Эскорт. 1. 8. Баллада о любви

Эскорт. 1. 7. Полемично, но логично
<< http://www.proza.ru/2018/07/02/796


     - Нужно бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте, - подумала, усмехнувшись про себя, Настя, глядя в темноту бесконечного коридора. - А чтобы куда-то попасть, надо бежать как минимум вдвое быстрее! - коридор казался настолько длинным, что она боялась не добежать.
     - Здравствуйте, - дверь, за которую стремилась попасть Настя, открылась перед самым её носом и из неё неторопливо вышел знакомый старик.
     - Здрасьте, - коротко ответила она и, обогнув его, быстро юркнула за дверь.

     На секунду она замешкалась, сомневаясь, что попала в нужное помещение, но стоящий по центру унитаз говорил, что она там, где надо.
     За свою жизнь Настя посмотрела немало фильмов, где герои, входя в одни двери, оказывались совершенно в другом мире. И сейчас ей показалось, что она телепортировалась в другое время, другую страну - всё, что открылось перед её взором, так не соответствовало тёмному коридору, заставленному лакированными советскими шкафами.
     Она словно перенеслась в Викторианскую эпоху: небольшое пространство комнаты было отделано тёмным деревом цвета "hennessy"; на стенах расположились старые фотографии паровозов, автомобилей, схем каких-то двигателей; в центре висели часы с пожелтевшим циферблатом; по бокам светили бронзовые бра. Слева от неё в нише на полках стояли разношёрстные томики, где к Байрону могла ласково прижиматься "Правда сталинских репрессий", а к "Утопии" Томаса Мора - "Настольная книга атеиста".
 
     Свет в помещении, где Настя как в музее, боясь издать лишний звук, с интересом разглядывала пространство вокруг себя, на мгновение погас, погружая её в кромешную тьму. Входная дверь угрожающе дёрнулась, но после короткого "Ой!" бра вновь засияли бронзой.

     На какой-то миг, всего лишь на секунду, пока она находилась во тьме, Настя испытала приступ первобытного страха. Казалось, что отовсюду, изо всех углов, щелей и отверстий к ней лезли липкие пальцы, хватаясь за неё. Словно ожил, пробравшись в реальность, мучительный сон, повторявшийся бессчётное количество раз. В её реальность, из которой уже не проснуться. Разве что в другую жизнь, после смерти. Ей стало жутко от мысли, а что, если это и была та самая что ни на есть настоящая реальность, из её сна?
     Но спасительный свет вспыхнул вновь и ужас отступил к границам сознания, терпеливо дожидаясь своего часа.

     Взлохмаченный со сна, вроде ещё не старый, но уже и не молодой мужчина, в одних семейных трусах с худыми как спички ногами, встретил Настю со страдальческим лицом и суетливо проскочил в туалет.
     Слева, на кухне, заняв мойку, сердитая невысокая старушка что-то старательно скоблила в кастрюле. Настя не решилась её беспокоить, чтобы помыть руки и заглянула за следующую приоткрытую дверь.
     Она словно вновь перенеслась во времени, только теперь оказавшись в блокадном Ленинграде: крашенный коричневой краской бетонный пол лежал неровными волнами, угрожая обрушиться под ней; облезлые стены прятались под несколькими слоями краски - Настя сходу насчитала пять; растресканный потолок с тенётами по углам; потемневшее от старости зеркало, в котором с трудом можно было разглядеть своё отражение; раковина с давно облезшей эмалью и такая же с проржавевшим дном ванна... И только смеситель, весело подмигивая ей хромом, говорил, что здесь всё ещё живут люди.

     В дверях, стоя с недовольным лицом, показалась неопределённого возраста женщина в жёлтом халате: ей можно было дать как восемнадцать, так и все сорок лет. Настя, опустив глаза, молча вышла в коридор. Неопределённая женщина определённо решительно вошла в ванную, с силой захлопнув дверь. С потолка посыпались белые хлопья.

     Настя оказалась в тёмном коридоре. Она вдруг поняла, что совершенно не помнит, откуда пришла. Паника вновь подступила к её горлу и в голову влезла мысль, что ей суждено умереть здесь, умереть голодной, потерявшейся, чужой всем.
     В дальнем конце коридора приоткрылась дверь и выглянуло знакомое лицо. Настя облегчённо вздохнула и кинулась ему навстречу.

     - Каша готова. Прошу к столу, - торжественно приветствовал её возвращение Женя с полотенцем в руках.
     - Ой, как здорово! - вытирая мокрые руки, она готова была броситься на шею своему спасителю, крепко обнять его, расцеловать. - Можно я в кресле? В нём так удобно.
     - Конечно, - он переставил старую фарфоровую тарелку на чайный стол. - Садитесь, где нравится.
     - Спасибо! - залезши с ногами в кресло, Настя взяла в руки горячую тарелку. - М! - вдохнула она поднимающееся вверх полупрозрачное облако ароматного пара. - Какая вкуснятина! - и, обжигаясь, быстро стала глотать горячую кашу. - А почему вы не едите?
     - Да я как-то... - Женя, пожав плечами, сел с ней рядом. - Вы ешьте, не обращайте на меня внимания, - ему нравилось смотреть на неё.

     Настя попыталась вспомнить, когда она в последний раз ела овсяную кашу. Кажется, что тысяча лет прошла с тех пор!
     Тогда эта каша казалась ей ежедневным наказанием, нескончаемой мукой. Она возила по тарелке ложкой, обиженно хныкала, что её вновь и вновь заставляли есть эти противные сопли, упрямо отодвигала от себя плоскую тарелку с синими цветочками по краям, могла часами сидеть за столом нахмурившись, угрожая бабушке умереть с голода. Бабушка озабоченно взмахивала руками, кружилась около неё, уговаривала как могла, обещала сводить в цирк. И только после того, как бабушка использовала все свои нехитрые средства, нехотя уступая глупой старости и делая тем самым для неё великое одолжение, Настя через силу запихивала в себя ложку за ложкой гадкую, встававшую поперёк горла, противную слизь. Продолжалась эта война каждый день, повторяясь изо дня в день, шла несколько лет, пока однажды бабушка не исчезла.
     Взрослые говорили ей, что бабушка сидит на облаке и оттуда на неё смотрит. Настя не понимала, что там делала её "ба", выглядывала её часами. Ей казалось, что "ба" обиделась на неё за то, что она не ела кашу и теперь пряталась среди облаков.
     Вместе с бабушкой не стало и каши. Никто больше не варил её, не заставлял ею давиться. Настя поначалу обрадовалась этой свободе, наслаждалась тем, что никто её не тыркал, предоставив себя самой себе. Но вскоре эта свобода стала тяготить, она не знала, что с ней делать, ей стало страшно одиноко. Она несколько раз сама пыталась сварить кашу, надеясь, что бабушка всё увидит, простит и вернётся к ней, но каждый раз каша словно мстила ей за прошлое: то пригорит, то вдруг окажется пересоленной. Но она ела эту кашу, с надеждой поглядывая на небо. А мать, вернувшись с работы, каждый раз лупила её ремнём, приговаривая, чтобы не переводила зря продукты. Это продолжалось до тех пор, пока одна добрая соседка не объяснила Насте, что бабушка умерла и больше никогда не вернётся.
     Детство закончилось вместе с кашей. И больше никогда, ни разу за всё время, - ни в школе, ни после неё, она не съела и ложки овсянки. Она глубоко затаила обиду на бабушку, что та бросила её, оставив наедине с этой жестокой жизнью, что ей приходилось теперь самой всё делать, всё решать, раньше времени стать взрослой ради своей "непутёвой", как часто говаривали соседки, матери. А так хотелось покачаться на качелях, поваляться в снегу, попрыгать с обрыва в воду.

     Теперь же Настя ела овсяную кашу, жадно проглатывая ложку за ложкой, искренне недоумевая, как она могла казаться ей раньше чем-то ужасным, отвратительным, как сопли?! То ли она так сильно проголодалась, то ли Женя необыкновенно сварил её, добавив волшебные ингредиенты, но каша на вкус напоминала десертное суфле высокой французской кухни. Одно за другим вспыхивали на кончике языка иностранные названия: Fromage blanc, Creme patissiere, Bechamel, Ponthier...
     Но всё это не шло ни в какое сравнение с совершенно обыкновенной копеечной кашей.

     - Расскажите что-нибудь, - попросила Настя. - Расскажите про туалет...
     - Про что? - переспросил Женя, любуясь ею. - Вы про "клуб"? - он смутился, пригладив затылок. - Понравился?
     - Он такой... - она проглотила горячий ком, выкатив глаза. - ...необычный!
     - Есть немного, - смущение росло от того, что он так и не доделал ремонт в коммуналке, забросив его. - Несколько лет назад затеял ремонт. А потом - то одно, то другое.
     - Так это вы?! - удивилась Настя, облизывая губы.
     - Ну да. А что?
     - Круто! Я  серьёзно. С таким вкусом всё. Даже неловко там... - Настя смущённо улыбнулась. - Ну, вы понимаете.
     - Да? - он видел её восхищённый взгляд, который толкал его всё бросить и бежать со всех ног: хватать шпатель, шпаклёвку, кисти, краски и продолжать этот затянувшийся на годы ремонт.
     - Как в оксфордской библиотеке! - пошутила она, но осеклась, заметив, что задела его.
     - Вас смущает, что рядом с унитазом стоят книги? - Женин энтузиазм понемногу стал остывать, столкнувшись с её насмешкой.
     - Немного, - Настя поджала губы и замолчала.
     - Но ведь лучше их читать, чем пялиться в смартфоны?! Вы что, никогда не брали с собой в туалет книгу?
     - Нет, - солгала она, вспоминая, как единственным местом, где ненадолго можно было укрыться с книгой от бесконечных шумных попоек матери с очередным хахалем, был туалет; солгала не потому, что хотела казаться правильной или что её коробило от кощунственного отношения к книгам, а не хотела вспоминать прошлое, всячески от него отгораживаясь.
     - И я тоже, - устало признался он. - Думал, что буду продуктивно использовать каждую секунду. Думал - "Свет в массы!" Все покрутили около виска пальцем, когда я притащил туда книги. И стоят они теперь там в качестве антуража, никому не нужные. Но всё равно, откроешь как-нибудь Окуджаву или Высоцкого...
     - Вам нравится Высоцкий? - перебила его Настя.
     - Да. Очень. А вам разве нет? - когда Женя с кем-либо сталкивался, кто заявлял, что я не люблю Пушкина, или Есенина, или Высоцкого, то начинал злиться и требовал доказать: "Почему?", но каждый раз встречал абсолютное невежество, полное незнание предмета разговора и обычное желание показаться оригинальным, отвергая гениев.
     - Не знаю, - она пожала плечами. - Скорее нет.
     - Интересно, - его руки сами по себе сложились в замок, готовясь услышать привычную нелепицу. - А почему?
     - Сложно сказать... - Настя пробежала глазами по комнате, словно ища подсказки и, не находя, вновь пожала плечами.
     - А его "Балладу о любви" вы слышали? - смягчился Женя, видя, что она не рисуется перед ним, не опрокидывает кумиров; он увидел, что Настя просто не читала его стихов, не слышала его песен, что она дитя поколения, выросшего на дешёвой попсе в эпоху быстро растворимых звёзд.
     - Не знаю, - улыбнулась она обезоруживающей его улыбкой. - Может быть...

     Женя стремительно подбежал к окну, отдёрнул штору и снял со стены гитару, покрывшуюся от времени пылью. Подтянув на слух струны, он закатал рукава рубашки, обнажив сильные предплечья и заиграл. Пальцы поначалу не слушались, неуклюже заплетаясь, плохо зажимали струны, путались в аккордах, но скоро всё вспомнили и грациозно затанцевали на грифе.

     - "Когда вода всемирного потопа", - начал он, нежно обнимая Настю бархатом своего голоса. - "Вернулась вновь в границы берегов", - сколько раз он пел эту песню, скольким женщинам - он не мог уже вспомнить. - "Из пены уходящего потока...", - за жизнь так много накопилось случайных связей, всего на одну ночь, на несколько часов; и каждой он пел её; и каждой казалось, что эта песня звучит именно для неё. - "И чудаки - ещё такие есть...", - и каждая понимала, что это не так, что это всего лишь ложь, игра, что за этим последует рассвет и сказка развеется, и солнце обнажит обман, покрытый ночным дурманом. - "И не наград не ждут, ни наказанья...", - но, не смотря на всё это, каждой хотелось этого обмана, этой сладкой лжи, где каждая чувствовала себя единственной, любимой, превратившись на одну ночь в прекрасную принцессу, а потом всю оставшуюся жизнь они вспоминали ту ночь, плача от невозможности счастья и всё же готовы были отдать за ту ночь всё, что у них было, саму жизнь, только бы ещё раз испытать чувство нужности, значимости, чувства - "Я живу!". - "Я поля влюблённым постелю", - эта песня была для Жени той наживкой, на которую женщины всегда неизменно попадались: замужние и одинокие, вдовы и абсолютно неискушённые в любви и всем он давал то, что они хотели получить, он смотрел на них так, как они хотели, чтобы на них смотрели, говорил им то, что они хотели услышать. - "И много будет странствий и скитаний: страна Любви - великая страна!.." - только молчаливой Ане удалось задержаться около него на несколько лет: он и сам не понял, когда и как это произошло; просто вдруг в его жизни появилась она, которая, проснувшись раньше его, приготовила ему завтрак, прибралась в комнате и молчаливо ушла, без лишних слов, а вечером того же дня постучалась в двери и так же молча вошла с продуктами и сумкой своих вещей; она молчаливо вошла в его жизнь, несколько лет безропотно терпя его прежние привычки, в надежде, что когда-нибудь он изменится, что она сможет его переделать, приручить. - "Лишит покоя, отдыха и сна..." - но он всегда приходил домой поздно, с нескрываемым запахом алкоголя и женских духов; а ей, как и многим, хотелось вновь услышать ту песню, услышать слова любви, почувствовать его нежные прикосновения, но взамен всего этого ей лишь доставалось право спать с ним рядом, готовить ему, обстирывать его; и она готова была нести эту ношу, взвалить на себя этот крест, если бы он хотя бы ещё один единственный раз спел для неё; но шли года и все взгляды и ласки доставались другим, всё новым и новым другим. - "Я поля влюблённым постелю...", - почему он вновь запел эту песню - он не понимал: ему ведь не нужно было соблазнять ту, что сидела с ним рядом - он за неё заплатил. - "Я дышу, и значит - я люблю!" - но ему просто хотелось петь, и петь именно её, "Балладу о любви", и именно для неё, для Насти. - "Я люблю, и значит - я живу!" - словно сама Жизнь дала ему второй шанс спеть её по-другому, для другого, для другой; словно Кто-то дал ему право реабилитироваться этой песней, доказать, что он не до конца ещё прогнил, что из него что-то ещё может выйти, получиться.

     - "Но многих захлебнувшихся любовью", - Настя старалась как можно тише скрести по тарелке ложкой. - "Не докричишься - сколько не зови", - её волновал его голос, его слова, его взгляды и как другие, она молила его об обмане, о лжи, умоляя подарить ей сладкий миг блаженства. - "А мы поставим свечи в изголовье погибших от невиданной любви", - и всё это было бы возможно, если бы не одно отягчающее обстоятельство: она смотрела на исчёрканный список на стене, держа в руке тёплую от каши тарелку; последний пункт длинного списка безжалостно хлестал её по щекам, отрезвляя её, напоминая, кто она есть и зачем сюда пришла. - "И вечностью дышать в одно дыханье", - каша, согревшая её желудок, тяжёлым камнем упала куда-то в самый низ живота. - "И встретиться со вздохом на устах", - кровь бросилась ей в лицо, заливая щёки. - "На хрупких переправах и мостах", - кровь стыда, что поверила в лживую сказку со счастливым концом. - "На узких перекрёстках мирозданья", - что позволила играть собой в этом спектакле. - "Свежий ветер избранных пьянил", - ей хотелось, чтобы он немедленно замолчал, ей непереносим стал его голос. - "С ног сбивал, из мёртвых воскрешал", - но он не видел, что с ней происходило, он пел с закрытыми глазами. - "Потому что, если не любил", - она решительно поднялась, не в силах больше выносить это унижение, эту насмешку, этот цирк. - "Значит, и не жил, и не дышал!" - холодно про себя решив, что ей нужно просто отработать деньги, она шагнула вперёд.

     Женя, закончив песню, сидел на диване с опущенной головой, глубоко погрузившись в свои мысли. Настя подошла к нему, мягко взяла гитару и, поставив её на пол, села к нему на колени.


Эскорт. 1. 9. Так кто ж ты, наконец?
>> http://www.proza.ru/2018/07/08/694