Отлуп

УТРОМ женщине крутого нрава Куприянихе сорока принесла на хвосте безрадостную весть: её благоверный Васька Воронов водит шашни с некоей Валькой-кладовщицей в соседней деревушке Чёрная заимка.

Не далее недели назад, подписав перемирие с мужем после трёхнедельной с ним войны, Куприяниха пришла в неописуемую ярость. Дрожа от нахлынувшего гнева, она так громыхнула об угол дома подвернувшимся ей под горячую руку тазиком, что у корыта с зерном от испуга тут же пал замертво её любимый кочет Петька.

- Ну, я ему устрою варфоломеевскую ночь, - негодовала Куприяниха, тряся за ноги бездыханного кочета. - Харю его пропитую вот этим самым кочетом пообомну! Я ему, кобелю шелудивому, капкан в постель-то подсуну!

И надо же было такому случиться, что именно в этот день Васька Воронов в очередной раз нарушил последнее своё клятвенное заверение не прикасаться к спиртному ни одной губой, не смотреть в сторону самогонки ни левым, ни правым глазом. Дурное дело нехитрое, и к обеду, когда он уже нетвёрдо стоял на ногах, дружки-собутыльники, братья Сёмка с Гришкой, стали подзуживать, мол, какой ты, Васька, хозяин, если среди бела дня не можешь в собственном доме изъять бутылку самогонки. Дескать, выпустил из рук вожжи, а теперь майся, не догулявши.
Дружки ударили против всяких правил, под самый дых. Васька и в самом деле давно стал подмечать, что во всех делах, где надо и уж совсем там, где не надо, верховодит не он, герой «горячей точки», а его Куприяниха, которая не то чтоб и пороху-то не нюхала, но и совсем этого делать не хотевшая.

Распалили Ваську Воронова дружки, и он, что называется, взбрыкнул.
- Ша, медуза! - вскричал. - Болото наше! Поехали ко мне! Долежала до святой минуты заначка!
Сёмка, для приличия будто бы, уточнил не без опаски:
- Может, Вась, отложим встречу? Что-то у меня сегодня селезёнка ёкает не в меру громко, будто я не я, а лошадь моя, и бежит она трусцой на пустой желудок по необъятным нашим деревенским просторам!

Но Васька уже сидел в легковушке, как некогда в солдатском окопе – готовый не только обороняться, но и нападать, и Сёмка уселся на заднем сидении.
- Да закрасится кривое! Трогай помалу, Гриш! - благословил поездку Сёмка.
- Говоришь, не надо? - не унимался Васька. - Я её щас шасть по заслонке, и она тук-тук-тук, и на малых оборотах…

И Васька Воронов изобразил траекторию полёта по нисходящей линии, имея в виду падение жены к его ногам.
Дорога была недолгой, и вскоре машина остановилась у Васькиного дома.
- Подкрепление требуется? - спросил неуверенно Сёмка.
- Остынь! - Васька чувствовал себя перед друзьями героем дня, а, может, и всей недели. Сейчас он на виду мужиков вырвет из рук жены заветную бутылку. Не то не быть ему Васькой Вороновым, воевавшим в «горячей точке»! Он так хлопнул дверцей легковушки, что та осуждающе покачнулась сначала влево, а потом и вправо, зачем-то мигнув при этом подфарниками.

Васька не слышал, как Сёмка посоветовал брату на всякий случай не выключать мотор и быть готовым к отступлению на запасную позицию: селезёнка ещё ни разу его не обманула, обострение ситуации чувствовала за версту.
Зря Васька сильно хлопнул дверцей. Этот звук тут же уловила ещё не остывшая от гнева Куприяниха. Завидев ничего не подозревавшего об утреннем визите сороки покачивающегося хозяина и дождавшись, пока он приблизится на расстояние вытянутой руки, она грозно вынесла из-за угла дома себя и мёртвого кочета.
- Ну! - Ваське показалось, что этот её возглас услышала вся деревня сразу. - Щас я тебя ушатаю!

Первый удар пришёлся по левому уху; Ваське даже причудилось, будто кочет только притворялся бездыханным, поскольку в момент соприкосновения тот успел произнести матерное слово. А, может, это слово сорвалось с губ самого Васьки – попробуй теперь разберись.

- Кажись, приплыли тапочки к дивану! - воскликнул Гришка и суетливо принялся включать скорость, чтобы ретироваться, пока и до него не долетел несчастный кочет.

Второй удар кочетом едва не свалил Ваську с ног, но он всё же успел ухватиться за птицу.

- Ты чего взгордыбачилась? - Васька ещё чего-то хотел сказать, но последующую его речь прервал бурный и чрезмерно эмоциональный монолог его родной Куприянихи. В переводе с нецензурного языка на культурный это можно перевести, условно, конечно, так:
- Флаг тебе в руки, барабан на шею, ветер в лицо и поезд сзади!

Хорошо, что Гришка догадался заблаговременно открыть дверцу – Васька сходу заскочил в отъезжавшую легковушку. Брошенный Куприянихой кочет до машины не долетел, но, к несчастью для Васьки, шлёпнулся к ногам будто бы случайно оказавшегося у калитки языкастого выдумщика Никифора Никифоровича. Дождавшись, пока уляжется дорожная пыль, он поднял птицу так, словно собирался осмотреть её на предмет повреждения. Положил на столбик, заметил во дворе Куприяниху.
- Проще сказать, что всё нормально, чем объяснять, почему так хреново, Куприяновна? Чего же ты петухом-то разбрасываешься?

- Не петухом, а кочетом! И потом, тебе-то какое до этого дело? Мой кочет, что хочу, то и делаю! Шёл бы ты восвояси, подальше от кочета, пока он ненароком и тебя в одно место не клюнул.
- Ну-ну, - обиделся Никифор Никифорович. - На сердитых воду возят! Или не слыхала? Чего злая-то, спрашиваю!
- Я сегодня просто прелесть, какая гадость! Правду говорят, что жизнь научит сопатого целовать. Связалась с охламоном, Васькой своим. Такой парень был, а теперь почти каждый день на штыках.
- Кочет он и есть кочет, - непонятно к чему произнёс Никифор Никифорович и, не прощаясь, пошёл своей дорогой.
Между тем Васька Воронов с друзьями выехали за деревню и остановились на лугу. Отдышавшись, Васька сказал Семёну:
- Ты как-то спрашивал, кто такая курва в ботах. В армии я думал, что это наш старшина. Но теперь считаю, что это всё-таки моя жена. Так напуститься из-за несчастной бутылки. С чего вдруг?

- Чё, поплохело малость, Вась? - участливо поинтересовался Гришка. - Зря к Сёмкиной селезёнке не прислушались. Где теперь пойло искать станем?
Васька отмолчался, а Сёмка, глянув на его распухшее ухо, подвёл итог семейного раунда:
- Не знаю, что я вчера делал, но утром меня почему-то обозвали идиотом.
В машине установилась горестная тишина. Только мотор ворчал недовольно о чём-то своём. Васька обеими руками зажал больное ухо. Он не понимал остервенелого поведения жены, и от этого ему было ещё больнее.

НИ В ТОТ ДЕНЬ, ни на другой не рискнул Васька явиться пред очи своей Куприяновны, всё гадал вместе с братьями, какая собака её укусила, где она белены могла объесться. Но лишь к вечеру третьего дня от добрых людей узнал он причину.

- Надо тебе заявиться с повинной, - сказал, как отрезал, Сёмка. - Нарви полевых цветов, упади к ногам жены и до посинения проси у неё прощения.
Васька так и поступил, но жена, приняв букет, холодно бросила его на койку, и будто ушат холодной воды вылила на стоявшего на коленях Ваську:
- Убью!

И вышла из дома, так хлопнув дверью, что со стены сорвался свадебный портрет в рамке, углом зацепив Васькино правое ухо.
Угроза быть убитым настолько подействовала на Ваську, что он две недели кряду спал с открытыми глазами. И все эти дни усиленно размышлял над тем, как ему помириться. Думал-думал и придумал.
- Прогнуться надо! - сказал сам себе.
Сказал, и в ту же ночь украл на току машину гречки.

Приехал домой, ссыпал груз в закром и, довольный, пошёл в дом, чтоб обрадовать жену подарком. Гречка-то вон как подорожала, народ, словно оголодавший, в очередях за ней бьётся, как при социализме за колбасой по талонам.
Куприяниха однако же не спала и всё видела. В темноте стояла она, подбоченясь, Ваську поджидая, и этой её позы он испугался так, как не боялся, отстреливаясь в Афгане от «духов».

Он уже собрался сообщить приятную новость, но жена опередила:
- Вот что, Воронов, - сказала, ехидно улыбаясь. - Убивать я тебя не стану. Заявлю вместо этого в милицию! И крышка тебе! Ты живой будешь мучиться в тюрьме, а мымра твоя – там, в своей кладовой. И я грех на душу не приму.
Тут ноги Васькины предательски подкосились; он кулём свалился на порог. А едва оклемался, позвонил Сёмке с Гришкой. Втроём они перегрузили гречку из закрома в кузов; по потёмкам же Васька отвёз её на склад, где кладовщицей работала Сёмкина жена.

Ночное происшествие не попало в милицейскую сводку и никто о нём не узнал, только с той поры Васька разорвал любовную связь с Валькой-кладовщицей и прикипел к дому. Отлуп, полученный от жены, возымел на него благостное действие, а в память о былых перипетиях с лёгкого слова Никифора Никифоровича прилипло к нему накрепко прозвище – Кочет. Но Васька и не возражал против такой мелочи.

- Хоть кочетом, хоть чёртом обзывайте, - стал он говаривать друзьям, - но я своей Куприянихе останусь верен. Всё-таки от тюрьмы и позора меня спасла.