СВВ. 16. Странные люди

Удивляясь тому, что его никто, похоже, так и не вычислил, Илья невольно начал присматриваться к окружающим, пытаясь обнаружить в них признаки подмены, подобной той, что произошла с ним самим – та еще разновидность вуайеризма, не описанная ни в одном наставлении психиатру.

Вообще, руку на сердце, подглядывать – в природе человека. Уж не вы ли бросали взгляды в подсвеченные нижние окна, гуляя вечером по бульвару? А глянуть с балкона вскользь, что сосед вынимает из багажника? Страстишка, вознесенная детективным жанром на пьедестал добродетели. Скольких бы романов и кинолент мы лишились, отвергнув ее как скверну!

Блуждая по лабиринтам музея, Илья, из рассудка которого не вполне еще выветрилось детство, увлекся этой идеей, представляя себя этаким циничным матерым шпиком, снующим во вражеской цитадели, которого уже воротит от скелетов в чужих шкафах и хмельных красавиц. «Штирлиц, а вас я попрошу…»[1] Однако до «матерого» было далеко, новое занятие он осваивал второпях, сам не зная точно, как именно считают эти скелеты – по черепам или ребрам – и вообще, что он рассчитывает увидеть.

Если бы я был человеком, попавшим в прошлое, то, несомненно, выдал бы себя какой-нибудь странностью, заключал он, сам пугаясь такого вывода, поскольку именно и был таким человеком.

Если бы я был человеком, попавшим в прошлое, то, несомненно, нашел бы способ дать сигнал современнику, разделившему ту же участь, добавлял он, мучительно измышляя, как это сделать, поскольку… смотрите выше.

Так Илья в сотый раз запутывал себя сам, лавируя сквозь ряды пионеров, совершающих экскурс в зале РККА, в который его по какой-то мистической причине заносило чаще всего, и который, конечно, пользовался наибольшей популярностью у детей.

Веснушчатый мальчонка лет десяти, глазевший на модель аэроплана, встретившись глазами с Ильей, на всякий случай приветствовал его пионерским салютом. За ним повторил другой, третий – и вот уже (Илье показалось это кошмаром) ему салютовал весь отряд, включая вожатую, которой бы рекламировать «Victoria’s secret», а не стоять в сером балахоне у фото мордатого пролетария в шароварах. Нехороший дядька позировал на фоне изрытого взрывами бруствера и самодовольно указывал маузером на труп в шинели, ушедший плечами в глину. Илье стало любопытно, была ли у трупа голова, и он сам себя пристыдил за такую мысль. (Добавим, что была – столь же бесполезная ему теперь, как если бы ее не было.)

В полном составе пионеры повернулись теперь к Илье, ожидая от него какого-нибудь революционного финта, которым в убеждении всякого визитера обучают в тайной школе работников Культпросвета.

Уж не приняли ли они меня за Троцкого ненароком? Свердлов еще, кажется, носил очки… Или не он?.. (Познания Ильи в этом вопросе были не шире копейки.) Надо, кстати, подучить, а то вляпаюсь.

В его воображении пронеслись парсуны коммунистических бонз, глядевших в учреждении со всех стен.

– Пионерский коммунистический салют! – разнеслось по залу девичьим голосом.

Пока мозг Ильи, застигнутого врасплох, дергался в поисках ответа, с губ чуть не сорвалось предательское «Земляне, мы пришли с миром…» и прочая дребедень – настолько комичной ему показалась ситуация. Но он вовремя прикусил язык, выдавив какое-то «мм-эу».

Именно такие забеги в ширину, мой друг, и выдают во всей красе чужака. Милые детишки в санадликах на босую пятку нашкрябают куда надо большими буквами, только перья от тебя полетят!

Тут дама-экскурсовод, верная профессии (и не чуждая, видимо, состраданию), спасла его, зычно объявив, что перед отрядом живьем, как есть, находится старший научный сотрудник, истинный коммунист, спортсмен, большой друг пионерии Илья Сергеевич Гринев, ведущий важные для страны исследования прямо здесь, в стенах музея.

– Скоро, – заверила она, – в каждой библиотеке СССР можно будет прочесть полезную книжку Ильи Сергеевича!

Старшие пионеры закивали, желая получить ее для внеклассных чтений как можно скорее – идеально, с автографом прославленного ученого, истинного воспитанника Революции. Хорошо, не спросили тему…

При этом экскурсоводша как-то многозначительно улыбнулась, и улыбка эта, подсвеченная алой помадой, явно адресовалась не молодежи. Илья вовсе смешался, уставившись, как на грех, прямо на ее грудь, теснившую крепдешиновую блузу, отчего смешался еще сильнее и, кажется, до маковки покраснел.

Три десятка рук снова взметнулись в воздух:

– Товарищу Гриневу салют!

И гип-гип ура… – мрачно добавил чествуемый, не зная, куда деваться, нервно сунул руки в карманы, и понимая, что необходимо что-нибудь отвечать, соответствуя праздничному анонсу, затравленно кашлянул, выдавив из себя как мог бодрее и звонче:

– Здравствуйте, товарищи пионеры! Мда… Рад приветствовать вас в нашем музее! Обещаю прислать экземпляр книги, как только она выйдет! – игра слов, конечно, но хоть не сильно наврал. – Прошу продолжить познавательную экскурсию! Желаю вам успехов в учебе и политической подготовке!

За сим мгновенно ретировался. В присутствии детей он всегда немного терялся, а при большом их скоплении терялся весьма значительно. Еще эта девушка-экскурсовод, которую он впервые видел, но которая, похоже, не впервые видела его. Хотя то и не был он в полном смысле слова… однако же, вообще, принимая во внимание обстоятельства… Тьфу, какая неразбериха!   

– А теперь мы перейдем к экспозиции, посвященной подвигу красноармейцев в Средней Азии, – возвестила она за спиной Ильи. В тоне ее мелькнула усмешка.

Говоря честно, ему хотелось послушать про бои за советский Самарканд, и соблазнительную улыбку еще хотелось увидеть, и натянутую на бюсте блузу… Но третьего «салюта» он бы не вынес.

Душными, пропахшими табаком пролетами Илья спустился к подъезду, вышел вон и прошелся взад-вперед вдоль газона, пытаясь собраться с мыслями. На него презрительно смотрел Агафоныч – музейный дворник. Нервной интеллигенции он не одобрял и презрительно пускал дым в сторону Ильи, который, не вытерпев, нырнул обратно в подъезд, ругая себя за трусость.

Казалось, что-то важное в нем вот-вот надломится. Спрятаться, спрятаться хоть куда-нибудь! Бежать! Невозможно ведь, немыслимо дальше так! – жить в чужой личине, всего бояться, чувствовать себя жуком в муравейнике. Еще Агафоныч этот… пропитой мерзавец!

Оказавшись в пустом буфете, Илья почувствовал себя лучше. Кефир и булка «свердловская» отменно лечат надрыв души. «В конце концов, мы всегда там, где мы есть, и ничего в нас нет, кроме нас самих, – словно говорила она, блестя сахарным влажным боком. – Так что ешь меня и не парься! И подружки моей отведай. Мы сделаем тебя толстым и счастливым».

А все же экскурсоводша хороша, заключил оптимист-Гринев, живо вспоминая произошедшее и сочувствуя Гриневу-пессимисту, каким он был до того, как откусил булку. Но – стоп! Только интрижек мне еще не хватало… – с сожалением вздохнул он, дав себе зарок ни в какие отношения не вступать, особенно с музейными барышнями (по крайней мере, пока).

Не развивая особо, скажем, что так, на протяжении полумесяца, пока занятие его окончательно не достало, Илья пытливо присматривался ко всем, выглядывая какую-нибудь нелепость, говорящую за то, что человек перед ним не тот, кем хочет казаться. Вдруг – да что-нибудь этакое проскочит?

И ведь проскакивало, граждане! Еще как проскакивало! – тем чаще, чем внимательней он присматривался. Тот был странен и этот, и те не в своей тарелке… Вообще, создавалось впечатление, что «в своей тарелке» способна пребывать лишь овсянка, вареная на воде. В каждом при пристальном наблюдении виделась сумасшедшинка, особо раскрывавшаяся в столовой и на собраниях, то есть в местах, где человек погружен в себя или напротив – вынужден максимально выпячиваться наружу, причем туда, куда ему выпячиваться не хочется.

Порухайло ерзал нервически на стуле и царапал ногтями карандаши, выскабливая их до грифеля, к тому же рисовал котиков на полях, портя важные документы; Кудапов, съев суп, облизывал до знойного блеска ложку и клал ее под тарелкой, замирал, шевеля губами, оглаживал пальцами подбородок и сладострастно приступал ко второму блюду, помогая пальцами вместо ножика; Вскотский ел неряшливо как дворовый пес, хватая с тарелок одновременно, а иной раз специально сыпал перловку в борщ ради сытности; на собраниях директор мог бросить в неугодного книжкой, не жалея даже старика Маркса; Ужалов имел привычку под столом разуваться, тихо затравленно матерился, глядя в окна, дергал шеей и плевал в ладонь на окурок; бухгалтер Клювин… о! этот был не в себе на одиннадцать баллов из десяти – от одного его вида подступала астма и чесалось между лопаток.

Самым неудачным стало решение изучить повадки «яичного маэстро» Нехитрова, соседа Гринева по кабинету – судя по всему, давнего товарища его предшественника, Гринева «истинного». Для наблюдений этот тип совершенно не годился, поскольку пребывал постоянно то в меланхолическом застое, то на моде крайнего возбуждения, так что вычислить его нормальное состояние вообще не представлялось возможным.

Кабинет, который Илья делил с ним – та самая выпотрошенная Г в углу здания, с двумя выходами в два не сообщающихся коридора. Если поделить его стенкой, вышло бы каждому по удобному помещению, но тогда бы Нехитров лишился общества, а из всех невзгод он, кажется, этой опасался сразу после чумы.

Очередное утро началось с того, что Илья, войдя в кабинет со своей обособленной стороны, именовавшейся Нехитровым «черным ходом» (в пику своим «золотым вратам»), застал коллегу лежащим на нейтральной территории в напряженной неестественной позе. Живот и подбородок его покоились на ворсистом половике, тогда как ноги в носках пытались вознестись к потолку. Точнее, на ладонь оторвавшись от паркета, мученически подрагивали под сползшими на лодыжки брюками.

Первая мысль Гринева была – припадок, так что он, сорвав со стола графин, быстро подскочил к телу и уже схватил его за ноги, чтобы перевернуть и брызнуть в лицо водой, но оно вдруг негодующе замычало, замахав на спасителя руками.

– Салабхасана… поза кузнечика, – простонал гимнаст, опуская ноги.

– Это что, йога, что ли?

– Ну да! Я тут книжицу обнаружил – в твоем шкафу, кстати. Удивительная вещь. Практикуешь, Раджа?

Раджой Нехитров именовал соседа в связи с его специализацией по линии Древней Индии. История вообще и линия эта, в частности, были для Ильи темным лесом. Вечера напролет он судорожно читал из шкафа предшественника все, включая просроченные афишки, чтобы не вляпаться как ярмарочный профан, но все равно ничего не мог запомнить и брался по десять раз за одно и то же.

Что до йоги… В памяти Ильи мелькнули смутные видения фитнес-клуба: за открытыми дверями небольшой залы дамы дергались под бой таблы, экзотически изгибаясь перед устрашающей худобы инструктором, скрученным в тугой узел. Чем толще дама, тем больше в ней было энтузиазма и воинственней выходили ее движения. Вестимо, то была йога. Если не румба, то точно йога… – женские занятия он отчаянно путал; сам же никогда не добирался далее беговой дорожки, на которой, хрюкая, бегал от силы десять минут, глядя на Садовое за окном, затем смывался и долго сидел в хамаме, полагая, что потеть – уже само по себе спорт. Главное, не переедать на ночь – живот к пустому не прирастет.

– Нет, я не занимаюсь, – сказал Илья. – В теории только. По мне так лучше бассейн – и лучше со стороны… Ну и напугал ты меня! Я подумал, у тебя эпилепсия или с что-то сердцем.

– Припадок? Не дождетесь! Йога – фантастическая вещь, я тебе скажу! Обязательно упражняйся. Эффект выше всех ожиданий.

– Давно занимаешься?

– С полчаса[2]. Но уже ощущаю прилив энергии.

Навязчивые мысли и эта странноватая ситуация с валяющимся на полу Нехитровым сыграла с Гриневым шутку:

– Ты не замечал чего-нибудь странного в людях… ну, в последнее время? – вдруг ни с того ни с сего брякнул Илья, заваливаясь на стул.

– Постоянно, – сходу ответил Нехитров, приступив к следующему упражнению.

На раскрытой странице рисованный тушью гражданин пытался стоять на вытянутых руках, скрестив ноги над животом. Лицо его выражало муку.

Нехитров попытался что-то такое изобразить, подкладывая под себя ладони, с элегантностью деревянной вешалки. От его брюк с щелчком отлетела пуговица.

– Тьфу ты, мать…

Илья продолжал вопросительно смотреть из-за письменного прибора, изображающего Новгородский Кремль (для сомневающихся на самом видном месте красовалась соответствующая надпись, изрядно портившая изделие).

– Что? Ты не даешь мне сосредоточиться. Видишь, я из-за тебя совершенно утратил навыки.

Не смущенный отповедью, Илья продолжил наблюдать акробата, решив довести разговор до какого-нибудь итога, раз уж в него ввязался. Несмотря на экстравагантность, Нехитрова он считал существом разумным, подумывал даже, не рассказать ли ему все как есть, но решил, что все же недостаточно его знает. Мало ли очаровательных доносчиков, в конце концов, видела история?

Между тем асана окончательно развалилась. «Йог» сидел теперь, более-менее, по-европейски, как должно служителю музея средних лет, расправив затекшие конечности, в привычку которых не входило завязываться и скрещиваться.

– Ноги даны человеку, чтобы ходить, – увещевал его Илья, отгоняя от себя муху. – Фу! Лети вон к этому, на полу.

– Женщинам – не только, – парировал многодетный и многоопытный Нехитров, пропуская несколько страниц и останавливаясь на той, где главный герой лежал бревном на спине. – Во! Это мне подходит.

Коврик был коротковат для подобных пассов – голова «йога» оказалась на полу. Движениями умирающей гусеницы Нехитров сполз по нему и затих, внимая внутреннему свету.

– Если ты, лишенец, не прекратишь на меня глазеть, я кину в тебя дыроколом, – монотонно сказал он, не открывая глаз. – Из всех странных людей самый странный – ты и есть, Гринев. Ты, кстати, изменился в последнее время. Да-да. К лучшему или худшему – не скажу, мучайся всю жизнь этим вопросом.

На этом «йог» замолчал и, кажется, погрузился в сон, потому что в кабинете скоро раздался храп довольного собой существа. Освоение древнего искусства было изнурительным делом, основательно подорвавшим его силы.

Нехитров оказался самым парадоксальным явлением, обнаруженным Ильей на жизненном пути, не считая утконосов и его собственного недавнего приключения. Он как будто сошел со страниц какого-то артхаусного романа, соединяя в себе несовместимые фрагменты личности. Так и крутилось назвать его «совершенным гением», но тут на ум приходила «теория сохранности яйца», ломавшая всякое представление о науке. Может ли главным достижением гениальности стать абсолютно идиотская идея, развитая до масштабов научного знания? Если считать, что цель состоит в открытии, то ни в коем случае, а вот если в обустройстве собственной тихой гавани…

Илья швырнул в коллегу ластиком, попав ему точно в грудь. Храп прервался, голова лежащего дернулась, глаза открылись, он бодро и легко подскочил, вдел в штаны ремень, влез в пижонские «оксфорды» с рыжиной и поднял пуговицу. Все произошло одним слитным движением, где второе логично следовало из первого – не исключено, что, если бы, например, он в начале не потянулся, то не обулся бы в завершении.

Достигнув таким образом полной боеготовности, Нехитров предложил выпить чаю на своей половине, которая, по его выражению, была лучше благоустроена.

– То, что ты наблюдаешь странных индивидуумов в нашей исторической богадельне – это нормальный процесс, и, скажу тебе по секрету, я не раз проделывал то же самое. Придурков обнаруживать увлекательно, конечно, не спорю. Еще интереснее – обсуждать за рюмкой. Но, поверь, не слишком полезно. Полезнее, камрад, искать вокруг себя сволочей. Знать их по фамилии и в лицо. А первый из них… хм… наш первый. Имей в виду.

_______________________________

[1] Из телефильма «Семнадцать мгновений весны» Татьяны Лиозновой.

[2] То есть минуты три.