Сказка про чёрта...

     Давненько это все произошло, так давно, что аж после революции. Повсеместно проходило беспримерное раскулачивание и наглая до самого извращенного момента коллективизация. Дикие времена. Разорение, вакханалия и беспредел достигли своего невыносимого апогея.Запах Ада был слышен повсюду. Настолько им был пропитан деревенский воздух, что казалось, безумству нет предела, и никогда не будет совершенного конца.
     Да, много тогда душенек-то время погубило, да извело. Когда за быками новая власть пришла, прадед-то и запил.
     - Денно и нощно, - говорил дед. -  Пил.
     Дни идут,дед пьет, никак не останавливается. Похудел, извелся, в церковь перестал ходить. На реке скоро лед крепко встал, хотя снега в начале зимы еще мало было. Дед одел ночью тулуп овчинный и вперед,  за добавкой.
     - Куды, ты, средь ночи, - кричала бабуля, - побойся Бога. Ведь и так тошно, да ты совсем из ума вышел и меня за собой тащишь, до конца хошь извести!?
     - Куды, куды? – Ревел дед. – Кудыть, твоють в коромысло, надоть!
     Добавку, в смысле самогон, в ту пору можно было только на том берегу добыть. Деревня там стояла, Развалиха. Это название такое. Она до сих пор существует.

     Луна полная в воздухе зависла. Дорогу хорошо освещала. Лавы были через реку поставлены, мосток такой пешеходный с перилами, но далековато до них идти. Пошел прадед напрямую, думал по пьяни на комлях переправиться. Комли - это два бревна выдолбленных и соединенные промеж собой досками. Встаешь в них ногами и колом от дна отталкиваешься, где глубоко, так просто гребешь. Смотрит дед-то, а комли те в лед вмерзли. И давай шуровать пехом  прям по льду, не думая ни о чем. Че-то скоро он дошел тогда, если судить по времени. Вот и изба с краю стоит, вся огнями светится из окон. Музыка грамофонная играет, галдешь стоит. Сразу видно, что гуляют люди.
     - Во, - думает запойный друг. - Как я вовремя. 

     Подошел к двери, постучался. Никто не отвечает, видимо не слышат. Оббил тогда валенки от снега, нога об ногу, да и дверь ту громоздкую  толкнул. Дверь, с трудом, но поддалась. Открылась, а из избы закуской пахнуло, так и манит внутрь войти. Вот он и стал заходить. Хоть и не трезвый был, а иконы в углу увидел и по привычке, не успел и порога переступить, на них перекрестился. Ногу-то давно уж через порог занес. Глядит, а там впереди, под ногой прорубь по средине реки, а в ней незамерзшая вода его в лунном свете отражает. Аж, охнул он тяжко, как увидел. Так и завалился тут же на спину.
     - Господи! – кричит. - Господи, сохрани и помилуй!

     Отполз подальше от проруби, прозрел, смотрит по сторонам. Нет ни света, ни иконы, ни дома, ни деревни никакой. И вообще,  совсем ведь в другую сторону шел. Вдруг голос, как бы рядом, но и сверху одновременно:
     - Что ж ты, мил человек, и в избу в гости к нам, не зашедши? Испужался чаво, аль нет?
     - Да че ж такое деется-та… - забормотал дедуля.

      Только было стал он господа поминать, но нет, рот не произносит слов таких, Бога касающихся. Только руку поднести хочет, чтобы крестом себя осенить, а рука, словно плеть становится. Куда деваться, давай матом крыть во всю ивановскую:
     -  … - мать-перемать, черт тебя побери, и так далее…
     - Вот ты меня, дядя, как раз туточки и обозначил! – услышал голос дед в ответ на матерные обращения в неизвестные стороны. - Вот теперь и поговорим.

     Смотрит дед-то, а перед ним точно черт явился. Нарисовался, не сотрешь, да-да, самый настоящий черт, всамделешный и в натуральную величину. Прямо на льду, на краю проруби сидит, бесово отродье, на стуле с кривыми ножками и подлокотниками резными, ухмыляется. Нога на ногу, весь в шерсти, из одежды только папаха красной лентой наискосок подшитая. Копыта как положено, козлиные, а за хвост отдельный разговор будет. Уж так извернулся, хвост-то этот, что бокал здоровенный, наполненный чем-то, ко рту время от времени подносит. А рот с вечной ухмылкой подковыристой из-под пятака выпячивается губёнками мудреными. На верху пятака пенсне дорогие, цепочка золотая, толстущая с ободка свисает. Чуб как у казака глаз один чуть не закрывает. Рога, как положено по краям шапки торчат. Копытом ноги помахивает, нет – нет, да и дрыгнет в такт, а хвостом дает частенько возможности из бокала хлебнуть. И такое чувство сразу у деда возникло, что именно в этом самом хвосте вся евонная силища неестественная волшебная содержится.
     - Перво-наперво, дядя, - стал обращаться чертяка к деду, полумертвому от страха. – Не ерепенься, голубок… не дергайся,  засранец! Сам в прорубь не пошёл, так думаш бесенят не кликну? Они-то уж точно тебя до ума-то доведут… до дна  самого, до дна.  – Сказав, хвост с посудиной протянул и продолжает: - На, хлебани, такого добра не жалко. Може оживешь, вон ведь тебя как скрутило-то! Не по детски, прям колошматит, не дай того самого…  лед вот-вот проломится.

     Смех ужаса кошмарного, словно  из преисподни, дошел до самого мозга перетрусившего в усмерть деда. Право герой, сквозь трясучку ещё и думать умудряется:
     - Давай-ка, наверное, хлебану! Семи смертям не миновать…
     Но сам же и говорит, себе противореча:
     - Может ты меня травануть схотел, так я тебе и потдался!

     Поставил хвостом бокал на лед, тогда чертила грозный, да как завертится тот канат лохматый  над головой, как закружится над папахаю. Метель поднялась в водовороте и нечисть сквозь снег посыпала на деда. Маленькие рыженькие чертенятки с остренькими кривенькими рожками, не больше пальца указательного, но тысячами окружили, и давай лезть, куда придется: в глаз, в ухо, в нос, под одежду. Сами рожи корчат, хихикают до самой последней невозможности. Хочешь этого или нет, а к проруби сами ноги начинают несть, пока не защекотали бесы до смерти. Взмолился дед тогда, набрался последней силушки:
     - Хватит! Брось, чертяка! Угомони своё отродье бесово! Все што хошь исполню и из кубка твого отопью!
     - Ага, опомнился, мужик неотесанный?! Я на него ставки делаю, а он перечить сатане… придурок. На, хебай! Ещё спасибо скажешь…

     Взял дед бокал и, не думая больше ни о чем, выпил залпом до дна. Следом, без всяких там сюсюканий, рука непроизвольно снег давай со льда скарябать и в рот снежок тот совать. То спирт чистый оказался, с самого аду доставленный, на душах попавших туда людей перегнанный. Пойло адово действительно подействовало, начал дед мой в норму человеческую приходить. Трясун перестал сильно донимать и речь от заикания освободилась. Собрался с духом, глаза на черта поднял, спрашивает:
     - Чего ж те надобно от меня, мужика простого?
     - Тебе надо… сам ведь пришел, не я тебя искал. А раз пришел, в моей тепереча ты власти. И сделаешь так, как я скажу… Не переживай ты так сильно-то, не дрожи, смельчак. Думаешь душу твою поганенькую в преисподнюю заховаю? На кой она мне, милай? Я с помощью тебя знаешь, сколько душ заполучу? А ты мне и на том свете послужишь, коль мудро себя поведешь. А щас пей, веселись, жизнь прожигай, но между делом, гляди… Тогда и детям твоим и внукам печалится не придется.

     Черт закончил агитацию, махнул хвостом…- тотчас графин явился из воздуха и бокал наполнил чем-то красным. А дед, глядя на колдовство, хоть и бил спиртяга градусом по башке родной, крепко призадумался.
     - Че ж за работа такая, в чем заключается? – спрашивает он.
     - Ничего особенного, - отвечает рогатое создание, отхлебывая из бокала. – Для начала влейся в коллектив власти новой, а для этого начни во-о-он с той церквушки, что в селе Сидиково стоит. Разори, испогань, кресты к чертям посшибай! Клянусь огнем подземным – карьера будущая тебе обеспечена будет! – сказал и заржал хрипя, жидкостью отпитой чуть не подавившись.
     - Сдается мне, что власть-то эта, не от вас ли прислана?
     - И прислана и заслана… Не твого ума дело.
     Зашевилились мозги дедовы, мышцы на руках и ногах затрещали…
     - Ну, - думает. – Идтить на пролом следават. Хватит энти бредни чертовы слухати. Где наша не пропадала. Один хрен сгину! Вон у него войско-то какое! Вот и давай тогда он смело к будущему своему господину обращаться:
     - Слышь-ка, нельзя ль для начала еще твоей заразы крепкой глотнуть.
     - Другой разговор… а то норов мы все готовы показать, пока на сковородке не окажемся. Только кровушку щас допью…

     Махнул хвостом ввысь посланник дьявольский и бокал со спиртом в руках у деда оказался. Тот напрягся, словно пружина стальная, вмазал половину с чувством великим и надрывом мужицким за всю землю Русскую, а вторую со всей мочи своей деревенской в глаза недругу поганому плеснул. Тот и взвыть не успел и, пока не опомнился, схватил дедуля его за хвост колдовской, намотал в секунду оный на руку и… давай черта драного за его волшебство над головой вертеть. Два оборота и об лёд… хлобысь, что было мочи! Другой раз… хлобысь…  еще мощней! Третий раз, да с криком:
     - Пошёл до дому, тварь подземная!
     И… в прорубь! Откуда и силы взялись только?! Спирт бесовский подсобил, да небо видно тоже в беде не оставило. Наложил на себя крестов не меряно, полынья враз льдом толстым покрылась, а дед рванул с места, что было мочи, только его и видели.

     Кое-как, сам не зная, дома очутился. Ни полслова  никому он не сказал, спать завалился, но с открытыми глазами двое суток пролежал, образ Богородицы под подушку подоткнув.  Бабка потом всю голову сломала, когда увидела деда своего... трезвого и седого.
     Я-то, вот как  думаю, что может и брехня, только дед-то именно тогда пить бросил, причем навсегда. А вот последующие поколения пили... ох, как пили... Если бы, да кабы, то и меня не было б, если б не тот случай. И еще… у прадеда тогда рука отнялась, на которую он хвост чертовский накрутил, и до смертушки не работала, а церковь не разрушенной до основания до сих пор стоит, как памятник тем событиям.