Перепись

 – Ой, чевой-то делается-то на Божьем свете, вы поглядите только, чего антихристы удумали, чего будет-то теперь, как проживать-то будем дале...

   Люська, как всегда в таких случаях, блажила истошным голосом, ровно кто помер. Люська сама по себе была баба вроде ничего, но старая бабка Потылиха, которая даже сама точно не знала, сколько ей лет, где-то хорошо за девяносто, говаривала, что Люська, после того как мужик её пять лет назад утоп на рыбалке, немного тронулась умом. Не сказать, что сильно тронулась, всех узнавала, всё помнила, но стала нервная какая-то, чуть что, сразу в крик или в плач. Потылиха говорила, что это от потрясенья у неё на неровной почве. Потылиху в Тевризе уважали и потому верили.

   Потылиха прожила в деревне всю жизнь и в Томске была только раза два или три. Мужик её удавился с горя, когда их единственного сына, поехавшего в Томск учиться, случайно зарезали в пьяной драке возле студенческого общежития. Но это было очень, очень давно, и последние полвека она жила одна, держала коз и кур и слыла пенсионеркой обеспеченной, потому что, по возрасту своему великому, получала от губернатора надбавку к пенсии – за долгожительство. Всякий раз, когда рыжая Нинка, полненькая хохотушка, на развалистом уазике привозила в Тевриз пенсию из Каргаска, Потылиха говорила ей одну и ту же фразу:

   – Вот ты, Нинка, всё улыбаешься, а ведь я сколько раз просила тебя узнать, как мне эту прибавку в Каргасокский детский дом направить, мне эта прибавка без нужды, мне пора уже на Красную горку собираться, да Господь никак не приберёт.

   Нинка возила пенсию по зимнику с конца ноября по конец марта. В другое время до Тевриза дороги не было. Никогда. А Красной горкой в деревне называли по-семейному ухоженное, маленькое уютное кладбище, которое располагалось на пригорке с западной части деревни. Нинка все время отшучивалась, а Потылиха на неё ворчала.

   Родители Потылихины сгинули где-то на Волге в конце двадцатых – начале тридцатых годов, а саму Потылиху власти определили в Сибирь, в Нарымский край, где она и выросла в детском доме. Позже, выйдя замуж, обосновалась в Тевризе, подальше от властей, поближе к своему хозяйству. О родителях она помнила только, что они держали много коров, овец, кур, индюшек и другой живности, которой торговали с прибылью, но прибыль эта была непростая – работать приходилось много и самим, и наёмным рабочим. Потом их назвали кулаками и отобрали всё. От голода они и прибрались там же, на Волге, на своём хуторе недалеко от Царицина – будущего Сталинграда. Потылиху уважали за мудрость и сдержанность, хотя уже никто толком не помнил, что по паспорту она Сталина Михайловна Потылицина. Так её переназвали в детском доме в начале тридцатых. Откуда взяли такую фамилию и отчество – этого она не знала, но помнила, что до детского дома она была Машей, а отца звали Семён.

   А Люська – заполошная баба, что ни случись, а хоть бы и вовсе ничего не случилось – сразу панику поднимает, да такую, что вся деревня дрожит. Про неё даже степенный приходской священник отец Николай и тот, сняв рясу, однажды сказал в сердцах:

   – До чего же баба путанная, чего у неё в голове, никак не пойму.

   Со священником деревне повезло. Отец Николай сам был родом именно из Тевриза, что сразу же прибавляло ему авторитета. При Союзе он уехал в Ульяновск, где поступил в высшее военное лётное училище и стал военным летчиком. Отлетал он почти пятнадцать лет на «сушках» и «мигах», говорят, летал даже в Афганистане и Анголе, но так ли это в действительности, никто не знал, а сам батюшка эти разговоры не поощрял. В начале девяностых, когда рухнуло всё, к чему привык и на что учился отец Николай, спасением стала религия. Кто запился и сгинул. Кто-то пошел в бандиты. Иные стали торговать военным имуществом. Отец Николай – в миру Серёга Голиков, полетав своё, повидав смерть лицом к лицу понял, что, наверное, пришло время подумать о вечном, и решил стать священником. Хотя это было странно: Серёга Голиков со студенчества слыл убеждённым атеистом, верил в коммунистическую партию и скорое построение коммунизма. В начале девяностых он неожиданно для всех местных вместе с женой – матушкой Еленой вернулся в Тевриз, где по поручению более высокого церковного начальства стал восстанавливать старый деревянный заброшенный храм и проводить первые свои, словно блины комом, службы и читать проповеди. Привыкший к жестким требованиям дисциплинарного устава, отец Николай находил верным принцип единоначалия, а вернее, в его нынешнем случае, патриаршества, и своё направление церковными иерархами в родной Тевриз, хоть и практически на руины некогда величественного деревянного храма, счёл благоприятным знаком Господа, знаком к тому, что в его руки вверены заботы о нравственном оздоровлении родной деревни. Первые проповеди отца Николая были угловатыми, полными заусениц. Краткими, словно выстрел бортовой самолётной пушки, и прямолинейными, как взлётно-посадочная полоса. Чёрное – белое. Хорошо – плохо. Да – нет. Остальное – от лукавого. Однако отец Николай не унывал, не стеснялся брать книжки в школьной библиотеке и читал, и учился, и служил, и снова читал. Несколько раз видали его вместе с Потылихой, к которой он порой не стеснялся обратиться, если возникал какой-то вопрос, на который у него не было ответа. Отец Николай совсем не пил, дружил с топором и рубанком, а матушка Елена держала скотину, преимущественно птицу. Церквушку свою он почти что в одни руки восстановил заново. Уже ближе к концу, когда местные поняли, что был Серега Голиков, да вышел весь, а отец Николай тут всерьёз и надолго, стали ему помогать, кто чем мог. Так всей деревней и закончили.

   А Люська, между тем, ревела белугой, и из её крика стало понятно, что она только что была в сельсовете, глава собирает деревенский сход по вопросу какой-то не то переписи, не то описи скотины, птицы и, как выразилась Люська, «всяго остатнего имущества».

   Сельский сход обычно собирался стихийно. Никто не вешал объявлений о том, что он будет, но когда в деревне кем-то узнавалась какая-то новость, люди шли к сельсовету сами, чтобы её обсудить. Даже если и председатель сельского поселения не приглашал жителей и проводить сход вовсе не планировал, деревенские долго сидели около сельсовета на скамейках и судачили о том о сём, постепенно переходя на дела насущные: заготовку дров, прививки скоту и иные свои деревенские хлопоты.

   Глава сельского поселения дядя Гена, а официально если, то Самойлов Геннадий Ильич, не был родом из Тевриза, а родился и вырос в Новом Васюгане. В юности поступил в Томский государственный университет, где зачем-то выучился на юриста, но в городе не прижился и вернулся на Васюганье работать на буровых установках по добыче нефти. Не имея инженерного образования, он дошёл до помощника бурильщика, имел хорошую зарплату и жену в Новом Васюгане. Но вышла ситуация у него, что помогая разгружать разобранную по частям вышку с трала, зацепило его тросом-стропой и почти оторвало ногу. Пока вертолёт вызвали, пока в Каргасок привезли, а как назло ещё выходной был – хирург на рыбалку уехал. Пока нашли да привезли… в общем, ногу пришлось отнять. И остался он в тридцать с небольшим без ноги по колено и с дипломом юриста в кармане. Жена от него такого отказалась сразу и выгнала из дому. Дядя Гена парень был незлобный, скандалить не стал. Начал было пить, да вовремя одумался. И тут видит объявление в газете о том, что объявляется конкурс на должность главы в Тевриз, ну он и подал документы от нечего делать в администрацию района. Ответил на какие-то вопросы и, что удивительно – победил. Проголосовали за него жители Тевриза, может, больше из жалости, что молодой, ноги нет, работы нет, жена бросила, ну и всё в таком духе. А каким он будет председателем, никто сильно и не думал. А председателем он, кстати, вышел неплохим. Вдумчивым, аккуратным, до общего муниципального добра радеющим. За полтора года председательства все столбы освещения по деревенским улицам поменял, вертолётную площадку обновил и отреставрировал. Зауважали его местные. Почти как своего стали принимать.

   Июльская болотная сыроватая жара высушила все деревенские дороги, и местные, не сговариваясь, постепенно стягивались к сельсовету, пыля ногами по песку, густо пересыпанному хвоёй, сосновой корой и белым, красным и зелёным мхом. Вездесущие, выцветшие на скупом Васюганском солнце мальчишки, словно стайки комаров, крутились вокруг сельсовета в ожидании новостей. Пришла Потылиха, опираясь на извечную свою палку, но пришла бодро. Пришел отец Николай, пришли Никитины, Арбузовы, Савельевы, Сваровские, Ивановы, Алтоняны. От нечего делать пришёл даже Илья Захаров, который вообще от рождения никакой власти, кроме своей собственной, не признавал, жил совершенно один на краю деревни, особой дружбы ни с кем не водил, а промышлял только охотой и рыбалкой. Причём, уходил в тайгу на две, три недели, а порой и больше. Илья, как бы оправдывая своё имя, был огромного роста, было ему чуть за сорок лет.

   Стояли редкие, считанные по пальцам дни жары, когда делать было решительно нечего, да и тяжело.

   – Не нашенская погода стоит, – молвил как-то отец Николай. – Не привычные мы к ней.

   Люська суетилась вокруг и на сей раз полушёпотом говорила то одному, то другому:

   – Вот, я ведь говорила, будет новость, новость дурная… Ишь чего удумали… Опись составлять…

   Но люди только отмахивались от неё, не понимая, о чём идёт речь, и не воспринимая её всерьез. Люськин шёпот был такой, что слышно его было на несколько метров вокруг.

   Дядя Гена вышел на крыльцо сельсовета и стал со всеми здороваться. Он всегда здоровался со всеми лично и за руку, что уже само по себе предвещало какие-то новости. И чем тщательнее он это делал, чем более доброжелательным было его лицо, тем противоречивей обещала быть новость, привезённая им из райцентра. Это деревенские тоже давно подметили. В этот раз же дядя Гена поздоровался со всеми персонально, а у Потылихи и других стариков даже бегло поинтересовался о здоровье.

   Словно действуя по какой-то заранее отрепетированной инструкции, дядя Гена стал рассказывать, что государство нуждается в точных статистических сведениях о том, сколько человек являются в деревнях самозанятыми, держат скотину и какую. Это, дескать, нужно для того, чтобы понять, насколько надлежит помогать селу и надлежит ли помогать вообще. Может, субсидии какие выписать деревенским жителям или какую иную помощь оказать.

   – В общем, завтра вертолётом из райцентра к нам прибывает представитель сельскохозяйственной переписи. Будет переписывать всю живность, какая есть. Прошу вас оказать представителю сельскохозяйственной переписи полное всяческое всемерное содействие и по возможности находиться дома весь завтрашний день. Деревня у нас небольшая, думаю, что перепись пройдет быстро, много времени не займет, – завершил свою речь дядя Гена.

   – Это что же получается, приедут к нам какие-то… – в голос выкрикнула Надька Арбузова, известная в деревне хамоватая тётка, которая держала двух коров, быка, два десятка кур, четырёх свиней и маленький магазинчик, который был пристроен прямо к её дому – …и будут всё моё имущество описывать? Да с какой это стати? Или они, эти переписчики, сена готовили для моей скотины, или прививки ставили коровам, или, может, сепаратор подарили, чтобы я им чего-то говорила? Ничего я им не скажу. И на порог не пущу. Ты, Гена, даже не проси. Правильно Люська сказала: ишь чего удумали, скотину они мою будут переписывать, а дале что? Придут отбирать или налог какой придумают? Не, ноги этих переписчиков в моём доме не будет.

   – Ты, Надежда Кирилловна, не кипятись, – привычный к таким ситуациям председатель стал пытаться сгладить ситуацию. – Ни про какие налоги речи нет вообще, никто ничего у тебя не отымет. Просто перепишут – и всё.

   – Странно это как-то всё, – задумчиво проговорил Гор Алтонян, совершенно осибирячившийся армянин, который в своё время, скрываясь от призыва в армию Армении, чтобы не участвовать в войне в Нагорном Карабахе, сбежал из зелёного тёплого Еревана, но так боялся быть пойманным и высланным обратно, что доехал аж до Тевриза. Можно было бы дальше – да некуда. В Тевризе женился на Кате, и они последние почти тридцать лет ежедневно снабжали всех жителей деревни свежим хлебом. Кроме этого, Гор в Армении был кандидатом в мастера спорта по греко-римской борьбе и основал в Тевризе, в школьном спортзале, чуть ли не единственную на всём севере Томской области секцию, где тренировал мальчишек. При этом никаких документов о том, что он является тренером по этой самой борьбе или пекарем, у Гора, конечно, не было.

   – Чего же, государство не знает, кто как живет у нас, зачем скотину переписывать, а ежели я держу десять кур, они их перепишут, а назавтра я их приберу по надобности своей, получается, что вроде как обман выходит, – закончил Гор.

   – Точно, молодец Гор! – подскочил, словно окрылённый какой-то идеей, Васька Никитин. Васька был скорняком уже в третьем или четвёртом поколении. В своё время он прославился тем, что отправил свои какие-то особенные соболиные шапки на выставку куда-то, то ли в Томск, а может, и ещё дальше, и победил. После победы в конкурсе его вызвали в Каргасок и вручили новенький снегоход какой-то японской фирмы. Васька сначала обрадовался, но потом сообразил, что в Тевризе запасных частей на этот снегоход не сыскать, и тут же, в Каргаске, сменял его на подержанный, но вполне крепкий ещё наш «Буран». В Тевризе у каждого второго были «Бураны», с ними проще, детали есть везде любые и недорого. Дядя Гена, правда, сказал ему, что за этот снегоход можно было три Бурана взять, что Васька продешевил, на что Васька ответил, что всё равно дарма достался.

   – Надо сделать так, чтобы ничего из моей скотины в опись не попало. Вот и всё. И тогда никаких налогов, никаких субсидий и прочих хлопот. Но как? Тогда всех сегодня, видать, прибрать, что ли придётся? Так жара стоит, куда мясо девать?

   Словно спрашивая совета, Васька оглянулся по сторонам. Васька слыл простаком, при этом чуть не полдеревни ходило в его шапках. Отдавал он их за сущие копейки, шил дорогие беличьи и соболиные, а уж заячьи да лисьи вообще без счёта. Иногда даже просто так дарил.

   Начался общий гвалт, деревенские стали спорить, что же теперь делать, и только бабка Потылиха, покряхтев, встала и, опираясь на свою палку, молча и как-то словно бы боком, чтобы остаться незаметной, пошла в тени деревьев в сторону своего дома.

   Сваровские с Ивановыми уговорились в лес уйти назавтра часов с пяти утра, чтобы опись их не застала. Скотину запереть, калитки подпереть изнутри и уйти огородами до лесу, вроде как за грибами. Грибов, конечно, ещё не было, но им-то, переписчикам этим окаянным, откуда об этом знать. Илья Захаров, даром, что ничего из скотины не держал по причине своего частого и долгого пребывания в тайге, однако рассудил, что сразу после собрания пойдёт прятать ружья, удилища, сети и иной инструмент в только одному ему известные лесные норы. Вдруг опишут да отберут. Или налог какой заставят платить. Даже дядя Гена, сам с Васюганья, в сущности, земляк, и тот смутился, какая смута поднялась, и, понимая, что у него не хватает красноречья всех успокоить, кинул взгляд на отца Николая, который, встав со скамьи, сделал жест руками, словно бы одергивал несуществующую лётную гимнастерку, и сказал:

   – Братья и сестры, воздадите кесарева кесареви и Божия Богови, знаем мы с вами из святого апостола Матфея. Призываю вас всех успокоиться, и уверен в том, что светская власть уже учла ошибки свои прошлые и ничего худого для вас от этой переписи не будет.

   Подскочил кряжистый дед с торчащей бородой, в белой кепке – Пётр Яковлевич Титаренко. Ему было уже под шестьдесят, но он был крепок, сух и словно состоял из одних только жил и морщин. Он был обрусевший украинец и в минуты особого волнения иногда переходил на немного ломаный украинский:

   – Це як же так не буде? Сiм;я наша вже через таке пройшла. Дiд мiй Савелiй Петрович тримав худобу, коли вони з бабою пiд Полтавою жили. Так прийшли так само. Переписувати. I все вiдiбрали. Не вiрю я тепер нiкому.

   – Так вот про то и разговор, Пётр Яковлевич, что не нужно бояться. То, что твоего деда с бабкой раскулачили, это, конечно, плохо, – пытался успокоить разбушевавшегося деда дядя Гена. – Однако сейчас-то всё уже. Не те времена.
 
   – Все одне. Худобу в лic поi;ду. Сховаю, – задиристо заключил дед Пётр. – В лесу спрячу. – Чуть успокоившись от принятого решения, он вновь вернулся к русскому языку.

   Общий гвалт продолжался еще не меньше получаса, а потом люди группами, ещё кто с кем, обсуждали, какая она будет – эта завтрашняя перепись.

   Дядя Гена нервничал. В районной администрации он получил наказ обеспечить проведение переписи быстро, качественно, а с учетом местных условий провести с населением разъяснительную работу. Вечером он пошёл по деревне, чтобы если кого встретит по дороге, ещё раз убедить не переживать. Сделать это ему было сложно вдвойне, потому что он и сам толком не понимал, что это будет за перепись, какая в ней нужда, и что за бригада переписчиков к ним завтра прилетит.

   Подходя к магазинчику Надьки Арбузовой, он увидел, как из него выходит Потылиха с большим рюкзаком за спиной и неизменной палкой в руке, на которую она опиралась в этот раз особенно тяжело. Нагнав её, он спросил:

   – Может, помочь донести? Вы же, бабушка, в это время дома давно уже. Чего на ночь глядя в магазин-то пошли?

   С несвойственной ей резвостью Потылиха прибавила ходу, бросив через плечо:

   – Твоя кака печаль, касатик? Надо, значит, в магазин и все.

   Дядя Гена пожал плечами, подумав: «Чего-то старая начинает из ума уже выживать».

   Пройдя сквозь всю деревню, дядя Гена подошёл к дому Ильи Захарова, который стоял около калитки. В руке у него были вилы, которые он поставил на черенок зубьями кверху, прямо около входа.

   – Ты чего, Илья, это… ну, вилы-то на улице бросаешь? – кивая на инструмент, с напускным добродушием спросил дядя Гена.

   – Да так, на всякий случай. Мало ли народу у нас, до чужого добра жадного, – с вызовом и глядя в упор в глаза председателю, ответил Илья.

   – Так ведь это, спокойно в деревне-то всё. Участковый крайний раз приезжал по зиме ещё. Всё Пелагею воспитывал за её самогон. Хотя и самогон-то у неё отменный, сам пробовал, – заговорщицки проговорил дядя Гена. – Не чета водке из Надькиного магазина.

   – А я так, на всякий случай…

   Ночь выдалась душная. Дядя Гена крутился, ворочался. Как-то оно завтра пройдет. Чуть не в каждом втором окне горел свет. Громко стрекотали цикады, а чуть только забрезжил рассвет, весело запели птицы. День обещал быть ясным и жарким.

   – Летят, летят, окаянные! – Люська услышала подлетающий вертолёт, который нарушил привычную в этих местах тишину, прерывающуюся только лаем собак, пением птиц и стрекотанием цикад. Люська побежала вдоль улицы, заглядывая в каждый двор:

   – Летят, летят!!

   Через минуту звук приближающегося вертолёта слышала уже вся деревня. Вертолёт в Тевризе уже событие. С апреля и до ноября, пока не замерзнут болота и не встанет зимник, дорог на большую землю тут нет. А вертолёт везёт письма детей, живущих в городе, студентов или служащих в армии. Вертолёт везёт хохотушку Нинку из Каргасокского отделения связи – она развозит пенсию по деревням, в которые летом иначе не попасть. Вертолёт везёт кому лекарства, кому спички. Иногда прилетают врачи для осмотра жителей, иногда ветеринар. Бывает, участковый пожалует или кто из администрации района. Вертолёт – это всегда событие.

   Пока вертолёт зависал над вертолётной площадкой и снижался на неё, собралось человек десять. Дядя Гена, конечно, как глава поселения, отец Николай, Васька Никитин прибёг поглазеть, Надька Арбузова, надутая, как мышь на крупу, но не утерпела, любопытно пересилило. Пётр Титаренко пришёл и, задрав высоко подбородок с оттопыренной бородёнкой своей, задиристо смотрел на приземляющуюся машину. У него был такой вид, что, казалось, дать бы ему мальчишескую рогатку, он бы начал стрелять по вертолёту валявшимися под ногами еловыми и сосновыми шишками.

   Из открывшейся двери первой выскочила почтальон Нинка. На утреннем солнце она казалась ещё более рыжей. Она была невысокая, полненькая и очень хорошенькая, даже красивая. Через плечо у неё висела сумка огромных размеров – чуть не полНинки – в которой пачками лежали деньги, письма, топорщились потрёпанные края наполовину заполненных и подписанных ведомостей по выдаче пенсий и пособий.

   Вторым вышел участковый. Подтянутый, сухощавый Иван Николаевич в форме капитана полиции. Уже начиналась жара, поэтому он, держа папку в одной руке, в другой держал форменную фуражку, отчего ещё более заметной становилось, что с каждым годом у него становится всё больше седых волос. Иван Николаевич служил на Васюганье участковым давно, около двадцати лет. Всякий год собирался уйти на пенсию, да всё никак не мог собраться, так как его дочь училась в Сибирском государственном медицинском университете, заканчивала только через полтора года, и он чувствовал себя не вправе оставить дочь без материальной поддержки в этот период. Жена же Ивана Николаевича умерла от рака лет семь назад, отчего и дочь, ранее собиравшаяся вроде как стать программистом, решила пойти учиться на врача. Ивана Николаевича в деревнях уважали, поскольку он был сед, неспешен, разумен, никогда не порол горячки и умел слушать людей. Для них он был и участковый, и следователь, и прокурор, и судья – всё в одном. При этом Иван Николаевич никогда не носил оружия. Как-то, в Каргаске, когда были поминки по жене, то ли год, то ли два года смерти, после двух рюмочек, его спросили, почему он всегда ходит без оружия, на что Иван Николаевич сказал: «А зачем оно мне? Неужто я смогу в земляка своего выстрелить? Обойдемся, думаю, без пистолетов». И обходился.

   Третьей вышла какая-то девчоночка, молоденькая брюнеточка с портфельчиком в руке. На неё вначале никто не обратил внимания, может, попутный пассажир из Каргаска в Новый Васюган летит.

   За ней вышли пилоты и бортмеханик. Ми-8 был старой лошадкой, но эта старая лошадка летала исправно и даже когда барахлила, пилотам всякий раз удавалось довести её до точки приземления.

   – Иван Николаевич, желаю здравия вам! – расплылся в улыбке Пётр Титаренко. Пару лет назад он перекрывал крышу дома и не знал, как доставить профильное железо в Тевриз. Своей машины у Петра не было, но в ходе разговора Иван Николаевич сам предложил привести листы железа из Каргаска в Тевриз, зацепив прицеп с грузом за свой служебный уазик. Пётр хоть и был задирист, но добро помнил и при случае стремился помочь, чем мог, выручившему его участковому. – Пришли вот мы поглядеть на команду из района, которая будет тут у нас опись скотины делать, да, видать, зазря пришли, перепутал чего-то Генка-председатель.

   – Привет тебе, Пётр. Нет, не перепутал ваш председатель. Перепись состоится, только не команда к вам приехала, а один переписчик – вернее, переписчица. Вот, знакомьтесь, студентка четвёртого курса Новосибирского государственного аграрного университета, агрономического факультета, Анна Андреевна Соболева. Она из Новосибирска, а у нас на практике.

   Люська стояла в стороне от всех и внимательно наблюдала за происходящим. Она была близка к тому, чтобы вновь побежать в деревню и сообщить всем, что к ним приехала молодая девчонка, но любопытство разбирало её, и она решила постоять еще немного.

   Анна Андреевна подошла к дяде Гене, поздоровалась, да так тихо, что то, что она поздоровалась, все только догадались, но никто кроме дяди Гены не услышал.

   – А дворов у нас, почитай, около пятидесяти пяти будет. Живет двести человек к деревне. Соответно по двое-трое в семье. Есть, что кто один живет, но есть где четверо да пятеро, – прогудел дядя Гена, почувствовав некоторое облегчение от того, что при виде переписчицы ушла куда-то сковывавшая его ранее робость.

   Анна Андреевна была совсем молоденькой девушкой, здоровенный портфель с переписными бланками смотрелся в её руке неуклюже.

   – Идут, идут, переписчица энта с участковым нашим уже пошли описи составлять, – бежала Люська, заглядывая в каждый двор.

   Ещё в четыре часа утра, привыкший вставать рано, чтобы ставить хлеб, Гор Алтонян ушёл далеко в лес, за глухое болото. У Гора не было ничего, что можно было бы показать участковому или переписчику. У него был только старый паспорт республики Армения, с которым он когда-то приехал в Тевриз. Всякий раз, когда в деревню приезжал участковый, Гор уходил то за грибами, то за шишкой, то за рыбой – всё зависело от времени года, чтобы лишний раз не попадаться Ивану Николаевичу на глаза. Гор, конечно, догадывался, что Иван Николаевич знает о его существовании здесь, в деревне, но он настолько прикипел к Тевризу и так любил свою Катю, что опасался любого вторжения извне.

   – Кто проживает вместе с вами? – задала Анна Андреевна дежурный вопрос Кате, держа в руках переписной бланк.

   – Я одна, вот, держу пять кур, двое ребятишек ещё у меня, – робко сказала Катя, исподлобья косясь на Ивана Николаевича.

   – Замуж тебе надо, Катюха, сколько одной мыкаться-то можно? – подыгрывая Катюхиной маленькой хитрости, – сказал Иван Николаевич.

   Кинув на Ивана Николаевича взгляд, полный благодарности и доверия, Катюха зачастила:

   – Да уж, Иван Николаевич, может, оно вы и правы, так не берёт никто. У нас ведь как – или старый, или пьющий, а если не старый и не пьющий, так занят уже давно.

   Алтоняны держали не меньше тридцати кур. Их куры считались лучшими в деревне. По зимнику Гор завозил мешки с пшеничной и ржаной мукой, пшено и рожь не молотые. Пшеницу они с Катюхой проращивали и любили добавлять в свой хлеб, давали курам. Дети ели пророщенную пшеницу с мёдом. Это полезно для здоровья. Куры тоже клевали пророщенную пшеницу с удовольствием и ежедневно прибавляли в весе.

   Дядя Гена, который был третьим при обходе дворов, старался молчать, предоставляя более старшему по возрасту Ивану Николаевичу и, несомненно, более опытному в таких делах, возможность выкручиваться в случае, если будет в том необходимость.

   Дом Сваровских встретил Ивана Николаевича, Анну Андреевну и дядю Гену закрытыми ставнями, нарочито густо рассыпанной перед калиткой хвоёй и огромным рыжевато ржавым, невесть откуда извлечённым замком. Только одно окно оставалось открытым, и на подоконнике стояли пышные разноцветные герани. Пропуская вперёд Анну Андреевну, Иван Николаевич, лишь едва заметно улыбнувшись, покачал головой. Он посмотрел на печную трубу, которая была заткнута снаружи старой телогрейкой, что нелепо торчала, свисая драным рукавом, вдоль потемневших от времени кирпичей. Вся песчаная площадка около дома Сваровских со стороны улицы была тщательно подметена и выглядела, словно демаркационная полоса на границе, чистым ровным прямоугольником на фоне истоптанной, изъезженной и исхоженной скотиной дороги.

   – А что же, здесь совсем никто не живет? – спросила Анна Андреевна.

   – Здесь-то? Да здесь жили Сваровские… – но увидев вскочившую на подоконник внутри дома кошку, Иван Николаевич закашлялся, – …вернее, они и живут, но сейчас в отъезде.

   – Ой, как жалко, у них и стайка есть, и курятник, – с любопытством заглядывая через калитку, сказала Анна Андреевна.

   – Да вы не смотрите на то, Анна Андреевна, – решил включиться в разговор дядя Гена. – В прошлом это всё, скотину они всю прибрали ещё прошлой осенью – корма дорогие, невыгодно стало, а куриц забили по зиме. Никого сейчас у них нету.

   – Жаль, жаль, ну, вы продиктуйте мне их фамилию и сколько человек живет, я их запишу, что нет у них ничего, – обречённо сказала Анна Андреевна.

   На подходе к дому Арбузовых к Анне Андреевне навстречу вышла Надька, демонстративно и даже несколько воинственно запирая за собой калитку снаружи, поставив руки в боки и встав посередине тропинки. Весь её вид словно кричал: «Не пущу!».

   – Здравствуйте. Вы, наверное, Надежда Кирилловна? – поднимая глаза от подворовой книги, спросила Анна Андреевна.

   – Да, я Надежда Кирилловна. И я вам хочу сказать, что я являюсь индивидуальным предпринимателем и уже плачу налоги. Новый налог платить я не буду. Скотина у меня есть, скотины много, но я вас во двор не пущу. Нечего там ходить. Пишите, что хотите.

   – Ты, Надежда, не дури, – демонстративно надев фуражку и перейдя на официальный тон, сказал Иван Николаевич. – К тебе человек издалека на вертолёте прилетел. Нужно переписать, значит, нужно.

   – А переписывай, только никаких налогов я платить не буду на скотину. Вот, подходите к забору, смотрите, что увидите, то и пишите. Вон девять коров стоят, четыре быка, много, да? Ничего, справляемся. Денег не хватат новую стайку построить. Вот так и запиши, чтобы помогли деньгами-то.

   Накануне ночью Савельевы да Ивановы, рассудив, что Надька, раз таки всё равно предприниматель и налог платит, чего уж тут, уговорили её взять всю свою скотину себе во двор. А места в стайках у Надьки не было – там её скотина была, так эти девять коров да четыре быка на улице и стояли. Надька хоть и хамоватая, но соседей выручить, конечно, готовая оказалась. Только выторговала и у одних, и у других по десяти килограмм говядины себе, когда поздней осенью те будут скотину бить. Что Ивановы, что Савельевы согласились без лишнего спора, лишь бы им в переписи не оказаться. Переписав всю скотину, и Надькину, и Савельевскую, и Ивановскую, словно она вся Надькина, Анна Андреевна, Иван Николаевич и дядя Гена двинулись дальше.

   – Чи не пущу! – воинственный крик Петра Титаренко прибывшие для переписи услышали ещё на подходе к его дому. – Алi ти цю худобу доглядала? Алi ти iй сiно готувала? Алi ти ходиш за нею, як за дитиною? Iдiть з миром туди, звiдки прийшли! – как водится, в минуты волнения он переходил на украинский.

   – Простите, я вас не понимаю, что вы хотите мне сказать? – спросила Анна Андреевна.

   – Я желаю сказывать, что худоба, то есть скотина, – есть моя скотина, и никому я её не отдам, – выпалил Пётр и вновь, задиристо приподняв подбородок, выставил свою бороденку вперёд.

   – Пётр, отойдём в сторонку, – подойдя к нему вплотную, вполголоса сказал Иван Николаевич. – А вы подождите две минутки, Анна Андреевна.

   Ни дядя Гена, ни Анна Андреевна не слышали, о чём говорил Иван Николаевич с Петром, только спустя пару минут, Пётр, расплываясь в широкой улыбке, подошёл к Анне Андреевне и пригласил её пройти в калитку.

   – Что же вы, Анна Андреевна, сразу не сказывали мне, что вы будущий агроном. Может, ещё и к нам приедете работать. Работы у нас хватает. Я ж думал, что раз перепись возникла, так, могёт быть, что и отбирать будут или налог какой придумают на скотину-то. А вы думаете, легко скотину-то держать, да ещё в нашем крае. Вот она, родимая, – Пётр доверительно распахивал ворота стайки, демонстрировал курятник и отвечал на все вопросы переписчицы. В конце предложил ей испить парного молока и даже хотел сунуть десяток свежих яиц, но Анна Андреевна отказалась.

   – Что ты ему сказал? – поинтересовался дядя Гена у Ивана Николаевича.

   – Тебе, Гена, это зачем? Есть у меня тут с каждым свои маленькие секреты, – отшутился Иван Николаевич.

   Шли часы. Наступила полуденная жара. Работа продвигалась. Каждая семья встречала переписчиков по-разному. Отец Николай с матушкой Еленой, конечно, переписчицу и во двор запустили, и дом показали, но так и не смогли скрыть свой настороженный взгляд, когда Анна Андреевна заполняла переписной лист. Памятуя своё настоящее служение и следуя накануне произнесённой им фразе о том, что нужно отдать кесарю кесарево, а Богу Божье, отец Николай проявлял смирение и сдержанность, хотя смысла происходящего в полной мере не понимал.

   До противоположного края деревни добрались только к вечеру. Дом Ильи Захарова стоял особняком. Он знал, что переписчица сейчас придёт к нему, потому вышел во двор и пошёл в сторону калитки. Подойдя к калитке, он одной рукой отодвинул щеколду, вроде бы как приглашая войти во двор, а второй рукой взялся за стоящие около калитки вилы. Цепкий взгляд Ивана Николаевича заметил это.

   – Ну, здравствуй Илья батькович, – нарочито дружелюбно сказал участковый. – Признавайся, какую скотинку держишь и сколько её у тебя.

   – Моя скотинка вся в лесу бегает. Охотник я, скотины не держу. Вы же знаете, Иван Николаевич, – сказал Илья, в упор разглядывая Анну Андреевну.

   – А вилы-то тебе зачем сейчас? – не утерпел дядя Гена. Правая нога его в протезе, натруженная за день многочасовым обходом деревни, ныла и зудела.
 
   – Так я это с Надькой Арбузихой договорился, навозу у неё нагрести тележку на грядки. Вот собрался как раз идти.

   – А, вон что, – с едва заметной улыбкой сказал Иван Николаевич. – Без вил навоз не гребут, это верно. Ладно, давай запишем сейчас тебя только, что у тебя нет ничего.

   – А я думаю, чего он вилы-то выставил, – затараторил шёпотом в ухо участковому дядя Гена. – То ли картошку прежде срока покопать подумал, то ли еще с какой надобностью, а он за навозом, – и облегчённо вздохнул.

   – Конечно, за навозом, – утвердительно кивнул участковый, спокойно и в упор глядя в глаза Илье Захарову. – Илья – мужик серьёзный. Просто так ничего не делает.

   – Да, вот и тележка рядом, – подтвердил Захаров, кивнув в сторону.

   Подойдя к дому Потылихи, что Иван Николаевич, что дядя Гена не могли отделаться от ощущения: что-то изменилось. Вроде как не хватает чего. Подойдя поближе, сообразили одновременно и, глянув друг на друга, шёпотом воскликнули: «Курятник». Потылихин курятник, хоть и старый, но добротный, был разобран по досточкам за одну ночь. Шифер стоял, аккуратно прислонённый к забору. Доски с выдернутыми из них гвоздями сложены аккуратным штабелем на брусочки. Доски были прикрыты полиэтиленом – от дождя.

   – Здравствуйте, можно к вам? – уже привычно, но, тем не менее, дружелюбно выкрикнула Анна Андреевна.

   – Отчего же нельзя, заходи, голуба, – Потылиха стояла на крыльце, опираясь на свою извечную палку, но сегодня была какая-то более сгорбленная, чем обычно. – Да тут с тобой и председатель, и участковый, ну, заходите, заходите. Чем обязана?

   – А куры-то её все где? – зашептал дядя Гена в ухо Ивану Николаевичу, когда они поднимались по скрипучему её крыльцу в дом, на что тот лишь пожал плечами. Потылиха удивила участкового больше всего. Работая в этих сёлах уже много лет, он примерно знал, кто и как себя поведёт в той или иной ситуации. Но Потылиха оставалась для него загадкой.

   – Сколько вам лет бабушка? – привычно начала свой опрос Анна Андреевна.

   – По паспорту девяносто четыре. По правде девяносто шесть, а вот когда точно родилася, я не знаю.

   – Так, по паспорту вы Сталина Михайловна Потылицина и вам девяносто четыре года.

   – Я не Сталина Михайловна …

   – Но, простите, в паспорте написано…

   Неожиданно звонко и не без вызова Потылиха, повысив голос, сказала.

   – На заборе тоже много чего написано. Я Мария Семёновна.

   Думая, что имеет дело с выжившей из ума старухой, Анна Андреевна, вздохнув устало, спросила:

   – Хорошо, Мария Семёновна, скажите, пожалуйста, держите ли вы скотину, птицу?..

   – Голуба, мне уже десятый десяток, какая мне скотина, какая птица. Уже лет двадцать как не держу никого. У меня ни стайки, ни курятника нет. Ты же видела, когда сюда заходила.

   – Да, да. Видела. Сейчас я так и отмечу у себя.

   От Потылихи вышли быстро. Проходя по веранде, Иван Николаевич обратил внимание, что под столом лежит что то большое, накрытое несколькими одеялами. В ином случае он и не обратил бы на это внимания, но вид разобранного за ночь курятника не давал ему покоя. Приподняв край одеяла, он увидел батарею литровых банок, стоящих вверх дном на металлических крышках, с консервированной курятиной. В банках плавали зубочки чеснока, горошки чёрного перца и лавровый лист. Аппетитное белое куриное мясо вызвало чувство голода. Иван Николаевич посмотрел на Потылиху внимательно, словно задавая немой вопрос.
 
   – А что, Ваня, опись ведь на скотину была. А это не скотина – консервы. Ох, и устала же я. Дюже притомилась.

   – Так это ты чего, за банками, за крышками вчерась вечером к Надьке в магазин бегала? – зашептал дядя Гена; Анна Андреевна уже вышла из дома и ждала их у калитки.

   – Конечно. И не бегала, а ходила. Нечего меня переписывать. Нет у меня ничего. А консервы я Надьке под реализацию отдам. Рублей по сто. Себе оставлю две-три банки. Мне хватит.

   – Так ты что же: и курятник сама разобрала? – поинтересовался Иван Николаевич.

   – Нет, я уже для этого старая. Я Гора попросила. Он мне его за три часа ночью потихоньку раскидал, пока я птицу била да консервы крутила. Потом он в лес ушёл. Я ему обещала пять банок за труды дать. Сейчас эта улетит когда – рассчитаемся.

   – Ну, ты, мать, даёшь, – участковый только головой покачал.

   – Улетают, улетают! – заполошная Люська, как обычно, рано утром извещала об этом всю деревню.

   Участковый переночевал дома у дяди Гены, а Анну Андреевну взяла к себе в дом матушка Елена. Сводила её в баню, напарила, накормила и уложила спать на лучшую перину. Отец Николай же ушёл ночевать на эту ночь к Ваське Никитину, который положил его в своей большой бане прямо на полку. Васька, кстати, ерепениться не стал и переписчице показал всё, что у него есть. Даже снегоход. Надька Арбузова потом спрашивала, зачем, мол, на что Васька отвечал, что дальше Тевриза всё равно не сошлют. Рыжая толстушка-хохотушка – почтальонша Нинка – ночевала у своей школьной подруги Светланы Синяевой, которая работала в деревне медицинской сестрой. Полночи она выхохатывала Светку, которая вместе с мужем ночью переносила в клетках десять куриц в помещение фельдшерско-акушерского пункта.

   На рассвете вернулись из леса одним им только известными тропами Сваровские, ведя за собой две коровы, три козы и чего-то ещё по мелочи. Вернулся с другой стороны деревни Гор. Он шёл домой не по улице, а огородами, время от времени пролезая между иссушенных ветром и солнцем горизонтальных жердей, ограждавших поля с уже вовсю цветущей картошкой.

   Как и положено, сразу после того, как вертолёт улетел, люди потянулись к сельсовету. Вышедший дядя Гена поблагодарил всех за участие в сельскохозяйственной переписи и понимание важности таковой именно в Тевризе.

   Официальная часть длилась около двух минут, после чего Пётр Титаренко, на этот раз совсем не волнуясь, спросил:

   – А что, следующая перепись-то когда теперь будет? А чего вы смотрите, мне даже понравилось. И дева кака миловидная, як с конкурса какого или с олимпиады. Душевно так посидели, поговорили, ведь так, председатель?

   – Так-то так. Наверное, лет через пять-семь теперь будет такая перепись, кто их знает, – сказал дядя Гена. – А ты чего это, Илюха, за вилы-то схватился, я не понял? – обратился он к Захарову.

   – Да я так… это, – Илья густо покраснел и потупился. Он был почти два метра ростом, широк в плечах, огромные жилистые руки нервно теребили сорванную на ходу по пути в сельсовет ромашку. – Сказал же: за навозом думал пойти. – Анна Андреевна не выходила у него из головы со вчерашнего дня. Он с рассвета караулил её с большим букетом ромашек, посередине которого воткнул пышную кедровую ветку с висящей на неё первой, ещё маленькой, смолистой шишкой. За веткой пришлось слазить ночью на кедр. Но подойти так и не решился, оробел.

   – А, ну-ну. Ну, за навозом так за навозом.

   – Как же – за навозом! – влезла успокоившаяся после того, как вертолёт улетел, вездесущая Люська. – Стоял наискось от моего дома под рябиною ночью, прятался, да с букетом ещё. Ты кого караулил-то, Илья? Может, меня?

   – Никого я не караулил. Так, гулял просто.

   В ответ на это вся полянка перед сельсоветом разразилась хохотом.

   Потылиха сидела гордо. Она перехитрила всех. Это доставляло ей удовольствие. Глядя поверх людей, поверх крыши сельсовета, она смотрела в сторону Красной горки, которая сейчас в свете дневного солнца вовсе не была красной. Доживёт ли она до следующей переписи или нет.

 «Доживу, – сама себе сказала она. – Значит, нужно собирать в обратку курятник».

   Стукнув палкой, она не без труда встала с низенькой скамейки и пошла домой. Люди, глядя на неё, тоже стали расходится. Сельскохозяйственная перепись закончилась. Жизнь возвращалась к привычному порядку.