Дети Войны

 Первый день войны запомнился четко. Утренний сеанс в ленинградском кинотеатре «Арс». Смотрю веселый фильм о клоуне Карандаше. Знаменитый актер смешит зал. Жизнь прекрасна и удивительна!
Выхожу на улицу. Ослепительно светит солнце. Но почему-то у прохожих мрачные лица. Толпы людей – у черных «тарелок» репродукторов. Все слушают радио. Потом об этом дне сложат песню, первые слова которой запомнятся навсегда:
- 22 июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам сообщили, что началася война…

…ВОЙНА! На крышу нашего дома на Кировском проспекте жильцы тащат мешки с песком, чтобы тушить бомбы – «фугаски». Плачет в кроватке новорожденная сестра Люда, появившаяся на свет за 3 дня до войны. Мама нервничает. До меня никому нет дела.
Первый класс окончен. Каникулы. Вместо отдыха на госдаче в Ольгино или Мельничных ручьях под Ленинградом, готовимся к эвакуации. Я должна ехать со своей школой. Мама уже приготовила алюминиевые кружку, миску и ложку…
- Нет! – решительно сказал папа. – В эвакуацию отправитесь всей семьей.
И это сохранило мне жизнь: поезд с моими одноклассниками разбомбили.
От нашего первого класса в живых остались только четверо детей.

Эвакуация. Мы покидали Ленинград летом. Бомбежки останавливали движение поездов. Люди в панике бежали по рельсам. Неожиданно состав трогался. И не все успевали добежать до своего вагона.
На одной из станций я пошла искать молоко для трехмесячной Люды. В одной руке у меня была железная кружка, в другой – крепко зажата крупная сторублевая купюра. Никто не мог ее разменять. Наконец, одна торговка взяла эту большую красную измятую сторублевку с портретом Ленина и долго – долго отсчитывала сдачу. А поезд тихо, без гудка отошел от платформы. Земля уходила у меня из-под ног. Не знаю, как я успела вскочить в последний вагон, не разлив  молока и не рассыпав мелочь.
Долго пробивалась по забитым пассажирами товарным вагонам. Качало из стороны в сторону, в тамбурах сбивал с ног ветер. Этот путь казался бесконечным.

И вот мой вагон. Протягиваю кружку молока и сдачу. И получаю шлепок. Вижу испуганные глаза матери. Мне не больно. Я счастлива! Не отстала! Не затерялась на незнакомой станции! А ведь так в войну теряли детей…
С тем молоком уплыло мое детство. Окончилась светлая довоенная жизнь в Ленинграде. Ее сменили дороги, поезда. Незнакомые полустанки и города.

Орджоникидзе – теперь это город Владикавказ. Здесь родилась в 1909 году моя мама Софья Высоцкая. А еще раньше, в ХIХ веке, сюда из Польши и Литвы переехали мои предки по материнской линии. Большой род Станкевичей обосновался в молодом Владикавказе. Мастеровые, шляпники, портные, владельцы галантерейных магазинов, аптеки. Но об этом я узнаю через много лет. И уже не от мамы, а от Володи Станкевича, моего родственника, доцента Владикавказского университета, единственного представителя рода Станкевичей, никогда не покидавшего свой родной город.

А в те годы г. Орджоникидзе на Северном Кавказе был тихой провинцией по сравнению с Ленинградом. Невысокие дома. Узкие улицы.
Мы поселились у родственников. Я нечаянно разбила дорогое зеркало в прихожей. Пришлось съехать. Сняли комнату в доме у ингушей. Хозяева настороженно относились к эвакуированным. Такое же недоверие испытывали и мы. Многое удивляло.

…Резали барана. Я, восьмилетняя девчонка, испытывала ужас от безжалостного отношения к животному. Тут же хозяева с наслаждением пили черную кровь барана. Точили ножи и приговаривали, как бы в шутку:
- Сегодня рэжэм барана. А завтра будем рэзать вас, русских… Но до этого не дошло. В ближайшую ночь, по приказу Сталина все ингуши были отправлены в далекую ссылку, в Казахстан. В городе остались коренные жители, осетины и мы, эвакуированные.

Во второй класс я пошла в городскую школу №2, на улице Революции. Было холодно. Не топили. За каждой партой сидели по три ученика, в пальто и шапке. Скрипели перьями, макая их в чернильницы, похожие на подставки под яйцо. Кто-то за спиной опрокинул чернильницу на мою белую кроличью шубку. От испуга быть наказанной дома за испорченную вещь, я выдрала весь залитый чернилами мех. И шубка облысела.

Второй класс я закончила с похвальной грамотой. А к летним каникулам пришлось покинуть город. К Орджоникидзе подходили немцы. Наша семья и мои тетки из Москвы решили укрыться в осетинском селе. Погрузили нехитрый скарб на арбу и двинулись вдоль Терека в горы.
Галька с шумом отскакивала от колес и била по ногам. В аул добрались только к вечеру. Молчаливые горцы сдержанно встретили незваных гостей. Мой троюродный брат Марк – шустрый москвич - быстро освоился в чужом селе. Стал гонять кур по двору. На меня накинул лассо. Я чуть не задохнулась в веревочной петле. На этом наши детские игры закончились. Через пару дней мы покинули горный аул.
В Орджоникидзе была короткая встреча с отцом .Он был в военной форме. Наши войска отступали на юг. Папа отправил нас с госпиталем в Баку. В спальных вагонах были раненые. Нас разместили в бельевом отсеке. Я спала на третьей полке, и когда состав резко притормозил, свалилась на пол, набив шишки на лбу.

Война оставляла свои метки. Дети взрослели быстро. Жизнь не баловала нас: недоедали, не досыпали и постоянно находились в замкнутом пространстве .Наблюдать за миром можно было только из окна вагона. И вот однажды я рискнула распахнуть дверь вагона, выйти в табур, а потом сесть на ступеньки и на полном ходу любоваться незнакомым простором. Мелькали выжженные солнцем поля, где-то вдали прятались домики. Навстречу к поезду бежали азербайджанские мальчишки с ведрами воды. И на непонятном языке кричали:
- Су… Союг. Инжир! Ширин! Купи.
Потом я стала понимать эти слова. «Су» - вода. «Союг» - холодная. «Ширин» - сладкая. Инжир – это вовсе не жир, а вкусные сладкие плоды, которые растут только на юге. Здесь все продавалось за деньги, даже простая вода из-под крана. К этому надо было привыкнуть.
Помню, поезд остановился на большой железнодорожной станции Беслан. Мне дали горячую мамалыгу. Обжигаясь, я глотала кашу большими столовыми ложками. Не знаю, сколько съела. Но запомнила на всю оставшуюся жизнь горький привкус мамалыги.
Меня долго рвало. Поднялась температура. Врачи сказали:
- Приступ малярии. И дали горькие желтые таблетки хинина. От этого лекарства многие теряли зрение.
До войны, в сыром Ленинграде, у меня не было даже простуды. А здесь, на юге, хвори накинулись на меня одна за другой.
Малярию сменила аллергия. На теле высыпала «крапивница». Дикий зуд лечили какой-то «болтушкой». Потом за горло схватила астма. Внезапно наступало удушье от кашля. Не хватало воздуха. С каждым приступом я умирала. Но выжила.


Баку своим теплом и гостеприимством помог выжить многим эвакуированным. Нас поселил в Арменикенде (Армянском поселке), за Сабунчинским вокзалом. В «рыжем» доме, на улице Солнцева.
Огромный дом в три этажа, с плоской крышей, опоясанный внутри открытыми балконами-коридорами, куда выходили двери всех квартир, напоминал огромное общежитие. Вход на крышу был всем доступен. И она служила большой смотровой площадкой для детей.. Отсюда открывался вид на нашу школу №151, стоявшую на высоком пригорке. Просматривались все уголки большого двора, разделенного на две части баней, где раз в неделю мылись все жильцы нашего многоквартирного дома.
В каждой квартире были две небольшие комнатки и кухня - коридор. И в этом коммунальном жилье ютились по две семьи с детьми. От этой скученности детвору спасал большой двор и общий балкон.
Холодильников в ту пору не было. Съестные припасы хранились под замком в огромных деревянных ларях, стоявших на открытых балконах почти у каждой двери. Никогда в жизни мне больше не приходилось видеть подобных домов.
Длинная балконная галерея напоминала железнодорожную колею. Уютный деревянный ларь заменял купе. Сидишь на нем, как на верхней полке вагона, и видишь все, что творится вокруг. Кто к кому в гости пришел, что в сумке несет. У кого стирка, кто белье развесил на веревке. А мы, детвора, режемся в самодельные карты, разрисованные на тетрадной бумаге. Мечтаем, когда будет много всякой разной вкусной еды. Например, сгущенки! Или хотя бы, яичного порошка…
Высокий ларь служил сценой для кукольного театра. Один раз здесь состоялся спектакль. Детвора охотно покупала билеты по 20 копеек. Я была постановщиком и кассиром… одновременно. На все собранные деньги мы купили мороженое и угостили зрителей. И еще осталась мелочь на поход в кино.


Мы – дети большого двора – жили дружно, как одна семья. Коллекционировали открытки, киноленты, обменивались книгами, читали до дыр «Капитана Немо».
Каждую свободную минуту я рвалась во двор. Вокруг меня всегда собиралась детвора. Я рассказывала им разные истории, пересказывала прочитанные книги.
А в нашей маленькой комнате на окне, в коробке из-под обуви, жила бесценная коллекция тутовых шелкопрядов. Гусеницы кормились тутовыми листьями с деревьев, растущих во дворе. Они плели цветные коконы: розовые, желтые, белые. Потом из них вылетала бабочка. И все повторялось сначала. Гусеницы. Коконы. Бабочки. Селекция прервалась в один день, когда свирепствовал норд. Северный ветер сдул с окна «живой домик» в картонной коробке, как бы напоминая, что и нам пора было покидать временный дом в городе ветров - Баку. За три года я окончила пять классов музыкальной школы. И на этом завершилось мое музыкальное образование.
Наступил 1945-й год. Война окончилась. Мы засобирались домой. Мой отец – Дмитрий Иванович Гусев ждал нас в родном Ленинграде .
Прощайте, солнце, море, пляжи. Пальмы в цветочных горшках вместо елок на новогодних праздниках. Ветры вместо снега.
Наш большой двор провожал меня в Ленинград. В город - на - Неве. Спасибо Баку! Но Ленинград – единственный и неповторимый. Тогда я верила, что приеду в родной город навсегда!

Мифические мосты: Ленинград – Баку, Баку – Ленинград, соединившие два моих города детства и юности. Возникали и рушились. Ленинград меня отвергал. Баку принимал. А я терпеливо ждала, когда север и юг сольются воедино.


…С детства я мечтала стать художником. Рисовала дома на уроках. Однажды учительница взяла с парты листок, где узнала себя с бородавкой над губой и очень рассердилась. Я рисовала не только с натуры, но и по памяти. Это были любимые герои из советских фильмов Любка Шевцова, молодогвардейцы. От карандашных рисунков перешла к живописи. Доставала художественные альбомы. Пробовала копировать Джорджоне, Тициана. Написанная маслом копия картины «Юдифь» Джорджоне украшала нашу комнату в Баку, а потом куда-то пропала, как и мольберт, и масляные краски, купленные на деньги, сэкономленные от рыночных покупок. Это был мой маленький бизнес, как бы сказали теперь.
С десяти лет я ездила на арменикендский базар за зеленью и другими продуктами… С маминым списком, что надо купить. На южных базарах принято торговаться. В итоге оставались неучтенные рубли. Эти деньги я тратила на открытки, краски и другие радости. Игрушками в ту пору не баловали детей.
Маленький заяц заменял мне куклу. Из ниток я сплела и пришила ему косички. Заяц прожил у меня до конца войны и незаметно исчез.
Появились другие интересы. Меня научили грунтовать холсты под картины. Делать рамки. Словом, заниматься творчеством.
Пробовала писать стихи. Первое стихотворение о детях я послала в «Пионерскую правду» в Москву. И долго ждала ответа. Пришло письмо, подписанное редактором, то ли Кривозубом, то ли Криводубом:
- Девочка, ты живешь в городе социалистической революции, почему бы тебе не написать…». И затем предлагалась историческая тематика. Мое стихотворение о детском садике было отвергнуто.
И с поэзией на этом было закончено!
…45-й год в послевоенном Ленинграде был тяжелым. Разрушенные бомбежками дома, пустые глазницы окон. Темные дворы. Но город, оживает, строится.
Наша отдельная квартира на Кировском проспекте занята новыми жильцами. Папе обещают двухкомнатную квартиру на Пушкарской улице. Там восстанавливают после войны жилой дом. И мы временно поселяемся в лучшем отеле «Астория» на всем готовом, включая обеды. Окна нашего номера смотрят на Исаакиевский собор. Двор заменяет городской сквер у гостиницы. В холле «Астории» идут съемки фильма «Лисички». Горят софиты. И мы с сестрой греемся в лучах чужой славы. Не жизнь – «фабрика грез!».
Через полгода переселяемся из «Астории» на Пушкарскую. Но в новом доме прожили не долго. Отец заболел, получил инвалидность. Я ездила к нему в больницу. А вскоре он уехал в Ставропольский край в родное село Солдато-Александровское. И семья распалась.
Жизнь стала подобна «перекати – поле»… Смена школ и учителей. Жилья и друзей. В войну многие дети теряли отцов. И быстро взрослели. Память острой иглой возвращала меня к роковому 1947 – му году, когда фактически закончилась жизнь 44-летнего отца, бывшего ответственного работника Смольного. И я ощутила свою незащищенность. Город, как бы, отверг нас.
Мама решила обменять нашу ленинградскую квартиру на Баку.
Обменщики нашлись быстро. Начались переговоры. За отдельную квартиру в Ленинграде предлагали коммунальную в Баку. Я понимала, что нас обманывают. Отговаривала маму от этой сделки, просила оставить меня в Ленинграде учиться и жить в общежитии . Но мое мнение было не в счет.
Мама готовилась к переезду. Я с утра убегала в женскую школу на Кировском проспекте. Она была для меня спасательным кругом от семейных проблем, холода и голода. Надо было только пережить ненавистную геометрию и не понятную химию, которую преподавала худущая и злая учительница по прозвищу «швабра».
Ну вот наступала большая перемена, и наш 7-й класс отправлялся в школьную столовую. С шумом садились за стол. Небольшая порция бесплатного винегрета исчезала в считанные минуты. А алюминиевая посуда еще долго громыхала на подносах.
После уроков не тянуло домой. Девчонки усаживались на подоконники и обсуждали очередной бал в Нахимовском училище. Туда приглашали успешных учениц. И мне однажды выдали билеты… НА БАЛ. Но я стеснялась своей неуклюжести, бедной одежды и отдала приглашение двоечнице Бородавкиной. Может, напрасно? Так и не увидела, как танцуют нахимовцы.
Мои школьные радости ограничивались кульком замороженной клюквы или морошки, которые продавали у школы за 20 копеек. Ледяное кислое «счастье» семиклассницы закончилось…Мы переехали из Ленинграда в Баку. И надолго. Я поступила против своей воли в педагогическое училище, а мечтала о художественном. Но мама внушительно сказала: « Ты – не Репин», и я сдалась.Мне было, где продолжить свое увлечение живописью.
В 17 лет, еще до получения паспорта, я стала работать старшей пионервожатой в армянском детском доме, где были дети, потерявшие в войну родителей.Некоторые воспитанники были моими ровесниками и даже чуть старше. В годы советской власти детей оставляли в детском доме, пока они не закончат учебу в школе, техникуме или вузе.Так что мы жили одной дружной семьей сверстников. И все- таки я была старшей по должности…
Товарищ Эмма. Так звали меня воспитанники детдома. И приучили меня быть ответственным товарищем. Все, что я освоила к 17 –ти годам: музыку, литературу, рисование пригодилось в работе. Я была увлечена театром, и мы, организовали в детдоме кукольный театр. Сами делали кукол из папье-маше.Рисовали декорации. Моим первым помощником был маленький художник по имени Гамлет, которого почему-то называли Гамлетом, с ударением на последнем слоге. Понятно, что с Шекспиром тогда многие из воспитанников армянского детдома не были еще знакомы.Да и их « варджапет» -учитель не успевала учиться , работать и читать зарубежную литературу. Слишком большая нагрузка легла на мои плечи. Работала без выходных. В субботу или воскресенье оставалась дежурить в детдоме вместе с поваром. И мы вдвоем отвечали за 150 воспитанников. Это не шутка! Надо было всех накормить и занять полезным делом, чтобы не хулиганили. Дисциплина в большом коллективе – ПРЕЖДЕ ВСЕГО. И СПРАВЕДЛИОСТЬ! Дети все замечают и не прощают промахов в работе. Помню наши обеды. Когда старшая воспитанница нарезала хлеб, зоркие детские глазенки следили за каждым движением ее рук. Чтобы все ломтики хлеба были равными. Никому не больше- не меньше, всем поровну ! Любимчиков не жаловали. Дети учились у меня, а я – у них. Мне кажется они меня уважали и понимали. Когда я заканчивала педучилище с отличием и готовилась к поступлению в университет, пришлось оставить работу. Помню, как весь детдом провожал меня до ворот. Это было трогательно до слез.
Значит я выдержала первое испытание, а оно было труднее учебы в техникуме. В детдоме тебя проверяют на прочность десятки воспитанников. Лидер должен быть на высоте. Я старалась. А МОЖЕТ БЫТЬ, ПРОСТО ЛЮБИЛА ЭТИХ ДЕТЕЙ, ПОТЕРЯВШИХ ОТЦА, КАК И Я. И так, первая самостоятельна тропинка в жизнь была проложена. Я потом поняла, как это важно! Первая любимая работа дает уверенность в себе. Ты должна – ты сможешь. И ни шага назад! Это верная позиция. Работать надо учиться всю жизнь…
А в целом о жизни- большой разговор. Он не ограничивается только прописными истинами…


Эмма Гусева