Жулик

 Саша Чёрный жил в Новоникольском последние 8 лет. Кто он, откуда и как сюда попал, в деревне не знал, пожалуй, никто. Ходили разные слухи. Поговаривали, что Саша родился и вырос в Томске, потом связался с компанией, которая грабила водителей-дальнобойщиков. Другие говорили, что водителей-дальнобойщиков он не грабил, а вместе с бандой совершал налёты на молодые и в ту пору никак не защищённые банки. Залетали с оружием, выгребали всю наличность и исчезали. Глава – бывший здешний участковый – вообще говорил, что Саша в последние годы Союза служил в спецназе снайпером, прошёл Афганистан, после дембеля спутался с бандитами и несколько лет стрелял таких же бандитов в Томской, Кемеровской и Новосибирской областях. Приглашали даже за профессионализм в Алтайский и Красноярский края. На разборки. Об этом ему якобы рассказали бывшие сослуживцы. Так это было или не так, достоверно, конечно, неизвестно, однако в деревне знали о том, что Саша отсидел 14 лет в колонии, откуда вышел в 2008 году и, минуя Томск, сразу приехал в Новоникольское.

   Чёрным Саша стал уже в деревне. Он исправно работал кочегаром в старенькой маленькой местной котельной, которая отапливала кабинет главы, смежный с ним фельдшерско-акушерский пункт и большой соседний дом, сделанный из лиственницы под хорошей металлической крышей, где размещался маленький детский садик и деревенская библиотека.

   Жил Саша в безымянном тупичке, как идти от центра села в сторону Школьной протоки. Жил бобылем, компаний ни с кем не водил, на жизнь не роптал. Был молчуном и, что самое удивительное, – совсем не пил. То есть не просто не пил так, как пьют некоторые на деревне, что на неделю – и в штопор. И даже не так, чтобы по праздникам, по пятницам или по какому другому случаю, а вообще. Просто не пил – и всё. Поначалу, как только приехал, местные интересовались им, кто он да откуда, да почему тут поселился. Он отвечал односложно и, поворачиваясь спиной, уходил.

   Привязывался к нему первое время сосед через два двора – Василий. Безобидный и простодушный пьяница, который ничем толковым в деревне не занимался, держал только кур, ловил под настроение рыбу и чуть не каждый день искал повод выпить.

   – Ну, вот ты скажи, зёма, – фамильярно приставал он к Саше, – ты зашитый, что ли? Почему не пьёшь совсем? Сели бы, посидели, соседи ведь. Соседи в деревне – дело святое!

   – Непьющий я.

   Саша разворачивался и уходил. Догонять Василий опасался. То ли чувствовал в Саше какую-то особую силу, то ли слухи о его тёмном прошлом останавливали его.

   Сашин маленький домик был старше его самого лет на пятьдесят. Рубленая из лиственницы изба шесть на шесть, посередине большая русская печь, белёная извёсткой. Когда Саша въехал в этот заброшенный дом, печь дымила нещадно, и первым делом он перебрал трубу и прочистил всю печь целиком. Занимаясь печью, он так вывозился в саже, что зашедший проведывать его жизнелюбивый и словоохотливый глава воскликнул:

   – Ну Саша, ты смотри-ка, весь чёрный! Точно. Поэт такой был сто лет назад, Саша Чёрный, вот и ты Саша Чёрный.

   Глава засмеялся, что так ловко и не без эрудиции сделал своё наблюдение. Саша отмолчался, что глава расценил как согласие с его репликой. С тех пор так и пошло – Саша Чёрный.

   В единственной комнате Сашиного дома стояла железная кровать, где вместо панцирной сетки были настелены ровные сухие и старые сосновые доски. Большой круглый деревянный стол с витыми ножками, накрытый старой бежевой скатертью с вышитыми на ней цветами. Два деревянных венских стула, настолько старых и высохших, что весил каждый из них, пожалуй, не больше килограмма. Около двери висел серый чугунный умывальник, а около него зеркало в деревянной витой оправе. Завитки на оправе местами были отломаны, а сквозь само зеркало в нескольких местах было видно бревно избы, поскольку от времени амальгама на стекле кое-где отвалилась.

   Крыта изба была шифером, в тёмных от времени волнах которого густым мягким слоем лежала пожелтевшая хвоя растущей около дома огромной сосны. Старый покосившийся забор заветренных пористых досок местами дополняли вставки сырого ещё желтоватого штакетника, прибитого Сашей. Кособокая калитка была переделана на новую, жёлтенькую, покрытую олифой с новыми блестящими петлями и аккуратным шпингалетом. Замка на калитке не было. От калитки к крылечку дома вёл аккуратный тротуар, сделанный из постеленного круглой частью к земле широкого соснового горбыля. Около двери стояла самодельная метла, сделанная из черенка пихты и пучка тонких ивовых прутьев. Прутья были приспособлены к черенку большим блестящим сантехническим хомутом. На сосне около дома висел скворечник, сделанный из выдолбленного большого берёзового полена, накрытый крышкой из куска соснового горбыля. Скворечник был настолько стар, что жёрдочка перед окошечком была вся в лохмотьях дерева от многих следов цепких коготков малиновок, которые каждое лето, из поколение в поколение, выкармливали здесь своих птенцов. Летом Саша любил смотреть на скворечник. Хозяева дома – старенькие жители Новоникольского – умерли от старости ещё в конце 80-х, а дом стоял, скворечник висел, и каждое лето в нём зарождалась маленькая пернатая жизнь.

   Саше было лет 46-48, но выглядел он на все 65. Ростом был невысок, крепко сложён и широк в плечах. Большая голова с крупными чертами лица была вся заросшая густой чёрной шевелюрой, по бокам которой предательски вились седые волосы. Густые усы и кучерявая круглая бородка скрывала впалые щеки и симметричные глубокие, разрезавшие лицо морщины. Замысловато перевитые жилами руки и ноги выдавали в Саше мужчину незаурядной физической силы, но как бы немного усохшего с годами. Огромные узловатые кисти рук, пропитанные несмываемой сажей, были обезображены несколькими крупными шрамами. Об этих шрамах, бывалый в прошлом сиделец, а ныне просто деда Толя, авторитетно заявил: «Наколки сводил. Завязал, значит».

   У Саши практически не было зубов, но об этом почти никто не знал, поскольку он ни с кем не общался, какие-то свои скупые эмоции прятал в бороду, а улыбающимся его и вовсе никто не видел.

   Саша получал зарплату за работу кочегаром пять тысяч рублей. Плюс какая-то накрутка: то ли северные, то ли за вредность. Выходило ближе к семи тысячам. Топил печку крупными сосновыми поленьями метровой длины. Такие поленья называют швырок. Смена была посуточной. После смены двое суток отдыха. Топить в Новоникольском начинали рано. Стоящая на правом высоком берегу Оби в самом северном районе области деревня одной из первых, чуть не с сентября, чувствовала на себе студёное дыхание надвигающейся зимы. Летом кочегары заготавливали дрова, уезжая в тайгу на 2-3 недели. В деревне жило две с половиной сотни человек, и каждая семья летом старалась обеспечить себе тепло в доме с сентября до мая следующего года. Дров готовили много.

   Золу из кочегарки вытаскивали вёдрами и сваливали в большую кучу на специально выделенной полянке рядом. По весне мужики да бабы, кто в вёдрах, кто на мотоблоках, кто с тачкой тянулись к кочегарке за золой. Северная земля капризна на урожаи, и все, кто держал огороды, старались её удобрить, кто чем мог. А огороды держали все. Куда в деревне без огорода.

   Саша любил кочегарку. В ней ему было спокойно и уютно. Наступала какая-то внутренняя цикличность: кидаешь, топишь, выносишь. И так сутки. Кочегарка была очень старая, огромная нескладная топка, длинная чёрная высокая труба, трубы, идущие от теплообменника в отапливаемые дома. Всё это сооружение было обнесено дощатым корпусом и перекрыто односкатной пологой крышей. Иногда Саша, сидя на большом сосновом чурбаке перед горящим огнём, замирал на время и, не моргая, смотрел, как языки пламени ласкают поленья, а те, вспыхивая постепенно, выделяют на спилах капли густой восхитительно пахнущей смолы.

   Любил сидеть в тишине он и дома. Никто из деревенских ни разу не был у него в гостях. Саша сидел перед печкой на маленькой деревянной скамейке и не шевелился. Он вспоминал. Что вспоминал – знал только он.

   Самая большая Сашина ценность, которую он привёз с собой в Новоникольское, была маленькая кожаная коричневая сумочка. Он прятал её далеко на печке в тайном лазе, который почти незаметно задвигался кирпичом. Он иногда доставал эту сумочку. В сумочке был его паспорт, орден «Слава» Демократической республики Афганистан, военный билет, справка об освобождении из мест лишения свободы. Отдельно лежали несколько писем от матери и её фотография. Обычно, не перечитывая первые письма, он брал последнее письмо. Долго смотрел на него, не читая, опять же. Потом переворачивал на обратную сторону листа, где была написана последняя фраза: «Я проклинаю тебя». Письму было много лет, бумага пожелтела и местами расходилась на сгибах.

   Как-то по осени Саша выносил золу и оставил дверь в кочегарку открытой. День был тёплый, сентябрьский, последние остатки летнего солнца бликами играли на листьях берёз и осин. По веткам деревьев уже деловито прыгали синицы. На рябины начинали присаживаться первые снегири. Вернувшись назад, Саша увидел, что в кочегарку зашёл щенок – кобелёк трёх-четырёх месяцев, распотрошил стоящую на полу сумку с нехитрым его обедом и с аппетитом ел толстый кусок серого хлеба с лежащим на нём таким же толстым куском копчёной стерляди.

   – Ах ты, жулик! – неожиданно и беззлобно вырвалось у Саши. Он присел и стал гладить щенка. Дав ему доесть, Саша выгнал его из кочегарки, занялся приборкой и забыл о нём. В обед он закрыл кочегарку на погнутый, немного подёрнутый ржавчиной ключ и быстро сходил домой за обедом.

   На следующий день Жулик пришёл снова. В конце смены Саша зачем-то поманил его за собой и привёл домой. Жулик был непонятных кровей, страшный, как болотный леший, лохматый и очень худой. В своём собачьем обличье он был похож на Сашу, только зубы у него были все на месте. Жулик смотрел чёрными глазами на Сашу, и в этом взгляде была полная и безграничная преданность. Он выбрал себе хозяина.

   Спустя несколько месяцев Саша уже не мог представить свою жизнь без Жулика. Они вместе шли на смену в кочегарку, вместе возвращались. Жулик понимал иерархию и с удовольствием спал на коврике около двери. Был миролюбив, ненавязчив и совершенно всеяден. Саша умел готовить несложные блюда и в еде был неприхотлив. Их общим любимым блюдом стала лапша по-флотски и копчёная рыба. Иногда Саша и Жулик ходили на берег Оби, садились на обрыве и долго сидели, смотря на реку. Сосед Василий, как-то сказал Саше:

   – Ну вот, тоже мне, нашел себе компаньёнца. Только с ним не выпьешь ведь и не поговоришь.

   Саша только молча прошел мимо. Чем зацепил его Жулик, он не понимал. Чем взял? Он даже не сразу заметил, что с тех пор, с которых он подобрал этого никому не нужного щенка, он ни разу не достал свою тайную сумочку, где хранил то самое, последнее страшное письмо матери. Мать жила в Томске, одна. Что с ней и жива ли она, он не знал.

   Как-то шёл он в местный «Закат» за хлебом. Был его выходной. В «Закате» продавали всё. То есть вообще всё. Хлеб, соль, спички, водку, рыболовные крючки и снасти, школьные тетрадки, масло для бензопил и станочки для заточки цепей, пластиковые и металлические вёдра, гранёные стаканы, кружки, кастрюли. На полу около прилавка лежали мешки с цементом, стояли новомодные синтетические мётлы, пластиковые лопаты для снега, чугунные дорогущие колосники для печек. Саше нравился деревенский магазин. Это был центр какой-то общинности. Сколько возьмут булок хлеба, кто и когда придёт за водкой, у кого прохудилось ведро или порвались сети. Все это было известно наперёд и подлажено под общие нужды. Жулик, как и повелось уже, бежал неотрывно возле Саши. Около магазина Саша нос к носу столкнулся с дедом Толей. Тот был слегка навеселе, чего, в общем-то, за ним не водилось. Он подошел к Саше первым и сказал:

   – С кладбища иду. Мать поминал. Двадцать четыре года прошло. Твоя-то как?

   Не рассчитывая на ответ, деда Толя пошёл в сторону своего дома, держа под мышкой булку свежего хлеба, а в руке моток новой лески для удилища.

   Снова наступила зима. Снега было больше чем обычно, он всё сыпал и сыпал. Солнца не было совсем. Только один снег. Сверху, в воздухе, под ногами. Саше с Жуликом приходилось по два раза за смену чистить подход к кочегарке, тропинку до места, куда выбрасывали золу, и расчищать площадку, где были сложены штабелями дрова. Жулик вырос в огромного мохнатого беспородного мускулистого пса и всюду сопровождал своего хозяина. В двадцатых числах декабря разъяснилось. Выглянуло скупое маленькое, низкое солнце, а мороз завернул так, что возвращаясь домой после суток, Саша дома затапливал печь не раздеваясь. В его чугунном умывальнике, который висел около двери, вода покрывалась ледяной корочкой. Термометр опустился, без малого, до 50 градусов. Жулик просился поближе к печке и был готов спать даже без коврика, лишь бы прижаться боком к теплой кирпичной стенке. Саша и сам перешел с кровати на печку. Там было высоко и тепло.

   Как раз в эти дни, утром после смены, не вышел сменщик – Егор. Он, бывало, выпивал, но даже хмельной всё равно утром приходил на работу, брался за лопату и, кидая снег, работой выгонял из себя хмель уже к обеду. Бросить кочегарку в такой мороз было невозможно. Дрова улетали в эти дни быстро. В детском садике было двенадцать ребятишек, а в фельдшерско-акушерском пункте на утро было назначено две перевязки, какие-то уколы и удаление зуба. Саше хотелось спать, и когда уже ближе к десяти утра в кочегарку зашел глава, он понял, что его привычный ритм будет сегодня нарушен.

   – Он, сучёк болотный, наелся с вечера так, что до сих пор еле языком ворочает. Я к нему сейчас ходил, думал башку ему проломить колуном, так колун жалко. Ленку его отлаял, зачем позволила ему столько жрать. Короче, этот гад спит сейчас, обещала она мне, что к обеду добудится его и приведёт сюда.

   Всё это глава выпалил, как из пулемёта, по-детски с мороза шмыгая носом и виновато косясь на Жулика, который лежал под лавкой кочегарки и, водя одним ухом, прислушивался к разговору.

   – Побудешь, а? Ты парень справный, не пьёшь, это ты молодец, значит. И пса завёл хорошего. Потопи, посиди. Куда мне детей из детсада девать, а там сейчас и убогие наши пойдут на перевязки. Систему ведь разморозим, язви её. Эту систему ещё при коммунистах делали, слабая она. Чуть перехватит – и всё.

   – Конечно, – ответил Саша и в знак дополнительного немногословного согласия кивнул головой.

   – Ну, вот и славно, ты, Чёрный, молодец, на тебя есть надёга в нашем деле. Ты на меня не серчай, сейчас скоро будет Новый год, я в район бумагу отправил, чтобы тебе премию дали как хорошему непьющему кочегару. Обещали в размере оклада. Слышишь? Не хотел говорить до случая.

   Печь топилась жарко, в детском садике, администрации, в ФАПе было тепло. Прошёл обед, сразу после него стремительно стемнело, и наступил морозный вечер. Натаскав дров на вечер и первую половину ночи, Саша сел на чурбак, облокотившись спиной о стену, и вытянул ноги к топке. Он вновь смотрел на огонь. Глядя на языки пламени, возникли вдруг с чего-то в его памяти объятые пламенем тентованные ЗИЛы, стоящая в ущелье колонна, бой. Бой внезапный, неожиданный. Взрывались бензобаки. Кричали раненые солдаты на матерном русском. Слышалась гортанная афганская речь. Горели бронетранспортёры, хотя до армии он не понимал, как может гореть железо. Горело! Он был в группе прикрытия и не имел права ни на что отвлекаться. Кто-то просил помощи, а он, не отрывая оптического прицела от глаза, выцеливал и снимал со склонов людей в халатах, устроивших засаду для колонны. Потом почему-то вспомнился большой город и тот же прицел. И СВД – снайперская винтовка Драгунова та же. Он не смог выстрелить в жену и ребёнка. После этого его списали и сдали. В милиции он не отпирался. В то время то, что он делал, казалось ему справедливым. Банкир, которого он убил, забрал деньги десятков тысяч обычных вкладчиков и обанкротил банк. У него уже были билеты за границу. Те, кто нанял его, говорили, что получив контроль над активами, они вернут деньги вкладчикам. Восстановят справедливость. Он верил. Дурак. Молодой наивный дурак. Позже он понял, что убив жулика, он не решил проблемы людей. Их деньги достались конкурирующей преступной группе. Их деньгами был произведён расчёт с ним. А значит, он такой же жулик, как и убитый им банкир. Он не хотел быть жуликом, он всегда хотел защищать справедливость, обездоленных, слабых. Попал в преступность он сразу после армии. Спецназовец, в совершенстве владевший всеми видами стрелкового оружия, был нарасхват. Всё было кувырком. Уходил в армию – была одна страна, вернулся из армии – ни страны, ни справедливости, ни работы. В армии всё было ясно, здесь свои, а вон там, за перевалом, – враги. В новой жизни смешалось всё. Стрельба на улицах, малиновые пиджаки, толстые золотые цепи на шеях братков, разборки и полуголодные работяги. Кругом, куда не посмотри, сплошная торговля. Матери – акушерке с 30-летним стажем – зарплату не платили полгода. Вспомнилось лицо молодой женщины и лицо ребёнка, которое он видел в оптику после того, как их муж и отец упал на асфальт около дорогой машины. Что они знали о нём, своём отце и муже? Может, поэтому он и не выстрелил больше тогда. И более никогда не выстрелит. Когда мать догадалась, чем занимается сын, она пыталась вразумить его. Плакала. Говорила такие простые вещи. С детства известные каждому. Он не слушал, говорил, что не грабит честных людей. Когда его посадили и дали 14 лет, из которых 4 особого режима, мать прокляла его и отреклась. Что с ней сейчас? Кто с ней рядом? Знает ли она, что с ним? Досиживая срок, вновь и вновь читая последнее письмо матери, он понял, что не сможет вернуться в Томск. В колонии несколько раз он вступался за слабых. Его били смертным боем, не забили. Выбили все зубы. Резали заточкой. Он отбивался, как учили, ломая рёбра, носы и челюсти, неделями после проводя в карцере. Потом от него отступились, считая психом. Освободившись, он выбрал точку на карте, одну из самых удалённых в области, и уехал туда… Лицо женщины и ребёнка в оптическом прицеле иногда приходили во сне. А вот лицо банкира-жулика он так и не вспомнил. Странно, что сейчас декабрь, мороз, но почему-то так жарко… почему-то Жулик лает… там, в Афгане, его ещё не было, да и потом возле банка тоже…

   Саша подскочил резким рывком и, уже выпрямившись во весь рост, понял, что заснул. Горела крыша, истошно, до пены, рычал Жулик, грызя от безысходности огромные Сашины чуни, стараясь разбудить его. Дверь в кочегарку заклинило, и выбить её не было никакой возможности, потому что дышать можно было только у пола. Поняв, что старая деревянная крыша, накрытая рубероидом, вот-вот рухнет, Саша метнулся под широкую лавку, на которой кочегары иногда дремали по ночам в сентябре или апреле, когда не нужно было постоянно топить. Жулик, поскуливая со страху, кинулся туда же, забравшись Саше в ноги. Через несколько секунд месиво из дерева и горящего жидкого битума обвалилось внутрь кочегарки. Жидкий огонь прожигал насквозь ватные штаны и кофту. «Как сейчас было бы хорошо в телогрейке», – мелькнула у Саши мысль, но телогрейку он оставил на вбитом гвозде у двери. Набрав в себя последние крупицы воздуха, Саша стал выпрямляться вместе с лавкой сквозь горящую кашу. Прорезиненные теплые чуни плавились, штаны горели. Отлетевшая доска ударила его по голове. Встав в полный рост, последним усилием взяв Жулика на руки, он, шагая прямо по огню, вышел с собакой из кочегарки и упал в снег.

   Несмотря на ночь, сбежалось, почитай, полдеревни. В деревне, страшнее слова, чем пожар, – нет! Саша не помнил, как оказался на носилках, а около него хлопотал пожилой седой и вечно чем-то раздражённый фельдшер – Геннадий Иванович. В отблесках пламени догорающей кочегарки его лицо казалось Саше особенно старым и уставшим. Он, как и водится, своим скрипучим раздражённым голосом, говорил кому-то:

   – Я тут его, боюсь, не вывезу, ты посмотри, на него, он же наполовину обгорел, давай думай что-то. Надо скорую сюда их райцентра дёргать. А они скажут: не поедем, на улице минус сорок четыре. Да и если поедут, часов шесть будут ехать.

   – А ты вывези, ити его, вывези, ты посмотри, Иваныч, парень-то какой, это же Сашка Чёрный. Как я тогда его покрестил – Сашка Чёрный, так оно и есть. Я же тебе выбил ещё по лету и от ожогов мази, и материал перевязочный, мы же тебя запасли до следующего лета. – Саша узнал голос главы. – Ты гляди на него, сам из пожара вылез, – радостно тарахтел глава. – Ну чему тут удивляться, перекал печи он и есть перекал. Сколько просили мы денег кочегарку перестроить, ей сто лет в обед. Крыша рубероидом крыта, труба металлическая. Немудрено, что перекал вышел, мороза-то как даванули. Я-то, пень старый, так ведь и не нашёл кем его поменять, а он молчком остался и работал чуть не двое суток напролёт. Ну, так, может, оно и к лучшему, ты как считаешь, Саша, теперь-то точно деньги выделят, эта кочегарка-то по документам лет пятнадцать как списана.

   Носилки стояли на снегу, Саше было хорошо, спокойно и совсем не холодно. Только голова кружилась. Глава нагнулся к нему:

   – Ты, Сашка, вот что, сейчас мы тебя в ФАП унесём, а после будем думать. Резервный дизель запустим пока.

   – Да я, поди, сам дойду. Вроде терпимо мне. По голове, похоже, балка ударила. Живучий я. Не пропаду. Как на собаке всё заживает.

   Собака! Тут Саша вспомнил про Жулика. Тот на его окрик подбежал к нему и радостно начал лизать Сашу в лицо, ставя огромные свои передние лапы на плечи и виляя хвостом. Жулик был весь грязный, в саже, на шерсти висели капли застывшего битума. Сама шерсть местами обгорела некрасивыми проплешинами. От Жулика пахло палёной шерстью. Но главное, при этом Жулик был живой и здоровый и совершенно счастлив тому, что его хозяин, его Божество, его смысл жизни был жив, и он всеми данными ему Создателем эмоциями изо всех сил это выражал. Они обнимались оба. Оба грязные, обожжённые и одинокие.

   С трудом сев на носилках, Саша спросил главу:

   – Мне бы это… Николай Фомич, позвонить надо. В Томск. Маме.

   Немного ошалев от такого количества слов, одновременно произнесённых всем известным молчуном Сашей Чёрным, глава спросил:

   – Что, прямо сейчас, что ли?

   – Ну да. Я сам, пожалуй, дойду. Я должен ей сказать, что со мной всё хорошо. Давно мы с ней не говорили. Двадцать два года.

   Люди расходились по домам. Старая кочегарка догорела. Саша Чёрный, опираясь на фельдшера, шёл вместе с главой к нему в кабинет, где установлен телефон. Рядом с ними радостно прыгал по сугробам, проваливаясь по самое брюхо, верный Жулик. И только выпивоха Василий, идя одной дорогой с дедом Толей, высказывал ему:

   – Нет, ну ты посмотри на него, дядя Толя, в огне не горит, в воде не тонет. Если бы я так второй раз родился, я бы две недели потом гулял, а он маме побёг звонить…

   – Дурак же ты, Вася, ох и дурак…