, гада, придавил! И приказ выполнил, и деньги получил, и почти ничего не отдал!»
— Это, конечно, совершенно не то, что я планировал, но другого выхода у меня нет... — скорбно потупив глаза, ответил Гуськов, старясь не показать раньше времени своего торжества: «Как я его, гада, придавил! И канал купил, и деньги сэкономил, и от балласта избавился!»

Новый канал получил название «ГУИН-ТВ». Основой стала фамилия владельца — ГУськов и столь любимые его сердцу ИНдюки. Никаких торжеств по случаю покупки канала Гуськов не устраивал за неимением свободного времени и лишних денег. Тем более что подписанный договор был всего лишь первым шагом большого и трудного пути.
— Настоящая борьба только начинается! — объявил Гуськов на собрании трудового коллектива, как всегда сбив всех с толку и посеяв в умах хаос и недоразумение:
«В нормальных фирмах по случаю таких побед как эта премии дают, зарплату повышают, банкеты устраивают, а у этого одна борьба на уме...»
«Вот ведь угораздило попасть к такому работать. Мало того, что платят гроши, так еще и никаких понятий о нормированном рабочем дне!»
«Он, конечно, сам вкалывает от зари до зари, даже спит в кабинете, ну так на себя что ж не поработать? Известное дело — буржуй...»
Гуськов смотрел то на одного то на другого, но молчал, хотя по логике надо было произнести что-нибудь мобилизующее на борьбу, зовущее и бодрящее. И все, кстати, этого ждали. Но разве можно быть в чем-то уверенным, когда за дело берется Гуськов? Вот и сейчас, в трудный момент он взял да замолчал, окончательно сбив всех с толку. И народ невольно задумался:
«В нормальных фирмах, конечно, денег больше платят, премии дают, банкеты устраивают, но там как сел, так и сидишь на одном месте. А мы теперь телеканал!»
«Глупо бросать такую работу! Пока конечно гроши платят, и грузят под завязку, но завтра-то, завтра очень даже может все измениться!»
«А что от зари до зари вкалывает, так это же хорошо! Канал купил? Купил! И, судя по всему, останавливаться на этом не собирается. Известное дело — бизнесмен!»
— Без борьбы нет победы! — нарушил растерянное молчание Кутузов, который вполне искренне уважал Гуськова — не только как начальника, но и как неординарную личность.
— Верно говоришь! — Гуськов подмигнул техническому директору. — И запомните: хорошо и правильно все, что имеет высокий рейтинг. Для свободного «ГУИН-ТВ» нет запретных тем!
— Исключительно точно сказано! — подал голос Волабуев.

Общее мнение по поводу случившегося как всегда компетентно выразил известный ведущий сомнительно-критической программы «Советы постороннего» господин Компот-Гиреев:
— Все мы слышали (тяжелый вздох) о том, что скоро начнется так называемое вещание (задумчивый взгляд) «ГУИН-ТВ»... Мало кто в этой стране сомневается (многозначительный подъем бровей), что появление якобы независимого телевизионного канала (еще один тяжелый вздох) все равно ни к чему не приведет. Есть информация, что за сделкой стоит (глубокомысленная пауза) некий с позволения сказать господин Гуськов. Относительно же происхождения его капитала можно сказать следующее... (взгляд в бумаги, подъем бровей, пауза, вздох — фотография сильно побитых Реваза с подручными на фоне крутого джипа всмятку кого хочешь заставит задуматься), да, сказать, конечно можно... Но лучше промолчать! Такие вот у нас получились (тонкая ироническая усмешка) невеселые информационные новости...

Где взять деньги Гуськов действительно не знал. А денег требовалось не просто много — очень много! Ведь, по сути, канал надо было создавать заново! При этом с первых минут эфира телезрители должны были увидеть новое телевидение: острое, яркое, качественное! Никаких проб и ошибок, никаких экспериментов и последовательных шагов — все должно получится с первого раза.
Да, опять все упиралось в отсутствие денег. Но квартир на продажу больше не было, потихоньку собирать не позволяли условия, а волнующее ожидание чуда для Гуськова не подходило по темпераменту. Он был сторонником четких решений:
— Если для дела нужны деньги, — их надо найти!
— Железная логика! — писатель был как всегда ироничен. — Теперь осталось решить, где именно это можно сделать.
— Где? Где... Да, разумеется, там где они есть!
И Гуськов тут же позвонил Илье Марковичу с просьбой о встрече.
— С удовольствием, Василий Иванович! Я эти выходные хочу на природе провести, так что присоединяйся. Заодно отдохнешь после трудов. Как-никак золотая осень...
— Да какие у нас, маленьких, труды, — деланно противным голосом сказал Гуськов, — одно баловство.
— Ладно, ладно! Собственным телеканалом не каждый день обзаводятся. Скажи лучше, куда за тобой утром машину прислать? Домой?
— Домой, — и Гуськов назвал адрес «П-студии», поскольку иного жилья у него по-прежнему не было...

А ночью золотая осень, точно спугнутая птица взмахнула своими желтыми крыльями и, мягко шурша перьями опадающих листьев, улетела в теплые края. Примерно с полчаса было потрясающе тихо, как будто мир застыл в испуганном ожидании — дальше-то что будет?
Но откуда-то с запада уже наваливался тяжелые дождевые тучи. Вот первые капли ударили по стеклу, вот хлопнуло приоткрытое окно, вот потянуло холодной сыростью — и пошло... Будь это ливень, можно было успокаивать себя: «Сильный дождь не бывает долгим!», но в Москву пришел настоящий осенний дождь — мелкий, нудный и бесконечный.
Увидев такое безобразие, Гуськов-режиссер повернулся на другой бок и уснул обратно — какая тут природа? Зато новый Гуськов смело вскочил с дивана и пошлепал босыми ногами в душ, прорабатывая по ходу дела грядущую беседу с Полянским.

Для общения с природой и отдыха на свежем воздухе у Полянского имелся небольшой загородный домик — привычные шесть соток. Правда шесть соток была площадь самого домика, а участочек едва дотягивал до двух гектар, но никаких излишеств не наблюдалось.
Гуськову здесь сразу понравилось: красивые ворота со львам по бокам — совсем как в «Шухере энд Блюхере», аллея огромных мрачных елей и круглая площадка перед домом с фонтаном, в котором Гуськов приглядевшись с трудом узнал копию знаменитого петергофского «Самсона». Рядом с ним, можно сказать в струях его славы почему-то стояла «Девушка с веслом». При этом весло походило на небольшую лопату, что в зимнее время превращало девушку в занесенного снегом дворника, а лев при любой погоде напоминал большого сенбернара, которого безжалостный хозяин атлетического сложения насильно кормит патентованными собачьими консервами.
 Гуськов, не дожидаясь пока спускающийся по ступенькам мужик с зонтом подойдет и откроет дверь автомобиля, выскочил на дождь самостоятельно и облегченно вздохнул. Честно говоря, его разморила езда на автомобиле изнутри больше похожем на номер люкс, только без балкона, и с таким мягким ходом, что ни одна рытвинка, ни один камушек не достигали до определенной части тела особо важного пассажира. Гуськов привык к трясучим автобусам и грохочущему метро, да и как-то слишком уж похожа была эта поездка на тот крайне неприятный сон.
— Илья Маркович приносит свои извинения за невозможность личной встречи, — мужик с зонтом попытался раскрыть его над Гуськовым, — он подойдет буквально через десять-пятнадцать минут. А пока позвольте пригласить вас в дом.
— А где хозяин? Не приехал еще? — Гуськов отмахнулся от зонта и с удовольствием задрал голову в серое небо, чтоб холодные капли освежили лицо.
— Илья Маркович сейчас на крыше, — почтительно сказал мужик.
— На крыше? И что он там делает в дождь?
— Лично руководит ремонтом.
Несмотря на растерянность, охватившую Гуськова, он сделал вид что нисколько не удивился и высказал пожелание подняться к Илье Марковичу. Причем прямо сейчас. Сказано это было настолько уверенно и твердо, что мужик с зонтом (на редкость дурацкое сочетание, все равно что женщина с кувалдой!) послушно повел его вокруг дома, за угол, еще за угол, пока они не оказались на маленькой стройплощадке: урчала лебедка, поднимая наверх какие-то рулоны, рабочие разгружали грохочущее железо, приятно пахло горячим битумом.

Дело в том, что молодые годы банкира и финансиста Полянского прошли на самых различных строительных объектах, где он уверенно прошел трудовой путь от простого рабочего до опытного прораба. Того самого настоящего прораба, что может, подойдя к торчащим из-под упавшей бетонной плиты сапогам, сказать назидательным тоном:
— Вот вам, товарищи, убедительный пример к чему приводит хождение по стройплощадке без каски!
Холодные ветры перемен сорвали его с насиженного места, но в глубине души Илья Маркович остался верен первой любви...
Это была его тайная страсть, удовлетворить которую он смог, обзаведясь собственным загородным домом. Вот уж где раздолье — строй, ремонтируй, переделывай! Именно поэтому, когда прочие банкиры парились на раскаленных пляжах разных там Сейшел и Мальдив, Илья Маркович, нацепив оранжевую каску, с удовольствием занимался любимым делом.
Причем события развивались согласно особой логике советского строителя, каковым оставался в душе Илья Маркович. Земляные работы велись исключительно зимой, когда приходилось кострами оттаивать мерзлую землю или долбить ее ломом. Прежде чем прокладывать подземные коммуникации по трассе тщательно укладывали асфальт, разбивали клумбы и сажали газон. К чистовой отделке помещений приступали раньше устройства внутренней электропроводки, так что электрики в буквальном смысле слова наступали на пятки штукатурам, энергично расковыривая еще не просохшую лепнину. Ну а кровельные работы делались исключительно в дождь!
Вот и сегодня едва проснувшись и увидев что хорошая погода, наконец, закончилась Илья Маркович срочно начал перекрывать крышу примыкающего к дому бассейна. Он даже про гостя забыл — совсем как рассеянный молодой влюбленный увидевший предмет своих вожделений.

Однако гость не забыл об Илье Марковиче и в самый ответственный момент укладки гидроизоляции в месте стыка крыши бассейна и стены дома оказался рядом. Более того, — довольно ловко помог раскатать рулон, прижал, где следует, загнул как надо и даже правильным строительным языком буквально в двух словах объяснил зазевавшемуся рабочему в чем он не прав, почему он не прав, насколько он не прав, к чему это может привести и как можно исправить ситуацию.
Все это произвело на Илью Марковича такой положительное впечатление, что вопрос с кредитом был решен буквально в пять минут, прямо на крыше:
— Сколько говоришь денег надо?
Гуськов сказал.
— Обеспечение есть?
Гуськов развел руками.
— Года на три хватит?
Гуськов энергично закивал головой.
— Считай, что договорились...
 
Получив в свое распоряжение целую прорву денег, Гуськов позволил лично себе только две маленькие слабости...
Первый визит он нанес к академику Никлопяну, который по его заказу изучал возможность обучения индюков свободному полету, но был пока сильно ограничен в финансах. Доклад о проделанной работе Гуськов заслушивал в малом зале ученого совета среди массивных колонн, протертых стульев и хищно поглядывающих на богатенького гостя ученых.
Начал Сергей Драстаматович, как и положено, с краткого экскурса в историю вопроса. Яркими, живыми мазками изобразил он долгий и извилистый путь освоения воздушного пространства нашей планеты. Начав с первых летающих ящеров, академик с решительностью подлинного ученого смело преодолел все этапы эволюции и в итоге так разошелся, что с трудом затормозил аж накануне первого полета самолета Можайского.
— Позвольте вас перебить, — подал голос несколько ошалевший от красноречия академика Гуськов, — все это очень хорошо, но как там насчет индюков?
— Да, да, Василий Иванович, — академик быстро пролистал два-три десятка страниц доклада, — сейчас к ним и перейдем. Как известно индюки относятся к типу позвоночных, классу птиц, надотряду новонебных или типичных птиц, отряду куриных…
— Я не понял, — возмутился Гуськов, — это что же получается?! Моих индюков в кур произвели? За мои же собственные деньги!
— Прошу прощения, — заметался академик испуганный внезапной и необъяснимой вспышкой гнева, — что собственно вам не нравится?
— То что индюк гордая, красивая и умная птица! — глаза Гуськова горели, голос сотрясал своды малого зала ученого совета. — И нечего ровнять его с всякими там квочками! И вообще, попрошу ближе к делу! У нас ведь, Сергей Драстаматович, в договоре все очень четко прописано.
Академик Никлопян сперва растерялся, но отточенный об оселок науки ум быстро во всем разобрался и подсказал правильное решение:
— Я думаю, что за отдельную плату мы могли бы провести исследование, — осторожно подбирая слова, сказал он, — о выделении подсемейства индюков из отряда куриных и созданию на его основе отдельного отряда индюшиных...
— К этому вопросу мы, возможно, вернемся, — внешне Гуськов успокоился, но внутри все так и кипело, — а сейчас хотелось бы понять, что конкретно сделано. Конкретно, Сергей Драстаматович!
Академик послушно кивнул, перелистал еще два десятка страниц, хлебнул поданного аспирантом чайку и приступил к делу. Оказалось, что работа шла одновременно по нескольким направлениям...
Сторонники радикального подхода предлагали пришить индюку крылья какой-нибудь большой птицы, например альбатроса. Они даже сделали комбинированное чучело летающего индюка в натуральную величину и самодвижущийся макет скелета, наглядно показывающий особенности взмаха. Когда этот колченогий кошмар, судорожно дергаясь, запрыгал по столу, Гуськов попытался хотя бы отвернуться, но там оказалось чучело с уныло обвисшими крыльями и тоской во взоре.
— Думаю, что достаточно! — с трудом выговорил Гуськов. — Давайте перейдем к следующему пункту...
— Конечно, — академик щелкнул выключателем, и скелет застыл в каком-то противоестественном рывке. — Наши убежденные дарвиновцы решили обратиться к процессам естественной эволюции...
Согласно этим разработкам надо было разбудить в индюках тягу к свободному полету. Для это предлагалось сбрасывать их с особой вышки ежедневно увеличивая высоту на несколько сантиметров. В итоге выживут только те особи, которые сумеют приспособиться к внешним условиям. То есть научатся летать!
— А те которые не научатся? — спросил Гуськов.
— Естественный отбор! — развел руками академик. — Мы провели несколько натурных экспериментов и засняли их на видео...
— Спасибо, в следующий раз, — быстро возразил Гуськов.
Он уже почти жалел, что ввязался в эту историю, даже собрался встать и уйти, но непреодолимое желание научить индюков летать взяло верх и Гуськов заставил себя остаться. И очень, очень правильно, потому что за совершенно бредовым предложением сделать для индюков пристегивающиеся крылья размахом в два метра с бензиновым моторчиком и пропеллером прозвучала первая здравая мысль: учить индюков летать посредством убеждения! Здесь был и постоянный просмотр фильмов про летающих птиц, и показательные выступления мастеров свободного полета типа стрижей, и экскурсии в аэропорты, и даже катание на самолетах!.
— Годится! Вот это годится! — Гуськов буквально ожил. — Под такое дело я вам даже индюков готов предоставить. Да, и готовьте новую расширенную смету расходов!
— Замечательно, — академик облегченно вздохнул. — Завтра же начинаем!

Вторая слабость, которая проявилась совершенно недавно, имела в своей основе большое агатовое яйцо, привезенное еще Татьяной Анатольевной из далекого Египта и маленькую серебряную птичку неопределенной породы приобретенную Гуськовым в антикварном салоне на Арбате. Ту самую, что имела крохотные изумрудные глазки, золоченый клювик и сидела на причудливо изогнутой веточке редкого черного коралла.
Появление Гуськова в салоне вызвало в душе продавца привычное волнение охотника наткнувшегося в зарослях на разъяренного слона. Дело в том, что среди антикваров Лазарь Моисеевич (так звали продавца) был довольно известной личностью, поскольку обладал исключительным чутьем на перспективных покупателей. А еще на вопрос: «Сколько будет дважды два?», он неизменно отвечал: «А мы покупаем или продаем?»
— Я некоторое время назад птичку купил, — лениво скользя взглядом по начищенным самоварам и фарфоровым барышням, начал Гуськов.
— Замечательная вещь, — Лазарь Моисеевич так восторженно и самозабвенно закатил глаза, так что густые седые брови стали похожи на крылья подстреленной чайки, — подлинная работа известного дореволюционного ювелира Фраерже!
— Да, вещь хорошая, — согласился Гуськов и поинтересовался еще каким-нибудь раритетом на орнитологическую тему.
Лазарь Моисеевич предложил часы с кукушкой, но Гуськов только усмехнулся. Фарфоровая курица заставила его поморщиться — ладно бы еще индюк. А когда Лазарь Моисеевич расстелил на прилавке небольшой гобелен со страусом и менестрелем, Гуськов сказал, что, пожалуй, зайдет в следующий раз, когда продавец будет посообразительней. Этого только и ждал Лазарь Моисеевич:
— В этом случае, — он боязливо посмотрел по сторонам и перешел на шепот, — могу предложить вам совершенно уникальную вещь. Вещь, я не боюсь этого слова, музейного уровня!
— Фраерже? — почтительно и почему-то тоже очень тихо спросил Гуськов.
— Да!
И Лазарь Моисеевич поведал Василию Ивановичу про известные всему миру уникальные ювелирные изделия — яичницы работы Фраерже. Он даже показал каталог «Сотби», где им был посвящен целый раздел. После чего пригласил Гуськова в кабинет где и показал самый ценный предмет антикварного салона — это была самая настоящая аппетитная глазунья из одного яйца лежащая на симпатичной прозрачной тарелочке! Даже капельки жира блестели и переливались.
— Желток червонного золота, белок чистейшего серебра, — пояснял он восторженному Гуськову, — основа из горного хрусталя, а капельки жира имитируются бриллиантами.
Он еще что-то показывал и рассказывал, но Гуськов пораженный изяществом и красотой вещи запомнил только, что у Фраерже был принцип: чем больше количество яиц, тем меньше изделий. Таких вот одинарных, например, он изготовил не менее двух десятков, двойных — по разным данным от десяти до двенадцати, а вот пяти- и шестияйцовых известно всего по две штуки.
— Говорят, что буквально накануне революции Фраерже изготовил яичницу из семи яиц! — Лазарь Моисеевич даже за сердце от волнения схватился. — Но ее никто не видел. Есть отдельные разрозненные следы, какие-то слухи, но все это черезвычайно туманно...
— Я беру эту вещь! — Гуськов вытащил из внутреннего кармана пиджака пачку баксов и показал ее Лазарю Моисеевичу, — ох и вспыхнули у него глазки от такого щедрого покупателя, который даже цену не спрашивает!
Но Гуськов, хоть и был восхищен увиденным и поражен услышанным, контроля над ситуацией не терял. Поэтому помахав перед лицом антиквара деньгами и удостоверившись, что тот в прямом и переносном смысле почувствовал их запах, он убрал пачку обратно в карман и закончил:
— Если конечно цена будет в разумных пределах...

Костяк «ГУИН-ТВ» составили сотрудники «П-студии», однако их явно не хватало для полноценного функционирования. Впрочем, желающих перейти на работу к Великому и Могучему Гуськову нашлось более чем достаточно. Пришел на собеседование и Гриша, который никоим образом, даже в самых диких фантазиях не мог представить, что ему предстоит встреча с тем самым типом, которой сперва просился на работу, а потом стал хамить.
— И что вы всем этим хотели сказать? — брезгливо просматривая резюме, спросил Гуськов, даже не поздоровавшись.
Он-то сразу узнал своего недавнего оппонента и собирался получить от беседы максимум удовольствия.
— Я хотел предложить... — на правах профессионала (коим он себя считал) Гриша ожидал внимательного и уважительного приема, здесь же он столкнулся с настолько пренебрежительным отношением, что даже немного растерялся.
— Какие конкретно передачи вы сделали? — голос Гуськова стал похож на сквозняк, а взгляд на две струйки холодной воды.
— Да я, собственно... — Гриша совсем смешался, — некоторым образом принимал участие...
— И вы считаете, что не имея практического опыта можно вот так запросто приходить на «ГУИН-ТВ»?
— Но я на телевидении с 91-го года!
— Образование у вас какое? — Гуськов полистал резюме, почему-то держа его вверх ногами. — Ага, биологическое. Ну так и идите работать ботаником! Пестики, тычинки всякие! Что всех на телевидение-то тянет?
— Так я...
— Вы поймите: телевидение — это высочайшие требования к персоналу! Здесь нет места дилетантам!
В глазах Гриши вспыхнула искра понимания, — он вспомнил и узнал Гуськова! А тот сидел развалившись в кресле и откровенно ухмылялся. И тут началось самое интересное: Гриша до того пассивно исполнявший роль Гуськова-соискателя, увидев что здесь ему ничего не светит и будучи оскорбленным в лучших чувствах показал зубы.
— Смешно? Торжествуете? — не то чтобы грубо, но достаточно жестко сказал Гриша, — Это бывает... Но не долго.
— А потом? — Гуськов не выдержал и захохотал. — Потом-то что будет?
— Потом будет больно. — Гриша встал. — Впрочем, меня это совершенно не касается...
— Еще пара подобных высказываний, — Гуськов тоже встал, — и тебя это коснется в самом буквальном смысле!
Однако Гриша не стушевался, как отличник перед хулиганом, а просто повернулся к Гуськову спиной и быстро покинул кабинет...
— Вот тебе и ботаник! — заметил Гуськов, садясь обратно в кресло.
Потом он отругал себя за бессмысленное никчемное представление, которое потешило пять минут самолюбие, но привело к появлению еще одного врага. Гуськов даже прикинул к образу Гриши маску и кувалду — дико, смешно, но в жизни и не такое бывает...

Глава 11

Несмотря на безусловную принадлежность к суматошному племени москвичей, Гуськов не был испорчен квартирным вопросом. Его вполне устраивал шикарный кожаный диван в кабинете и прочие бытовые удобства имеющиеся по месту работы. Так что ни о какой квартире в Москве он и не мечтал.
— Мне не приходится тратить время на лишние поездки, — объяснил он как-то Кутузову свою позицию, — это раз. Меня не беспокоят соседи, это два. Мне не надо думать о ремонте и обустройстве жилища, это три, четыре и пять.
— Да, насчет ремонта и обустройства вы правы, — согласился Лебедев и загрустил. — Это ведь как война: начать легко, а закончить невозможно...
Дело в том, что жена Лебедева при поддержке мамаши в просторечии именуемой тещей, едва почувствовав вкус нормальных денег, вплотную взялась за пресловутый квартирный вопрос. В результате чего спокойная и размеренная семейная жизнь стала форменным кошмаром превращения отдельно взятой нормальной квартиры в картинку из глянцевого журнала при участии хищной своры дизайнеров, строителей и торговцев мебелью.

Однако совсем избежать проблем с недвижимостью Гуськову не удалось: помещения «П-студии» категорически не вмещали разросшегося коллектива «ГУИН-ТВ», а своих площадей в телецентре у канала не было.
— Так дальше жить нельзя! — сетовал писатель в кабинетик к которому, где и в одиночку сидеть тесно было, подселили еще трех человек и одного журналиста. — Буквально по головам ходить приходиться! Столы в два этажа стоят!
К сожалению, он был прав: рабочие помещения толчеей и шумом напоминали вагон метро на перегоне «Текстильщики-Кузьминки» в час пик. Не хватало только мерного перестука колес. И столы действительно стояли друг на друге: за нижним работали сидя, за верхним — стоя. Какой уж тут творческий процесс...
— Я тут присмотрел сравнительно недорогой домик в Капотне, там можно было бы вполне свободно разместиться, — предлагал Волабуев, которому все больше и больше нравился этот ставший родным район столицы с его пылающими факелами, едким запахом гари, черным снегом и кислотными дождями.
Но Гуськову было достаточно одного визита в гости к Волабуеву, чтобы категорически отказаться от переезда в Капотню.
— Какие проблемы, Василий Иванович! Давай я тебе построю новое здание! — оживлялся Илья Маркович, узнав о проблемах с помещениями на «ГУИН-ТВ». — Я ведь строитель старой школы, не то что нынешние. Я тебе по высшему разряду все сделаю!
И этот вариант не устраивал Гуськова, который не забыл ремонт крыши под дождем. Опять же денег на новое строительство требовалось изрядно. А еще он категорически не хотел покидать свой любимый кабинет ставший в полным смысле слова его домом.
Найти решение помог случай.
Поступил заказ на рекламу шариков «Пимпл»: снаружи сладкая хрустящая оболочка, а внутри несколько капель жидкости со вкусом фруктового ассорти. Поскольку в качестве потребителя «Пимплов» предполагалась молодежь в стиле «Веселая тусовка», то и реклама должна была быть незатейливой — безо всяких там балерин и барышень в кринолинах.
— Раскуси горошину «Пимпл» и ощути во рту сладкий фруктовый взрыв! — не без гордости предложил писатель, как всегда восхищенный оригинальностью собственных идей.
— Снимем молодежь на роликах, — быстро прикинул Кутузов, — крупным планом эти шарики, блестящие зубы, потом шарик подбрасывается и ловится ртом на лету. Дальше слоган и улыбающиеся лица.
— Здорово, — похвалил всех Гуськов, — только в конце маленький нюанс. После слов «ощути во рту сладкий фруктовый взрыв!» шарик действительно взрывается прямо во рту. Сделать эффектный голливудский кадр разлетающейся головы труда не составит. Ну а дальше на роликах катится одно туловище!
— Гениально! — Кутузов с восхищением посмотрел на шефа. — Эту рекламу не просто запомнят, ее будут обсуждать, вспоминать и копировать!
— Ужасно! Просто ужасно! — писатель хотел сказать что-то еще, но тут ему сделалось дурно от всего этого кровавого натурализма и он, зажимая рот, спешно покинул кабинет.
— Броская рекламка, — заметил Кутузов, провожая задумчивым взглядом убегающего писателя.
Так вот в ходе съемок пришлось произвести в павильоне несколько взрывов, от которых в квартирах верхних этажей случились мелкие обрушения штукатурки и падения навесной мебели. Начались разбирательства с обиженными жильцами, которые, начав с требований ремонта, довольно скоро стали настаивать на полном отселении беспокойных соседей снизу.
Но не зря говорят: «Не буди лихо, пока спит тихо!» — попытки жильцов выселить Гуськова подсказали ему замечательную идею выселить самих скандалистов и использовать освободившиеся помещения для работы «ГУИН-ТВа». Что и было сделано со свойственным Гуськову умением быстро решать казалось бы неразрешимые проблемы.

По сложившейся еще на «П-студии» традиции творческий процесс на «ГУИН-ТВ» начинался с общего обсуждения проблемы, в ходе которого каждый высказывал свою точку зрения. Как и прежде Лебедев предлагал сюжет, Кутузов оценивал технические возможности, а Гуськов, внимательно выслушав обоих, говорил как и что надо делать на самом деле. Однако последнее время полноценным и, прямо скажем, весьма активным участником всех совещаний стал профессор Волабуев. Его явно перестала устраивать роль внезапно появляющегося в нужный момент консультанта, — он активно вникал в дела канала, фонтанировал идеями и спорил.
И если раньше Волабуев всячески примазывался к успеху, сильно раздражая Гуськова высказываниями типа:
— Мы решили! Мы сделали! Мы добились!
То теперь профессор уверенно говорил:
— Я решил! Я сделал! Я добился!
 И надо сказать, что волабуевские идеи действительно шли каналу на пользу, повышая и без того высокий рейтинг — в противном случае Гуськов просто не стал бы его терпеть!
Решающую роль в превращении никому неизвестного Волабуева в телезвездуна первой величины сыграло придуманная и блестяще осуществленная им передача совершенно нового типа: развлекательное треп-шоу «Свобода выбора». Выглядело это примерно так: темный экран, тревожная музыка и жутковатый голос небезызвестного Шурупова, предвещающий явление героя — душекопателя и психодизайнера Волабуева.
Потом в глубине экрана начинал брезжить свет, он становился все ярче, пока не заполнял собой весь экран и вместе с ним, точно вынесенная стремительным световым потоком появлялась профессорская физиономия с внушающей уважение бородой и шельмовскими глазками.
— Делай все, что хочешь! — хрипел голос за кадром. — Или смотри, как это делают другие!
И развлекательное треп-шоу начиналось...

— Здравствуйте, дорогие мои! Здравствуйте! — сияющий Волабуев в белом костюме бойко выскочил на сцену и, сложив над головой руки, как это делают спортсмены, поприветствовал ликующий зал.
— Во-ла-бу-ев! Во-ла-бу-ев! Во-ла-бу-ев! — скандировала публика, вскакивая с мест и приплясывая от восторга.
Надо сказать, что зал оформленный в стиле древнеримского цирка был забит до отказа. Ведь передача была не просто популярна — сверхпопулярна!
— Да! Попасть сюда очень трудно, — говорил в многочисленных интервью Волабуев. — Но телевизор то есть у каждого. Так что — сиди и смотри!
И надо признать, что народ послушно сидел перед телевизорами и как завороженный смотрел на волабуевские выкрутасы.
— Итак! — Волабуев еще раз улыбнулся залу. — Сегодня мы проведем интереснейший эксперимент. Прямо скажу: такого вы еще не видели!
Он картинно взмахнув рукой повернулся к занавесу и оттуда под тревожную барабанную дробь выкатили клетку с человеком внутри. Человек дико озирался по сторонам, морщился от яркого света и беспокойно одергивал брюки явно с чужого плеча.
— Всмотритесь, дорогие мои, в лицо нашего героя! — Что вы можете сказать о нем? Кто он? Откуда? О чем мечтает?
Помощники с микрофонами заметались среди зрителей, давая высказаться, но, не давая при этом завладеть микрофоном. Волабуев лично отбирал этих ловких ребят по собственной методике:
— Берешь в руки аппетитную кость, подходишь к сидящему на цепи голодному волкодаву и даешь ему понюхать, — объяснял он почтительно замершим претендентами, — у кого собака не сумеет вырвать кость, тот может считать себя принятым!
Однако ни один из ответов Волабуева не устроил. Каждый раз он качал головой и сокрушенно разводил руками.
— Увы, никто не угадал, но я открою вам правду! — Волабуев перешел на драматический шепот. — Наш герой провел три года в полной изоляции! Целых три года! Это трудно, почти невозможно представить, но все это время он был лишен женского общества, а пищей ему были лишь сухари и тараканы!
За спиной Волабуева замелькали маловразумительные кадры из которых практически ничего не было ясно, кроме того, что беднягу откуда-то вытащили в совершенно невменяемом виде, дали целые брюки, посадили в реактивный истребитель и доставили прямо в студию.
— И вот теперь мы предлагаем ему сделать выбор! Свободный выбор свободного человека! Прошу!
Занавес приоткрылся, и четыре служители вынесли на сцену стол, на котором что-то лежало под блестящим серебряным колпаком.
— Что это? — Волабуев с интересом приподнял колпак, и потрясающий запах пополз по залу. — О, это вкуснейшая, сочная курочка Прудищевской птицефабрики умело поджаренная на патентованном гриле «Дракула» и приправленная пикантным кетчупом торговой марки «Джек-потрошитель». Смотрите, как загорелись глаза нашего героя! Смотрите, как раздуваются его ноздри! Да, тут не надо быть особенным специалистом, чтобы понять — эта курочка Прудищевской птицефабрики задела его за живое!
Человек в клетке действительно вел себя довольно бурно: он подпрыгивал, пытался разогнуть прутья и рычал.
— Однако разве это выбор? — профессор предостерегающе поднял палец. — Нет! Именно поэтому мы приглашаем на сцену еще одну очень привлекательную особу представленную ночным клубом «Шухер энд Блюхер»!
Опять приоткрылся занавес и те же четыре служителя вынесли огромную кровать — настоящий сексодром! На кровати в соблазнительной позе лежала прикрытая тонкой тканью женская фигура. Если при виде курочки зал всего лишь сглотнул слюну, то сейчас вся мужская составляющая дружно привстала, пытаясь разглядеть сквозь ткань есть ли там еще какая-то одежда.
— Ага! Очень интересно, — Волабуев приподнял ткань и зал дружно охнул, поскольку никакой одежды там не оказалось. — Вот теперь мы действительно можем предоставить нашему герою настоящую свободу выбора! Но для начала мне хотелось бы услышать ваше мнение: с чего начнет исстрадавшийся и по женщине и по нормальной пище человек?
Помощники с микрофонами побежали в зал, где завязалась активная дискуссия. Волабуев довольно ловко придавал ей несколько комичный смысл, и публика всякий раз послушно смеялась. Не меньший смех вызывало и поведение героя в клетке: он метался из угла в угол, выкрикивал нечто невразумительное и выглядел совершенно безумным.
— Все, дорогие мои, все! — Волабуев поднял руки, призывая к тишине. — Пришло время познания истины. Сейчас, именно сейчас! Ни минутой раньше и не часом позже мы узнаем, какой выбор будет сделан. Открыть клетку!
Свет в зале погас, музыка смолкла, и только ослепительные лучи прожекторов выхватывали из темноты курицу, женщину и клетку, дверь которой вдруг точно сама собой распахнулась...
— Мягко как крадущийся хищник вышел он на свободу, — комментировал происходящее Волабуев, — посмотрел на женщину, посмотрел на курицу и, судя по всему, крепко задумался.
Бедняга действительно растерялся: он медленно переводил взгляд с одного предмета вожделения на другой и тяжело сопел, поддергивая сползающие штаны.
— Мы видим сейчас звездные мгновенья! Вот она свобода выбора! Но какое решение примет он? Сейчас, когда все пути открыты?
Волабуев стоял в темноте, и от этого казалось, что его голос звучит со всех сторон, обволакивая и проникая внутрь.
— Так, он делает шаг к женщине, его пальцы сжимаются и разжимаются! Еще шаг, еще. Смотрите, как тяжело он дышит!
Зал буквально затаил дыхание и замер.
— Но что это? Он идет назад! Вы видите, — он идет назад. Его руки тянутся к вкусной ароматной курочке. Но при этом он все время оборачивается. Да! Наша красавица явно не дает ему покоя.
Тут публика вообще перестала дышать.
— Какой накал страстей! Какая захватывающая интрига! Но вот шаг, еще один. Да! Он выбрал пищу!! — Волабуев потряс зал торжественным воплем и осекся. — Но что это? Я не нахожу слов! Он схватил эту замечательную, аппетитную курочку и... Нет, это невозможно, но он в буквальном смысле... Вот это сюрприз!
Зрелище действительно было совершенно невозможным, но разве не ради таких малопредсказуемых поворотов народ ломился на волабуевское треп-шоу?
— Все мы видим, что делает наш герой, делает уверенно и энергично, я бы сказал с энтузиазмом! Кто мог предположить подобное? — Волабуев дал знак и в зале постепенно дали свет. — Но посмотрите, как напугана наша дама! Скорей всего она решила, что если с курочкой обошлись... простите еще обходятся таким, я бы сказал, нестандартным образом, то ей грозит опасность быть съеденной!
И тут зал взорвался, как бракованный фейерверк — кто-то бросился к сцене, чтобы лучше рассмотреть происходящее, кто-то в ужасе — мало ли что будет делать дальше этот монстр! — к выходу, кто-то остался на месте, издавая невнятные вопли и размахивая руками.
— Что творится в зале! Какой ажиотаж! — выкрикивал Волабуев в микрофон, отступая от края сцены, где уже кипела толпа. — Я вынужден прервать передачу для наведения порядка. С вами был я, профессор Волабуев, ведущий треп-шоу «Свобода выбора»...

Посмотрев пару волабуевских безобразий, Гуськов почувствовал определенную профессиональную зависть. Особенно его задела ловкость, с которой Волабуев вставлял в свои тексты рекламу. То есть в подаче профессора реклама не выглядела рекламой, а была органической частью происходящих событий. А как виртуозно были подобраны сюжеты и исполнители! С чего бы нейтрального и безобидного не начиналось треп-шоу заканчивалось оно совершенно непредсказуемым непотребством и скандалом.
Впрочем профессиональную зависть Гуськов рассматривал исключительно как стимул к повышению профессионального уровня, а не повод для борьбы за первое место. Тем более треп-шоу «Свобода выбора» создавало каналу рейтинг, а, значит, имело право и обязанность жить.
«Делать что-то подобное бесполезно, — размышлял как-то вечером Гуськов, — но использовать саму идею можно и нужно!»
Он сидел на собственном диване в собственном кабинете и смотрел на огромном — в полстены — собственном телевизоре передачи собственного канала. Если учесть что кабинет располагался внутри его собственного здания, то в лице Гуськова можно было видеть классического собственника почивающего на лаврах собственного успеха, достигнутого собственными руками!
— Что у Волабуева главное? Чем он народ к экрану привязывает? — Гуськов встал и для активизации мыслительного процесса прошелся по кабинету. — Острая тема — да, грязь, скандал и непотребство — обязательно, неожиданные повороты сюжета — несомненно, а еще блестящая режиссура и грамотное ведение... Вроде все. В принципе к шоу больше ничего и не прибавишь... Кроме, может быть, хорошо известных персон...
Гуськов почувствовал привычное волнение и забегал из угла в угол, натыкаясь на стулья.
— Известные люди! Если бы можно было вытащить на экран их! Но в передачу типа волабуевской они не пойдут... Значит надо придумать такую форму телескандальчика, которая будет для них приемлема...
И тут Гуськова осенило — он замер, легкая дрожь пробежала по телу, глаза вспыхнули и он тихо, но четко произнес:
— Политический скандал-клуб «Право на правду»! Все, что вы хотели знать, но не знали у кого спросить! Тайные пружины власти, подлинная подоплека событий, подробности личной жизни политиков...
Идея передачи была готова, но кто сумеет реализовать ее? Ведь помимо режиссуры и подбора тем, которые Гуськов оставил за собой, требовался хороший ведущий. Пользуясь привлекательностью «ГУИН-ТВ», Гуськов объявил конкурс. И что вы думаете? Буквально пятый или шестой претендент оказался именно тем, что требовалось!
С первых же минут разговора, Гуськов понял, что в лице господина Бевздюка он имеет дело с весьма толковым и опытным специалистом, более того — единомышленником:
— А как вы представляете алгоритм привлечения участников? — спросил Гуськов, прощупывая собеседника. — Их ведь надо будет как-то убедить придти в студию.
— Да не надо будет никого убеждать! — мгновенно отреагировал Бевздюк. — Мы сделаем удобный и эффективный инструмент политического разоблачения. И будем предоставлять его во временное пользование всем желающим. Разумеется, персоналии должны быть хорошо известны, иначе зритель не заинтересуется.
— А ведь вы правы! — Гуськов поставил галочку в лежащем на столе списке и дал Машеньке команду распустить прочую публику, поскольку конкурсный отбор завершен.
Однако на следующий же день Бевздюк притащил своего напарника господина Довбняка. Внешне они были совершенно непохожи: худой высокий Бевздюк с залысинами и в очках, придерживающийся строгих правил поведения, и упитанный малорослый Довбняк с густой шевелюрой, маслянистыми глазками навыкате и шутовскими манерами.
— Василий Иванович! — Бевздюк был почтителен, но настырен. — У нас прекрасно сработанная пара. Вдвоем мы сделаем в десять раз больше, чем по одиночке!
— Два ведущих в одной передаче? — засомневался Гуськов. — Что-то я такого не видел.
— Так и передача, которую вы придумали, совершенно уникальна! — подал голос Довбняк. — Можно сказать последний вопль мысли!
— И мы приложим все усилия, чтобы реализация была достойна идеи! — подпел Бевздюк. — Позвольте нам сделать хотя бы одну передачу!
— Одну! Только одну! Всего лишь одну! — запричитал Довбняк, — Головокрушительный прыжок в неизвестность! И вы увидите, на что способен наш неповторимый дуэт.
— Тем более, — Бевздюк сделал многозначительную паузу, — что мы готовы ограничиться одной ставкой на двоих!
Готовность работать за половину денег произвела на Гуськова, привыкшего к отменному денежному аппетиту работников телевидения, решающее впечатление.
— Хорошо, я готов рискнуть, — согласился он после некоторых размышлений.
Но успех первой же передачи оказался столь впечатляющим, что нормальный контракт был подписан с обеими. Так Бевздюк и Довбняк стали ведущими политического скандал-клуба «Право на правду».

Заседания скандал-клуба (передачи здесь назывались заседаниями) проходили в строгих бюрократических интерьерах.
— Вчера попалась мне старинная кулинарная книга, — задумчиво сдвинув очки на кончик носа, Бевздюк листал потрепанный том. — Хочу познакомить уважаемых телезрителей с занятным рецептом. Вот он: «Если к вам неожиданно пришли гости, а в доме нет никакой еды, спуститесь в подвал, возьмите полфунта ветчины, баранью ногу...»
— А что тут занятного? — перебил партнера Довбняк. — Я бы, например, этот совет немного переделал: «Если к вам неожиданно пришли гости, а в доме нет никакой еды, спуститесь в подвал и сидите там тихо-тихо, пока гости не уйдут!» Кстати, о гостях...
— Да, кстати, о гостях... — эхом повторил Бевздюк.
И в студию под аплодисменты зрителей зашел вальяжный мужчина в дорогом костюме с искрой. Он бодро пересек сцену и занял гостевое кресло у стола заседаний.
— Позвольте представить нашего уважаемого гостя, — сказал Бевздюк, откладывая кулинарную книгу. — Антон Владимирович Пологий!
— Известный политик, — подсказал Довбняк, — представляет сторонников здорового образа жизни. «Вздох глубокий, руки шире...» и прочая производственная гимнастика.
— Не сторонников здорового образа жизни, — поправил Пологий, — а здоровые силы общества. Так что зарядка тут совершенно не причем.
— То есть вы выступаете против всеобщей утренней зарядки? — не унимался Довбняк. — Долой тоталитарную физкультуру, начни день либеральной чашкой кофе с хорошей сигаретой! Так что ли?
— Ни в коем случае, — терпеливо объяснил Пологий, —здоровое общество, безусловно, подразумевает здоровый образ жизни. Но дело не только в заурядной утренней зарядке.
— Ага, — Довбняк многозначительно подмигнул Пологому, но обратился почему-то к Бевздюку. — Я вот чего не пойму: если здоровые силы общества по утрам не делают зарядку и не пьют кофе, то чем они заполняют свой утренний досуг?
— Полагаю, — Бевздюк посмотрел на гостя поверх очков, — что именно в это самое благодатное время суток они активно борются за здоровое общество! Не так ли, Антон Владимирович?
— Вы напрасно смеетесь! — строго заметил Пологий, которого начинал раздражать этот балаган.
— Кто смеется? Мы? — Довбняк даже вскочил, — Мы плачем! Мы, можно сказать, рыдаем!
— Да, Антон Владимирович, в нашем лице вы видите истинных патриотов, а ни каких-нибудь там... — добавил Бевздюк.
Они еще некоторое время препирались, радуя зрителей в зале и телезрителей по всей стране. Потом прошла рекламная пауза, в ходе которой Пим и Джек (да, да, те самые качки!), поигрывая мышцами, обсудили, что лучше избавляет от запаха пота — специальный зажим для носа «Легкое дыхание» или дезодорант от перхоти «Опоссум». Потом Глафира принесла три стакана горячего чая «Олд Брум» в железнодорожных подстаканниках с позвякивающими ложками, и Бевздюк начал, наконец, деловой разговор.
— О чем же вы хотели рассказать нашим уважаемым телезрителям? Что, так сказать, беспокоит представителя здоровых, я не побоюсь этого слова, сил общества?
— Коррупция! Вот главная проблема нашей больной страны. Эта страшная общественная язва пронизывает все государственные структуры от самого верха до самого низа. Я считаю, что по степени опасности коррупцию можно приравнять к СПИДу!
— Можно ли утверждать, что представляемые вами здоровые силы общества играют роль своеобразного антикоррупционного презерватива?
— Очень интересный образ, — лицо Пологого слегка перекосило, но он не стал повторно вляпываться в дискуссию. — Однако сегодня я хотел сделать достоянием общественности некоторые тревожные факты.
Что тут началось! От известных имен и многомилионных взяток аудитория буквально содрогнулась. А Пологий, распаляясь с каждой минутой, сыпал все новыми и новыми фактами один ужаснее другого. При этом уровень его осведомленности просто поражал: он все видел, все слышал, все знал. Не понятно было только как он жив до сих пор при такой информированности.
Однако апофеозом выступления стало сенсационное заявление о продаже Калининградской области Японии за сто пятьдесят тысяч триста пятнадцать долларов семнадцать центов. Зал замер — это что ж такое!? Распродажа родной земли?
— Откуда такая странная цифра? — Довбняк, который все старательно записывал, сверился с бумажкой. — Особенно семнадцать центов?
— На самом деле, — загремел Пологий, — заплачено будет более десяти миллиардов долларов!
— Ну, это еще ничего, — облегченно улыбнулся Довбняк, — если уж приходится продавать Родину, то хотя бы не по дешевке. А то какая-то сезонная уценка получается...
— Что значит не страшно!? Ведь все эти деньги будут поделены в Кремле! В очень узком кругу...
— Куда вас не пригласили... — с ехидцей подсказал Довбняк.
— Да, не пригласили! — ляпнул в азарте Пологий и — о, чудо! — покраснел.
— Позвольте, — вежливо вмешался Бевздюк, — а вам не кажется более логичным продажа Калининградской области Германии? Как никак это их бывшая территория.
— Ни в коем случае! — получив передышку, Пологий принял обычную окраску. — По имеющимся у меня данным с Германией только начались переговоры о продаже части Курильских островов за восемь с половиной миллиардов долларов!
— Восемь с половиной миллиардов! — Довбняк испуганно прижал руки к груди, а потом тихо, по-деловому спросил: — Делить опять в Кремле будут?
— Естественно... — также тихо, по-деловому ответил Пологий, но тотчас спохватился и загремел что-то невразумительное про антинародный режим и его происки.
— И опять без вас... — еще тише заметил Довбняк, чем вызвал бурный восторг зала.
— Это клевета! — Пологий вскочил и попытался через стол дотянуться до Довбняка. — Гнусная клевета!
— А что на этот раз с вами? — и Довбняк ловко отмахнулся блокнотом.
— Негодяй! Кто тебе заплатил за эту провокацию! — Пологий почти дотянулся до противника, но тот в последний момент успел-таки увернуться.
Дальше к всеобщему удовольствию появились Пим и Джек. Они очень вежливо заблокировали дебошира и со всеми возможными почестями препроводили (практически вынесли) предельно возмущенного политика через предусмотрительно открытую Глафирой дверь.
— Вот так, дорогие мои телезрители! — подвел итог бурной дискуссии Бевздюк. — В лице этого отъявленного борца с коррупцией...
— И непримиримого представителя здоровых сил общества... — подсказал, вылезая из-под стола, Довбняк.
— Да, — Бевздюк кивнул, — так вот в лице этой многоплановой личности мы видим наглядную иллюстрацию известной истины...
— Насчет не укради? — Довбняк поднял стул и сел.
— Нет! Насчет поделись… — назидательным тоном ответил Бевздюк. — Делиться надо, господа коррупционеры, и никто не станет клеймить вас позором и выставлять на всеобщее обозрение!
На этой оптимистичной ноте очередное заседание окончилось.

Глава 12

Среди прочих достижений «ГУИН-ТВа» можно было смело назвать ночную передачу для взрослых «В постели с доктором Борделисом». Вел передачу, как и следовало из названия, некий Арвидас Борделис, почему-то называвший себя доктором.
Телезритель, посмотревший даже две-три передачи, полностью пересматривал свои взгляды на интимную сторону жизни.
Во-первых, он переставал считать ее таковой:
— Почему для принятия пищи люди собираются за общим столом? — вопрошал доктор Борделис, — Да потому что так интереснее и веселее! — он делал драматическую паузу. — Так почему же мы лишаем себя множества удовольствий расползаясь по унылым супружеским постелям? Не правда ли лучше есть торт в коллективе, чем грызть сухарь в одиночку!
Во-вторых, под умелым руководством опытного специалиста эта самая уже не интимная жизнь приобретала такой оригинальный характер, что вся прошлая биография начинала казаться, по меньшей мере, ошибкой.
Ну а в-третьих, Борделис так умело прослаивал передачу фрагментами известных фильмов, зарисовками из жизни других стран и народов, последними научными достижениями, что у зрителя складывалась целостная и убедительная картина мира «по Борделису», и этот мир выглядел на экране телевизора куда интереснее и ярче реальной жизни.

Одно время Гуськов подумывал подключить к передаче Глафиру, которая в связи с бешеной популярностью своих рекламных роликов теперь работала на «ГУИН-ТВ», но та категорически отказалась.
— Я, Василий Иванович, лучше обратно в «Шухер» пойду шампанское в одном фартуке разносить, но с этим Бардакасом ничего общего иметь не хочу!
— А что собственно такого? — Гуськов удивленно поднял брови. — И потом он не Бардакас, а Борделис. Арвидас Борделис.
— Да как его не назови смысл не изменится!
И тут Глафира разразилась такой гневной тирадой, что Гуськов только руками замахал:
— Ладно, ладно! А лицом канала будешь?
— Лицом лицо будет? Или какая другая часть тела?
— Конечно лицо! Будешь что-то типа диктора, — тут он задумчиво посмотрел на Глафирину фигуру и поправился: — Ну может иногда пройдешься туда-сюда для поднятия рейтинга.
— Нет проблем, Василий Иванович! — обрадовалась Глафира, который ужасно не хотелось ни возвращаться в «Шухер», ни идти к Бардакасу. — Вы же меня знаете! Я, если скажете, так пройдусь… — она действительно прошлась по кабинету, от чего даже Гуськов почувствовал некоторое волнение. — А для поднятия рейтинга могу даже без всего!
— Все, верю! — быстро заговорил Гуськов, увидев, что Глафира начал расстегивать одежду. — И, пожалуйста, не делай в моем кабинете ничего подобного.
Глафира послушно села, не сводя с Гуськова восхищенного взгляда: «Вот настоящий мужчина!», а тот, покопавшись в бумагах для приведения нервов в порядок, сказал:
— Сегодня же зайди к Кутузову, пусть он сделает пробы на лицо канала...

Стоило Глафире уйти, как подал голос Гуськов-режиссер. Он вообще-то последнее время вел себя очень тихо, но тут не выдержал:
— Докатились... — многозначительно сказал он.
— В смысле? — новый Гуськов сделал вид что не понял.
— Это же надо такую передачу запустить, — режиссер завелся с полоборота, — что женщина готова чуть не на панель идти, но только не к твоему Бардакасу!
— Не Бардакасу, а Борделису, — не слишком уверенно возразил новый Гуськов. — Передачка конечно смрадная, не спорю, но зато какой рейтинг!
После разговора с Глафирой он и сам почувствовал некоторые сомнения. Может все-таки должны быть хоть какие-то рамки?
— Обязательно должны быть! — и режиссер стал пространно объяснять что, почему и как надо ограничивать в нормальном обществе.
— Мало мне Лебедева было, так теперь еще один моралист нашелся! — новому Гуськову надоело слушать. — То же мне — совесть королевства...
— Не в том дело. Главное, что ты теряешь квалификацию, — режиссер снисходительно усмехнулся, — «ГУИН-ТВ» в нынешнем виде не требует от тебя никакого особого режиссерского таланта.
— Ничего себе! Ты посчитай, сколько народу его смотрит. И к каждому я нахожу ключик!
— Ты овладеваешь мыслями не через сердце и даже не через голову, а через совсем другие части тела! А на это способен даже Волабуев с Бардакасом. В смысле Борделисом...
Новый Гуськов помялся, но, не найдя что ответить и пытаясь выйти из неприятного разговора, попросил Гуськова-режиссера съездить к Лазарю Моисеевичу:
— Он утром звонил, сказал, что нашел яичницу Фраерже из трех яиц.
Режиссер оживился — ему тоже нравились эти ювелирные шедевры, он даже подошел к витрине, где рядом с агатовым яйцом и серебряной птичкой красовались уже две яичницы — однояйцовая и двухяйцовая.
— Надо же было такую красоту сделать! Вот ведь какой матерый талантище...
— Виртуозные штучки, — новый Гуськов лязгнул сейфом и достал плотно упакованный в полиэтилен денежный кирпич, — только ты уж там постарайся без гусарства: сразу не плати, поторгуйся, поспорь, можно даже сделать вид что уходишь.
— Сделаем в лучшем виде! — успокоил его режиссер и новый Гуськов остался один...

Несмотря на грядущую славу и ожидаемое всеобщее признание Гуськов никогда не вел дневников, он вообще ничего не записывал, предпочитая все держать в голове. Но потом в его жизнь вошла Машенька, робко так вошла, можно сказать на цыпочках, и Гуськов был вынужден повернуться к листу бумаги лицом и взяться за перо. Тем более что начались частые деловые поездки.
Обычно он писал поздно вечером, когда дневная командировочная суматоха заканчивалась и можно было остаться одному. Это были совершенно замечательные минуты: за окном переливаясь огнями засыпал чужой город, а Гуськов сидел за столом и ему казалось, что Машенька где-то совсем рядом — в тихой темноте замершей вокруг теплого пятна настольной лампы. И достаточно всего лишь встать, сделать несколько шагов, щелкнуть выключателем...
Гуськов улыбался, брал лист бумаги и начинал рассказывать Машеньке о случившемся за день, о своих планах и о том, как он ее любит. Глаза его при этом светились простым, бесконечным счастьем...
Режиссер совершенно не переносил этого слюнтяйства:
— Сколько можно? Ты из-за этой жимолости на цыплячьих ножках совсем ума лишился! — он буквально кипел от гнева. — Мало того, что теряешь драгоценное время, но еще и делишься всеми своими мыслями с совершенно чужим человеком.
— Совсем она не чужой человек, — терпеливо объяснял новый Гуськов, — а что ума лишился, так это мое личное дело!
— Ну знаешь! — режиссер буквально дар речи терял. — Насчет личного дела ты кончай! Мне, между прочим, все эти вздохи и гулянья при луне вместе с тобой терпеть приходится!
— И что тут особо страшного? — новому Гуськову разговор начинал постепенно надоедать. — Все равно свежим воздухом дышать надо, и двигаться полезно. Про гиподинамию слышал?
— Бред какой-то! А потом, знаешь, как-то все очень странно у тебя получается — уже почти год ходишь, а толку всего пара поцелуев и пять раз за ручку подержаться!
— Ничего ты не понимаешь! Она ведь такая нежная и необычная, что на нее только смотреть можно! Это же как цветок — сорви его и он завянет.
— И долго смотреть будем? Два года? Три?
— Не знаю... Я признаться подумываю о женитьбе...
— Помяни мое слово, — этот цветочек тебе такие рога наставит! Особенно если ты по собственной дури брачный хомут наденешь... — режиссер делал многозначительную паузу, нагнетая и без того напряженную ситуацию. — Ладно рога, еще неизвестно как она воспользуется выболтанными тобой секретами! Очень даже запросто может каналу вред нанести!
Этого новый Гуськов вынести уже не мог и, пользуясь силовым превосходством, просто выгонял Гуськова-режиссера из номера и запирал дверь. Пусть где хочет там и ночует, если не умеет себя вести по-человечески!
Свои эпистолярные шедевры Гуськов складывал в специальный конверт и отдавал Машеньке при встрече. Все равно пока письмо из какого-нибудь лондонского или парижского захолустья дойдет он уже сам прилетит. Тем более получалось все очень романтично: они встречались в любимом Нескучном саду, гуляли до приятной усталости в ногах, потом спускались к Москве-реке и садились у самой воды.
И там он отдавал ей письма, обставляя процедуру разными романтическими атрибутами: то он ветер, принесший весточку от любимого, то голубь с конвертиком в клюве, то почтальон Печкин в простреленной Шариком шапке.
Особенно здорово было в дождливую погоду, когда аллеи и набережная пустели, холодный ветер пробирал до костей, а по серой воде гуляли мелкие злые волны. Именно в такие минуты Гуськов позволял себе обнять Машеньку за худенькие плечики и прикрыть плащом.
Машенька тоже писала ему письма — короткие, но очень нежные. Их Гуськов находил в своем кабинете сразу по приезде и запоем читал, отложив все дела и проблемы.
Однако очень скоро все изменилось: в повседневную жизнь стремительно ворвался интернет. «ГУИН-ТВ» обзавелся собственным порталом, а многочисленная корреспонденция, в том числе и переписка Гуськова с Машенькой, пошла через электронную почту. В связи с этим Гуськова посетил Вася — бывший рекламный киллер, а ныне ответственный за компьютерные эффекты и электронную составляющую канала вообще.
— Василий Иванович, тут я программку одну наладил. Как говорится на всякий случай. Но вы не беспокойтесь — работает она только с вашего «компа».
— Да я пока вообще не вижу причины для волнений... — Гуськов не любил неопределенности в разговорах. — А что за программа и почему только с моего?
— Дело в том, что она позволит вам контролировать сотрудников канала. В смысле, просматривать электронную почту.
— Без их ведома?
— Разумеется. Если кто-то вызовет у вас подозрения, вы сможете без труда проверить, нет ли у него контактов с конкурентами...
И Вася ушел, оставив Гуськова наедине с серьезнейшей внутренней проблемой, — ему неудержимо захотелось заглянуть в Машенькин почтовый ящик. Вдруг там есть какие-то особенные любовные письма, которые она постеснялась ему отправить? Помучившись немного Гуськов нажал нужные кнопки и, чувствуя сладкое томление, проник в запретную зону.
Но вместо нежных слов в свой адрес он нашел там переписку с неким Кокой, который называл Машеньку Манькой и, судя по всему, был на редкость мерзким типом. Гуськова аж пот холодный прошиб, и в пальцах которыми он нажимал роковые кнопки закололи тысячи иголочек.
Он просматривал письма одно за другим, не вчитываясь, выхватывая отрывки, перескакивая со строчки на строчку, возвращаясь назад... Это было не просто ужасно или противно — Гуськов почти физически ощущал вдвигаемую в сердце раскаленную иглу.
«Индюк вчера опять гонял меня по этому долбанному парку! Дождь, ветер, холод! Замерзла ужасно, а он меня плащиком своим прикрыл и, соблюдая пионерскую дистанцию, давай чушь какую-то нести. Лучше бы в ресторан нормальный сводил!»
«Терпи, Манька! Будет тебе и ресторан, и теплое море, и горячий песок. Ты только не сорвись раньше времени, а я уж тебя потом пригрею. Так пригрею, что клипсы в форточку вылетят!»
«А еще эти игры идиотские: взрослый дядя из себя птичку изображает. Где тут Машенька живет, я подарок ей принес. Зла, блин, не хватает! Индюк и есть индюк...»
«Главное, чтоб индюк не догадался!»
«Не догадается! Он у меня дрессированный...»
Наконец Гуськов не выдержал и встал: «Все! Не могу больше! Прямо сейчас пойду к ней!»
— Только не надейся, — сочувственно остановил его режиссер, — что все это окажется ошибкой. Она может и успеет придумать что-нибудь, но верить теперь нельзя ничему!
— Не говори ерунды, что тут можно придумать?
— Лучше ты ерунды не делай! А придумать можно что угодно. Например, что она сценарий для сериала сочиняет.
В эту ужасную минуту даже режиссер, который не раз и не два предупреждал, и теперь, оказавшись абсолютно правым, мог законно позлорадствовать, чувствовал себя не лучшим образом.
— И вообще, посмотри до конца. Боюсь, что там найдется еще не мало интересного...
Увы, режиссер оказался прав. Чем глубже Гуськов погружался в Машенькину переписку, тем страшнее ему становилось. И дело было не только в совершенно непристойных фразах, к которым Машенька с явным удовольствием обращалась, вспоминая бурные встречи с Кокой и предвкушая грядущие постельные безобразия.
— Непонятно откуда в таком тщедушном теле столько страсти... — заметил режиссер. — Прямо какая-то взбесившаяся вешалка...
Нет, дело было далеко не в этом... Самое неприятное состояло в том, что, располагая конфиденциальной информацией о работе канала, Машенька на пару с Кокой вполне серьезно планировали его захват! При этом Гуськову отводилась малоприятная роль обманутого влюбленного идиота, сперва теряющего дело своей жизни, а потом исчезающего в неизвестном направлении!
Да, да, да! Именно так и писала Машенька в одном из писем:
«Только имей в виду, Кока, что индюк может быть опасен. Особенно когда поймет, что случилось. Так что надо обязательно что-то придумать!»
На что Кока обещал принять все необходимые меры, когда к тому придет время...
Смотреть на прозревшего Гуськова без слез было просто невозможно. Эта сильная личность, создавшая с нуля новое телевидение, этот кремень, называемый безо всякой иронии Великим и Ужасным, сидел, обхватив голову руками, и тихо стонал от душевной боли. Режиссер, отложив на потом воспитательную беседу, налил ему полный стакан коньяка, — но не французского гостевого, мягкого, как поцелуй, а нормального азербайджанского из старой заначки. Такой уж проберет, так проберет!
Но новый Гуськов посмотрел на него невидящим взглядом и Гуськов-режиссер понял, что тому от коньяка лучше не стало. Он налил еще с полстакана, подумал, добавил еще на палец и убрал бутылку.
После чего занялся пренеприятнейшим делом: решить вопрос с коварной предательницей и изменницей надо было немедленно, пока Гуськов находится в шоке и не может вмешаться. А то потом начнется: «Может ее заставили! Ах, она такая доверчивая!» и так далее...
— Вы здесь больше не работаете, — холодно сказал он, глядя в стену над Машенькиной головой. — Прошу собрать вещи, сдать пропуск и покинуть помещение. Зарплату и выходное пособие вам вышлют.
— Что случилось? — из глаз Машеньки брызнули слезы, лицо пошло пятнами и не будь ситуация столь непонятной с ней наверняка сделался бы припадок. — Почему?
Будь здесь новый Гуськов, он возможно и не выдержал бы. Может простил, может убедил себя что произошла ошибка, но скорей всего Машенька сумела бы выкарабкаться. Но режиссер был равнодушен к дрожащим плечикам, капающим на бумаги слезам и тяжелым вздохам несправедливо оскорбленной невинности.
— Передавай привет Коке, — сказал он и многозначительно постучал согнутым пальцем по компьютеру, обозначая причину обрушившихся на Машеньку неприятностей. — И не говори, что это была шутка, новый сценарий или происки врагов. Только время зря потратишь.
— Ладно, — с нескрываемой злобой сказала Машенька как-то быстро придя в себя и начиная собирать личные вещи, — я уйду. Но мы еще встретимся... Шарик кругленький...
— Не думаю, что встреча доставит нам удовольствие.
— Тебе-то точно не доставит! Ты даже не представляешь, на сколько тебе будет хреново...
И с совершенно неповторимым презрением обозвав Гуськова индюком, Машенька вышла, хлопнув дверью.
Вечером, когда страсти немного успокоились, Гуськов-режиссер счел своим долгом выразить все что он думает по этому поводу. Он ведь предупреждал! И не один раз! Может его кто-то послушал? Можно было хотя бы ограничить утечку информации!
Новый Гуськов все терпеливо выслушал — куда ж против факта попрешь? — пообещал больше не влюбляться и тем более не разглашать служебную тайну. А потом помялся и с трудом выдавил:
— Я ведь ей и про сон свой рассказывал...
— Это-то зачем!?
— Да она стала говорить: какой ты, мол, храбрый — никого и ничего не боишься! Прямо средневековый рыцарь. Смелый как лев и стремительный как барс. Ну сам понимаешь...
— Уж как не понять. Ты уши и развесил. А еще людьми управлять пытаешься!
— Сам не знаю, как получилось... Но я проболтался что снилась мне такая хрень. И что подобная перспектива внушает мне серьезные опасения.
— Молодец! Что я еще могу сказать... Мы, между прочим, совершенно не знаем кто такой этот Кока. Судя по наполеоновским планам, он изрядный пройдоха. А сейчас сам знаешь — нанять хорошо вооруженных людей особого труда не представляет...
— Да понимаю я все! Только что теперь делать, когда все уже сделано?
— Ждать и надеяться! В смысле ждать неприятностей и надеяться с ними справиться...
Так печально закончилась самая чистая и светлая страница в жизни Гуськова. И снова одиночество и вечная погоня за сияющим призраком по имени Победа, пот и кровь борьбы: с обстоятельствами, конкурентами, самим собой и мысли о недостижимом счастье, которое когда-то казалось таким близким и возможным. Ну а что еще один кандидат появился на валяние Гуськова в снегу, так сколько их уже было и сколько еще будет на его многотрудном, но славном пути...

Глава 13

Печальная история с Машенькой потрясла Гуськова. Ладно если бы она просто осталась равнодушна к его страсти — но ведь она самым злостным образом обманула доверчивого влюбленного!
На следующее утро он в буквальном смысле слова исчез: не появлялся в своем кабинете, не выходил на связь, не отзывался по мобильнику. На канале царила тихая паника, — все прекрасно понимали, что стержнем и движущей силой является именно Гуськов, именно он обеспечивает неуклонно растущий рейтинг и соответственно личные доходы сотрудников, которые, кстати, уже стали вызывать вполне обоснованную зависть всего телевизионного сообщества.
— Какие проблемы? — пожимал плечами Кутузов. — Шеф уехал по делам. Он что отчитываться обязан?
— Да в общем-то нет, — соглашались «гуиновцы», — но очень все неожиданно и странно. Опять же Машеньки нет на рабочем месте. С ней-то что? И что нам теперь делать?
— Работать! — на правах технического директора Кутузов решил в условиях безвластия взять ответственность на себя. — Считаю дискуссию законченной! Канал должен работать несмотря ни на что. И он будет работать!
Почувствовав крепкую руку, народ воспрянул духом и взялся за дело. А Кутузов поспешил за поддержкой к писателю — как никак друг шефа:
— Что будем делать, Петр Николаевич? — Кутузов старался говорить как можно тише. — Дня на два-три я народ мобилизовал, а дальше?
— Понятия не имею, — равнодушно ответил писатель, глядя в окно. — Если Василий Иванович считает возможным вот так неожиданно исчезать, то мы-то здесь причем?
— А канал? — опешил Кутузов. — Это же как самолет. Он или летит, или падает.
— Не думаю, что закрытие «ГУИН-ТВ» будет большой потерей для общества...
И писатель стал бойко щелкать по кнопкам всем своим видом показывая, что разговор окончен.
«А еще друг называется! — подумал Кутузов. — Впрочем, меня это не касается. Мое дело работать, а там, глядишь, и шеф найдется...»
Потом появился Волабуев — как всегда энергичный и компетентный. Узнав об исчезновении Гуськова, он заглянул в приемную и в кабинет, куда-то позвонил, прикрывая рукой трубку, перекинулся парой слов с уходящими на отдых сотрудниками ночной смены и с непонятной уверенностью сказал:
— Да не волнуйтесь вы! Василий Иванович скорей всего уехал в непродолжительную командировку. Через пару дней будет. А секретарь, как мне кажется, просто уволилась.
И вслед за Кутузовым он призвал народ продолжать работать, даже, кажется, привел пример с самолетом, который если не летит, то падает. И что вы думаете — через два дня Гуськов действительно вернулся!
Как всякий сильный человек, переживший тяжелое потрясение, но сумевший вопреки всему вернуться на прежнюю дорогу, Гуськов стал сильней и тверже, чем прежде. Он вообще по трезвом размышление пришел к выводу, что все эти страсти только мешали работе.
Так что за дело он взялся с таким рвением, что буквально через месяц «ГУИН-ТВ» не просто вышел на первое место, но и ушел в такой отрыв от остальных каналов, что можно было смело говорить о фактической монополизации зрительской аудитории каналом Гуськова.

Если чего Гуськов и не мог забыть и простить, так это клички данной ему Машенькой. И дело было вовсе не в том, что она обозвала его индюком, — для Гуськова это было скорее приятным комплиментом, а в том пренебрежительном презрении с каким слово индюк произносилось.
Неприятное ощущение похожее на найденный в тарелке окурок преследовало Гуськова, пока его не осенила гениальная мысль учредить ежегодную премию «Золотой индюк». Премия вместе с золоченой фигуркой индюка вручалась наиболее отличившимся деятелям телевидения.
Председателем конкурсной комиссии стал Волабуев, генеральным спонсором Полянский, транслировал церемонию «ГУИН-ТВ», ну а первым лауреатом оказался Мусаиб. Да, да, тот самый ларечник Мусаиб, который когда-то продал пиво Гуськову и Лебедеву. Разумеется никаким ларечником он больше не числился, а вел на канале собственную передачу!
— Благодаря недюжинному дарованию и нестандартной ориентации ему удалось стремительно подняться к вершинам телевизионного Олимпа! — торжественно произнес Волабуев в поздравительной речи.
Какие именно дарования имелись в виду сказать трудно, но вот под нестандартной ориентацией профессор скорей всего понимал умение Мусаиба делать простые и понятные вещи совершенно неожиданным и, прямо скажем, оригинальным способом.
— Что представляли собой экономические новости раньше? — продолжал выступление Волабуев. — Скучные факты, кучи цифр и прогнозы, которые никогда не сбываются. Что мы имеем теперь? Теперь мы имеем «Советы дяди Умара» в исполнении блистательного Мусаиба! Никаких фактов, никаких цифр, никаких прогнозов — что может быть интереснее!?
И тотчас в зале погас свет, и на огромном экране замелькали фрагменты «Советов дяди Умара»...
Вот Мусаиб изучает биржевой бюллетень, даже что-то подчеркивает ногтем. Вот он бродит среди брокеров. Вот он поворачивается к камере и вполне правильно (Гуськов настоял на прохождении ускоренного курса русского языка с погружением в холодную воду), но с забавным акцентом говорит:
— Рост биржевых индексов? Вряд ли это заинтересует телезрителей, большинство из которых акции в глаза не видели. Ведь, как говорил мой мудрый дядя Умар, неважно сколько денег прибыло в чужом кармане, важно чтобы не убыло в твоем! Так что следите за своим кошельком и смотрите наши экономические новости.
А вот Мусаиб уже на заводе. Вокруг шумят станки, проносятся во всех направлениях электрические тележки с деталями, рабочие в промасленных комбинезонах с умным видом что-то делают на своих рабочих местах, в заоблачной вышине лязгает кран-балка.
— Некоторые утверждают, что промышленность возрождается, некоторые настаивают, что совсем наоборот. Но я больше склонен доверять уважаемому дяде Умару который говорил: если хочешь кушать мандарины — посади дерево, ухаживай за ним, но самое главное не отходи далеко, когда мандарины созреют. Помните этот совет и смотрите наши экономические новости.
Апофеозом показа был комментарий к очередному банковскому кризису. Для начала Мусаиб побродил среди беснующихся вкладчиков берущих штурмом банки, потом с задумчивым видом смотрел на быстро меняющиеся цифры над дверями обменных пунктов и длинные очереди к ним, даже к особнячку Центрального Банка подъехал, откуда выскакивали, как ошпаренные тараканы, руководители проблемных банков. После чего изрек:
— Как говорил опытный дядя Умар: если все вокруг куда-то бегут, а ты стоишь на месте, то скорей всего ты просто чего-то не понял. Будем надеяться, что со временем все прояснится. А пока смотрите наши экономические новости.

Избавившись от необходимости выгуливать Машеньку в Нескучном саду, Гуськов столкнулся с проблемой свободного времени. Ведь даже самый выносливый ум нуждается в маленьких передышках. Но чем занять себя в редкие минуты отдыха он не знал. Ехать за границу достаточно хлопотно, болтаться под Москвой скучно, торчать в городе просто невозможно, поскольку все в нем знакомо и порядком надоело.
И тогда Гуськов придумал нечто как всегда неожиданное: он купил теплоход «Академик Павлов» — тот самый, на котором снимали «Золотую дыню»! Теплоход получил капитальный ремонт и новое имя: «Доктор Фрейд». Теперь, когда выдавалась свободная минутка, Гуськов садился на корабль и отдыхал на воде. Если времени было мало — ограничивался подмосковными водохранилищами, если побольше — добирались до Волги. При этом можно было взять с собой весь творческий совет канала и совмещать приятное с полезным: что может быть лучше неспешного обсуждения на палубе?
— Давненько мы не радовали дорогих телезрителей красочным и захватывающим зрелищем, — заметил Гуськов как-то после обеда, когда сытый и сонный творческий совет расположился в плетеных креслах под шуршащим палубным тентом.
— Типа «Золотой дыни»? — писателя так передернуло от неприятных воспоминаний, что он чуть не опрокинул на себя чашку кофе.
— Да, но гораздо круче! Мы должны показать настоящую борьбу за выживание!
Теперь Гуськов чувствовал себя достаточно сильным, чтобы не боятся закона. Теперь можно было дать людям возможность проявить себя в экстремальных условиях. Ну и, разумеется, показать это остальным.
— Опять на корабле? Или где-нибудь в пустыне? — Кутузов до того расслаблено полулежавший подобрался и достал из кармана блокнот.
— Не хотелось бы повторяться, — Гуськов задумался, — но и пустыня не подходит.
— Замкнутый объем? — подал голос Волабуев.
— Да, участники должны быть ограничены какими-то естественными границами, — Гуськов нарисовал в воздухе круг. — Как гладиаторы на арене цирка.
— Есть одно местечко, — продолжал Волабуев, — подземный военный объект. Я о нем случайно услышал и толком не знаю, чем там раньше занимались, но сейчас все законсервировано и заперто. И от Москвы недалеко.
— А ведь это то что надо! — глаза Гуськова загорелись. — Налаживаем там свет, чтоб видно было, какие события происходят, и запускаем два десятка человек с минимальным запасом продуктов и воды.
— Надо будет побольше камер везде поставить, — заметил Кутузов, быстро набрасывая схему, — а операторов вообще не использовать...
— Точно! Пусть с первых минут вживаются в новую реальность!
— И какова же будет эта новая реальность? — спросил писатель, нервно потирая руки и стараясь не смотреть на Гуськова.
— Выжить! Мы спрячем под землей достаточное количество консервов, воды, теплой одежды. Хочешь пить-есть — ищи!
— А если не найдут? Тогда что?
— Так будет выход на поверхность! — пришел на помощь Кутузов, — подходишь к двери, нажимаешь красную кнопку и признаешь себя побежденным.
— И проигравшего сразу выпускают, — Гуськов задумался, — Но мы назначим такой приз, что желающие вряд ли появятся!

Ближе к полуночи, когда на палубе стало совсем холодно и темно, перешли в салон, где по распоряжению Гуськова был накрыт поздний ужин. Новый проект, обросший к тому времени подробностями и деталями, определенно всем нравился. Если удастся сделать все как задумано, успех гарантирован.
— Это будет бомба! Настоящая бомба! — Гуськов чуть покачиваясь стоял с рюмкой коньяка во главе стола и писатель внимательно наблюдавший за Гуськовым почувствовал в его взгляде знакомый огонек.
«Он что-то задумал! — несмотря на полупьяную улыбку в душе писателя бушевала буря. — Что-то страшное. Такие люди никогда не останавливаются на полпути. Он еще когда «Золотую дыню» закрывал, жаловался что рано. А теперь пойдет до конца. И я буду соучастником!»
— А знаете как будет называться передача? — Гуськов многозначительно поднял брови.
— «Последний герой»? — предположил писатель последнее что пришло на ум.
— Ни в коем случае! — Гуськов замотал головой отчего чуть не потерял равновесие. — Герой не может быть последним. Герой по определению должен быть только первым!
— «Остаться в живых»? — не остался в стороне Волабуев.
— Совсем не в кассу! — устав бороться с притяжением Земли, Гуськов упал обратно в стул предусмотрительно подставленный стюардом. — Остаться в живых проще всего сидя дома. А если уж ты ввязался в борьбу, то должна быть серьезная цель.
— Ну а как же? — хором спросил творческий совет.
— «Окно в Европу»! — рявкнул Гуськов соло.
— А причем здесь Европа? — не унимался хор.
— А при том, что победитель получит собственный особняк в одной из европейских стран вместе с видом на жительство, хорошим автомобилем и солидным счетом в банке!
Воцарилась тишина, нарушаемая лишь деликатными шагами стюарда и тяжелым дыханием присутствующих.
— Да за это они ж себе глотки перегрызут! — первым высказал общую мысль Кутузов.
— Но разве это не будет свободно принятым решением взрослых дееспособных граждан? — сказав это Гуськов как-то замялся и с явным сожалением закончил: — Впрочем, на «Золотой дыне» мы сумели удержать ситуацию под контролем, удержим и сейчас!
И начался форменный банкет...
Потом была тяжелая ночь, хмурое утро, головная боль, изжога и душевное томление, но мысль о надвигающейся опасности не оставляла писателя ни на минуту. Ему чудился стук в дверь, роковые удары судьбы.
— Кто там? — спрашивал писатель, дрожа от страха.
— Это я, твой конец! — отвечал из-за двери замогильный голос.
— Зачем ты пришёл?!
— За тобой!
Ему неудержимо хотелось уйти, убежать, скрыться, но решиться на это было страшно. Слишком далеко он зашел, слишком глубоко завяз...
Писатель встал, кое-как умылся, погулял по пустой, мокрой от росы палубе, разжился кружкой холодного пива и нашел решение. Сразу после завтрака он отвел Гуськова в сторону и, пожаловавшись на крайне плохое самочувствие, попросился в отпуск.
— Совсем плохо? — заботливо спросил Гуськов
— Совсем... — писатель скорбно опустил глаза и тяжело вздохнул.
— А с виду не скажешь! Молодой, богатый, красивый.
— Держусь на одной силе воли... («Чтоб не сказать тебе все что думаю!»)
— Жалко! Тут ведь такие дела начинаются — только держись!
— А как мне жалко! Но что делать... («Бежать отсюда! Бежать»)
— Помощь моя нужна? Может врачей каких найти или в больницу устроить? Опять же деньги.
— Спасибо, дружище! Если проблемы будут — обязательно обращусь... («Моя главная проблема — это ты! И к кому с ней обратится я не знаю...»)
— Ну выздоравливай! — и Гуськов велел капитану разворачиваться назад.
Коротенький праздник кончился, начинались бесконечные, суровые будни...

Между тем работы по обучению индюков свободному полету велись весьма активно, особенно когда богатенький заказчик в лице Гуськова оплачивал очередной этап. Однако не все получалось, как задумано:
— Должен отметить, что эксперименты с перевозкой индюков воздушным транспортом успехом не увенчались, — докладывал Сергей Драстаматович Василию Ивановичу. — Шум моторов настолько их пугает, что ни о каком обучении летать не может быть и речи.
— Так надо немедленно прекратить все полеты! — заволновался Гуськов. — Зачем индюков мучить!?
— Разумеется, мы все прекратили. И поездки в аэропорт тоже. Там ведь помимо шума еще и большое скопление незнакомых людей. А индюки очень чувствительны к своему окружению. Это ведь не примитивная курица, а высокоорганизованная птица!
Академик Никлопян бросил быстрый взгляд на Гуськова и мысленно назвал себя молодцом за грамотно вставленный в разговор комплимент. Он давно разобрался в слабостях уважаемого Василия Ивановича и теперь умело педалировал приятную для него тему.
Ведь никакими усилиями не заставишь летать то что летать не предназначено. А значит рано или поздно придется объяснять разгневанному заказчику, куда пошли его немаленькие деньги и где результат. И вот на этот случай академик придумал хитроумный стратегический ход: научное обоснование прямой эволюционной связи человека и индюка!
— Согласно нашим исследованиям индюки являются ближайшими родственниками человека наряду с обезьянами и не имеют никакого отношения к птицам! — репетировал он перед зеркалом свое историческое выступление. — То есть учить индюков летать также бессмысленно, как и человека!
После таких слов Гуськов должен будет буквально растаять и тогда возможно удастся замять вопрос о потраченных впустую деньгах. Но этот разговор академик стремился отодвинуть как можно дальше...
— И что вы думаете теперь делать? — Гуськов был наверху блаженства от полученной индюками высокой оценки, но виду старался не показывать.
— Наиболее интересные результаты получились при использовании телевизора, — академик достал пачку фотографий из которых с неопровержимой ясностью было видно как индюки, столпившиеся у телевизора пытаются махать крылышками и подпрыгивать.
— Так давайте развивать это направление! — Гуськов перебирал фотографии, откладывая наиболее интересные в сторону. — Только почему они теснятся у одного телевизора? Надо немедленно предоставить каждому свой! Тогда они не будут мешать друг другу.
— Сделаем, Василий Иванович! — заверил Никлопян. — Если позволите, я завтра же вышлю смету дополнительных расходов...

Как и следовало ожидать «Окно в Европу» произвело настоящий фурор. Его смотрели все. Каждый вечер, ровно в 21.00 мир стремительно менялся: пустели улицы, замирал общественный транспорт, опаздывающие мелким галопом неслись к заветным телевизорам.
Дело в том, что в отличие от «Золотой дыни», где поначалу все шло мирно и несколько скучновато, «Окно в Европу» обрело нужную тональность буквально в первые же минуты существования. Не было и торжественных проводов, белых пароходов и оркестров — жесткие правила игры задавали строгий лаконичный стиль прелюдии.
Представьте себе раннее утро: над рекой стелется туман, трава поблескивает капельками росы, звонкую тишину нарушают только птицы, предвещающие скорый восход. Где-то далеко зарождается звук, он становится все сильней и сильней, уже можно разобрать низкий гул моторов, и вот уже два пятнистых военных грузовика появляется в кадре.
Из первого выскакивают два десятка человек в одинаковых оранжевых комбинезонах — это игроки. У каждого за плечами рюкзак с продуктами и вещами, на поясе фляга с водой и фонарь, на груди и спине номер. Большую часть составляют мужчины, но есть и несколько женщин.
Пока они последний раз смотрят на небо и дышат свежим воздухом, приехавшие на втором грузовике сотрудники канала сдергивают маскировку с огромной бронированной двери ведущей внутрь холма. Лязгают запоры, скрипят петли и многотонная махина медленно открывается. Все видят уходящий в неизвестность туннель, освещенный редкими лампами.
Никакой музыки, никаких речей, никаких провожающих — игроки строятся и колонной по одному уходят в туннель. Сразу как только последний переступает порог, дверь также медленно закрывается, запирается и маскируется. В полной тишине сотрудники канала поджигают грузовик на котором приехали игроки — ведь он им больше не понадобится! — и уезжают...

Успех передачи вызвал очередную вспышку гнева Гуськова-режиссера, вылившуюся в форменный скандал. Между нами говоря, вообще не понятно, как эта парочка умудрялась двигаться по жизни при таких разных взглядах на нее...
— Не нравится мне все это! — Гуськов-режиссер метался по кабинету стараясь не смотреть на экран, где в темном и мрачном подземном коридоре шла настоящая битва за ящик тушенки. — Очень не нравится!
— Почему? — рассеянно спросил новый Гуськов, не отрываясь от телевизора. — Захватывающий сюжет, виртуозное исполнение, высокий рейтинг. Что тут может не нравиться?
— Содержание! У тебя в передачах или игра на самых низменных чувствах, — Гуськов-режисеер ткнул пальцем в победителя борьбы за мясо, который, сокрушив менее расторопных оппонентов, с торжествующим ревом поднял над головой свою законную добычу, — или жесточайшее промывание мозгов: покупай, покупай, покупай! Я уж не говорю об опаснейших призывах к удовлетворению своих потребностей всеми возможными способами...
— Так я разве заставляю кого-то смотреть!? — взорвался новый Гуськов. — Есть множество других каналов. Но люди смотрят мое телевидение! Сами смотрят! А я всего лишь даю им то, что они хотят получить.
— Но в телевизоре люди видят мир чужими глазами! А это равносильно питанию через просунутую прямо в желудок трубочку. Не надо ни искать пищу, ни готовить ее, ни жевать. Только сиди спокойненько и трубочку не выдергивай. Добренький дяденька Гуськов все что надо покажет!
— Еще раз повторю: раз сидят, смотрят и трубочку не выдергивают, значит им мой взгляд нравится.
— Твой взгляд убивает, подавляет в них все человеческое... — Гусков-режиссер. — И кормишь ты их отравой... Еще раз повторяю: ни к чему хорошему это не приведет. Я тебя про Машеньку предупреждал, но ты не послушался, предупреждаю и сейчас...
При упоминании Машеньки новый Гуськов сник и впал в глубокую меланхолию, но Гуськов-режиссер не унимался (а еще гуманист называется!):
— Имей в виду: чем больше в человеке таланта, тем большую ответственность он несет перед обществом! И к тебе это относится в полной мере.
— Чего ради? — устало отмахнулся новый Гуськов. — Каждый отвечает за себя сам…

Глава 14

Даже в таком густо населенном и плотно застроенном городе как Москва есть тихие зеленые уголки, где человек особенно четко и определенно понимает чего он лишился в нынешней своей цивилизованной жизни и чем ему приходится платить за мелкие бытовые удобства и якобы безграничные возможности большого города. Того самого города, который только что, всего пять-шесть шагов назад, безжалостно трепал и плющил бедолагу в жаркой, плотной и потной толчее, и вот теперь осталось где-то за спиной — гудящий от напряжения, раскаленный совершенно невозможной жарой, оглушенный нервными гудками и тысячами самых разных голосов...
А как легко и приятно думается здесь о разных интересных и захватывающих вещах, как замечательно бродить по чудесным тенистым аллеям с томиком любимых стихов про дядю Степу, или расположившись на чудом уцелевшей лавке безудержно и сладко мечтать о несбывшемся, пока грубый голос незаметно подкравшегося хулигана не потребует у вас закурить, имея при этом ввиду совсем другое.
Те кто помоложе, конечно, предпочитают в таких уютных, скрытых от посторонних глаз уголках уединяться с товарищами для совместного распития портвейна. Или студить играющий в крови жар жадными затяжными поцелуями, обжигающими как вынутый из печи пирожок... Ну а тем, кто постарше, остается бродить и размышлять, что само по себе куда более интересно и уж точно не несет вреда физическому и моральному здоровью. Одно слово — природа!

Именно этим и занимался теперь писатель Лебедев. Избавившись, наконец, от общества Гуськова, он буквально вздохнул с облегчением и, как говорится, начал новую жизнь. Тем более что ловко придуманная и складно поданная легенда о необходимости поправить здоровье оставила возможность возвращение. Мало ли как жизнь сложится...
Дома никто не догадывался о случившемся: деньги писатель приносил регулярно, черпая их из солидной заначки, и целый день проводил якобы на работе. В смысле навещал любимое заведение на Тверском бульваре, потом долго и с аппетитом обедал в хорошем ресторане и, как уже было сказано, много гулял в тихих зеленых уголках Москвы, отдыхая от всей этой гадости и суматохи, в которой он был вынужден барахтаться до недавнего времени.
И вот там-то и состоялась у него интересная встреча:
— Петр Николаевич! — голос показался знакомым и незнакомым одновременно, из тех голосов, что преследуют человека всю его сознательную жизнь, звучат внутри и снаружи, наполняют радио и телеэфир, грохочут из репродукторов и шепчут на ухо, короче ничем не примечательный, но предвещающий многое.
— Слушаю вас, — писатель вежливо остановился и повернулся к нагонявшему его человеку.
Человек оказался под стать голосу: незаметный, но неизбежный, и писатель каким-то необъяснимым образом понял, что именно сейчас в его жизни настает решающий перелом.
— Мы с вами знакомились на юбилее «ГУИН-ТВ», — бессовестно соврал неизвестный, но имени своего не назвал.
«Зачем он пытается меня обмануть? — подумал писатель. — Я его вижу в первый раз!»
— Неужели не помните? — продолжал допытываться неизвестный, почему-то избегая встречаться с писателем взглядом.
— Отнюдь! — возразил писатель. — Я прекрасно все помню...
— Ну вот и замечательно! — неизвестный подхватил писателя под руку и повлек по аллее. — Дело в том, что я представляю общество «Анонимных моралистов» или сокращенно «Аморалис».
— Все это замечательно, но я не совсем понял, чем могу быть вам полезен?
— Мы считаем, что сегодня наибольшую опасность для общественной морали представляет...
— Я понимаю о чем вы говорите... — перебил «аморалиса» писатель.
— Общество несет ежедневные непоправимый ущерб!
— Полностью с вами согласен. Но что делать?
— Бороться! Бороться с врагом его же оружием!
— Альтернативная структура?
— Безусловно!
— Отстаивающая всеми возможными средствами моральные нормы?
— Именно!
— Думаю, что это будет крайне своевременно и совершенно правильно!
Разговор похожий на игру в пинг-понг некоторое время продолжался в том же духе — без упоминания «ГУИН-ТВ» и телевидения вообще. Мало ли кто услышит... Но в итоге все-таки стало ясно, что писателю предложено организовать альтернативный канал, проповедующий нравственные ценности, и что он на это согласился при условии достойной оплаты. Ведь нравственные ценности на то и называются ценностями, что ценятся дорого...

Дурной пример заразителен! И вот раздался буквально на следующий день в кабинете руководителя Комитета по защите свободы слова от средств массовой информации телефонный звонок особого внушительного тембра. Творожков как раз собрался чайку попить, но, разумеется, к телефонному аппарату с гербом на диске подошел все дела разом отложивши:
— Как там у тебя оперативная обстановка? — знакомый голос звучал вполне доброжелательно, можно сказать с симпатией. — Все воюешь за свободу слова?
— Так точно, боремся! — Творожков быстро перебирал возможные причины звонка, ибо давно известно, что одинаково опасны начальственная ругань и начальственная ласка, особенно когда нет к тому явной причины.
— Тут такое дело, смотрели мы, понимаешь, вчера гадость эту по телевизору... Фамилия еще птичья... Гусятский что ли? Или Индюшкин?
«Ага! Дошло, наконец, что такое Гуськов!» — подумал с некоторым злорадством Творожков, хотел даже промолчать, памятуя всю эту неприятную историю с продажей канала, но чувство служебного долга взяло верх, и он подсказал:
— Гуськов, а канал называется «ГУИН-ТВ».
— Не пойму я что-то как такую гадость на телевидение пропустили? Это же основы государства разрушает! Кто разрешил циничное поношение власти!? Ты свободу слова защищаешь или как?
— Я с самого начала был против, но вы сказали, что от канала одни убытки, что уважаемые люди звонят по три раза на дню. Друг Билл беспокоился, фонд Мусороса за ростки демократии вступился...
— Ладно, Филипп Матвеевич, ты эти свои чекистские привычки бросай! Кто что говорил, и кто теперь за это ответит. Не те, понимаешь, времена! Но с каналом получилось форменная хреновина.
— Не просто хреновина, а натуральная провокация, профанация и идеологическое вредительство.
— В общем так. Мы тут посоветовались и решили, что с этим пора кончать. Пока, понимаешь, окончательно народ не разложился.
— В каком смысле? Канал конфискуем, персонал разгоним, хозяина на нары?
— Тебе бы, Филипп Матвеевич, все крушить да ломать! А врага, между прочим, надо бить его же оружием.
— Так у нас вон два канала работает, а толку ни какого!
— Об том, понимаешь, и речь! Надо такие передачи придумать, чтоб народ не «ГУИН-ТВ» этот смотрел, а наше нормальное телевидение! Которое в живой увлекательной форме будет отстаивать государственные интересы! Безо всяких там...
— Кто же такое телевидение сделает?
— Тут особая нужна фигура. Не просто политически грамотная, но и умеющая дело как надо организовать.
— Да это-то я понимаю...
— Тебя, Филипп Матвеевич, на защиту свободы слова поставили, так что давай, действуй! Сообразно, понимаешь, обстоятельствам.
Творожков попытался объяснить, что никогда не руководил телевидением, что к ногтю прижать Гуськова вместе с его бандой он в двадцать четыре часа может, но насчет соревноваться с ним... Это такое склизкое дело, тут надо бы кого-то из спецов привлечь. Потому как хорошую передачу сделать, это не академиков плясать заставить. Но его собеседник в жесткой форме сказал, что вопрос решен и обсуждению не подлежит.

Произошли серьезные события и под землей: один из участников, не выдержав напряжения, решил-таки покинуть игровое поле. Видимо грядущее безбедное существование в тихой и сонной Европе показалось ему недостаточной компенсацией за нынешние испытания. Как и все прочие события, бегство было показано во всех подробностях.
— Кажется игрок под номером двенадцать решил выйти из игры... — задумчиво сказал ведущий. — В такие минуты невольно вспоминаются проникновенные строки великого русского поэта Пушкина: «оковы тяжкие падут... »
Игрок сделал все как положено: добежал до основного туннеля, нашел в самой его середине дверь красного цвета с зеленым светящимся табло «выход», открыл дверь, прошел в тамбур...
— Как там дальше? Кажется: «темницы рухнут, и...» — ведущий сделал паузу, стараясь совместить стихи с событиями на экране.
Игрок, между тем, подумал пять минут согласно написанной на стене инструкции: «Прежде чем нажать красную кнопку, подумайте хорошенько! В игре не предусмотрены обратные ходы. Решив выйти из игры, вы делаете это навсегда!» После чего решительно нажал красную кнопку.
— Ну вот и все: «…свобода вас встретит радостно у входа!» — с пафосом закончил ведущий.
Но ничего не случилось! Дверь ведущая на свободу осталась неподвижна... Десятки миллионов людей буквально замерли — что-то сейчас будет! Но ничего не произошло. Кнопка выхода просто не работала.
— Ага... Неувязочка вышла... — и за кадром явственно прозвучал смешок. — Правильно говорят: решить не значит сделать...
Понял это и дезертир — он долго бился в дверь, стучал по кнопке, взывал о помощи и проклинал организаторов передачи. Постепенно случившееся дошло и до зрителей. Игра-то оказывалась куда интереснее, чем казалось вначале! Пожалуй, она была уже не совсем игра, даже совсем не игра, а часть жизни. Только гораздо ярче и острее...

Высокий рейтинг позволял не только брать за рекламу огромные деньги, но и набивать ею передачи, что называется, под завязку. Особенно если речь шла о самых рейтинговых. Однако Великий и Ужасный Гуськов не пускал рекламную стихию на самотек:
— Пусть другие каналы втыкают в боевик детские подгузники! — объяснял он свою позицию. — А нам веселые карапузы после взрывающихся самолетов и фонтанов крови не подходят! Это сбивает зрителя с толку, а нам надо зрителя не раздражать, а ублажать.
Урезанный творческий совет с пустующим креслом писателя дружно кивал и предлагал в боевики близкую по духу рекламу: новые автомобили — там итак автомобилей полно, колготки — женских ног там еще больше, чем автомобилей, дезодоранты с бегающими по крышам спортсменами и, разумеется, кетчуп! Море самого разного кетчупа!
— Любителям ужастиков, — продолжал Гуськов, — надо показывать зажигалки, бензопилы, электролобзики и стоматологов. Такая реклама не только будет хорошо воспринята, но и придаст просмотру особую прелесть.
В целом одобрив предложение шефа, творческий совет позволил себе добавить средства для похудения, недвижимость и, разумеется, кетчуп! Море самого разного кетчупа!

Самое печальное состояло в том, что жертвой собственного телевидения стал и сам его хозяин — новый Гуськов. Следуя настоятельным советам рекламы, он обзавелся пафосным загородным домом, роскошным лимузином, стал одеваться исключительно в бутиках, а питаться в дорогих ресторанах. А ведь совсем недавно он сладко спал на диване прямо в кабинете и с удовольствием готовил себе ужин на офисной кухне! Прав был Гуськов-режиссер в своих опасениях, ох как прав...
Ну а для души (точнее ее не затоптанных рекламным стадом остатков) Гуськов продолжал собирать знаменитые яичницы Фраерже!
— Лазарь Моисеевич! — обратился он к своему придворному антиквару, — У меня есть уже три яичницы, но я хочу собрать полный ряд. Что вы думаете об этом?
Лазарь Моисеевич не даром славился среди коллег умом и сообразительностью, поэтому соображал быстро и правильно — если богатый заказчик хочет что-то купить, над ему в этом помочь!
— Я считаю, что тогда ваша коллекция станет просто уникальной! — Лазарь Моисеевич по привычке закатил глаза и схватился за сердце. — Ни в одном музее мира не будет ничего подобного, а ваше имя войдет в историю!
Он ведь еще в ходе покупки Гуськовым первых трех яичниц весьма поправил свои финансовые дела, а если удастся найти три оставшиеся, то можно будет уходить на покой. И Лазарь Моисеевич решил вплотную занятья поиском, используя все свои связи и всю свою интуицию:
— Василий Иванович! — прижав руки к груди, заверил он. — Если их не пустили на драгметалл в «Торгсине», то можете быть уверены в успехе — из-под земли достану!
— Вы уж постарайтесь, Лазарь Моисеевич! А я в долгу не останусь. Хотите предачу про вас сделаю?
— Спасибо, — в ужасе замахал руками Лазарь Моисеевич всю жизнь старавшийся быть как можно незаметней, — лучше деньгами!
Квартет нашелся на аукционе в Лондоне и обошелся Гуськову сравнительно дешево — разумеется, по его новым понятиям о деньгах. Зато владелец пятияйцовой глазуньи обнаруженной в результате прямо-таки детективного расследования в частной коллекции на страусиной ферме в Зимбабве оказался натуральным рвачом и хапугой. Ох и нахлебались зрители «ГУИН-ТВ» рекламы пока собралась нужная сумма!
Даже Волабуев попытался как-то приструнить зарвавшегося Гуськова:
— Боюсь, что могут возникнуть определенные проблемы с рейтингом, — осторожно высказался он в приватной беседе, — количество рекламы последнее время переходит все мыслимые пределы!
— Не возникнут! — Гуськов снисходительно потрепал профессора по плечу. — «Окно в Европу» два раза по столько вытянет.
— Вы уверены? — Волабуев как-то даже растерялся о такой вольности.
— Вполне, — Гуськов наклонился к профессору и шепнул на ухо: — Завтра там найдут две канистры отличного спирта!
Но самое интересное случилось с последним шедевром из шести яиц: он достался Лазарю Моисеевичу практически бесплатно, ибо обнаружился совершенно случайно в запасниках музея птицеводства! Попал он туда извилистыми послереволюционными путями, скорей всего как отрыжка царского режима пригодная заместо учебного пособия — простые яйца в то тяжелое время взять было негде. Ну а потом, когда яйца появились, сунули шедевр Фраерже, в единственном экземпляре выполненный, в ящик с разным барахлом, да и отнесли на пыльный чердак...
— Поздравляю! — Лазарь Моисеевич сердечно пожал Гуськову руку и еще раз с наслаждением знатока окинул взором раритетную шеренгу. — Честно говоря, даже не верится, что удалось собрать полный комплект!
— Да, — с непонятной грустью в голосе и глазах согласился Гуськов, — дороговато, конечно, получилось, но красиво.
И он тяжело вздохнул. Лазарь Моисеевич заволновался — а не прознал ли Гуськов о реальной сумме выплаченной за последнее приобретение скромному хранителю музея птицеводства? Которая, между нами говоря, была меньше того что заплатил Гуськов на несколько порядков! Как говорится последний крупный обман накануне честной жизни.
— Вас что-то беспокоит? — очень осторожно спросил Лазарь Моисеевич.
— Вот вы говорите полный комплект... А какой же он полный, когда была еще одна...
— Вы имеете в виду семь яиц? Но это не более чем легенда!
— Не думаю... Настоящий мастер всегда доводит дело до конца независимо от разных там революций...
— Василий Иванович, голубчик! Поверьте старику поседевшему на этой работе — вы потратите время и деньги зря. Если бы был хоть самый маленький шанс, я бы сам попытался. Но его нет! Категорически нет...
И Лазарь Моисеевич уехал в далекую маленькую страну о которой давно мечтал, а Гуськов остался при своих сомнениях, томлениях и желаниях.

Но как наверное стало понятно из всей предыдущей истории, Гуськов умел перековывать свои сомнения в непобедимое оружие победы, так что как только появилась свободная минутка, Гуськов лично занялся поисками.
— Надо попытаться поставить себя на место Фраерже, — решил Гуськов, — но не с точки зрения охотника за сокровищами, а с точки зрения чеовека созидающего, человека творящего!
Это оказалось достаточно просто: ведь Гуськов несмотря ни на что был яркой творческой личностью. В отличие от Лазаря Моисеевича, который все тщательно отмерял не меньше семи раз, а потом, когда приходило время отрезать, исчезал вместе с ножницами и линейкой.
— Итак, — рассуждал Гуськов, — я ювелир. Сделал сверхкрасивую штуку о которой давно мечтал. А тут революция! Что я буду делать?
Гуськов прикинул и так и этак, походил вокруг своей коллекции, пытаясь установить с ней мысленный контакт, съездил в несколько архивов, где за небольшую плату ему подобрали материалы о ювелире Фраерже и в один прекрасный день все понял.
— Вне всякого сомнения самую ценную вещь он хорошенько спрятал бы дома! Ведь никто не верил, что революция и прочие безобразия затянутся на какой-то серьезный срок, а дорога есть дорога — всегда имеется риск ограбления или аварии. Если бы ее нашли, об этом хоть какая-то информация да проскочила. Значит она не найдена!
Гуськов без особых трудов отыскал бывший дом Фраерже, который, несмотря на аварийное состояние, продолжал бодро смотреть на мир подслеповатыми глазами окон и даже давал пристанище нескольким семьям. Гуськов моментально купил всем квартиры с удобствами, получил разрешений на капитальный ремонт и приступил к делу...

Тайник был найден на второй день — надежно замурованная кладовочка в два квадратных метра. Когда рабочие разобрали кладку и открыли прячущуюся за ней дверь, Гуськов почувствовал себя по меньшей мере Говардом Картером вскрывающем гробницу Тутанхамона. К сожалению, отъезжающий Фраерже умудрился забить драгоценное пространство кучей совершенно ненужных и бессмысленных вещей: неровные стопки объеденных мышами книг, истлевшие шубы в чехлах, посуда в ящиках, ковры в рулонах, две китайских вазы почти в рост человека и даже два десятка бутылок прокисшего вина.
Все это было засыпано толстым слоем пыли испещренной тысячами мышиных следочков — как будто кто-то пытался написать нечто важное, но использовал неизвестный нам язык. В обычной ситуации эта находка несомненно обрадовала бы Гуськова, возможно он даже документально-постановочный фильм снял. Или очередное шоу с борьбой за спрятанные сокровища. Но сейчас ситуация была совсем не обычной! И не ради буржуйского барахла столько копий было сломано.
Поэтому, вытащив все имущество в соседнюю комнату и удалив, на всякий случай, рабочих, Гуськов занялся подробнейшим осмотром помещения — вряд ли Фраерже успел сделать в доме несколько тайников. Он простучал стены и потолок, поковырял сомнительные места ломиком и, наконец, вскрыл в кладовочке пол. И там в небольшом железном ящике увидел то что так долго искал...

Вот говорят — банки, банковская система, основа основ, причина причин! А как начнешь разбираться, так ничего там особенно ценного не оказывается. Хуже того — в иных ситуациях жадные до денег банкиры могут нанести живому реальному делу непоправимый ущерб. Недаром американский поэт Роберт Фрост сказал как-то: «Банк — место, где вам одалживают зонтик в ясную погоду, а потом просят вернуть, когда начинается дождь».
Вот и Гуськов воспринимал банки и банковскую систему как неизбежное зло современной цивилизации, некую традиционную форму общения людей с деньгами и между собой, которая не слишком удобна и хороша, но будучи принята однажды теперь преследует человечество.
— Как можно обменивать полновесный приятно пахнущий доллар на мятую неразборчивую бумажонку? — неизменно спрашивал он бухгалтера Валентину Петровну, когда она, делая еженедельный финансовый отчет, раскладывала перед шефом банковские выписки, которые несмотря на многочисленные нули действительно имели весьма невзрачный вид.
— Доллар самодостаточен, он может быть использован практически в любой точке земного шара, а все эти банковские счета привязаны к конкретному учереждению и прихотям возглавляющих его людей.
Валентина Петровна равнодушно пожимала плечами — мне бы ваши заботы, и продолжала доклад. И доклад это с каждым разом становился все менее оптимистичным. Безудержное потребительство которое Гуськов активно внедрял не только в своем быту, но и на своем телеканале моментально сметало в свои ненасытные топки все что приносила реклама!
А ведь надо было еще и долги возвращать! Да, да, да — интенсивное развитие «ГУИН-ТВ» опиралось на деньги Полянского. То есть формально это были банковские кредиты, но фактически их доставал из кармана симпатичнейший Илья Маркович. Отношения у них с Гуськовым сложились замечательные, взаимных претензий стороны не имели, лишних бумаг не писали. И все было хорошо пока на «ГУИН-ТВ» не случился ползучий финансовый кризис...
Начались невыплаты процентов, потом невозвраты кредитов, Гуськов стал уклоняться от встреч с Полянским — зачем время тратить на разговоры, если денег все равно нет? В итоге Полянский нагрянул с неожиданным визитом.
— Что-то, Василий Иванович, — повосхищавшись яичницами, Илья Маркович начал неприятный разговор, — с финансами у нас не порядок.
— А что такого? — Гуськов сделал круглые глаза. — Всего-то небольшая задержка. Как деньги появятся — сразу отдам.
— В банковском деле нет понятия «сразу отдам», — терпеливо пояснил Полянский, — там есть четкие сроки возврата, которые принято соблюдать.
— Что-то ты, Илья Маркович, меня утесняешь! Я ведь не по злому умыслу — просто нет сейчас денег.
Гуськову надоел этот бессмысленный разговор, отвлекающий от творческого процесса. В конце концов, он здесь главный — потому что творец и созидатель. А Полянский всего лишь источник денег. И никакого геройства в этом нет. Не дал бы он, дал бы другой. А вот Гуськов один. Без него не было бы нового телевидения и свободного «ГУИН-ТВ»!
— И вообще если посчитать, сколько твои банки с меня получили в виде процентов, то получится что долг полностью погашен!
— Так, Василий Иванович, никто не считает! Проценты за кредит это не прихоть, а плата за пользование чужими деньгами. Поэтому будь любезен в оговоренные сроки вернуть не только взятые деньги, но и проценты! — Полянский начал терять терпение. — Банк не благотворительная лавочка, а твой канал не дом престарелых!
— Давай этот разговор заканчивать, — Гуськов встал, показывая что встреча подошла к концу, — Деньги я верну когда будет возможность и добавить к этому больше нечего.
Пока Гуськов говорил, Полянский внимательно слушал, точно вникая в каждое слово, потом несколько секунд думал, видимо проверяя правильно ли он понял. Ему очень не хотелось ошибиться! Но сказанное не могло быть истолковано иначе как однозначный, продуманный и осознанный отказ выполнять обязательства.
— Тогда послушай меня, Гуськов, как говорится, без протокола... В большом бизнесе середины не бывает — или мир или война. Мир у нас не получился. Готовься к войне...
Полянский презрительно скривил губы, усмехнулся, глядя в глаза Гуськову, и не прощаясь вышел.
«Ну вот... — грустно подумал Гуськов, — еще один человек жаждет мне отомстить! А что собственно такого я ему сказал?»
И снова замелькали кадры того сна, и снова Гуськов стал примерять маску и кувалду очередному своему непримиримому противнику. Оказалось, что в руках бывшего строителя она выглядела очень органично. Пожалуй ни один из предыдущих кандидатов не держал ее так ловко. Вот он подошел к двери, вот знаками приказал Гуськову вылезать, вот примерился бить стекло.
Гуськову неудержимо захотелось крикнуть тому — с кувалдой, что его нет в машине, а, значит, при всем желании он не может вылезти. И окно кувалдой бить не надо!
Потом мысли успокоились и Гуськов, точно подводя итог бурной дискуссии с гостем и самим собой, задумчиво сказал:
— Что ж, Полянский так Полянский...

Глава 15

Это было самое обычное утро. Гуськов — телемагнат и миллионер, ехал на работу. Позади остался сон в тишине уединенной усадьбы, легкий завтрак, накрытый в зимнем саду среди цветущих орхидей, и прогулка по заснеженным аллеям полным потрясающего свежего воздуха. Впереди — напряженная, но любимая работа в привычном кабинете.
Кабинетик у Гуськова, надо сказать, сильно изменился за прошедшие годы! Стены натуральной кожей обиты, ковры на полу шелковые, мебель — массив ценных пород дерева, а в бронированной витрине то, чего ни в одном музее мира не сыщешь: полное собрание яичниц Фраерже! От банальной однояйцовой до единственной и неповторимой красавицы о семи желтках...
Текущий же момент проходил в шикарном черном лимузине — сиденья сафьяновые, вместо скрипучей пластмассы полированное дерево, стекла темные, под правой рукой пол-литровая рюмка со столетним коньяком, под левой — деловые бумаги разбросаны, а там нулей, как клопов в старом диване! Да еще телефон, по которому постоянно звонили и о чем-то почтительно спрашивали.
Лимузин с Гуськовым на борту мчался по знакомым улицам Москвы, распугивая граждан заунывным воем и голубой мигалкой сильно смахивающей на короткое замыкание, какое бывает если дождем зальет электрощит. Сзади, точно приклеенный, несся джип с охраной. Он тоже гудел и мигал.
— Ни хрена себе! — услышал вдруг Гуськов. — Что делается-то!
Он поднял глаза — напротив него на маленьком откидном сиденье для секретаря сидел растеряно озирающийся молодой человек, чем-то безумно знакомый, но пока не узнанный.
— Да ничего особенного... — отмахнулся Василий Иванович. — Просто на работу еду...
— В ЦК наверное? — осторожно предположил неизвестный.
В ответ Василий Иванович многозначительно усмехнулся, но объясниться не успел: откуда-то справа, из сплошного, еле ползущего потока автомобилей мимо которого мчался кортеж, вынырнуло нечто невзрачное с треснутым стеклом и ржавыми дырами на крыльях, и ловко вклинилось между лимузином и джипом.
Сидящий рядом с водителем начальник охраны встревожено завертел бритой головой и, выхватив из кармана рацию, дал команду немедленно удалить нахала (правда, назвал его при этом козлом, а дальше непечатно) из кортежа. Но нахал, которого обозвали козлом, несмотря на все усилия заднего водителя, мигание фар и душераздирающие гудки продолжал удерживать захваченные позиции.
— Василий Иванович! — начальник охраны повернулся к Гуськову, он был явно взволнован. — Разрешите вызвать силовое подкрепление!
— А в чем дело? — Василий Иванович с недовольным видом поставил коньяк, положил бумаги и осмотрелся. — Вы что, собираетесь из-за этого рыдвана в черте города стрельбу устраивать?
— Ничего себе рыдван — под двести идет! Простой жигуль так ехать не может!
— Ну и что? Вас двое, да в джипе четверо — сами разберетесь...
И тут до Гуськова дошло. Как он раньше не догадался! Это же он сам, только молодой! Васька Гуськов из того самого страшного сна. Но только теперь это был совсем не сон, а самая натуральная явь! Явь, в конце которой Гуськова ждал неизвестный в маске и с кувалдой.
— Притормози-ка! — неожиданно не только для сопровождающих, но и для самого себя приказал Гуськов, убирая бумаги в портфель.
— Здесь? — начальник охраны растерянно завертел бритой головой.
— Естественно не здесь, а у тротуара! — Гуськов пробежал пальцами по карманам: бумажник, мобильник, портмоне с документами. — И побыстрее.
Лимузин, теряя скорость, пошел вправо, расталкивая поток, рыдван дернулся за ним, но еще древние римляне говорили: «Что позволено Юпитеру, то не позволено быку!» — расступившись перед лимузином у которого один бампер стоит как двухкомнатная квартира, поток намертво сомкнулся перед наглым жигулем пытающимся повторить его маневр. Застрял и джип с охраной — таких джипов по Москве, как тараканов, что ж теперь каждого пропускать?
А дальше случилось еще более странное, чего не могли даже предположить ни начальник охраны, ни водитель, ни супостаты в рыдване, ни прохожие да проезжие, что оказались рядом: дверь лимузина открылась, оттуда выскочил солидный человек в дорогом серебристо-сером пальто и бегом — да, да, бегом! — добежал до ближайшего дома и скрылся в арке.

«Так, теперь надо запутать следы и решить, куда двигаться дальше!» — Гуськов вдруг почувствовал себя снова молодым. Молодым, сильным и уверенным в себе. Да, его преследовали и перспективы казались весьма печальными. Но теперь правила диктует он!
«Кутузовский сзади, — Гуськов шел быстрым шагом решительного человека, который знает чего хочет и куда идет, — впереди Киевская железка. Отлично! Там мы сейчас и затеряемся...»
Он представил себе переплетение путей, мостики и переходы, склады, вагоны, контейнеры... Лучшего места не придумать! Но куда потом? Может быть в офис? Занять круговую оборону и разбираться потихоньку что к чему.
«Стоп, стоп, стоп, — мелькнуло в голове, — сперва надо позвонить и узнать нет ли там засады! Но у кого узнать?»
Гуськов быстро перебрал всех сотрудников и вдруг с жутковатой ясностью понял, что ни один из них не внушает доверия. То есть в нормальных условиях все они классные ребята преданные компании, но если в офисе Гуськова уже ждут серьезные люди, то скоре всего ни один из них не решится его предупредить! Кроме, пожалуй, Кутузова. Странно как-то — столько ярких и интересных творческих личностей, а довериться можно только простому технарю без особой фантазии. Ирония судьбы...
— Сергей, привет! Это... — но Гуськов даже не успел представиться.
— Вы ошиблись номером! — ответил Кутузов и дал отбой, его голос звучал как всегда спокойно, но Гуськову послышалась в нем явная напряженность, Кутузову совершенно несвойственная.
«Все ясно! Дорожка в офис закрыта. Спасибо тебе, Кутузов...»
Дворы кончились, и в промежутке между домами замелькала автомобилями улица. Гуськов притормозил на углу и осмотрелся — все вроде тихо. Но он почему-то медлил.
«Предположим я сейчас перехожу на ту сторону, там, по-моему, еще два ряда домов и начинается железка, — мысли были быстрыми и четкими, — но куда потом? В офис нельзя, домой скорей всего тоже. Можно, конечно, куда-нибудь в гостиницу сунуться, но там «они» очень скоро начнут искать!»
Кто скрывается за словом «они» Гуськов пока даже не думал. Этим можно будет заняться в безопасном месте. А сейчас, пожалуй, лучше всего побыстрее покинуть город, пока «они» не расчухались.
«Вокзал! Рядом же вокзал! А там... — Гуськов представил себе уходящие одна за другой электрички. — Через полчаса я буду вне города! Так что никакую улицу переходить не надо!»
И Гуськов погрузился обратно в лабиринт дворов, домов и гаражей. Потом был шумный рынок, грязное околорыночное торжище, заколоченное здание пивной, где Гуськов не раз бывал в молодости, заваленные грязным снегом закоулки, соблазнительный запах свежезажаренных пирожков, букеты в стеклянных ящиках с трогательными свечками, чужая речь торговцев и — вот оно! — совсем близкий гудок и лязг сцепок. Гуськов легко взбежал по лестнице, ловко лавируя между ошалелыми пассажирами, телегами и мешками, проскочил на перрон и буквально в последнюю секунду прыгнул в отходящую электричку.
«Вот это удача! Хрен теперь, кто меня найдет! — с гордостью подумал он, и как-то сразу в голову пришло решение: — А ехать надо в Федосьино, к индюкам. Тем более что еду я как раз в ту сторону! О них знать никто не должен, я ведь даже Машеньку туда не возил! Стало быть, там можно будет отсидеться...»
Гуськов вежливо справился у мрачного мужика в кепке какая это электричка — оказалось именно та, что надо.
«Значит еще поборемся!» — облегченно подумал Гуськов и стал смотреть в окно...
Как все-таки быстро все меняется — буквально полчаса назад жизнь Гуськова напоминала взмывающий ракетой новейший самолет, а теперь ему больше подходила скрипучая подвода, запряженная тощей лошаденкой.

Среди людей рискующих бытует мнение, что самая неожиданная удача приходит за мгновенье до поражения, когда, кажется, нет уже сил бороться. Вспыхивает в кромешной тьме лучик света, стихает шторм, заводится машина и находится забытая заначка. Спорить с этим трудно, поскольку те, кому в последний момент так и не повезло, по понятным причинам не могут поделиться впечатлениями...
Однако мир существует равновесием света и тени, стало быть, наряду с такой своевременной удачей имеет место столь же неожиданный облом. Истину эту испробовал на себе Гуськов, — вот вроде он нашел в себе силы пойти наперекор судьбе, нарушил ее неотвратимое течение, удачно избежал опасностей и теперь создавал новую реальность. Как человек уверенный, что нашел, наконец, верную дорогу, Гуськов был собран, энергичен и вполне доволен собой и жизнью. Но там где ожидал он обрести спасение, его ждал тяжелый удар...
Сойдя с поезда, Гуськов некоторое время на всякий случай побродил по окрестностям и только потом кружными путями вышел к заветному дому. Но что это? Никто не вышел навстречу! Там где обычно радостно курлыкали бодрые индюки, сбиваясь к ногам любимого хозяина, царила мерзость запустения. Гуськов, чувствуя как земля уходит из-под ног, прошел через пустой заваленный грязным снегом двор и открыл дверь в дом...
В нос ударил резкий неприятный запах, но не он поразил Гуськова — звуки, множество самых разных звуков несущихся со всех сторон: в доме одновременно работало множество телевизоров включенных на разные каналы. Гуськов кинулся в одну дверь, в другую, но везде оказалось одно и тоже: индюки — расплывшиеся, облезлые, страшные сидели в каких-то похожих на кресло конструкциях и близоруко щурясь смотрели телевизоры.
— Император! — крикнул Гуськов, но никто не отозвался, только со всех сторон зашикали, чтоб не шумел и смотреть не мешал.
Он подбежал к одному, к другому, попытался заговорить, но индюки не узнавали хозяина. Он вытащил одного из кресла, поставил на загаженный пол, но тот обиженно всхлипнул и завалился на бок — отвыкшие от движения ноги не могли удержать разжиревшего туловища. Он попытался выключить телевизор, хотя бы один, но поднялся такой крик и стенания, что пришлось заткнуть уши. Делать здесь было нечего...
Гуськов перебежал двор и буквально ворвался в дом к Акимовне. Та тоже сидела перед телевизором и через двое очков надетых друг на друга следила за перипетиями и хитросплетениями «Окна в Европу». Гуськова она в первый момент даже не заметила.
— Что случилось?! — Гуськов с такой силой стукнул кулаком в стену, что кукушка выглянувшая было из часов, чтобы сказать «ку-ку» испуганно спряталась обратно и захлопнула дверку.
— Так это все твои академики учудили... — сокрушенно тряся головой и ежеминутно поправляя платок, пояснила хозяйка. — Телевизоров понавезли, табуретки эти поставили, чтоб смотреть удобно было. Сказали, — она напряглась, вспоминая сложное слово, — для внушения страсти к полету.
— Это я знаю, но почему индюки даже ходить не могут? Почему у них вид такой ужасный?
— Мы, Иваныч, люди необразованные, — запричитал Акимовна, — откуда ж нам знать чего вы в городах своих придумали!
И не в силах больше терпеть повернулась обратно к телевизору, где кто-то куда-то бежал, выкрикивая бранные слова и размахивая кривой железякой. Однако понять убегает он или догоняет было невозможно.
— А Император где?
— Император? Император... А, Император! Так он того...
И Акимовна, не отрываясь от экрана, растерянно улыбнулся — мол, все там будем...
Гуськов привалился к стене и закрыл лицо руками. Император... Мудрый и славный Император...
— Ты, Иваныч, прости, но очень уж интересно чем «Окно» твое кончится. Может скажешь?
— Чем, чем... Поубивают друг друга и все...
— Страсти-то какие! — восторженно охнула Акимовна. — И что ж совсем поубивают или как в кино?
— Совсем! — твердо сказал Гуськов. — Можно сказать насмерть!
Он вдруг почувствовал непреодолимое желание взять в сенях топор и стукнуть Акимовну по голове — пусть на себе прочувствует, что такое боль, на которую она с таким интересом смотрит! А потом разнести все телевизоры и спалить дом вместе с индюками, которые давно перестали быть самими собой. Но быстро остыл, — разве это что-то изменит? Вопрос в другом — что делать дальше? Точнее, куда бежать?
Гуськов бросил последний взгляд на место где был счастлив и которое стало теперь физически неприятным — как вонючий и грязный привокзальный сортир, и вышел на свежий воздух. Дверь в дом осталось открытой, и пока он шел к воротам слышал верещание ведущего распаленного битвой обитателей подземелья за только что найденный примус с запасом бензина. И как-то само собой пришло решение спрятаться на подземном военном объекте приспособленным под «Окно в Европу»:
«Там ведь только два уровня оборудовано камерами, остальные мы заперли, когда готовились к игре, — соображал Гуськов, бредя по деревенской улице почти по щиколотку в мокром грязном снегу. — Там спокойно отсижусь и соберусь с мыслями. Оборудование автоматическое, техники только по необходимости заглядывают. А попасть туда можно через резервный вход, которым мы пользовались, налаживая аппаратуру!»
Тут Гуськову попался тот самый мрачный мужичок в кепке, который ехал в электричке. Он стоял около потрепанной «копейки» и типичным шоферским жестом вытирал грязной тряпкой еще более грязные руки.
— Здорово! — обратился к нему Гуськов, присовокупив все положенные, но непечатные слова. — Хорошая у тебя машина!
— Нормальная... — кивнул мужичок, поглядывая на Гуськова с подозрением.
Слишком уж его вид не подходил к обстановке. Одно пальто чего стоило. В таких пальто ни в электричках не ездят, ни пешком по деревне не ходят.
— Продай! — без долгих разговоров предложил Гуськов и достал бумажник набитый стодолларовыми купюрами. — Денег сколько спросишь?
Мужичок левой рукой снял кепку, правой почесал затылок и, решив разом отвязаться от этого психа, рубанул, что называется, с плеча: — Пять тысяч! Американскими!
И хотел было домой идти, но псих уже отсчитывал деньги...

Свернув с трассы, Гуськов ехал по проселочной дороге пока позволял снег, когда же машина окончательно встала, заглушил мотор и, оставив ключ в замке — пусть кому-то повезет, дальше пошел пешком. Быстро темнело, но к счастью лес кончился.
— Теперь не заблудишься, — пробормотал Гуськов.
Идти по глубокому снегу оказалось довольно тяжело, пот щипал глаза, промокшие полы длинного пальто хлопали по ногам, но осталось совсем немного — вон до того полуразвалившегося дома старого темно-красного кирпича. Потом были пустые, занесенные снегом комнаты без окон, дверей и крыши, незаметный железный люк заваленный мусором и уходящий в темноту колодец...
Высокие серые шкафы с многочисленной аппаратурой наполняли комнату приятным теплом. Все это хозяйство чуть слышно гудело и перемигивалось разноцветными огоньками, обеспечивая первичную обработку и отправку информации с множества камер — несмотря на проблемы хозяина, канал продолжал работать в обычном режиме.
Как и следовало ожидать, в комнате никого не было. Гуськов скинул пальто и, расстелив его прямо на полу, с наслаждением вытянулся. Ботинки он снимать не стал, памятуя студенческую мудрость, что сушить обувь надо на ногах, иначе потом в нее не влезешь. От тепла, покоя и безопасности Гуськов мгновенно уснул...
Правда в какой-то момент ему показалось, что он проваливается куда-то, пахнуло горячим воздухом, красная вспышка ударила в глаза, низкий гул наполнил пространство, стал осязаемым, сдавил грудь, навалился вязким ночным кошмаром, но потом вдруг все прекратилось — только в пальцах покалывало и голова кружилась. Но Гуськов даже просыпаться не стал — мало ли что привидится после такого бурного дня?

— А ну вставай! — услышал Гуськов сквозь сон и попытался представить к кому это относится, но довольно сильный удар по ребрам заставил вскочить.
Комната была та же, но кроме шкафов с аппаратурой вокруг стояло три человека в черных блестящих плащах и все трое злобно смотрели на Гуськова.
— Ты кто такой и что здесь делаешь? — спросил самый малорослый, но видимо самый главный.
«Что происходит? — замелькали в еще не проснувшемся толком сознании Гуськова разрозненные мысли. — Если это ребята которые гонялись за мной в Москве, то конец. Но они не могли так быстро меня найти! Значит игроки…»
— Оглох что ли!? — рявкнули сзади, и Гуськов получил весьма болезненный удар по спине.
Он резко обернулся, намереваясь дать сдачи, но наткнулся на холодный змеиный взгляд и торчащий из-под плаща ствол. Во взгляде блеснула надежда: «Ну прыгни на меня! Дай повод! А то пострелять хочется, а просто так нельзя...»
«Стоп! — Гуськов понял, что ситуация более чем серьезная и взял себя в руки. — Видимо от военных оставалось оружие, и игроки это оружие нашли. Да... Но почему мы не видели? И как им удалось вырваться из зоны игры? Ведь все выходы были заблокированы…»
— Ладно, ребята, — он попытался улыбнуться, — не будем горячиться. Вы герои передачи «Окно в Европу», а я ее создатель Гуськов!
Плащи как-то странно переглянулись, потом двое вышли, оставив Гуськов наедине с любителем пострелять, и было слышно, как они в коридоре о чем-то горячо спорят. Подробностей Гуськов не разобрал, но общий смысл понял: обсуждалось замочить ли его сразу или сперва кому-то предъявить в живом виде.
И Гуськова повели по бесконечным подземным коридорам — то ли предъявлять, то ли убивать. Все его попытки заговорить с конвоирами натыкались на равнодушное молчание. Гуськов подумал было перекинуться хотя бы парой слов с редкими встречными, но те при виде плащей боязливо жались к стене и закрывали лицо руками.
Однако довольно скоро выяснилось, что далеко не все жители подземелья разделяют эти страхи, — на одном из перекрестков их обстреляли. Первый раз в жизни попав под обстрел, Гуськов повел себя исключительно разумно — мгновенно упал на землю и не вставал пока стрельба не стихла.
«Что за идиотские игры!» — выругался он и сразу осекся: ведь идея сделать игру как можно ближе к реальной жизни принадлежала ему. Можно ли было подумать тогда, чем все закончится...
Потом была комната, где Гуськову велели сесть в кресло и молчать. А плащи ушли в дальний угол и опять стали о чем-то вполголоса спорить. Гуськов напряг слух, но кроме: «Я сам читал, что без разницы — живым или мертвым!», ничего не услышал.
«Судя по всему, кто-то обещал за меня — живого или мертвого — премию. Вот они и спорят, как меня передавать. Мертвого проще доставить, но вдруг за живого дадут больше? А живого из мертвого обратно не сделаешь!»
 От всех этих рассуждений Гуськову стало невыразимо грустно и он повернулся к телевизору, включенному на «ГУИН-ТВ». Однако буквально через минуту его прошиб холодный пот: это был не его канал!
То есть внешне он: все заставки, атрибуты, особые приметы и по сути похоже, но в каком-то диком гипертрофированном виде. Там где у Гуськова был спор, здесь был скандал, там где у Гуськова был скандал, здесь был мордобой, там где у Гускова бы мордобой, здесь убивали. И не специальная краска брызгала в камеру и растекалась по полу, а самая настоящая кровь! Ему ли не знать отличия спецэффекта от натуры...
Но самое ужасное состояло в тот, что все это происходило без какого-то смысла, само собой, между делом. И вид у всех участников был не более чем скучающим. Казалось, что они безумно устали жить и теперь просто плывут без особой цели по течению.
Верховодил все этим безобразием никто иной, как старый знакомый Волабуев! Энергичный профессор появлялся на экране каждую минуту: убеждал как можно полнее удовлетворять свои желания, давал советы, как это лучше сделать, подкидывал новые идеи и, разумеется, призывал смотреть телевизор.
На экране мелькали знакомые лица, но все больше в новом ракурсе: господа Бевздюк и Довбняк сцепились насмерть, Пим нежно обнимался с Джеком, даже Глафира мелькнула — совсем без ничего. Однако что именно она делала в таком легкомысленном виде, Гуськов досмотреть не успел, поскольку ему связали руки, вытащили на поверхность, посадили в машину и повезли обратно в Москву.

Всю дорогу Гуськов незаметно перетирал веревку, и когда машина остановилась перед знакомым зданием «ГУИН-ТВ» осталось сделать одно резкое движение. Гуськова грубо вытащили с заднего сиденья и велели идти внутрь, но он вместо этого врезал сперва тому, что стоял слева — от души врезал, потом тому, что стоял справа — тоже не абы как, а со вкусом. И не дожидаясь пока охрана маячившая в дверях сообразит что к чему сорвался с места и скрылся в ближайшем переулке. Видно такой у него начался период в жизни — убегать и скрываться...
Гуськов бежал по улице и больше всего боялся споткнуться и упасть. Сзади слышался тяжелый топот многочисленных преследователей. Прохожие равнодушно расступался, пропуская и Гуськова и погоню, — происходящее их совершенно не трогало. И Гуськов прекрасно понимал, откуда шло это равнодушие — разве не он призывал телезрителей: делай что хочешь и не мешай делать то же самое другим! Волабуев просто развил его идею, доведя до абсурда.
«Если меня сейчас догонят и убьют, — подумал Гуськов, — публика в лучшем случае глянет с интересом и пойдет дальше. Ведь это мое личное дело — убегать и быть убитым. И те что бегут за мной всего лишь удовлетворяют свое желание — догнать и убить. Все правильно и справедливо! Ведь никто не ограничивает моего права бежать быстро...»
Справа мелькнуло темное пятно переулка, и Гуськов нырнул туда — странное действие, ведь переулок мог оказаться тупиком, но в такие минуты человек часто совершает необъяснимые поступки, повинуясь загадочному внутреннему чутью. Значит, оставалось положиться на удачу и бежать в неизвестность, которая через несколько секунд действительно обернулась тупиком.
Все? Конец?
И тут Гуськов заметил приоткрытую железную дверь — она точна ждала падающего от усталости и задыхающегося беглеца.
Ловушка или убежище?
Думать все равно некогда и бежать некуда, вон как наседают сзади — еще немного и схватят. Ну что ж, вперед! Гуськов, не снижая скорости, влетел внутрь и инстинктивно захлопнул за собой дверь. Щелкнул замок, дверь затряслась от тяжелых ударов, и Гуськов понял, что спасен. Пока спасен...
Немного отдышавшись, он побрел по темному коридору, держась рукой за стенку и осторожно пробуя ногой пол, прежде чем шагнуть. Постепенно светлело, послышался шум голосов, и Гуськов вышел в зал с множеством телевизоров. Все они — от мала до велика — представляли передачу «В зоопарке с доктором Борделисом».
Посетители лениво бродили от телевизора к телевизору с рассеянным видом и на появление Гуськова особого внимания не обратили. Постаравшись придать лицу такое же тупое выражение, Гуськов как можно незаметнее поправил одежду и присоединился к гуляющим.
Единственное чего он не мог сделать так это заставить себя смотреть на экран, — его буквально мутило от совершенно непотребной каши из людей и животных, которую с нескрываемым удовольствием показывал доктор Борделис. Оставалось изучать сами телевизоры...
«Сейчас еще две-три штуки посмотрю и выйду — вроде как не подошло ничего...»
Чтоб все выглядело достоверно он даже взял пульт, поиграл звуком, подрегулировал цвет и в надежде хоть минутку передохнуть от всей этой мерзости переключил канал.

Но случилось нечто странное: Гуськову показалось, что он проваливается куда-то, пахнуло горячим воздухом, красная вспышка ударила в глаза, низкий гул наполнил пространство, стал осязаемым, сдавил грудь, навалился вязким ночным кошмаром, но потом вдруг все прекратилось — только в пальцах покалывало и голова кружилась.
Это было похоже на то, что он уже чувствовал, когда засыпал вчера вечером глубоко под землей среди теплых шкафов с аппаратурой. Гуськов тряхнул головой, потер глаза, прокашлялся, то есть сделал все возможное для прояснения расшалившихся мозгов и осторожно посмотрел вокруг. На первый взгляд все осталось по-прежнему, но только на первый взгляд. Да, телевизоры стояли на своих местах, но теперь они показывали совсем другую картинку — какой-то человек в сером пиджаке военного покроя и сером галстуке, строго посматривая с экрана, рассказывал о происках внутренних и внешних врагов.
И покупатели выглядели совсем иначе — все были одеты скромно и по единому образцу. А выражение сытого, тупого равнодушия на лицах сменилось аскетической строгостью. Теперь публика не просто бездумно бродила по магазину, а с сосредоточенным видом слушала господина в сером.
Который, кстати, казался Гуськову все более и более знакомым. Наконец его осенило:
— Да это же Творожков! — на радостях он довольно громко подумал вслух. — Как же я его сразу не узнал!
— Простите, кого вы сразу не узнали? — раздался вдруг в левом ухе вкрадчивый голос.
Гуськов быстро обернулся и увидел неприметного тонкогубого человечка с мятым лицом и в мятом плаще. Но глазки у него, между прочим, были преколючие. Пока Гуськов соображал что ответить, публика вокруг как-то незаметно рассосалась — вроде все стояли, смотрели, а теперь никого.
«Пора линять! — подсказала Гуськову обострившаяся от множества неприятностей интуиция. — И как можно быстрее...»
Гуськов поспешно выскочил на улицу, — это оказался родимый Тверской бульвар — и быстрым шагом пошел в сторону Арбата. Пройдя метров сто он оглянулся и облегченно вздохнул — противный тип исчез! Однако город был совершенно не похож на себя: разухабистого, смешливого франта сменил строгий учитель в застегнутом на все пуговицы длинном сером пальто. А еще Гуськова озадачило изобилие флагов. Он попытался вспомнить какой может быть сегодня праздник, но не смог сообразить даже какое число.
«Это что ж получается, — Гуськов на всякий случай свернул в переулок, заскочил в ближайший подъезд и, поднявшись на пролет, замер у давно немытого окна, — пока я отсыпался в мокрых ботинках, меня необъяснимым образом перебросило в какую-то другую реальность? Туда, где всем заправляет Волабуев?»
Он внимательно проводил взглядом несколько человек — все они спешили по своим делам и скорей всего опасности не представляли. Но неприятное ощущение не проходило, а наоборот усиливалось.
«А потом я переключил канал на телевизоре, — продолжал докапываться до истины Гуськов, — и реальность опять изменилась. Теперь это реальность давнего моего врага Творожкова... Бред! Полный бред! Но фактически правда... «
Да, случившееся не поддавалось логическому объяснению, но сомнений не вызывало. Как не вызывало сомнений и то что ничего хорошего Гуськова здесь не ожидало.
«Может быть попробовать переключить еще раз? Вдруг удастся попасть обратно?»
Ему показалось смешным и глупым бегство из машины и все его дальнейшие действия, приведшие к этой дикой непредсказуемой ситуации.
«Ну положили бы мордой в снег, — с легкой завистью подумал он, покидая свое временное убежище, — ну потыкали бы как щенка. Что мне от этого — убудет? «

Постояв немного у подъезда, Гуськов вернулся на бульвар и снова пошел в сторону Арбата, размышляя, где бы можно было попробовать переключить телевизор. Опять в магазине? Но нужный магазин не попадался. Гуськов насчитал две скромных «Булочных», одни невзрачные «Овощи-фрукты», а насчет бытовой электроники ни-ни... Можно было конечно вернуться туда, где к нему пристал неприятный мятый тип, но вдруг он все еще там?
Тут как раз «Прага» подвернулась и Гуськов подумал было туда зайти перекусить — вторые сутки пошли как он последний раз завтракал. Но вовремя спохватился: у него нет нынешних денег! А из «Праги» — и это он знал на собственном давнем опыте — ни оплативши счета не убежишь.
«Деньги наверняка с портретом Творожкова!» — позлорадствовал он и, пройдя с равнодушным видом мимо заветных дверей, свернул на Арбат или как он теперь назывался...
Там его ждал сюрприз — и без того пешеходная улица была превращена в прямо-таки агитационный бульвар! По середине шли стенды, разъясняющие смысл текущего момента, между ними стояли красивые деревья в кадках и фонари, на которых покачивались повешенные.
В первое мгновенье Гуськова прошиб холодный пот, — он уже видел свой собственный вывалившийся язык и безжизненную голову, упавшую на плечо. Но подойдя ближе разобрался, что это всего лишь карикатурные куклы в натуральную величину. Первым висел шпион-вредитель в шляпе, темных очках и длинном плаще с поднятым воротником. В руках враг держал бомбу, по круглому брюшку которой во избежание недоразумений было написано «БОМБА» Вторым номером следовал спекулянт-барыга — мерзкого вида толстяк с огромным мешком за плечами, наглой ухмылкой и торчащими из всех карманов пачками денег. А третьего Гуськов рассмотреть не успел, поскольку обнаружил, наконец, то, что искал.
Оказалось, что каждый дом на радость гуляющим украшает работающий телевизор! Увы, добраться до кнопок было невозможно из-за толстого стекла, закрывавшего телевизионные ниши. Гуськов постоял немного у одного из них, незаметно присматриваясь нет ли все-таки хоть малейшей возможности, но стекло было хорошо подогнано и надежно закреплено.
Постепенно его внимание переключилось на то, что телевизор показывает — а там Творожкова в сером пиджаке военного покроя сменил ни кто иной как доктор Борделис в медицинском халате того же серого цвета и шапочке, какие обычно носят хирурги.
«Борделис? Здесь? — Гуськов от неожиданности замер перед экраном. — Этого просто не может быть!»
Однако послушав немного, Гуськов не просто замер, а перестал дышать: Борделис самозабвенно вещал о неоспоримых преимуществах семейных отношений, напирая на благотворную роль государства в приведении их к должному виду. Физиологический аспект если и упоминался, то крайне расплывчато — на уровне аистов, капусты и вздохов при луне.
С трудом восстановив дыхание, Гуськов перешел к следующему телевизору и почти не удивился, обнаружив там Бевздюка и Довбняка. Бывшие политскандалисты с трудом втиснувшись вдвоем в одноместную трибуну пересказывали историческое выступление какого-то неизвестного Гуськову высокопоставленного руководителя.
Когда говорил Бевздюк, Довбняк закатывал от восторга глаза и поддакивал: «Исключительно правильно», «Тонкое замечание!», «Верно подмечено!»
Когда говорил Довбняк, Бевздюк как бы в восхищении тряс головой из стороны в сторону и подавал развернутые реплики, в которых сравнивал оратора с разными известными людьми.
Разумеется, оба были в строгих серых костюмах.
«Однако как изменчив мир, — с некоторой растерянностью в мыслях подумал Гуськов, — и как изменчивы населяющие его люди...»
Гуськов грустно улыбнулся и собрался идти дальше, но тут дорогу ему перегородили трое в серой форме и небесно-голубых кепках.
— Ваши документы! — сказал самый малорослый, но судя по всему главный.
Гуськов понял, что если он сейчас немедленно чего-то не придумает, придется опять убегать и прятаться, чего ему совершенно не хотелось. Да и ребят в сером крепко стояли на ногах и внимательно смотрели на Гуськова. Таких с одного удара не положишь. Тут надо придумать что-то, сыграть.
— Ваши документы!! — повторил малорослый построже, а его напарники совершенно определенно напряглись.
«Однако у них и порядок! — мелькнула неуместная мысль и вслед за ней точно лавина сорвалась. — Порядок, субординация, приказ, старший по званию, дисциплина, закон... Вот их слабое место!»
— Что!? — рявкнул Гуськов так что патрульные вздрогнули. — Я тебе покажу документы! — и он стал наседать на малорослого, не давая ему опомнится. — Ты хоть знаешь у кого документы спрашиваешь!?
Надо сказать, что с гневно горящими глазами и раздувающимися ноздрями, что учитывая размеры носа производило двойное впечатление, Гуськов выглядел, по меньшей мере, генералом. Да и шикарное серебристо-серое пальто хоть и поистрепалось немного, но смотрелось в высшей степени представительно.
— Никак нет... — и, путаясь в словах, начальник патруля забормотал, что служба у него такая — документы проверять.
— Служба такая, говоришь? — Гуськов перешел на зловещий шепот. — Твоя служба врагов ловить, а не старших по званию!
И чтоб окончательно закрепить победу сообщил что буквально пять минут назад какой-то подозрительный тип за углом фотографировал проезжую часть вместе с машинами — не иначе провокацию готовит! Патруль отдал часть и с ходу перейдя на галоп помчался в указанном Гуськовым направлении ловить супостата.
Гуськов на всякий случай постоял на месте глядя вслед служивым — вдруг обернутся, так он контролирует исполнение! Но когда ребята в голубых кепках завернули за угол, Гуськов с приятным сознанием хорошо выполненного долга поспешил раствориться в знакомых по бурным студенческим годам переулках и проходных дворах. Хорошо все-таки что творцы новых реальностей — все эти волабуевы и творожковы, меняя под себя облик города, не изменили его топографию...
«Вот это повезло! — облегченно вздохнул Гуськов, когда шум Арбата или как там он назывался теперь остался далеко позади. — Но где же мне все-таки найти телевизор?»
И тут ему повезло второй раз, потому что он буквально наткнулся на открытую дверь. Над дверью было коротко и ясно написано: «Рюмочная». Гуськов тотчас нырнул внутрь и словно скинул с плеч три десятка лет — настолько похожа оказалась обстановка на славные рюмочные его молодости!
Подойдя к стойке, он без особых проблем обменял у буфетчицы свои часы стоимостью почти в пятьдесят тысяч долларов на какое-то количество нынешних денег, взял два по сто водки, четыре бутерброда с колбасой и с наслаждением вытянул ноги в самом темном углу.
«Мастерство не пропьешь! — с гордостью подумал он. — Они меня и так и этак, а я не поддаюсь. И не поддамся!»
Он залпом выпил рюмку водки и энергично заработал челюстями.
Место оказалось на редкость тихое, — кроме Гуськова было только двое посетителей, но они выпили прямо у стойки и сразу ушли. Буфетчица то появлялась, то исчезала делая свои буфетные дела, а чтоб не скучать включила маленький телевизор за стойкой которого Гуськов в полумраке сперва не увидел.
«Ну вот... — от выпитого и съеденного Гуськов слегка осоловел и впал в мечтательное настроение. — И телевизор нашелся... Так что если есть желание рискнуть можно еще раз нажать кнопку...»
Относительно кнопки, кстати, у него появились определенные сомнения. Здесь он более-менее освоился, а что будет там? Куда забросит его судьба? Вдруг совсем плохо?
Он посмотрел в сторону телевизора и подавился последним глотком водки — на экране был выставлен его портрет и драматический голос вещал:
— Особо опасный государственный преступник Гуськов совершил сегодня ряд дерзких преступлений. В случае оказания сопротивления разрешено стрелять на поражение. Всякий располагающий информацией о его местонахождении должен немедленно сообщить куда следует!
«Ну, спасибо тебе, Творожков! Удружил, так удружил! — Гуськов выругался так смачно и образно, как никогда еще не ругался. — У Волабуева меня только бандиты ловили, а здесь все поголовно гоняться будут. Преступления какие-то на меня повесил, стрелять на поражение велел... А я еще учил тебя водку заказывать за границей!»
Он посокрушался еще минут пять, после чего обозвал себя полным идиотом: что он собственно сидит, чего ждет? В зале никого нет, буфетчица еще не вернулась! Гуськов встал, нетвердой походкой добрался до стойки и, перегнувшись через нее, нажал кнопку...

И опять Гуськову показалось, что он проваливается куда-то, пахнуло горячим воздухом, красная вспышка ударила в глаза, низкий гул наполнил пространство, стал осязаемым, сдавил грудь, навалился вязким ночным кошмаром, но потом вдруг все прекратилось — только в пальцах покалывало и голова кружилась.
На этот раз все изменилось совершенно: приятный полумрак рюмочной заменила ослепительная белизна напоминающая операционную. Щурясь от яркого света, Гуськов боязливо огляделся — вдруг правда в больницу попал? Но вокруг самые обычные люди сидели за белыми столами и ели сливочное мороженное. Стены, пол, потолок тоже были белыми, отчего Гуськов и подумал об операционной. Ну а сам он стоял у стойки и смотрел телевизор.
«Отлично, — обрадовался Гуськов такому удачному положению. — Сейчас быстренько узнаем, куда попали на этот раз! Тем более что как раз новости идут...»
А в новостях речь шла о непримиримой борьбе за нравственность:
— Вчера в местах скопления аморального элемента дважды успешно применялись очистительные взрывные клизмы! — радостно сообщал диктор в белом костюме. — Одновременно велся профилактический отстрел наиболее злостных нарушителей общественной нравственности!
Гуськов присмотрелся и без особого труда узнал Компот-Гиреева. Правда, теперь он говорил бодро, можно сказать с огоньком и совершенно не походил на постороннего дающего заунывные советы.
— В ряде регионов успешно прошли апробацию особые скипидарные прививки, — продолжал Компот-Гиреев. — Результаты самые обнадеживающие: даже отъявленные развратники стали убежденными моралистами!
Дальше пошли спортивные новости, которые Гуськов смотреть не стал — ну что это за соревнования по синхронному плаванию, когда из соображения приличий участницы выступали в просторных спортивных костюмах? Приняв независимый вид, он двинулся к выходу.
«Надо в какой-нибудь подъезд спрятаться, — решил Гуськов, — и помозговать, что здесь происходит...»
Но покинуть заведение он не успел — дверь резко распахнулась и в проеме нарисовался какой-то тип в белоснежном как взбитые сливки комбинезоне. Прямо диверсант-лыжник только без лыж и ящика динамита!
— Внимание! — рявкнул он. — Приготовиться к проверке!
Народ сорвался с места и кинулся к задней двери, но там оказался еще один белый комбинезон. Гуськов, стараясь не делать резких движений, попытался вернуться к спасительному телевизору, но не успел: всех посетителей вывели на улицу и построили лицом к стене.
— Все, — пробормотал сосед Гуськова, — день пропал...
— Что вы сказали? — осторожно поинтересовался Гуськов, прикидывая как узнать что происходит и не привлечь при этом лишнего внимания своим незнанием.
— Что день пропал! Они же ведь по одному будут проверять, а ты стой да жди своей очереди.
Гуськову отчаянно захотелось спросить: «В каком смысле проверять?», но он героически промолчал, ограничившись многозначительной усмешкой — мол, жизнь такая, куда ж денешься. Сосед продолжал недовольно бурчать, но Гуськова это больше не интересовала, поскольку загадочная проверка началась.
Причем началась именно с него: то ли оригинальное пальто вызвало подозрение, то ли сработало профессиональное чутье свойственное всем проверяющим. Гуськова отделили от стены и препроводили в стоящий рядом белый автобус, внутри которого оказался миниатюрный зал суда также выдержанный в белых тонах. Единственным нарушением цветовой гаммы было два плаката, которые украшали стену за спиной судью. На одном имелся невзрачный тип с красно-синим носом и трехдневной щетиной — видимо пьяница, а на другом пожелтевший курильщик напоминал горбатую беззубую мумию зашедшуюся в кашле.
— Чем вчера закончилась сто тридцать пятая серия? — строго спросил судья, поправляя белоснежную мантию.
— Я признаться не совсем понял, — заблеял Гуськов, удивляясь собственной изворотливости, — как наиболее точно трактовать события...
— Вы исполнили вчера свой гражданский долг? — судья не поддался на происки Гуськова и продолжал следовать утвержденной форме судопроизводства. — Или уклонились от просмотра нравственно-воспитательного сериала «Вечер наступит вечером»?
Дурацкое название показалось Гуськову знакомым, очень знакомым, но как это обычно и бывает вспомнить сразу не удалось. Судья воспринял молчание подсудимого как безусловное признание вины и перешел ко второму вопросу:
— Как звали героиню второй книги морально-поучительной эпопеи «Утро наступит утром»?
«Да это же Петрухина книга! — обрадовался Гуськов. — То-то мне все это знакомым кажется! Сколько раз он мне мораль читал, сколько раз доказывал, что телевидение надо иначе делать... И вот на тебе — добился-таки своего! Ай да писатель, ай да Лебедев!»
Однако оказалось, что радовался Гуськов преждевременно: молчание было вторично истолковано не в его пользу, хуже того — запах водки выпитой еще у Творожкова достиг судьи. Тот подозрительно принюхался, изменился в лице, как будто увидел монстра, и в ужасе выскочил из автобуса, взывая о помощи. Гуськов хотел засмеяться, но передумал — еще неизвестно что ему грозит за допущенные нарушения в этом мире принудительной морали.
И Гуськов быстро добежал до двери через которую его ввели и заблокировал ее стулом, потом также быстро перелез через балюстраду отделявшую служителя закона от его нарушителей и стулом судьи заблокировал вторую дверь.
И очень вовремя надо сказать, потому что возмущенные лыжники уже ломились в обе двери, раскачивая автобус и угрожая Гуськову самыми страшными карами.
«Можно конечно сослаться на дружбу с их шефом Лебедевым, — прикидывал Гуськов, быстро осматривая помещение, — но нет никаких гарантий, что они будут сообщать обо мне наверх. Возьмут да посадят в одиночку впредь до дальнейшего разбирательства!»
Тут Гуськову попался под руку телевизор, он с душевным трепетом нажал кнопку — вдруг не работает? — но экран зажегся и показал Лебедева во всей красе и величии: огромный зал, все в белом, все мелодично поют, а он поднимается на белую трибуну, осеняя народ улыбкой и царственным взмахом руки.
— Вот это да... — только и смог выговорить Гуськов.
Посмотреть что будет дальше, к сожалению, не удалось — сзади раздался треск сломавшегося стула, пахнуло холодным воздухом из открывающейся двери и Гуськов шепнув в экран: «Прости, дружище, увидимся в следующий раз!», переключился на другой канал...
 
 Долго еще носило Гуськова по реальностям разных телевизионных каналов, но ни одна из этих реальностей ему не понравилась. И надо сказать, что он тоже ко двору нигде не пришелся. Его либо преследовали с самыми кровожадными намерениями — будь то отдельные граждане, предприятия, общественные объединения, неправительственные организации или государственные структуры, либо клеймили позором и подвергали остракизму непонятно за какие проступки. Как будто, покинув посредством чудесного подземелья свой мир, он приобрел свойство вызывать у окружающих только отрицательные эмоции.
Это было ужасно обидно, но в глубине души Гуськов понимал, что во всем происшедшем, в любой из этих реальностей есть его вина! Пусть не он изобрел телевизор, но он показал, как превратить его в эффективное орудие оболванивания людей — неважно какие идеи им вкладывались хорошие или плохие, важно что эти идеи вкладываются извне. А человек обязан любую идею сперва пропустить через себя, выстрадать ее, осмыслить и только потом принимать.
Правильно Гуськов-режиссер говорил: «В телевизоре люди видят мир чужими глазами! Это равносильно питанию через просунутую прямо в желудок трубочку. Не надо ни искать пищу, ни готовить ее, ни жевать. Только сиди спокойненько и трубочку не выдергивай…»
А еще было очень жалко индюков пропавших можно сказать ни за что — летать-то они так и не научились!
«Зачем я полез в это телевидение? Сидел бы себе, писал пьески, да режессировал колхозную самодеятельность... — грустно думал Гуськов прячась от очередной погони. — Жил бы бедно, но зато занимался любимым делом!»
И опять его перекидывало невесть куда, чтобы быть битым невесть за что. Впрочем, оставался еще и собственный мир, тот самый откуда его выбросила загадочная сила, обитающая в туннелях и шахтах под холмом. Надо было лишь найти обратную дорогу в разнобое кнопок, каналов и реальностей. И хотя там его тоже ждали определенные проблемы, Гуськов не боялся их, потому что мог хотя бы понять в чем причина этих проблем. Достаточно было узнать, кто скрывается под маской...

Гуськов быстро пересек двор, в арке остановился и, вжавшись в какую-то вонючую нишу, замер. Но это была скорее привычка, чем необходимость — ведь он вернулся домой. И здесь никто не преследовал его как беглеца, а ждал в известном месте с кувалдой. Выждав пару минут, он привел в порядок одежду и неторопливым шагом уверенного в себе человека вышел на проспект, где стоял его собственный лимузин с открытой дверью, рядом метался начальник охраны пытающийся понять почему шеф вдруг выскочил из машины и куда он потом делся. Только что вроде сзади сидел!
Паники добавляли возмущенные гудки машин, сквозь которые пробивался джип с охраной. Однако жигуля вызвавшего всю эту катавасию нигде не было — исчез также неожиданно, как и появился. Гуськов не успел сделать и двух шагов, как его заметили.
— Василий Иванович! — метнулся к нему начальник охраны. — Куда вы пропали?
— Пописать ходил, — ляпнул Гуськов первое что пришло на ум.
Джип, наконец, причалил, и оттуда посыпалась охрана — как всегда поздно и бессмысленно.
— Все, — усмехнулся своим мыслям Гуськов. — Поехали дальше...
Оказавшись в салоне Гуськов глянул на часы и понял что прошло не более двух-трех минут с того момента как он выскочил на улицу и скрылся в арке.
«Ничего себе... — подумал он. — А когда же я все это успел? Бегство, индюки, подземелье, телевизоры с разным каналами...»
Но за окнами мелькнула грязно-серая, вся в пятнах таких же грязно-серых льдин река, и кортеж, скрипя резиной на крутом повороте, въехал на площадку перед высоким, вычурной формы зданием, куда собственно и направлялся. А там все было готово к встрече...
Мрачного вида люди в черных масках и какой-то странной пятнистой форме быстро и слаженно окружили оба автомобиля, десятки стволов многообещающе заглянули в тепло и уют кожаных салонов. Охрана, пошептавшись между собой, послушно вышла на промозглый холодный ветер и по команде подкрепленной легкими тычками стволов послушно легла на землю. Известное дело: если насилие неизбежно, постарайся расслабиться и получить удовольствие...
Только Гуськов, заблокировав двери, еще куда-то названивал по телефону, но, судя по выражению лица, найти решение возникшей проблемы ему никак не удавалось. На самом деле он только делал вид что звонит, нажимая кнопки и бормоча в молчащую трубку бессмысленные ругательства.
Теперь-то он знал, что звонить бесполезно. Все равно никто не поможет. Но он тянул время, вынуждая человека с кувалдой подойти ближе. Ему хотелось понять, кто скрывается под маской, понять отсюда, из лимузина, где сухо, тепло и комфортно. Чтобы потом, лежа лицом в снегу, не ломать себе голову над этой проблемой.
«Я слишком долго ждал этой минуты, слишком много думал, пытаясь разобраться, чтобы теперь, когда развязка близка, лишить себя удовольствия познания истины!»
От высокопарной фразы Гуськову стало тошно, но он постарался убедить себя, что в такие исторические минуты людям свойственно переходить на величественный слог. Наконец, в дверь постучали, — это был тот самый человек в черной маске, и вместо автомата в руках у него была кувалда на кривой сучковатой ручке. Он выразительно помахал кувалдой, и Гуськов понял, что надо вылезать — все равно отсюда ничего не разберешь. Маска и маска!
Гуськов придал себе вид человека понявшего, что если он немедленно не выйдет сам, то его просто вынут через выбитое стекло. С охраной все было в порядке — она в буквальном смысле слова ударила лицом в грязь и так теперь и лежала. Якобы звонки высокопоставленным друзьям результата не дали — пусть все думают, что они либо не снимали трубку, либо невразумительно блеяли про вмешательство обстоятельств непреодолимой силы. Короче говоря, все условия сна были соблюдены.
Покинув автомобиль, Гуськов грозно глянул вокруг и строго спросил что, собственно говоря, тут происходит, после чего пригрозил всяческими карами всем без исключения участникам маскарада. И очень внимательно посмотрел на человека в маске.
«Кто ты? Реваз? Гриша? Творожков? Полянский? Кока? Правда, я его никогда не видел... Кто-то еще? Ну покажись же! Я ведь отлично помню, что узнал тебя!»
Но это был не Реваз, не Гриша, не Творожков, не Полянский и не Кока, которого Гуськов все равно не знал в лицо. Это не был и неизвестный наемник посланный наказать Гуськова. Все оказалось гораздо проще и страшнее, потому что послушно ложась на землю Гуськов совершенно четко и определенно узнал своего старого друга и соратника Петруху Лебедева. Извините, Петра Николаевича...
Именно он собственноручно ткнул Гуськова лицом в грязную холодную жижу тающего снега. Ткнул с явным удовольствием и неподдельным усердием, даже немного поводил туда-сюда. Совсем как нагадившего щенка...
А потом душевная боль стала отпускать, и на смену ей пришло безразличие. Какая, в конце концов, разница кто скрывался под маской? Разве это имеет значение? Главное, что он, Гуськов, проиграл. Проиграл здесь и сейчас, не в каком-то иллюзорном мире, точнее мирах, где он совсем недавно был, а в самом что ни на есть своем! И что, спрашивается, ему теперь здесь делать? Ровным счетом ничего...
— Я же говорил, что добром все это не кончится... — грустно заметил Гуськов-режиссер вынужденный совершенно ни за что получать крайне неприятные процедуры.
Но никто ему не ответил — новый Гуськов, Гуськов Великий и Ужасный исчез так же неожиданно, как и появился. Гуськов-режиссер сперва сильно испугался — как это так? Был человек и нет человека? Но потом постепенно успокоился:
— А что тут такого? Он появился в определенной жизненной ситуации, потом ситуация изменилась и он исчез. Это если деликатно говорить. А если называть вещи своими именами новый Гуськов просто проиграл в затеянной им же большой игре...
И как ему не было стыдно, как не старался он подавить в себе неправильные эмоции, но, будучи человеком честным, Гуськов-режиссер позволил себе с облегчением вздохнуть...
 
Эпилог

Несмотря на выходные работы у Васька было полно. Известное дело — весной день год кормит. Вначале он помогал отцу наладить трактор, потом перебирал с матерью картошку, потом присматривал за младшей сестрой, пока бабка бегала в сельпо за семенами, потом копал огород, потом поправлял крышу на сарае...
Короче вырваться удалось только вечером. На радостях Васёк прошелся по двору колесом, исполнил на пустых ведрах марш и, получив от матери за труды последнее моченое яблоко завалявшееся на дне бочки, выскочил на улицу.
Наслаждаясь весной, свободой, яблоком и всем, всем, всем, Васёк дошел до пустыря перед бывшим Домом культуры. И остановился как вкопанный. Внешне все вроде выглядело по-прежнему: заросшее крыльцо, облезшая желтая краска, торчащие в углах крыши деревца и пыльные серые окна на которых так интересно рисовать пальцем. Вокруг тоже изменений не наблюдалось: курицы бродили в высокой траве, тетки у колонки судачили, звеня ведрами, а перед председательским домом бухтел на малых оборотах трактор.
Но что-то все-таки изменилось! Что-то же его заставило остановиться! Васёк присмотрелся повнимательнее, даже нос наморщил — и все понял: привычно забитая досками дверь клуба была открыта. Вот оно что! Васёк подошел поближе и осторожно поднялся по ступеням — внутри определенно кто-то был! Он сделал еще несколько шагов, стараясь ступать на носок, как индеец, и заглянул в дверь.
Незнакомый дядька в городской одежде вытаскивал из зала поломанные стулья и складывал в углу около окошечка с надписью «Касса». При этом он насвистывал веселый мотивчик и делал странные танцующие движения.
«Прямо как пацан...» — с удивлением подумал Васёк, и неосторожно оперся на дверь. Дверь качнулась и скрипнула, дядька обернулся на звук и улыбнулся. Васёк, который собрался было на всякий случай дать стрекача, помедлил чуть-чуть. И остался...
— Привет! — сказал дядька, садясь на пол. — Тебя как зовут?
— Васёк... — Васёк по привычке наморщил нос.
— А меня Василий Иванович! — обрадовался дядька. — Стало быть, мы с тобой тезки.
— А чего это вы тут делаете?
— Чего, чего... Порядок навожу! Ты вот, скажем, в театре был когда-нибудь?
Васёк отрицательно замотал головой, хотя, честно говоря, плохо представлял, что скрывается за этим мудреным словом.
— Вот видишь. А разве это хорошо?
И Гуськов, видя в глазах мальчишки непонимание, попытался объяснить, что такое театр:
— Ты спектакль какой-нибудь по телевизору видел?
— Так у нас нет в деревне этих самых... телевизоров...
— Что значит нет? — Гуськов растерялся совершенно.
— Нет и все! — с гордостью сообщил Васёк. — Говорят этот... А, сигнал! Сигнал сюда не доходит, потому как до города слишком далеко. Зато радио работает — красота!
— Ну раз только радио, тогда слушай...
Васёк слушал с интересом, даже зашел внутрь и взгромоздился на подоконник.
— Вся беда в том, что театры бывают только в городах, — закончил лекцию Гуськов, — а из вашей глухомани пока до ближайшего города доберешься так ни в какой театр не захочешь идти. Поэтому я хочу здесь все привести в порядок.
— А кто ж тут это... Играть роли будет?
Идея с театром Ваську определенно понравилась, хотя он пока не представлял до конца, как же это все получится.
— Так сами и будете! — Гуськов встал и отряхнул штаны. — Вот ты, к примеру, придешь?
— Я? — глаза Васька загорелись. — Если научите чего делать, то конечно!
— Научу, ясное дело! Все расскажу, покажу и дам попробовать.
— А другана моего Петьку можно привести?
— Петьку говоришь? — по лицу Гуськова пробежала тень, он поморщился как от боли, даже нагнулся за мусором, чтоб мальчишку с толку не сбивать, а вслух сказал: — Обязательно приводи. Всех приводи, кто захочет!
Дальше разговор пошел о том, что надо сделать в клубе, где взять реквизит, как поставить декорации и, наконец, о чем будет первый спектакль. Васёк принимал в разговоре живое участие и, хотя часто переспрашивал непонятные слова, показал себя вполне деловым и толковым помощником. В плане ремонта он обещал мобилизовать всех ребят деревни, они же должны были притащить из дома всякие ненужные вещи с которыми можно будет делать спектакль.
Единственно что показалось Гуськову странным, так это реакция на предложение сделать «И полетим как птицы!» — Васёк слушавший и внимавший буквально открыв рот, когда услышал про героического индюка научившегося летать равнодушно пожал плечами и заметил:
— А что тут такого? У нас вон все индюки летают. Утром улетают кормиться, вечером домой возвращаются...
Но Гуськов даже спорить не стал — сам мальчишкой был, сам любил для интереса приврать в разговоре. Ну не наврать, так приукрасить!
«Людям свойственно искажать истину, — подумал Гуськов. — Только взрослые делают это из корыстных побуждений, а дети ради интереса...»
Пока обсуждали проблемы и намечали программу дальнейших действий вытащили из зала все поломанные стулья, целые сдвинули к сцене, отчаянно чихая, подмели сцену и даже нашли заваленный агитационными щитами типа «Увеличим яйценоскость кур на 23%» настоящий рояль! Правда, без ног...
— Вот это да! — Гуськов приоткрыл крышку и извлек из клавиш веселый мотив на тему «Ой полным полна коробочка, есть и ситец и парча...» — А что ноги отломаны ерунда! Пока на ящики поставим, а там чего-нибудь придумаем.
Потом Васёк ушел домой, спросив разрешения придти завтра вдвоем с Петькой. А Гуськов, оставшись один, поработал еще с полчаса, пока в помещении совсем не стемнело.
— Хорошо председатель обещал в понедельник электрика прислать, — вслух подумал он, — а то без света совсем плохо...
И ему показалось, что маленький оживающий зал ответил ему чуть слышным эхом. Он вышел на крыльцо и сел на ступеньки. От работы все тело с непривычки гудело, но в душе царил покой.
И вдруг странный звук ворвался в умиротворенное сознание. Гуськов прислушался — да это же индюки курлычат! Но где? Он встал, вышел на середину пустыря и осмотрелся. Вокруг никого не было, даже куры отправились на ночлег.
И тогда Гуськов задрал голову в золотое закатное небо и увидел стаю индюков. Они летели домой.