Тарковский. эссе

Как это ни странно звучит, но двадцатый век не успел превратиться в седую древность, и многое из того, чем он удивлял нас еще живо в нашей памяти. Более всего это относиться к кино, чей столетний юбилей был отпразднован в ушедшем веке. С тех пор изменился и язык кино, и техническое оснащение, и сместились приоритеты в выборе места того или иного фильма в искусстве, но то, что в двадцатом веке определили классикой, таковой является и сейчас.
И слово «классика» в данном случае не означает слепую верность традициям и ориентирование на кем-то раз и навсегда установленные правила. Классика это еще и собственный взгляд на мир, устройство жизни, это собственное восприятие окружающей атмосферы и разговор с ней на особом языке. Это мир художника, создать который, дано не каждому, а уж если он создан, то его надо уметь защитить.
Андрей Тарковский такой художник. Его фильмы всегда находились на особом положении, потому то это и было то самое нелюбимое многими «кино не для всех». В этой формулировке нет ничего обидного, она ни коим образом не умаляет чьих-то умственных способностей, просто здесь речь шла о схожести и несхожести ощущений, рожденных подсознанием. О философии, очень житейской, но зачастую нами не воспринимаемой. Кино Тарковского заставляло думать. Оно не было развлекательным, площадным, а ориентированным на доверительный разговор о вечном. Эта Вечность не была абстракцией, а состояла из наших поступков и претензий к жизни, из наших же характеров и несбывшихся надежд, поступков, ставших поводом для стыда или гордости.
Поэзия Вечности иллюстрировалась не только стихами отца режиссера, прекрасного поэта, но и тщательной, дотошной зарисовкой каждого кадра, и тишиной, оправдывающей каждый звук. Все эти водоросли, рыбы, сочащаяся вода, трава и песок, ветер, – все было подручным материалом режиссера, призванного без слов рассказать то, о чем, собственно, и не расскажешь.
В фильмах Тарковского иногда разговор шел на уровне не то что подсознания, а намека, догадки, едва оформившейся мысли. Или неких символов, ассоциаций, которые могли возникнуть от дрожащего листа или невесть откуда появившейся собаки, там, где, казалось, ничего живого быть не могло. И не нужно было искать в этом определенный смысл, как пытались это делать «знатоки кино», это же просто настроение и созерцательность режиссера, его фантазия….
Тарковский из тех режиссеров, что снимают всю жизнь один и тот же фильм. От «Иванова детства» до «Жертвоприношения», он вел нас все к той же Комнате, манящей и страшной, потому что «бойся своих желаний, ибо они могут исполниться»…..
После просмотра его фильмов, а вернее – чтения притч, невозможно было вернуться к повседневной жизни, ибо, как можно было ехать утром на скучную работу, если еще вчера ты шел в неизвестность, глядя в мертвый затылок сталкера.
Авторскую манеру Тарковского можно классифицировать как советский неореализм, – самостоятельный поиск мастера своего пути в искусстве. Тарковский взял идею, но стиль, словарь, ауру, создавал сам.
К сожалению, Тарковский так и остался единственным носителем своего языка, и все, кто называл себя его учениками, не сумели заявить о себе так же ярко. Снимать «под Тарковского» пробовали, и это считалось престижным, но эти попытки так и не вылились во что-то значительное.
Снимая кино не для наград, он все же болезненно воспринимал «вторые» призы на кинофестивалях. Что ж, в этом нет ничего плохого: Художнику всегда требовалось признание, доказательство того, что его труд и талант не пропадает втуне. У каждого профессионала свое тщеславие, по-разному выраженное, оно тоже является топливом для вдохновения.
Фильмы Тарковского востребованы, актуальны, любимы. И совершенно не важно, какой на дворе век – искусство Тарковского прошло испытание временем. Значит, оно не нуждается в дополнительных оценках, ему хватает признания и лавров. Кино стремиться за временем и перенимает его просчеты и достижения, живо откликаясь на любые изменения. Но, будучи искусством живым, движущимся, нуждается в талантах, неотягощенных суетным и сиюминутным, способных опередить в своем развитии время, в которое им выпало творить.
Тарковский ли выбрал себе эпоху или эпоха нуждалась в Тарковском, неизвестно, но они подошли друг другу, при этом Тарковский остался собой, сумев убедить время в избранности своего дарования.