3. Крахидальный этап

I
 Когда Антона побольше захлестнули проблемы реальной жизни, этого и оказалось достаточно для его отречения от своих фантастических повестей. Он стал предполагать для себя опасность неких заболеваний, а каких именно – мы лучше говорить не будем. Сначала он пытался что-то вычитать о них из словаря иностранных слов.

 Не сразу была выброшена в мусорное ведро рукопись «Необъявленной войны», прошло некоторое время. Сначала Антон увидел нечто, напомнившее об обломном этапе, и таким образом вызвавшее ощущение другого варианта его продолжения - крахидального этапа. Всё огромное различие тядупоумного и крахидального этапов – их вариантов выхода после облома,  их эстетического фона – различие, которое приведёт к грандиозным последствиям, всё оно основывалось на различии отношения Антона к своему сочинительству. В тядупоумно-крахидальном транзите он ещё думал: «Ладно, пробовал же», – а на крахидальном этапе: «Лучше бы и не пробовал».

А теперь о том, что напомнило о прошлом лете. Причиной снова стал телевизор. На этот раз по нему шло что-то наподобие спортивной передачи, на это Антон наткнулся, перебирая все каналы. Это была разновидность борьбы на ринге, называемая реслингом, а по-русски – боями без правил. Никакого очередного утешения подросток не искал. Он смотрел этот реслинг в Новомосковске, по тому каналу, который (как-то так получилось) вещал только там. И теперь реслинг был обнаружен на другом канале. На героев этих боёв Антон в значительной степени равнялся, вот только в школе пока лишь сам бывал битым. Но в реслинге не только дрались, в этой программе изображались все межличностные отношения, борцы бывали на ринге просто с речью об этих взаимоотношениях, которые иногда приводили к дракам вне ринга или незапланированным на ринге. В разборках участвовал и начальник организации реслинга. Словом, это было нечто среднее между спортивной передачей, боевиком и мыльной оперой.

Болезни, которыми опасался заболеть Антон, он стал высматривать уже в медицинском справочнике. И вдруг его заинтересовали болезни из другого раздела – нервные и психические, в особенности те, симптомами которых являются галлюцинации, бред, кошмары и тому подобное. Был ли это произвольный интерес? Не совсем. Фантазии, от которых Антон отрёкся, остались у него в подсознании, и потому подсознательно он опасался, что они снова придут к нему, уже ему не принадлежа – то есть как раз в виде галлюцинаций, имеющих враждебный, устрашающий вид. А так, Антон думал, что он читает просто для острых ощущений. Сознательно он, правда, однажды вспомнил нечто подобное у героя своей «Необъявленной войны» в состоянии гипнотического транса. Но за остроту ощущений Антону приходилось расплачиваться – он на полном серьёзе стал опасаться ночных видений. И что интересно, в детстве, таком раннем, которое он только мог вспомнить, он темноты не боялся. А вот когда он уже учился в средней школе – иногда побаивался, например, после прочтения о призраках в «Тайнах ХХ века». Но самый пик боязни темноты, аж до неровного дыхания, пришёлся на возраст тринадцати лет, на крахидальный этап. И это было напрямую связано с особенностями данного отрезка жизни, а не просто с тем, что Антон что-то читал. Ведь отчего у человека вообще возникают специфические, болезненные страхи? От неуверенности в себе! Иногда возникавшая у Антона раньше боязнь темноты была выражением глубинной, неосознанной неуверенности в идеологии лидеров и усталости от напряжённости в семье, как будто ей способствовали злые духи. А теперь же какую запредельную степень имела неуверенность Антона, когда он начал разглядывать весь свой крах, перестав от него отвлекаться?! Фантазии, которыми Антон отвлекался, сбивали его с пути истинного, мешали осознать своё место в этой реальной жизни, самоутвердиться, и теперь, после их разоблачения, нагрузили подсознание, примкнули к «злым духам». Антон пока ещё никак не устремлялся в будущее, а только лишь отрекался от прошлого.


Помимо ожидания новой квартиры у старшего поколения – Поликарповых, было много пересудов о новой, большей площади, квартире Хибариных. И большинство их, конечно, были нервными. Дошло до очередной надолго запомнившейся фразы Игоря Хибарина: «А мне и здесь хорошо». После этого проснулся Антон, и в комнату зашёл его отец, за ним – мама.
– Ну-ка, дыхни! – шутливо потребовала она, предпочитая такой метод сглаживания конфликтов.
– Значит, каждый день я пьяный прихожу, да?
Антон понял, что произошла новая распря, и решил, по возможности, этого не слушать. Но когда он пошёл чистить зубы, то услышал крик деда:
– Да ладно из-за него расстраиваться-то!! Из-за этого, б…, г…!! Всё, это не человек уже!

Антону оставалось напряжённо молчать. Когда он вышел, произошла перемена мест, с ним в комнате оказалась бабушка. Она вытирала глаза и на вопрос, что случилось, решила ответить, сначала не беспокоя внука:
– Да мы там… О квартире говорили, которую вам надо получать. Да я могу просто так расплакаться, ты ж знаешь?

А из кухни продолжал доноситься крик деда, только уже по другому поводу, более мелкому, производный от первоначального крика. Валентина попросила его не задевать плохо держащийся тройник в настенной розетке, и тот рявкнул на неё:

– Чего тебе?! Если бы он был путёвый, ничего бы не было!.. Чё ты всё на меня прёшь?!! – и тут в его поддержку высказалась бабушка, а услышал это один Антон.
– Правильно, если он непутёвый, то чего придираться-то?
– «Чё ты на меня прёшь?» – повторил Антон слова деда.
– Ну, правильно!– повторила бабушка.
Виктор Захарович, наконец, пошёл курить, и ему говорил Игорь.
– …Тебе ж не объяснишь, ты ж бешеный.
– Да я не бе-эшеный! Вот ты попробуй ещё что-нибудь скажи ей!!..
– Иди, иди кури!
– …Не Вале, а Галине.

Вот так объединились те, кто в восприятии Антона вторгся в квартиру.
Виктор Захарович, впоследствии, и сам подвыпил. Он пришёл, когда Антон остался один и мирно с ним поговорил. «Как же сделать так, чтоб отец не пил?..» Когда вернулся Игорь, он и с ним заговорил по-другому, что позволило уже тому повысить голос
– В моей квартире живёт и ещё г… меня обзывает!
– Ну, Игорёк, я ещё раз говорю, что если я за время жизни здесь плохо о тебе сказал, то ты меня извини!
– А я ещё раз говорю, что будешь отдельную комнату снимать, если будешь так себя вести.
Антон был этим словам даже немного рад, ему показалось, что восстановлена справедливость.

И вечером того же дня дед, уже развезённый, снова заорал на Игоря, когда тот с Валентиной вернулся с рынка.
– Валь, ты чё, одна всё несла?! Ой, как-кая наглость!! И ты ей не помог – иди отсюдова!! Это ж, б.., ох… можно! И чтоб я это видел?! Да ты, б…, больше сюда не придёшь!(Игорю предстояло выйти, поставить машину) Я ещё в Треполье позвоню, скажу всё!
– Да если ты будешь в Треполье звонить, я тебя… придушу!

А по уходе Игоря дед многократно повторял свои слова пьяным голосом.
Были принесены также проявленные фотоснимки, с дачи Ольги Гулковой и более ранние, которые при первом просмотре удручили Антона тем, что он на них выглядел необыкновенно тупо. В связи с этим, он сам решил попросить деда уняться:
– А может хватит, у меня свои проблемы! – и, причём, результат был получен.


В медицинском справочнике Антон стал смотреть другие разделы, но и они оказывали всё то же воздействие. Много чего жутко завораживало в хирургических, инфекционных, кожных и других болезнях, встречались такие термины, как «волчья пасть», «кроличьи глаза», «свищи», «асфиксия» (остановка дыхания). Ещё, бабушка вдруг принесла от Гаврилкиных уже не справочник, а целую медицинскую энциклопедию, где были глянцевые вкладки с цветными фотографиями всяких болячек, сыпей и прочих болезненных уродств. Как гласит народная мудрость, болезнь человека не красит. Профессионального интереса к тому, что видел, Антон ещё не имел, это было всё для тех же острых ощущений. Просто теперь он ещё и предполагал у того, чего боялся по ночам, внешний вид.

И ночью всё-таки кое-что происходило: два раза во сне закричал с кухни дед, закричал страшно, по-медвежьи. Эти два раза были с интервалом в месяц с небольшим: в начале марта и в начале апреля. После них и мама, и бабушка утверждали Антону, что это из-за желания деда выпить. В первый раз Антону ещё повезло – он находился в ванной, когда дед сначала как-то крякнул, но Антон уже почувствовал, что это не всё, и действительно раздался медвежий рёв. Как только он прошёл, бабушка громко прошептала: «Не ори!». В этот раз больше испугалась Валентина Викторовна, она уже лежала в темноте и не поняла: с Антоном ли что и вообще, что и откуда. Она крикнула:
– Чего там?!!
– Да во сне кричит, чего ещё! – ответила Галина Архиповна.

В следующие ночи Антон затыкал ухо одеялом, причём, с такой силой, что это мешало расслабиться. Однажды он понадеялся, что обойдётся и, ототкнув ухо, не высовывая головы из-под одеяла, быстро снял с себя жаркую рубашку, и тут вновь раздалось: «Э-у-аа-аа!!!». Он в ужасе уткнулся в подушку и придавил одеялом ухо, в котором громыхало его сердце. Примерно через полчаса он, с натянутым на голову одеялом дотянулся до выключателя ночника, включил его, и, когда на это отреагировала мама, попросил воды. Ему не повезло, что он не успел заснуть.


II
Игровая приставка «Сега» у Антона сломалась ещё на тядупоумном этапе. Маме ничего не мешало снова утешить своё дитя, предложив ему новую приставку. И он выбрал ту, в которую играл на обломном этапе и раньше, то есть «Денди», чтобы вспомнить все те игры, бывшие недоступными на «Сеге». Только вставая с постели, Антон уже трепетал в предвкушении момента, когда сможет поиграть в игры прошлого чудесного лета – «Batman&Flash», «Flintstones-III», «Duck Tales-II». Эти игры вместе с проявленными фотографиями с дачи тёти Оли, а также просмотром боёв без правил способствовали мысленному возвращению в обломный сезон и подталкивали к раздумью над другим его исходом, с которым он не стал бы обломным, и не было бы впоследствии нужды в пустых фантазиях.

Но пока Антон ещё не до конца показал себе своё отречение от тех фантазий – в выдвижном ящике шкафа ещё лежала рукопись «Необъявленной войны». И он, наконец, решил её выбросить. Это действие не обошлось без новой причуды, некоей церемонии – Антон, оказавшись вдруг в квартире один, разговаривал вслух со… своей рукописью! Речь была незлобная, он вежливо «объяснил своей рукописи», что она дала ему утешение после облома, поблагодарив её за это, но на большее она не способна. И под конец добавил пожелание, чтобы в мусорном контейнере она оказалось подлежащей уничтожению государственной тайной.

 С этими событиями в жизни Антона удивительно перекликалось событие всероссийского исторического масштаба – двадцать третьего марта две тысячи первого года была затоплена, то есть, разрушена в космосе орбитальная космическая станция «Мир», из-за невозможности госбюджета оплачивать её международное использование. Это тоже было расставание с космосом, только в отдельности у Антона оно произошло не по материальным, а по духовно-личностным соображениям. Его дух был направлен теперь не к мысленному витанию в глубинах космоса, а к прочному стоянию на земле.

В своей «Необъявленной войне» Антона особенно раздражала одна фраза в начале, прочитанная его отцом: «…Мир стоял на пороге ядерной войны». Он не считал себя вправе высказывать подобные суждения о целом мире, потому что кто он есть? Стал ли он сам в этом мире хоть кем-нибудь? В «Линии времени», хоть она и не была написана на бумаге, ему было противно вспоминать о рассказанном маме эпизоде с Аней Гаврилкиной. Говорить о возлюбленной главного героя, не заслужив самому таких отношений с девочкой – это пошлость! Маме же он просто несколько раз сказал, что отрёкся от своих повестей.

– Всё, я понял, что зря я сочинял. Глупо получилось… И «Необъявленную войну» я выброшу… – и никаких её простодушных возражений он, конечно, не принимал.

А о девочках пора уже сказать особо. Говорить о них Антону было действительно слишком щепетильно. У него в тринадцать лет появилось особое отношение к девочкам – нежное и трепетное. Но оно возникло не из-за то, что они чем-то лучше мальчиков, от таких сравнений он как раз был далёк, а за то, что они сами по себе являются девочками, за то, что во всём так устроены. Только вот выразить эти чувства было не дано, так как в заточении из выросших девочек общаться было не с кем, а на одноклассниц Антона его чувства попросту не распространялись. Из всего, что он наблюдал, идеальным для него являлось общение Паши со своей соседкой по даче шестнадцати лет. Оно было задорно-игровым, и в нём встречались тонкие намёки на то, что они уже большие. А дома же, родителям намекнуть на своё половое взросление Антон смог бы только в связи с подвернувшимся реальным случаем, но таковой не представлялся и не ожидался в ближайшее время. Так что Антону оставалось самым обыкновенным образом молчать. Его взросления в этом плане никто не заметил…

На крахидальном этапе Антон явственно нащупал своё жизненное дно. Он впервые столкнулся с непосредственно окружающей его неприглядной реальностью вследствие исчерпанности вариантов обходного пути. Начиная с детства, его стремление к лучшей жизни выражалось то в нарочном мире, то в необоснованном уподоблении крутым сверстникам, то в сочинении каких-то фантастических повестей, но всё это были обходные пути, которых больше не осталось. А теперь же он испытывал потребность воздействовать на окружающую реальность самым прямым и открытым образом, пока эта реальность сама не довела до конца своё воздействие на него, не свела его с ума окончательно. При поверхностном взгляде со стороны это можно было назвать типичным подростковым бунтом.

На лечебной физкультуре, которой Антон продолжал заниматься в ЦСО, снова кроме него остались одни малыши, и он не собирался это терпеть. Сначала он спросил у преподавателя, когда ходят «большие», та ответила: «Да они сейчас что-то не ходят». А дома он решил выразить своё недовольство бабушке, притом, что изначально не рассчитывал на сочувствие.
– Надо же, не ходят чего-то…
– Ну и фиг с ними! Не ходят и не ходят!
– Но мне-то среди малышни одному… стыдно.
– Стыдно воровать, грабить, издеваться над людьми, а остальное не стыдно.
– Но я не убиваю и ничего не делаю…
– Ну и всё!
– Но мне всё равно… неудобно.
– Неудобно штаны через голову надевать! Так говорят…
– Но я не знаю, как ещё сказать!
– И что ты предлагаешь? Не ходить?
– Не знаю, подумаю…

И Антон, омрачённый, ушёл с кухни, где происходил разговор. Для какого-нибудь хорошего бунта ему не хватало энергии. В комнате же находился отец и смотрел какой-то советский фильм с актёром Боярским про французское дворянство. Этот фильм не поднял Антону настроение, показался нудным (мол, в такого рода фильмах все только носятся со своей дворянской честью, словно курица с яйцом, и больше ничего не происходит), и он вдруг с какой-то ухмылкой сказал отцу: «Ну и любитель ты всякое дерьмо смотреть!». Игорь ответил что-то про то, что смотрит Антон, но тот этого не разобрал и не придал значения тому, что сказанное может аукнуться ему в особой степени. Против отца же он ничего не имел.

Для данного периода жизни Антона было символично его застревание в игре под названием «Spiderman» на втором уровне в яме, из которой не выбраться, можно только начать игру снова, дав загрызть себя крысам. Подходили также и фон подземного склада, и тревожная музыка. А также на этом уровне герой игры должен был добыть детонатор и бомбу. Как всё символично!

Виктор Захарович в очередной раз напился на день рождения Игоря, и всё та же реакция на это была у Галины Архиповны. Лёжа на диване в комнате, где были дочь и внук, она вспоминала все провинности супруга. Антон сначала не слушал, но затем чётко воспринял фразу: «Ребёнка одного оставил!». Он вспомнил, как прошлой весной у него не было ключей, а дед, приехавший к ним, в этот день стал ездить по Москве в поисках работы, и Антону пришлось по пути из школы пробыть на улице около трёх часов, пока мама не пришла из той же школы.

 Но сейчас он был не совсем уверен, что упомянут именно тот случай, а внимание своё он заострил на слове «ребёнок». И, объективно будучи ребёнком, он решил, что он уже не ребёнок, ему не верилось в это после всего пережитого. И он сказал:
 – Какого ребёнка-то? Где здесь ребёнок? Про какого ты всё говоришь, прячут что ли его где-то здесь?
 – А чего? Что я такого сказала?

И снова всё ужасно испортилось бездумным вмешательством мамы.
 – Ну, зачем ты сказала про ребёнка-то?
 – А кто же он? Котёнок?
 – Ну, не надо вообще этого слова!
 – Ну прям, вот ещё! Запретная зона здесь, Чечня какая-то. Сами пожар раздуваете, особенно ты, Валя!
 – Но он не ребёнок! – как-то даже по-детски капризно протянула Валентина.
 – Ну а кто же он?! – воскликнула в ответ бабушка Галя.
 – Ну-у… сын, член семьи…
 – Я не слышу, чтоб он вам сын был!

Антон не захотел больше слышать ни бабушкины уязвления, ни слишком глупое заступничество мамы, он направился на кухню. Он мог бы сказать, что он – подросток, но где ему было что сообразить? На кухне пьяным Виктору Захаровичу с Игорем было весело и не было дела до того, что он сидит, закрыв лицо руками.
Бабушка имела в виду обращение «сынок», не употребляемое его родителями. И, главное, сам Антон испытывал к этому обращению какую-то неприязнь, причину которой и сам понять не мог. Но это можем объяснить мы. Поскольку за прошедшие годы учёбы в школе слова «мама» для Антона стало синонимом слова «служанка», то и обращение «сынок» выражало бы соответственно только его беспомощность, задержку развития. И бабушка, конечно, только усиливала неприязнь к этому обращению, и теперь снова стеганула по больному месту.

Из комнаты вышла мама, продолжая спор: «Но почему он не должен один оставаться?». Антон немного успокоился, и когда было сказано, что отец с дедом придут в комнату, он пошёл туда первый. Когда же Игорь отнёс в комнату… Виктора Захаровича, это позабавило всех, и Антон окончательно расслабился. Но расслабление относилось только к остатку текущего дня, а сколько ещё впереди было напряжённых моментов!

III
После отречения от прошлого и тягостных вздохов над настоящим, Антону нужно было устремляться в будущее. Но до появления этого устремления прошло ещё некоторое время, в течение которого накапливалась взрывная мощь. Да-да, это устремление не могло проявиться свободно и просто! И раздумий о своей профессии у Антона потому пока не получалось. Но этой темы вдруг, однажды вечером коснулся его отец. Сначала Игорь Михайлович говорил о своей молодости, о том, когда он решил заняться автомобилями.

 – Мне куда легче с железками работать, чем с людьми! – а его наставительный вывод был таков: – В жизни надо знать, чем заниматься, чтобы… как говорится… небо не коптить…

После того, как дед второй раз закричал ночью во сне, он действительно напился, пришёл пьяный только вечером. А у Галины Архиповны в этот день был приступ гипертонии. Но когда Антон пришёл на кухню, где, как всегда, она лежала, и сказал, что ему бы поесть, то перед ним предстала отвратительная картина – бабушка, тяжело кряхтя, всё-таки поднялась с дивана, велев подать руку. И как будто ничего не мог сам понять и сделать тот, кто не имел никаких заслуг, кроме принадлежности ей по крови! Так что для Антона это зрелище было ещё как противно и мрачно! Наконец, бабушка сказала слабым голосом:
 – Ладно, я сейчас лягу, а то ещё упаду, и ты не будешь знать, что со мной делать. Сам посмотришь, как погреется… и мясо положишь…

А когда пришёл Виктор Захарович, то на её обличения в пьянстве он ответил:
 – Да я всю ночь слушал, дышишь ли ты!
По Антону даже теперь пробежал холодок при упоминании прошедшей ночи.
 – Да ты сегодня ночью орал!
 – Что? Ой, какую ты грязь говоришь!
 – Спроси у Вали и Антона.

Затем, дома появился Игорь, и когда он сел в комнате, на кухне Виктор Захарович горланил о том, что тот – «пешка». Игорь слушал-слушал, наконец, собрал все объявления с кроссвордом, которые набрал дед для разноса по почтовым ящикам, и, влетев на кухню так, что Антон прижался к холодильнику, выпалил:
 – Хорошо, я – пешка, а ты – король! Заправляй всё это под свитер и неси в мусоропровод!
Пьяные монологи Виктора Захаровича уже и Антону стали меньше нравиться. И не только потому, что ему стало не нужно находить пустое утешение в рассказах деда. Просто и самих этих рассказов стало меньше, дед теперь под воздействием алкоголя больше стал озвучивать всякие проблемы, которые Антон и сам видел, а тот только подчёркивал их, не предлагая решений. Проблемы были в том, что бабушка болеет, что отец пьёт (о себе в этом отношении дед не упоминал) и что всем тяжело вместе в однокомнатной квартире и скорее бы дождаться их с бабушкой переезда в Домодедово. И ещё об одной проблеме заговорил пьяный дед, которую сам он проблемой не считал, но таковой это являлось для Антона. Антон и не заметил, как в результате зарядки преобразился его внешний вид, он рассчитывал только похудеть и стать сильнее, но такого не ожидал. И вот, на это ему указал дед.

– Ой, Антош, а в кого ж ты такой красивый! В бабушку, скорее всего… а то может и… не знаю даже… Тебя ж любая девочка как увидит, так...
– А дальше я знаю, – глупо попытался прервать его Антон, чтобы хоть как-то попытаться.
– …С ума сойдёт любая девочка…

Только вот дальнейшего развития событий дед не представил, не изобразил. Хотя было бы нужно дать Антону совет, чем ему отвечать девочке на «схождение с ума», а то что же получается – из-за него теряют ум, а ему без разницы? Словом, дальнейшие события деда не касались… Вот такую проблему указал он Антону – проблему несоответствия его внешности и его внутренних качеств.


Проблема с бабушкой также получила обострение, из-за её вмешательства в ситуацию, в которой она ничего не поняла. Когда однажды вечером по телевидению настала пора начинаться одному остросюжетному сериалу, который смотрели Игорь и Антон, Антон вдруг заметил, что папа смотрит на кухне что-то другое и решил переключить канал… Но Игорь вдруг соскочил, отобрал пульт и включил прежний канал. Он предпочёл другой остросюжетный сериал. Вдобавок ещё дед бросил: «Чего ты, Антон?». Антон уже знал о его умении менять обличье и угождать его отцу. От всего этого в Антоне действительно накапливалась энергия взрыва. Он хоть и включил свой фильм отдельно, в комнате, но уже не так хотел его смотреть. Он сказал маме о двуличии деда и предположил, что когда-нибудь перескажет отцу всё, что о нём в его отсутствие говорил и орал дед, потому что «хватит это терпеть». А также он додумался сказать о произошедшем бабушке, а та:

 – Ну, для того телевизор и нужен, чтоб его включать. Свой же есть, так и нечего соваться, – то есть и бабушка осуждала переключения телеканала отцу.
 – Я просто переключил, а из-за этого и он соскочил, и дед как-то заступился, и ещё ты вот, третья… – а телевизор он, наконец, выключил.

Валентина снова довела раздоры до апогея. Она решила выгнать бабушку и для этого выключила свет и изобразила, будто они с Антоном легли спать. А бабушка всё сидела… Наконец, Антон задал вопрос:
 – И долго так лежать? – бабушка от этого усмехнулась – это было разоблачение маминого замысла, который был и так ясен.
 – Чего ты тут хочешь? – прямо спросила у матери Валентина.
 – Я? Ничего, просто посидеть, а ты меня выгнать хочешь. И ругаться хочешь!
 – А ты не хочешь?
 – Я только говорю, что он для того и нужен, чтоб его включать…
 – Вот-вот, продолжай…
 – Как будто я кого-то убил, тем, что просто переключил! – вставил своё слово Антон и вышел попить минералки. Кстати, это возражение было точно в стиле бабушки с дедушкой.
 – Ну так мы спать легли, а ты…
 – Ну конечно, когда это…
 – Тебе тут всё что-то сказать надо!
 – Когда это вы в такое время ложились?! – времени был одиннадцатый час; тут пришёл Антон и продолжал всё это слушать. – Всё гонишь и гонишь меня! – эти слова были сказаны уже дрожащим голосом.
 – Ну сиди здесь, сиди хоть всю ночь!..
 – Плакать буду всю ночь! – уже совсем заплакала Галина Архиповна. Слушая всхлипы, Антон не лежал, а уткнулся в одеяло на коленях, стиснул зубы оттого, что внутри него всё сжималось, и он не мог понять, чем это заслужил. Игорь же и не предполагал, что из-за его порывистого действия в комнате происходят жёсткие раздоры. Антон, наконец, сказал несколько слов немного о другом, и бабушка успокоилась, по крайней мере, до такой степени, что смогла пойти спать к себе на кухню, а в комнату пришёл Игорь.

Продолжение последовало наутро. Антон, встав, не обнаружил в квартире не только родителей, но и бабушки и понадеялся, что вчерашнее прошло. Но он ошибся, ибо в квартире находился ещё дед, который, узнав о вчерашнем, смог занять только одну позицию.
 – Бабушка видишь как… щас она пошла в магазин… в библиотеку… Вчера чего-то такое было, что всю ночь она сегодня проплакала… говорит: «Ничего готовить не буду, пойду… Покажешь тут, что есть!». Значит, мы будем к ней теперь относиться по-другому… Я ещё замечаю, в последнее время мама с ней часто начинает ругаться; говорит бабушка, что надо тебя учить самому чай готовить, а мама: «Нет, не надо!». А я и говорю маме твоей: «Почему не надо, он же уж большой!» (Антон давно умел это делать) Вот, Антон! Надо ещё немного потерпеть нам всем… до Домодедова… А бабушка может, ведь, совсем заболеть. Так что, мы просто будем к ней покультурнее относиться.

Антон понял только то, что квартира, в которой он живёт, превратилась в дом пыток, и вовсю возненавидел тех, кто устроил это, вторгшись в неё. Так что его состояние близилось к взрыву, который должен был расчистить путь его стремлению в будущее сквозь всю эту грызню и безразличие. Но внешне это было по-прежнему не очень заметно.

Антон пошёл снова читать медицинский справочник. Дед позже зашёл и заметил, какую книгу он читает.
– Это чего, медицина, да? – Антон кивнул. – Хорошо! Скорей б ты на врача пошёл учиться! – он призывно выставил вперёд ладонь с согнутыми пальцами. Антон от этого комментария остался не в восторге, он пока не задумывался над тем, появился ли у него интерес к медицине, как к профессии. Он лишь сообразил, что зря читал этот справочник так, в открытую – дед ведь по любому поводу может ложно возвеличить его, то есть возвеличить себя с помощью него.

Дед раньше уже высказывал намерения сделать Антона… эстрадным певцом, а когда бывал пьяный, то вообще придумывал, что с кем-то об этом договаривался, осталось только с Пугачёвой… А уж это-то Антону было вовсе не по нутру – какими были бы его взаимоотношения с коллегами-«попсовиками», если у него даже в классе проблемы с общением? Хоть и чрезвычайно мало Антон понимал в жизни, но всё-таки понимал, что для этого нужны и большие деньги. А как его может продвинуть на сцену (которая и сама по себе не представляет для него интереса) не богатый продюсер, а нищий дед?

Случалось и так, что пока что внутреннее бунтарство Антона выходило за рамки справедливости и нравственности.

Когда понадобилось запихнуть в гараж кое-какие новые мешки, то оттуда в квартиру попали старые мешки и вещи, среди которых был маленький детский рояль зелёного цвета. И Антон, время от времени, стал нажимать на его клавиши. Зачем? Явно не затем, чтобы стать пианистом. Мы не можем объяснить, зачем. Это было подобно неосознанному рисованию на бумаге во время разговора или размышления. В результате звучала гамма и обратная гамма, затем Антон выбирал комбинации клавиш, повторял её, и получалась мелодия, конечно, не очень благозвучная. Один раз Антон делал это при отце, для которого эти звуки оказались лишними.
 – Ну, может, хватит? – выразил неудовольствие Игорь, лёжа на диване.
 – Сейчас, посмотри, вот это гамма – Антон перебрал все белые клавиши слева направо – А вот – обратная гамма… А «собачий вальс» сможешь сыграть?
 – Нет.

Зашла кое-что спросить бабушка, а Антон продолжил выводить свои мелодии.
– Ну, долго ты ещё будешь?!
– Ладно, Антон, раз папе не нравится – не надо!

И Антон не испытал бы отвращения, если бы не посмотрел на лицо бабушки, но не посмотреть он не мог – это вышло рефлекторно. С таким лицом – с буравящими глазами и отвисшей нижней губой – она много раз произносила унижающие его фразы под видом наставлений. И вновь в Антоне закипело. Сначала он громко опустил крышку на клавиши.
 – Так тоже не надо! – добавила, уходя, Галина Архиповна.
Антон взял рояль в руки, пошёл на кухню. В мусорное ведро рояль не влезал, и Антон стал совать его куда-то под раковину.
 – Чего случилось? – спросила мама. Он с тем же роялем заметался, выбежал в прихожую и, скорчив лицо, резко выставил ногу, пнул воздух в ту сторону, где находилась бабушка. Валентина традиционно решила бездумно заступиться за сына, так же бездумно, как раньше она, только не по его воле, соглашалась быть его служанкой.
 – Чем он тут тебе помешал, что играет?
 – Но он на нервах играет.
 – А что, ты такой нервный что ль?

На кухне появилась Галина Архиповна, и Валентина пошла устраивать прения с ней. Излагать их целиком нам незачем, в них было много повторений одних и тех же слов.
– Почему, Валь, как какой-то поступок, так ты его сразу ограждаешь?
– Но он просто играет, что он делает-то? – всё так же на удивление глупо возражала мама Антона
– Справедливость здесь нужна!
– Я уже и сам собирался кончить. Чего я, так много что ль… – вставил слово пришедший Антон.
– Но я, главное, хочу сказать, что неправильно мама тебя защищает!
Последовали выяснения того, куда деть этот рояль, который называли «пианино», зачем он лежал в гараже. Антон слушал-слушал и, наконец, рассмеялся.
– Да ладно вам. Из-за фигни из-за какой-то! – ему уже стало полегче (с ним действительно был какой-то приступ).
 – Но вот, видишь как! – пожаловалась бабушка уже ему на маму.
И ещё одна деталь – на той же кухне спал пьяный Виктор Захарович (это было вечером того дня, когда он спрашивал, в кого Антон такой красивый) и вдруг проснулся, сделав свой комментарий.
 – Вы при пианино что ль? Да отнесу я его, я знаю, куда его деть…
С этими словами он пошёл курить. А бабушка, вдруг расхохотавшись, предлагает Антону:
 – Вот… когда он начнёт ещё… зудеть, ты его и заглуши, – но веселье быстро прошло.
 – В тот раз не понравилось, что что-то переключили, сидела, чтобы выяснять – напомнила Валентина.
 – Да я и почувствовала всё ещё в тот раз.
 – Но тогда-то я что сделал? Я переключил, а что не имел права?! – возмутился, наконец, и сам Антон, и одновременно опять что-то говорила его мама.
 – Ну ладно, вас двое, а я одна! – выкрутилась Галина Архиповна. Через несколько секунд её дочь придумала добавить:
 – Ты не одна, ты вместе с папой!

Вскоре, через два дня, от Галины Архиповны претерпел и Игорь. Она уговаривала и супруга, и его спилить дерево под окном комнаты, она говорила об этом дереве - тополе - и с дворником. А окончательно она лишилась терпения как раз в тот вечер, когда у Игоря по телевизору был футбольный матч. Тех, кого Галина Архиповна уговаривала, она стала называть трусами, а в этот вечер назвала особенно отчётливо и пошла пилить тополь сама. Уже оказавшись у тополя, она, посредством дочери, отрывала Игоря от просмотра матча, веля то подать что-то из окна, то посмотреть на что-то. Наконец, Игорь вышел, когда дело было почти кончено, но вернуться просто так уже не мог – он пошёл принимать спиртное. Зато Галина Архиповна вернулась торжествующе.
 – Во трусы-то какие, во трусы!! Ну, я вас припозорила!

IV
Надвигался четырнадцатый день рождения Антона, ожидание которого было непростым. Антон пока ещё считал нужным расслабиться во всех отношениях в этот день, но вот после этого дня нужно было как-то меняться, взрослеть так, чтобы это было заметно. А иного способа показать своё взросление, кроме бунта, выпуска взрывной энергии, подросток пока не находил. Ожидание пятого мая делали напряжённым также новые внешние события, что вполне естественно.

Накануне Виктор Захарович ожидал визита некоего покупателя их новомосковской дачи (которая была последним, что осталось там продать). Антона это ещё не затрагивало, у него было своё ожидание – дядя Гена Гулков собирался завезти видеокамеру, чтобы… завтра снять ею здесь – именно здесь, в этой клетке! – день рождения Антона. Узнав об этом от мамы, Антон остолбенел и вымолвил:

– Я не ожидал таких почестей! Прямо здесь что-ль снимать будут? У-ужас… Что здесь снимать-то? – сморщился он.
– Ну ладно, я могу сказать, что не надо.
– Да, конечно! В другой день рождения, может, как-нибудь снимут, когда обстановка получше будет, – и мама пошла передавать по телефону отказ Антона. Но Антон продолжал пребывать в смятении, смотря музыкальную передачу. Он не понимал, как им это вообще пришло в голову – снять его день рождения после всех тупостей, которые он изобразил на эту же камеру?! Да ещё где снять, в какой обстановке! Будет ли это праздник?! Что за бред?! И Антон опасался, что всё-таки приедут, завезут камеру. Но они не приехали, да и покупатель дачи, ожидаемый дедом, оказался мнимым. Дед вздыхал:
 – Надо ж! Мне Сергей показался честным, я с ним, вроде бы – всё! – договорился! А он, похоже, уж не приедет.

А после него и Антон высказал свои опасения.
– Может, всё-таки сейчас приедут?
– Да нет, им тёть Оля сказала по какому-то там… мобильному телефону – успокоила его мама. – Разворачиваться им не придётся, им было по пути в Треполье, а теперь они просто заезжать не будут и всё!
– Точно не будут?
– Да точно!

И тут к разговору подключился дед, поняв его по-своему, услышав только начало.
– Ой, не знаю, я вот жду пока.
– Сергея своего? Да мы не о нём, – пояснил Антон.
– Мы про Гену говорим, они хотели приехать, камеру завезти.
– А-ах, вон кто ещё! Фу ты, я думал, вы про Сергея…

На следующий день Валентина поздравила Антона, как только он проснулся, но сделала это как-то осторожно, уже избегая нежности – сказала тихо несколько слов и вручила навороченный калькулятор, купленный Игорем. Наиболее нежно, как всегда, поздравила бабушка. Мама же, некоторое время спустя, даже сказала:
– Ну ладно, чего ты, поцеловала раз и хватит.
– Ну а чего… ты – возразила Галина Архиповна слегка, побочно, держа запястье Антона. В этот день она видела внука всё таким же маленьким, как тогда, когда такое обращение с ним ему нравилось и было даже нужно. А для Антона как раз сами эти ласки были побочным явлением в его день рождения, к ним он отнёсся снисходительно.

Попробовал Антон вдруг объяснить свой отказ от съёмки.
– Они наставляют свою камеру, Олег в основном снимает, так наставляют прям, когда это не нужно!
– Да им фигу нужно сунуть в их камеру! – сразу нашлась бабушка. – Скажи: «Вот вам фига! Чего снимаете, высматриваете?! Себя снимите лучше!» И пусть думают в следующий раз!
– Ну, так уж не надо…
– А чего это «не надо»?
– Зачем конфликт создавать?
– Никакого конфликта не будет!

Тут уже Галину Архиповну оборвала дочь, махнув рукой, да и Виктор Захарович посмотрел неодобрительно. Вздох и самого Антона дал ей понять, что она начала излишне для сегодняшнего дня выражать своё мнение. А Антон несознательно сместил акценты – в действительности, дело было не столько в том, кто снимает, сколько в том, кого и где снимают.

Дед после напился, но причина была не одна – он ещё поссорился с бабушкой. Та отобрала у него толковый словарь (используемый для разгадывания кроссвордов), обвиняя в том, что он его треплет. Антон решил вспомнить одно своё развлечение – записывать пьяного деда на аудиокассету – впервые на крахидальном этапе, но всё объяснялось особенным днём. Виктор Захарович, в основном, повторял те же рассказы о своей жизни, в частности, конечно, о своих «подвигах», о том, как спас маму, о том, как он вообще прекрасно обращается с детьми. И быстро съехал на проблемы, с которыми ещё не справился, но изо всех сил собирается. Про Игоря он начал говорить так:

 – Когда ты родился, мне отец твой звонит ночью, где-то часу в первом ночи, говорит: так, мол, и так… «Родился у нас с Валентиной сын, вес большой, нормальный». А ещё я был подвипивши, он спрашивает у меня: «Пап, ты пьяный?» – то есть он тогда ещё меня папой называл. Потом ещё некоторое время, я помню, называл меня папой, а ща-а-ас… Сейчас уже даже дедом не называет, только «эй, ты!». На даче мы там были с ним, он мне орёт: «Эй, ты чего там уснул что-ль?» Я отвечаю, говорю: «Я не «эй ты», я – Виктор Захарыч и отец твой!».

Антон слушал, записывал, и его не смущали такие темы. Это не означало возврата к тупым самоутешениям, просто на свой день рождения он не планировал никаких бунтов и действительно собирался расслабиться. А дед продолжал:

 – Деньги он ещё, как принёс один раз, ка-ак швырнёт их на стол маме, при мне, я ему говорю: «Ещё раз так швырнёшь – и эти же деньги полетят в тебя!». Потом график я ему ещё составил, говорю: «Отмечай вот, сколько ты получаешь, тратишь, на что. Ты ж уже взрослый человек, понимать должен, что семью надо содержать. И отдавай, а не швыряй ты свои деньги!», – и что ты хочешь? – так он сразу смял этот график и в ведро выбросил мусорное. «Ещё ты мне тут командовать будешь!»
Всё это Виктор Захарович сводил к алкогольной зависимости Игоря Хибарина. Когда Антон прослушивал это уже в записи, дед тоже слушал и снова подтверждал сказанное:
 – А что, разве я не прав? Должен же он отвечать за то, как семья живёт? – Антону оставалось только кивать.

Позже, дед выражал недовольство уже родственниками бабушки Гали, только об изъянах своих родственников не обмолвился. Но не из одних самовосхвалений и осуждений других состояла запись деда. Он также напевал песни, которые Антону вполне приятно было слушать, например:

Шёл моряк по городу, прощаясь с бастионами
Мёртвой Корабельной стороны.

– Получим мы с бабушкой квартиру в Домодедово, будешь ты туда к нам приезжать, и ещё из Сибири брат мой, Николай, прилетит туда, увидит тебя, скажет: «Какой же ты, Антон, красавец!" – снова подразнил Антона дед его внешностью.

В записи также немного приняла участие мама Антона, говоря что попало, приняла участие и бабушка – и притом как! – спела начало песни «Калина красная». Тут Валентина подметила отцу: «Во, какой голос, не то, что ты там блеешь!». Вся эта запись заняла две кассеты.

Оставалось ещё Антону просматривать видеокассеты с личными записями семьи тёти Оли. Их привезла мама, незаметно навестив их накануне. Долго опасался Антон смотреть ту запись, где был заснят на их даче. Но вдруг – это произошло ещё перед днём рождения – на другой кассете оказался обрывок той записи, и там Антон был снят как раз отдельным планом. Уже от этого обрывка Антон выпал в осадок, увидев себя тупо ухмыляющимся и жирным. И теперь он ещё больше опасался смотреть ту запись целиком. А остального он в день рождения просмотрел много. Бабушка под конец выразила недовольство:
 - Ой, не надоело вам (она имела в виду их с мамой) смотреть их всё – они орут и орут!.

Дед же, когда его кончили записывать, начал расходиться от опьянения, припомнил бабушке отобранный у него утром толковый словарь Ожегова.
 – Я куплю себе свой словарь, и его попробуй только тронь, я тебе говорю! Надо ж так за книгу вцепиться! Как будто я её съем! Да она ж невкусная – попробуй, пожуй один лист! У-ух-хх, б…!.. Я эту книгу тебе в гроб положу!
 – А я, скорее всего, позже тебя умру! – усмехнулась Галина Архиповна.
 – А я тебя задушу и потом книгу тебе в гроб положу!
 – А она ещё Антону пригодится! – нашла достойный ответ Галина Архиповна.
Виктор Захарович, помолчав немного, стал объявлять очередное своё намерение.
 – Я всё сделаю, чтобы Антон поступил в медицинский!
 – А то без тебя не поступит, куда надо, – осадила его супруга.
 – Не на-адо мне тут «без меня»! Это не твоё дело, это я сделаю. Раз я – Виктор Захарыч – так сказал!

Продолжив говорить отдельно с внуком, он также уговаривал его принять участие… в телеигре на деньги. Антон хотел сфотографировать деда, но тот замечал это, переставал говорить и принимал спокойные позы. Антону это было не нужно, он собирался щёлкнуть деда неожиданно, в момент его наибольшего возбуждения с жестикуляцией. И наконец, когда дед произнёс: «Если ты выиграешь миллион, это же будет такая сила!..", – и вскинул руки, нужный момент был улучён. Антон щёлкнул, и получилась фотография, которая заслуживает называться эпохальной, запечатлевшая поклонение золотому тельцу.

Пришёл, наконец, Игорь, и Виктор Захарович продолжил выступать при нём.
 – Игорь, я тебе одно скажу, я тебе это ещё говорил, когда мы ходили в милицию (оформлять прописку), что ни одного плохого слова о тебе я не скажу.
 – Ахга, а то я не знаю, как ты тут звонил всем жаловаться!
 – О чём ты, Игорь?! Какое «жаловаться»? Кому я звонил-то?!
 – И пью я каждый день, и болеют тут от меня…
 – Да ладно, будешь ты мне тут х… какую-то впарывать! – уже вскричал Виктор Захарович.
 – Ну, хватит, чего ты в день рождения-то? – попыталась усмирить его дочь, увидев хмурое лицо Антона. – Сегодня-то хоть можно…
 – Да мне ж обидно, чего ж он на меня орёт-то?! Будто я звонил тут кому-то!

Однако Антон прекрасно помнил, как дед выпытывал у него номера телефонов родственников отца и, узнавая, набирал их. Но раскрывать правду Антон и не стал, это тоже было ему не нужно в день рождения.

Последним аккордом такого дня рождения было силовое успокоение Игорем своего тестя, когда уже все легли спать. Против этого и Антон ничего не имел. Дед на кухне вовсю раскричался, и Игорь встал со своего пружинного матраса и направился туда. Антон услышал ответные угрозы деда, выраженные нецензурно. Антон тоже встал – посмотреть, что происходит. Игорь сел рядом с Виктором Захаровичем, взял его за плечи и стал сдавливать.

– Не надо меня мять! – тут подошла и Валентина. – Валь, убери его отсюда, Валя!
– Не убирай, не убирай! – немного весело прошептал Антон – Пусть получит, успокоится.

Игорь, сдавливая деда, уложил его на подушку и ещё подержал до окончательного результата. Так закончился день, в который, помимо всего прочего, Антону исполнилось четырнадцать лет.


V
Название крахидального этапа расшифровывается как «крах и далее», и в связи с этим, в нём выделяются две стадии – стадия «крах» и стадия «далее». Эти стадии как раз и обозначают времена, когда Антон, до своего дня рождения включительно, только лишь впитывал в себя мрак окружающего в пределах однокомнатной квартиры и только накапливал взрывную энергию, и когда эта энергия начала уже, временами, вырываться. Только вот о какой-нибудь созидательной направленности в будущее, кроме бунтов, Антон пока не задумывался. Он решил, что преобразовывать что-нибудь он сможет только после взрывного начала, нужного, чтобы прорвать сгустившийся мрак, проникнувший в ум, душу, восприятие мира.

Началось очень-очень медленное осознание Антоном причин своих невзгод. В частности, у него появилась неприязнь к попсовым песням и клипам. В наиболее весёлых и радостных из этих произведений массовой культуры Антон стал чувствовать поддразнивание, как будто ему говорили: «Видишь, как нам легко и весело живётся? А ты что не можешь так жить? Значит, с тобой что-то не то…». Такое ощущение было вызвано примитивностью изображаемых межличностных отношений, особенно взаимоотношений полов. Может, раньше Антон и сам был таким примитивным от восприятия попсы? Так явились первые истоки прозрения…

Кроме прозрений нужны были ещё и действия, внешняя сторона самоусовершенствования, в частности, большее умение появляться на людях. Но этот показатель от остальных пока отставал.

Уже на майские каникулы после своего дня рождения Антон с родителями поехал в Треполье. Там были всё те же родственники, кроме Олега. Олег приехал позже, вечером, с появившейся у него женой и её родными, у него же была и камера. На вечернем застолье, после трапезы, этой камерой, естественно, снова снимали. И снова в кадре оказался Антон. Он попытался показать себя не таким, как раньше, но… не получалось. Сидеть неподвижно подобно мумии его также не устраивало. Он сказал что-то Паше (лишь бы что-то сказать), усмехнулся, подпирая руками щёки. Но хуже он себя изобразил, когда камера вдруг оказалась в руках у маленького, девятилетнего братика супруги Олега. Антону захотелось как-то что ли передразнить свои прежние кривляния, но получились-то кривляния новые! Они ещё смешались с использованием совета бабушки Гали в день рождения, суть которых состояла в том, чтобы не показывать стеснени). Девятилетнему оператору Антон изобразил тупое удивление: «Что?». Затем, при отводе объектива, стал заглядывать в него: «Куда-а?». И наконец, он повернул голову и пробормотал: «На вот, ещё в профиль сними…». Словом, не мог он найти середины между скованностью и кривляньями, не хватало ему естественности…

…А какая же на Антона, по возвращении в Москву, напала тоска! Там находились живущие в этой же квартире его бабушка с дедушкой. Тоска усиливалась ещё и подташниванием с опьянением от выпитого незадолго до отъезда незаметно забродившего кваса. Антон ощущал, будто возвращается в тюрьму, а за что он в ней сидит – это ещё предстояло понять…

Итак, против чего Антон собирался протестовать? Против безразличия к тому, что происходит у него внутри и к его будущему, против прямого и косвенного удерживания его в заточении, против сведения всех его потребностей к материальным и физиологическим (к таковым относится питание). Для выражения протеста нужен был повод – это же не спокойное и чёткое изложение своих позиций.
Однажды по телевизору он наткнулся, в ожидании другого, на передачу, в которой показывали японскую собаку-робота, а лежащая в комнате бабушка сказала:

 – Чего они эти роботы-то? В них что вложили, то они и делают…
Антон понял только какую-то придирку к роботам, для которой не видел оснований, и от этого уже возмутился: «Чего ж ты такая прям…». Бабушка только усмехнулась – это недовольство было выражено как раз в её манере. Антон сравнивал всё, к чему придиралась бабушка, с тем, что было дома, и если в этой конуре не было ничего лучше, то придирки ему не нравились. К тому же, роботы виделись ему как будущее, пусть и не его отдельное, но всего человечества (хотя и ему вполне можно, если не работать, то просто сталкиваться с ними в грядущем).

Другие же возражения он ещё просто не умел сформулировать. После его дня рождения у Виктора Захаровича начались повторные употребления спиртного. Когда Антон один раз делал зарядку, дед начал свой пьяный монолог, который обернулся довольно неприятно.
 – Я тебе, Антон, одно скажу – тут он повысил голос. – Ты будешь медиком! Читай, изучай всю медицину, чтобы поступить!! Будешь и бабушку лечить, и всех! – выкрикивал дед с кряхтением, махая пальцем и оттопырив нижнюю губу. Вот к чему ещё привело чтение Антоном медицинского справочника для «острых ощущений». Но Антон смог только лишь более яростно растягивать эспандер. В квартире больше никто не находился.

Виктор Захарович был пьян и в День Победы, но тогда Антон снова записывал его, в честь этого праздника, на аудиокассету, вместе с концертом по телевизору. Хотя в речи деда было всё прежнее…
 – Ты мне одно, Антон, скажи, ответь уже: в кого ты такой красивый? У тебя спрашиваю, больше ни у кого… – тут попробовала вставить слово Валентина, но он не дал: – Нет, не ты, мама, молчи! Я у одного Антона спрашиваю. Ну, в кого?
 – В тебя! – насмешливо выпалил Антон (ему ранее посоветовала так ответить мама).
 – Да не-э, Антон, не… Я – нормальный, не то, чтоб красивый…
 – Тогда не знаю, в кого.

Вполне вероятно, читателю этот разговор показался забавным, но для Антона он отнюдь не был таковым. Ему все эти, причём требовательные, вопросы стали совсем противны: как будто он виноват, как будто выбирал себе лицо, как будто что-то от этого имеет. И вот бы выразить протест, да только он не мог – не находил слов для его выражения.

Перед Минутой Молчания девятого мая дед говорил про погибшего на той войне своего дядю, который учил его не курить и не пить, добавил про тех, для кого «не покурить – всё равно, что не поесть», и под конец дал Антону ещё один грозный наказ.
 – И я тебе ещё одно скажу: пока я жив, ты не будешь курить!! Запомни это! – Антон смотрел на него слегка сморщено, как будто нельзя было сказать об этом спокойно. К тому же, и сам дед не являл собой образца здорового образа жизни (курить он только собирался бросить). Началась Минута Молчания, и он всё-таки сказал:
 – Ладно, Антон, давай помолчим. Я дядю своего вспомню…

Что до Галины Архиповны, то она в мае отъехала в Новомосковск, оформлять документы для продажи дачи. Когда она приехала обратно и, за неимением ключей, постучала в окно на первом этаже, сказав несколько слов дочери, Виктор Захарович помрачнел и стал ходить туда-сюда. Антон, глядя на него, как бы в отместку за все суровые вопросы и наказы в пьяном виде, предложил ему:
 
 – Ты хочешь поговорить? Иди!
 – Да не, не хочу я говорить ни с кем…

Войдя домой, Галина Архиповна, конечно, обругала Виктора Захаровича за спиртное, не захотела ни видеть его, ни слышать от него ни слова. Она собиралась рассказывать о проделанной работе, но не ему, а дочери. Для этого она села в единственной комнате, но дед всё равно приоткрывал дверь, сквозь щель что-то говорил и спрашивал, но она вставала неожиданно бодро и закрывала дверь. Встав закрывать в последний раз, она проговорила:
 – Опять суётся! Иди, пьянь, отсюда!
 – Я те пойду! Тварь такая приехала! – ответил дед уже из-за закрытой двери.

Таким образом, ясно, что между стадией «крах» и стадией «далее» крахидального сезона граница не совсем чёткая. Мы обозначили началом стадии «далее» день, следующий за днём рождения Антона – шестое мая, когда Антон выразил недовольство бабушкиной непонятной придиркой к роботам, хотя после у него ещё были затруднения с выражением протеста. Шестого же мая был такой мини-протест.
Прослушав аудиозапись Дня Победы, Галина Архиповна предъявила дочери и внуку претензии, что деда они «развлекали». Антон возразил уже довольно решительно.

 – Как это «развлекали»? Я записывал просто День Победы, а он тут ещё пьяный был.
 – Ну, это-то ясно, чего?..
 – Ну, неприятно же это слышать!
 – Вот именно – традиционно подключилась Валентина – сама тут с ним не сидела, не выслушивала, тобой он не распоряжался!.. Сказанула! – Галина Архиповна в ответ вздохнула.

А Виктор Захарович в продолжение мая вспомнил сцену из-за одной поездки, когда Игорь ушёл из квартиры, оставив ключи; хотя после этого прошло более года.
 – …Потом приезжаете, смотрю – а он вот он! Я бы был здесь – я б его не пустил ни за какие деньги!

И как всегда, присутствие Антона его не смущало. Но тот-то вставил-таки слово, заходя на кухню.
– Сегодня чего, день мрачных воспоминаний что ль? – и он сделал детский жест – бросил в прихожую мяч, который держал в руке. И слова оказали нужное воздействие, чем подросток стал доволен – дед замолчал и ушёл с кухни.

Пока, нами перечислены только мелкие и более-менее удачные протесты Антона, но впереди был один протест побольше, и его последствия были уже просто катастрофическими, оттого, что он был неумелым.

Бабушка была по-прежнему склонна думать, когда Антон ел, что он не наестся. А Антону уже давно надоела её чрезмерная забота об его питании. Теперь же особенно, ему казалось, что бабушка просто не предполагает у него почти никаких потребностей, кроме физиологических. И вот, однажды Антон завершал завтрак, собирался ещё только попить чаю, и Галина Архиповна, лёжа на диване, стала предлагать ему съесть что-то ещё, помимо овсянки и яичницы.
 – Да я уже наелся – ответил Антон.
 – Да этого мало будет, наверное. Чего бы ещё тебе можно… – задумчиво проговорила она.
 – Ну ладно, не надо, он наелся, а ты сейчас бу-удешь, – не прекращала свои вмешательства Валентина.
 – Может, колба-аски? – шутливо протянула в ответ Галина Архиповна.
 – Да это у тебя просто какие-то навязчивые мысли, – высказался Антон.
 – Почему навязчивые?
 – То я не ем, то я не сплю – всё тебе кажется.

Затем и мама, и бабушка заговорили как-то вместе, бабушка – уже возмущённо, и Антон решил дояснить ей всё до конца.
– Ну, ладно, если тебе один раз покажется, что я не наелся, а то каждый раз…
– У-уу!! Загудел!! «Каждый раз»! Могу тебе вообще ничего не предлагать! А то думаешь, как тут лучше сделать…

У Антона похолодело в животе и вздрогнуло сердце. Одновременно начала говорить и мама, пока бабушка совсем не закричала:
– Ну а ты-то что мне всё… затыкаешь?!!
 И наконец, она заплакала, пока дочь продолжала с ней ссориться, она дрожащим голосом произнесла:
– Ну и всё… ну и не буду я больше ничего вам готовить! Не спрашивайте больше у меня ничего!! – последовали всхлипы. – А то «дождалась», ещё чего!
– Ну сказал же он, что наелся, чего всё твердить-то полчаса!
– «Полчаса»! А ты – два часа! – и Галина Архиповна продолжала плакать.

Антон всё-таки выпил чай под её всхлипы, хотя уже можно было и не пить, можно было смахнуть бокал со стола, да не хватило решимости. Встав, Антон устремился в комнату и яростно, припадочно бросился… к фотоальбому, подаренному на день рождения, достал оттуда фотографию, где они с бабушкой склонились над грядкой, разорвал на мелкие кусочки и при этом у него выступили отчаянные слёзы.
За окном приближалась весенняя гроза. Антон метался по комнате, и ему в глаза попадали яркие вспышки тонких молний. Уже эта гроза его временно успокоила, дав ощущение разделённого своего и бабушкиного состояния с природой. Он оделся потеплее и высунулся в окно, чтобы наблюдать за стихией. Дед, придя с прогулки в гараж и за объявлениями о работе, особо ничего не заметил.

В этот день Антон давно не смотрел личные видеозаписи семьи тёти Оли. И после скандала он об этом помнил и решил всё-таки посмотреть, думая: «Собирался же и давно не смотрел». Но и смотря, он находился под гнетущим впечатлением распри, непонимания себя, возможно, и самим собой.

Но самое страшное состояние наступило, когда он перестал смотреть. Впервые в жизни он ощутил такую смертеподобную тоску. Он понял, каким жалким отвлечением было то, что он посмотрел, от бесперспективности жизни, от ненахождения будущего. Мрак, который он решил прорвать, оказалось, может сопротивляться, сдавливать его в ответ и показывать его ненужность миру. В его душе появилась настоящая пустота. Пустота исходила из всего, что он просмотрел и от всего, что он теперь воспринимал чувствами. Его состоянию и не дашь описания – ведь как можно описывать пустоту? Как можно описывать ничто? Антон и не плакал и не метался. Об окончании этого состояния также не скажешь ничего определённого – это было какое-то пробуждение, Антон стал проявлять больше признаков жизни, но облегчения от этого не было…

Бабушка в этот день ходила молча, на следующий день успокоилась. Но у Антона ещё возникали повторные переживания конфликта, особенно по возвращении домой откуда-нибудь из гостей. А мама его в разговоре о том однажды сказала ему, что бабушку ей стало даже как-то жалко, когда Антон покинул кухню: «Она прям рыдала так, горючими такими слезами…». Но до этого бабушку довело как раз мамино вмешательство, которого нисколько не хотел Антон, и он подумал, что как раз об этом мама и сожалеет.


VI
Внутренние, скрытые душевные преобразования Антона продолжались, пугая его поначалу. У него вдруг сам собой, из ниоткуда появлялся взгляд на себя со стороны. Моменты такого взгляда были совершенно неожиданными, например, во время просмотров боёв реслинга, и этот взгляд вызвал у Антона оторопь. Такой оторопи не было даже от фотографий и видеозаписей, на которых он был тот же. Совершенно иного рода были эти вспыхивающие внутренние видения себя со стороны (внутренние – потому что это не были галлюцинации). С помощью них Антон впервые стал по-настоящему оценивать себя – не то, каким он вышел на фото или видео, а то, каким он является независимо ни от каких устройств, запечатлевающих его в определённый момент времени. Испуг, оторопь Антона можно выразить так: «И это я?! И я собираюсь что-то в своей жизни менять, когда у меня такие дебильные повадки, манеры, такие никчёмные телодвижения?! Ужас! Что-то изменить я смогу, только изменив себя!!». Таким вот образом Антону открывался путь развития своей личности. И к его бунтарской наклонности всё-таки стало примешиваться что-то конструктивное – проецирование себя в будущее, которое философы называют экзистенцией. Но стадия «далее» крахидального сезона означала лишь наметку пути в будущее, а более-менее твёрдое движение по нему началось уже после…

Антону стало нужно обнаружение у себя и утверждение тех способностей, которые значимы для будущего в полном смысле слова – в жизни вне этой конуры, в профессии, в личном преображении. И однажды он нашёл, с чего начать проявлять свои способности. У него появилась одна идея, связанная с видеотехникой. Он решил подсоединить все провода так, чтобы одновременно были включены и игровая приставка «Денди», и видеомагнитофон, чтобы во время занятия любимыми играми… записывать на «видак» всё их прохождение и затем смотреть это как обычный мультфильм! Эта идея действительно придала Антону жизненных сил, в отличие от забав и отвлечений, при прекращении которых он возвращался в прежнее состояние. Может, его профессия будет связана с техникой, но в любом случае это – его изобретение! И от этого не придётся отрекаться, не придётся стесняться этого, находя что-то тупое и пошлое.

И вообще, что было наиболее стабильным у Антона при всех жизненных надломах и метаниях – это его отношение к видеоиграм. С самого момента приобретения первой приставки «Денди», он не просто играл в них, а проживал в них параллельную жизнь, причём, как правило, куда более успешную. Но не только в хорошем прохождении было дело (в некоторых играх с прохождением были трудности), но и просто в красоте графики и музыки. Разные периоды жизни, в которые Антон играл, его чувства, намерения и ожидания как-то гармонично сливались с графикой и музыкой игры, период жизни запечатлевался в игре. И теперь, когда Антон стал больше думать о мире реальном, не виртуальном, всё равно начать утверждаться в нём ему помог тот, другой мир, милый его сердцу, в связи с которым у него возникла идея!

В первые дни июня Антон записал прохождение любимых игр на «Денди». Осуществление этой задумки и вообще все внутренние движения Антона проходили на том же внешнем фоне квартиры – при тех же раздорах из-за денег (сколько отцу на бензин, сколько кому на лекарства и ещё на что), банок, поездок и прочего. В основном всё это сводилось к указанию Игорю на его тягу к спиртному. После очередного раздора Игорь Михайлович вышел из квартиры и отключил в ней свет, а затем и всё электричество. Валентина призывала Антона к спокойствию, но тот видел более достойным как раз выражение недовольства происходящим.
– Значит всё – «спокойной ночи»! – сделала спокойный и простой вывод мама Антона.
– Да никаких «спокойных ночей»! Сколько это может продолжаться, разборки эти!
– Вот-вот, он и хочет, чтоб ты в таком состоянии был. Доволен сейчас, слышит, как ты тут…

Кончилось тем, что бабушка открыла дверь из тёмной квартиры в светлую секцию и сказала:
 – Игорь, шутка-то твоя плохая! Холодильники размораживаются!..
Вскоре электричество появилось снова, и своё высказывание решил сделать ещё Виктор Захарович.
 – Что тебе холодильники эти? Бывает, вон, люди умирают, а тебе тут какие-то холодильники!
Вернувшийся Игорь слышал это с окаменевшим, угрюмо-безразличным лицом.

А спустя сутки, на следующий вечер, тягостное состояние нашло снова на Антона. В довершение всего, бабушка вознамерилась, чтобы он в дальнейшем, под её руководством, написал изложение. Но, естественно, одно это Антона бы так не удручило… И это даже несмотря на записанное на видео прохождение игры «Batman&Flash»! Будущее, едва он начал намечать его, расплывалось, и он сомневался в том, что вообще когда-либо будет возможно чёткое представление о будущем. В голове его мелькали фрагменты настоящего – разные высказывания, обрывки видеоклипов – и виделась в них только пустота… Вошедшая к нему мать как-то заметила его мрачное состояние, но смогла только… усугубить его. За ней зашла Галина Архиповна с вопросом:

– Антон, я там бутылку открывать буду воды минеральной, будешь пить?

Антон не понял, зачем об этом спрашивать, когда он сам может её попросить в любой момент, но не успел он подумать об ответе, как вмешалась его мама:
– Да не надо, не будет он ничего!
– Опять ты за него отвечаешь?!
– Ну, мне и то уже надоело слышать!
– Ну конечно, надоело тебе!
– Хватит, начнёшь счас…

Бабушка ушла и, таким образом, разговор кончился традиционно. Традиционно – это значит ужасно. Всё «традиционное» в этой конуре делало Антону жизнь не милой.
– Чего ты делаешь-то? Зачем?!
– А что? Как хочу, так и делаю!

Валентина неумело решила передразнить протестный настрой сына и поупражняться в обыкновенном самодурстве, смешанном с идиотизмом. У Антона внутри заклокотало, он сжался и стал ходить по комнате, резко дыша. Он также стал толкать и теребить парту, изображая намерение её опрокинуть.
– Смотри, бабушка тебя так выпорет! Тебя так никто ещё не порол, а она – сразу выпорет, аж садиться не сможешь! Не знаешь ещё, что такое «бабушка» – собрался тут концерт устраивать!
– Я уже насмотрелся концертов, теперь и ты побудь в моей шкуре!
– Ну, давай сюда свою шкуру! – Валентина стала глупо шутить – делать  руками движения, напоминающие снятие «шкуры» с Антона.
– Да хватит! – сквозь зубы воскликнул Антон. Мать вышла, а он всё-таки нашёл выход в слезах – пока ещё мог находить такой выход. Слёзы, конечно, были несолидным занятием, но они избавляли от тяги что-нибудь швырнуть или как-нибудь ещё проявить своё буйство. Вернувшись, мама отметила:
– Надо ж как я обоих сразу обидела тем, что сказала! И она там плачет, и ты тут…
– А что, она плачет?
– Ну, голос дрожал, по крайней мере…
– Ну, а зачем ты это сказала, объясни, наконец!
– Да захотела и сказала!
– Но отчего ты захотела? Из-за меня что ль?
– Да прям из-за тебя! Я просто делаю, что хочу!
– А к чему это приводит, тебе без разницы?
– А что? Учить меня будешь? Яйца курицу не учат!
– А-ах, ну зачем я здесь живу?!
– А где, на улице хочешь жить?
– Ну за что мне это всё, ну за что-о?

Слёзы у Антона потекли обильнее, и он просидел в таком состоянии достаточно времени, чтобы у его мамы появилось-таки сострадание. Она села рядом и заговорила уже, можно сказать, ласково.
– …Будем в парки разные ходить, там за столиками пироги будем есть.
– Да нет, не надо, – тихо произнёс Антон, не задумываясь над ответом.
– Не хочешь? Я тебе не нужна?

И тут возник ещё один момент обострения терзаний Антона. Такие слова раньше были основным способом его нравственного истязания. И оттого, что теперь они были сказаны ласково и грустно, ему стало только ещё больнее. Он ничего не ответил, издал только бессловесный стон и совсем уже в помешательстве стал сползать с дивана и ложиться на пол, а стоны его перешли в рыдание. Валентина Викторовна склонилась над ним, совсем лежащим на полу, и стала успокаивать:
– Ну, всё, всё, не надо плакать, мой хороший… – через некоторое время она ещё добавила про бабушку: – А она пусть подумает над своим поведением.

Дальше в этот вечер, точнее, ночь, ничего не было. Перед сном Антон только добавил:
– А пороть ей себя я не дам! Если ещё ты или папа… а она мне – не родитель, и ей я просто не дамся.

В следующие несколько дней Антон продолжал делать видеозаписи прохождения любимых видеоигр. Но в первый из этих дней даже во время записи и просмотра записанного у него ещё щемило сердце от вчерашнего. Это вчерашнее сосредоточилось в одном только мамином вопросе: «Я тебе не нужна?». Зачем она сразу предположила такое, какие поводы для этого он мог дать?

А запись его игры была всё-таки замечена бабушкой.
– О! Это что, он сам прыгает? – спросила она про героя игры «Flintstones-III», и Антон ей всё объяснил. – Надо ж, интересно как!
После, об этих записях высказался отец.
– Ну и чего? Муру какую-то записываешь!
– А я у тебя не спрашивал, как записывать! – подчеркнул Антон такой момент. Игорь и представить не мог, что для его сына эта «мура» была прекраснейшим на белом свете, который вдруг сузился до размеров однокомнатной квартиры.

Помимо записанных игр, у Антона появилась и новая, впервые проходимая наступившим летом игра на «Денди». Это служило ещё одним доказательством неизменности его любви к видеоиграм при всех потрясениях и переменах образа мышления с момента покупки первой игровой приставки. Эту новую игру он получил вместо другой, он хотел… но не просто хотел, как малое дитя, а пытался заслужить (прежде всего, усердным чтением учебников) приобретение одной игры, в которую когда-то играл, да перестал из-за поломки картриджа. И ещё в последний день мая Хибарины поехали в известное место, где продавался подобного рода товар, но той самой игры Антон там не обнаружил. Искомая игра называлась «Ninja Cat», но найдена была игра только с похожим названием – «Rocking Cats» (и там, и тут в названии – «коты»), которая и была куплена. Поначалу она Антону не очень понравилась, когда он в нескольких местах (в игре был выбор порядка прохождения первых четырёх отрезков), не знал, как продвигаться дальше, и от этого даже думал: «Лучше бы тогда уж было вообще ничего не покупать!». Но насколько же изменилось его отношение к этой игре, когда он, уже после записи прохождения других, излюбленных игр, вернулся к ней и вдруг нашёл способ продвинуться дальше, который везде был один! Кроме прочего, и из-за этих мест, в которых надо было додуматься, как быть, Антон впоследствии и полюбил игру «Rocking Cats» не менее прежних. Она удовлетворяла его по всем сложившимся критериям – не была непроходимой, не была и слишком лёгкой (в ней нужны были размышления, выработка тактики, внимание и быстрота реакции), также очаровывали графика и музыка. И наконец, эта игра также впитала в себя период жизни Антона, стала для Антона эстетикой данного периода – лета две тысячи первого года.

Но у этого лета были и другие составляющие, совершенно иного качества…


VII
Бывшее у Антона ощущение, что к нему безразличны его близкие, стало уже гипертрофированным и распространилось на мелкие проблемы, не связанные с будущим. Копание в этих мелких проблемах делало самого Антон мелким и жалким. Например, это было после посещения им стоматолога, когда запломбированный там зуб начал вдруг побаливать. Он говорил об этом маме на кухне, когда дома больше никого не было:

– Надо ж, только что запломбировали мне зуб, а он отчего-то болит вдруг…
– Да-а… Вот так сделали!
– Как сделали?
– Ну, плохо сделали. Значит, придётся ещё идти, – последовало короткое молчание.
– И ты чего-то об этом так спокойно говоришь? Тебе всё равно, что мне ещё идти, а потом, может, ещё, и вообще всё равно, что со мной происходит? – начал взвинчиваться Антон.
– А что я тебе могу ещё-то сказать? – стала в свою очередь возмущаться Валентина.
– Ну почему это всё со мной происходит, и дома у меня нормальной жизни мне нет?!
– Что, зуб так болит, что терпеть не можешь?
– Да нет, не в этом дело, а в том, что никакого дела тебе нет до того, что со мной происходит вообще!
– Ну, а что от меня сейчас прям тебе нужно? Чего ты ко мне пристаёшь всё?
Антон дошёл до повторения одних и тех же тупых вопросов без каких-либо уточнений и вдобавок взял попавшуюся под руки газету и швырнул её в сторону.
– Привык швыряться, ишь ты! – раздражённо высказалась мать.
– А что?
– На себя посмотри! А то ко всем тут придрался.
– Ш-что? – медленно прошептал Антон. Из него было готово вырваться громкое отрицание того, что на себя он не смотрит, как Валентина добавила:
– Правильно бабушка говорит: «Нечего было потакать ему во всём, так и будет всё чего-то требовать».

Антон не дослушал, сорвался и полетел в комнату, с каким-то кряхтением вцепился в стоящий пружинный матрас, уткнулся в него лицом и издал слёзный вопль, с которым затем метнулся на диван…

Были моменты, когда он думал, что если покончит жизнь самоубийством – это будет его единственный мужественный поступок, которым он достойно и в полной мере покажет своё отношение к такой жизни и к себе самому…

При всей муторности крахидального этапа можно отметить и положительные моменты в нём. А именно – Антон стал видеть недостатки и в себе самом, впервые стал критически относиться и к себе (хоть эта критика была пока и не очень конструктивной). Потому ему и было особенно больно слышать от матери слова: «На себя посмотри!». Но последовавший за ними психоз не был долгим, Антон очухался опять после некоего полузабытья, а первое, что сказал матери – что-то наподобие: «В общем, ладно, зуб уже прошёл».

Когда Галина Архиповна снова уехала в Новомосковск, ходить по инстанциям и оформлять документы, связанные с продажей дачи, Виктор Захарович остался, чтобы, в понимании его дочери и внука, постоянно твердить о ней. Также остались бабушкины цветы на подоконнике. Одним словом, остались напоминания о бабушке, бывшие для Антона только напоминаниями о её своенравии и обидчивости, она и цветы свои назвала обиженными. Дед однажды позлил Антона, когда заглянул в комнату, где мама занималась с ним по физике за предстоящий год, и спросил:
– Валя, Валь! Растеньица не поливали? А то она обидится…
– Да поливали, спрашивал уже не раз!
– А, ладно, всё-всё!.. – как бы извиняясь, ушёл дед, но на Антона это не подействовало.

Дед, иногда выпивши, упоминал о бабушке, выражая беспокойство, озабоченность и даже нежность, чего никак не могло быть в её присутствие. Он раздражал Антона высказываниями такого рода:
 – Я вот о бабушке всё беспокоюсь, как она там… Одна ж поехала… У чужих есть у чужих… И может, вообще её там положили в больницу…
Антон, изнемогая, высказался с повышенной интонацией:
 – Так позвонили бы тогда!
Но дед так же воскликнул:
 – Да куда позвонить-то? Там что ж разве знают номер-то, внучок?
Антон стиснул зубы.
 – Ладно, не связывайся с ним, – тихо посоветовала ему мама у раковины.
 – А чего ты сам с ней не поехал?
 – Да… как тебе, Антош, сказать… Ты пока ещё мальчик. Если бы я поехал, то – меня ж там все знают, уважают – предложили бы выпить и я бы, может, не удержался бы, и бабушке плохо бы от этого стало. Понимаешь?

Вдобавок ко всему, упомянутое дедом уважение к нему резко контрастировало с положением Антона среди сверстников. Но высказать всё, что думает, Антон не решился после страшной неудачи с возражением бабушке по поводу своего питания. Виктор Захарович со стонами о бабушке надоел даже дочери, а Антону было противно вообще движение его губ при произнесении слова «бабушка».

Когда же, наконец, Галина Архиповна приехала (причём, своим ходом), дед только поспешил убрать рассматриваемый словарь Ожегова. Но ему всё равно, как и прежде, влетело за то, что он выпивал (это определялось по его виду), бабушка не хотела его слышать, затыкала его, когда тот произносил хоть слово, и ему оставалось только молча слушать. И Антону стало даже забавно теперь смотреть не него с его надутыми губами.

При следующем отъезде бабушка забрала-таки с собой деда. Такие обстоятельства были благоприятны для того, чтобы Антон вспомнил о… медицинском справочнике и, причём, в другом качестве, нежели источника «острых ощущений». Этот справочник предстал ему в свете его новой, сущностной потребности – потребности как-то представлять себе своё будущее и кем-то становиться в этой жизни. Вот теперь чтение медицинской книги и стало серьёзной, весьма серьёзной проверкой Антона своей пригодности для профессии доктора. Также он попросил свою маму принести из районной библиотеки ещё какие-нибудь книги по медицине.

Антон, пожалуй, и стал бы врачом, если бы не возникло одно «бы». А именно – подросток прочитал в послесловии одной из библиотечных книг о гуманности врачебной профессии, узнал там же о понятии «ятрогения» – «вред от слова врача», о том, что больной и его близкие всегда ждут от врача особых слов. Прочитав всё это, Антон чётко понял, что для профессии медика у него не хватает самого главного – гуманности. Неоткуда ей было взяться, когда раздоры в его семье, от которых даже деться было некуда, сопровождали его взросление, самый ответственный период. И уже решение Антона о том, что он не сможет быть врачом, было гуманным решением – ведь он избавил в будущем больных от врача, который будет им вредить, наподобие бабушкиной участковой или своего собственного насмешливого психоневролога. От столь ясного и глубокого осознания у Антона даже навернулись слёзы, чего совершенно не было при его отречении от сочинённых фантастических повестей. Отныне больше не читал он книг по медицине.

VIII
А как у Антона обстояли дела с выходом из дома? Конкретных мест, куда он мог бы пойти, не было, но всё равно был нужен воздух. Во-первых, свежий воздух сам по себе полезен для здоровья, а во-вторых, всё-таки нужно было временами появляться на людях, чтобы не дичать и не терять ум в затворничестве. Антон твёрдо решил не становиться затворником, но проблемы с этим имелись. Его потребность в изменении себя затрагивала также и моменты выхода из дома. Он собирался на улице выглядеть не таким как раньше, каким он потерпел облом.

Однажды в июле, под вечер, он, не без волнения, намечал маршрут своей прогулки по каменным джунглям. И вдруг, мама усилила его волнение, сказав, кого он может встретить:
 – Там, поди, возле школы Пегова ходит с кем-то, Сиверцев, они там чуть ли не целуются все…

Были упомянуты отвязные одноклассники Антона. Наибольшие опасения Антона, таким образом, разделяла его мама. Каким он будет выглядеть на их фоне? И каким надо быть, он тоже не знал. Антон замялся и решил перенести прогулку на следующий день и на более раннее время. Но потом воскликнул аж со стоном: «Ой, завтра папа приедет!» – при нём он пробовать погулять как-то вовсе не решался. Когда тем же вечером после приехал Игорь, Антон согласился на предложение мамы проехать с ними на машине в нужное место. На следующий день Антон снова отменил прогулку, тогда ещё читая медицинский справочник.

Пик напряжённости с прогулкой явился, когда Антон, уже будучи обутым и выйдя из секции, вдруг встревоженно вернулся и сел в прихожей в подавленном состоянии, не говоря ничего значащего. Его мама уже не позволила ему снова отложить прогулку и стала выгонять, припугивая отцом:
– Иди, иди скорей! А то папа тебе даст сейчас, как узнает! - (Игорь стал постоянно находиться дома в связи с травмой).

Мама также упирала на необходимость свежего воздуха. Последним средством Валентины стал её собственный выход, и тогда уже это забитое существо по имени Антон стало вынуждено выйти с ней. Они добрались до остановки, и Антон направился один вдоль дороги, возвращаясь домой другим путём. В голове его происходило нечто странное – он вспоминал какие-то вычитанные фразы, не понятые им, но красивые, и думал, что хорошо бы их расшифровать - может, они вселят в него уверенность.

Полноценная прогулка наконец-таки состоялась на следующий день, Антон не встретил никого из знакомых и вернулся домой довольный, с чувством выполненного трудного долга.


В отношении окружающей действительности у Антона, как видно, хватало эмоций, не хватало только лишь понимания. Понимания причин, истоков окружающих неприглядных явлений. Он понимал разве что, и то не совсем чётко, причину своего одиночества на данный момент – неприятия сверстниками его способа общения, его неумение быть собой среди них, потребность изменить, усовершенствовать себя. Но как именно себя изменять и выражать свою внутреннюю суть, каким содержанием наполнять это выражение – всё это не было ясно.

 А было ли вообще у кого-нибудь, конечно, не в ближайшем окружении подростка, а вообще в стране и мире, у какого-нибудь мыслящего человека этой эпохи понимание судьбы потерянного поколения, ярчайшим представителем которого являлся Антон Хибарин, судьбы, схожей с его судьбой? Заметил ли это кто-нибудь настолько, чтобы сделать из этого научную или философскую проблему, отобразить в искусстве? В этом отношении Антон открыл для себя жанр музыки под названием «тяжёлый металл». Первое, что Антон обнаружил у данного жанра ещё до крахидального сезона – это особенность языка песен. Под этим языком – иносказательным, мифическим, возвышенным, была скрыта социальная тематика. Хоть этого Антон пока не понял, но он почувствовал, что за этими словами что-то есть, потому как такой язык песен да в сочетании с такой музыкой гармонировали с настроем его души, настроем на наибольшую глубину размышлений о судьбе. Антон был чужд всего отвлекающего и легковесного. Песни же вбирали в себя всю сложность мира, видимого потерянным поколением.

Валентина в один из июльских дней решила вдруг купить музыкальный альбом группы «Элегия», вспомнив, что Антон когда-то интересовался этой группой. Эта группа и возглавляла на тот момент в стране вышеупомянутое направление «тяжёлый металл». Таким вот образом, опять же с помощью мамы, Антон и открыл для себя такую музыку. Когда он первый раз ставил кассету «Элегии», то даже и не питал особых надежд – думал, что на нём может быть и не то, что он слышал у этой группы раньше. Прослушав весь альбом один раз, второй, он уже почувствовал, что в его душе что-то настроилось на один лад с этой музыкой, гармонично со всеми аккордами, словесными оборотами и мрачным пафосом, и этим альбомом он проникся. В связи с песнями подросток вдруг по-новому вспомнил свою фантастическую повесть, от которой отрёкся – «Линия времени», обнаружив в ней схожие с песнями «Элегии» мотивы. Он даже представил эти песни звучащими в… экранизации его повести, каждую – в отдельном месте. И в этом заключалось уже начало конца крахидального этапа.

А кто был совершенно далёк от восприятия подобной музыки – это Игорь Хибарин. Ведь он, в отличие от сына, не был потерянным, дезориентированным в жизни – он ходил на работу, приносил домой зарплату и всё такое прочее. И музыка «Элегии» слышалась ему просто несвязным набором слов в неоправданно громком и напористом звучании. А на вопрос, почему такую дебильную музыку слушает Антон, у него также был готовый ответ – потому что сам дебил. Игорь только решил уточнить это у него:

– Давно купил? – спросил он про альбом, а Антон немного помялся, так как купила его мама, и тихо ответил:
– Давно.
– А о чём они поют-то? Какие у них мотивы?
– У них? Да-а… Сложные у них мотивы…

В дальнейшем последовали разговоры об этой музыке между отцом и сыном уже не столь мирные. Антон стал ставить кассету уже в машине. Первый раз – когда пришлось ехать с вернувшимся дедом на другую дачу, к тёте Оле, за керогазом. Когда предварительно подъехали к её московскому дому, и надо было временно выйти, Игорь сказал Антону про игравшую «Элегию»:
– Выключай галиматью эту!

Вообще, Игорь критиковал, можно сказать, всё, чем интересовался Антон. Про бои реслинга он сказал, что показывают идиотов, про запись Антоном видеоигры – что он записывает муру, и повторил это, когда записывалась уже игра «Rocking Cats». И Антон надеялся, что хоть эту, возвышающую его дух музыку отец одобрит. Если сказать в общем, то получается, что Игорь просто не признавал духовного мира своего сына. Так что Антона такое выражение задело. Когда вышли из машины встречать Гулковых, садящихся в свою машину, Антон спросил у отца:
– А что ты мне предлагаешь слушать-то?
– Да ну тебя, – отмахнулся Игорь, и было, действительно, некогда.

Второй раз подобное произошло в той же машине, когда друг семьи Хибариных собрался указать им путь в магазин одежды (нужной Антону к новому учебному году). Когда этого друга семьи ждали возле его дома, Антон решил поставить свою «Элегию», а Игорь тут же воскликнул:
– Чего суёшь?! Г… какое-то, нах!!

Реакция Антона оказалось бурной. Слов у него не нашлось, но лицо его исказилось, он стал подскакивать на сидении и схватил отца за руку, когда тот хотел при таких делах убрать магнитолу.
– Спок-койно! – презрительно крикнул Игорь, – а то я тобой займусь как следует, чтоб ты таким нервным не был, психопатом!!

Игорь намного превосходил сына в силах, да и по знанию того, что сказать, превосходил его тоже, чем и пользовался запросто. Потом в машину сел тот, кого ждали.

В последующие дни по телевидению стали объявлять о рок-музыкальном фестивале «Нашествие» под открытым небом, и в числе главных групп упоминалась «Элегия». В первый раз Антон увидел эту рекламу на кухне, в присутствие Игоря, и когда объявили группу «Элегия», Антон произнёс: «О!». А Игорь, моментально скорчившись, передразнил произнесение Антоном этого междометия, так, будто напрочь отрицал у сына наличие ума. Тот как-то приблизился к Игорю и приглушённо прошипел: «Чего окаешь?». Ещё, что-то наподобие спросила Валентина, и на том пока разошлись.

Рок-фестиваль «Нашествие» также передавали по телевидению. Выступление группы «Элегия» Антон не только смотрел, но и записывал на видео. Происходило это в последний день крахидального сезона. Он закончился, когда закончилась одна из песен «Элегии», и заиграли другую. А почему это было именно так, мы скажем уже в следующем разделе.

Отметим ещё, что личные видеозаписи семьи Гулковых Антон смотрел до самого конца крахидального этапа. Они служили для него своеобразным ориентиром в смысле изображения такой жизни, какой был бы не прочь жить он. Особенно это касалось записей с участием Паши.

Теперь подведём итоги не только крахидального этапа, но и всего второго периода предвестий. Пережив облом – крушение всех отношений с классом из-за бездумного уподобления крутым – Антон так и не уразумел в полной мере причин, истоков этого облома. На тядупоумном этапе он вообще ещё не задумывался об этих причинах, а на крахидальном – только начал задумываться. Фрагменты истины, проявившейся ему, заключались в следующем: в обществе нужно быть самим собой, не терять самого себя в массе, сознание которой питает исключительно поп-культура. Вопрос оставался только в способе быть собой, в содержании своего естества. В семье нужно выражать свою собственную позицию по всему, что касается тебя, только подобным выражениям пока что не хватало сдержанности и толковости. Словом, итоги второго периода предвестий – в основном, эмоциональные, они относятся к потрёпанному внутреннему состоянию Антона, а не к каким-то внешне значимым действиям. И ещё кое-чего не хватало для движения в будущее – оглядки в прошлое с целью получения синтеза пройденных этапов, ведь тядупоумный и крахидальный этапы были двумя крайностями. И можно назвать ещё один итог: Антон так и не замкнулся в себе, он всеми возможными способами избегал угрозы самой древней тюрьмы – одиночества.