Би-жутерия свободы 190

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 190
 
В далёком нелёгком детстве Витьку Примуле-Мышце удалось одолеть инфантильность окружавших его доброжелателей, уложив на лопатки в песочнице во дворе почти весь алфавит в обратном порядке, и всё потому, что парня не удавалось справацировать –  он подбоченясь, как правило, заходил с тыла или слева.
      Родители Примулы – мелиораторы от сохи – добились в нём поразительных оранжерейных успехов, закаляя его всеми известными им способами. Они настаивали, чтобы он 40 раз подтягивался на перекладине, и привык к мазохизму, затем потребовали с него 50 приседаний – что превратило его в неутомимого садиста и парашютиста в кататоническом состоянии.
      Уже через несколько быстротекущих лет после выхода его матери из роддома «Брюхомания» Витёк принялся за накачивание мышц и велосипедных шин чувственными губами, за что и  получил кличку Мышца при вмешательстве в чужие тела с эффективным применением бицепсов и группы реагирования мышц плечевого пояса, включая беспощадно пульсирующую ножную мускулатуру. Боясь всю жизнь проходить в вундеркиндах (отец преподавал детям тошнологию), Витя первым в семье понял, что не одним хлебом жив человек, живущий приливами и отливами, то есть пьёт и писает.
Витя Примула записался по наущению дворовых корешей в школу кровельщиков и к удивлению отчасти влюблённой в него математички, проходя от стены к доске встроенным стенным «шкафом», пообещал ей открыть пяткой пятое действие арифметики, мимоходом сделав резкое официальное заявление товарищу по игре в пуговицы на подоконнике гребешками: «Ты, вонючий третьегодник, настаиваешь на том, что мои пуговицы до одной – вегетарианки, а я знаю не одну, которую вырвало с мясом, а также человека, остановившего мгновенье – это Эйнштейн, высунувший язык».
Да что там говорить, перепуганный педсовет школы, выставлявший свои требования за дверь, неоднократно приходил в восторг от Витиных высказываний, и нашего бугая отчислили из шестого класса под предлогом некомпетентности преподавательского состава. Даже через много лет, кусавшие друг у друга локти недальновидные учителя, ощущали эффект присутствия Витька, родом из деревни Берлименки, что подтолкнуло завуча повесить на школу все свои долги по кредитной карточке и мемориальную табличку в память о Примуле-Мышце, покидавшего всех вокруг и альмаматерно стены родного заведения под чёрный блюз «В доме повешенного собственные интересы не перевешивают».
Хотя не мало кровушки попил Витёк у наставников ФЗУ, кровельщика из него не получилось. Тогда он, следуя примеру Петра Первого, решил прорубить окно, но не в Европу, а в Гомерику, внедрившись в неё по гринкарте и осев в таксомоторном парке. Там он потрогал себя за мошонку – она ничем не отличалась от той которой была в юности, когда его туманный взгляд рассеивался.
Для Диззи – действительного члена общества «Мужья на выброс» жизненный путь, полюбившегося ей участника съезда приспособленцев таксиста Витька, не походил на Викторианский период и казался тормозным. Его золотая фикса в платиновой рамочке лишний раз убеждала её в этом. Диззи не признавалась себе, но догадывалась, что бывают просветлённые умы и крашенные волосы, и что второго достичь классной бабе с повышенными культурными запросами намного легче, но она подозревала, что любовная интоксикация требует промывки мозгов дорогостоящим шампунем.
В Витином случае (с её точки зрения) промывать особенно было нечего, ведь его детская мечтапослужить родине шпингалетом на окнах не осуществилась. Парень обожал нудистский пляж «Волосатые спининги», облепленный голословными объявлениями, и океан за ныряние наоборот (на грубине – оно всё поверхностное, настаивал он, а на поверхности глубокое).
До столкновения с Витьком Губнушка, обладательница двух висюлек, пожизненно заключённых в бюстгальтер, стремилась разводить помидоры на деньги и воспринимала скопище лицедеев, как одержимых психов и настырных лазутчиков по её прелестям. У мужика должна быть рыночная стоимость, иначе ему грош цена, повторяла она, уверенная, что в момент, когда её стройные ноги расставляются на ширину талии, она выглядит рекламестей крикливой афиши колготок и call girls.
Поначалу Витёк Примула солгал, что слагал стихи посвящённые Губнухиному каре-декольте в долгий ящик, но привередливая маманя не желала, чтобы разрозненные бумажки валялись между её безразмерными бюстгальтерами и манжетным аппаратом давления. Входящему в диссонанс с ней сынку, регулярно посещавшему солдатскую пивную «Хождение в ногу», где он, поэтически настроенный, завлекал пусетительниц мозаическими вставками распространённых предложений, пришлось уступить родительнице и перебраться на интимный постой к Диззи. Там Витя, как заправский супермен в продотделе супермаркета, выжимал гранатовый сок из боевой гранаты, и третий год обещал подарить своей пассии гранатовый браслет с улыбкой, пробивающей брешь в отношениях.
Где-то в глубине Губнушкиной души закралось томное сомнение в искренности Витькиных слов, но на четвёртый год сожительства он выполнил обещанное, притащив «Гранатовый браслет» Куприна, страстно убеждая её, что автор лично дал ему автограф.
Диззи, разбиравшаяся в литературе чуть хуже, чем во французском нижнем белье в комоде своей подруги, не поверила Витьку и в отместку бросилась  на шею к букинисту Зяме Оголтелому, которому его бывшая жена размашистая Маша обметала распущенные губы на машинке «Зингер».
Ей нравился фанатизм Зямы, утверждавшего, что настоящее правописание существует у иудеев, так как они списывают товар отменного качества налево. Правда, хитрый Зяма, будучи слесарем-водопроводчиком устанавливал сероводородные ванны в домах богатых людей, подготавливавших себя к освоению неведомых планет, успел быстро сориентироваться и опомниться. И это на него сильно повлияло. А Маша, не приученная к долготерпению, не замедлила попросить вещественных доказательств любви, памятуя о том, что свою карьеру она начинала с военно-полевого публичного дома для всех родов войск, включая наземные.
Он тут же попытался развеять её сомнения в его состоятельности вентилятором надежд вне кондиции, плотно заключив осиную талию в похотливое кольцо своих потных ладоней. Диззи возмущённо зажужжала и выпорхнула дневной бабочкой из магазина.
Зяма Оголтелый, случайно избежавший реанимации культа личности, как всякий поверхностный знакомый, остался несолоно хлебавши, а ведь когда-то у него была круглая пятёрка по научному онанизму, перед тем, как его комиссовали головой в газовую духовку. Не стоит забывать, что цельные зямастойкие натуры вроде него напоминают не отцепляемый цельнометаллический вагон, а то и цельное молоко, с которого ценности не снимешь.
Молибденовые челюсти Зямы Оголтелого ещё недели две сводило стальной проволокой судорог, и он целовал глазами фотку Диззи, выкраденную из её крокодиловой сумочки, так как кто-то намекнул ему, что в мозгу потомственной антисемитки Губнушки, занятой банковскими перессудами, возникали всё новые и новые иудеи, ожидавшие слепого случая воплощения их в жизнь, и Зяма удовлетворялся тем, что включал и выключал радостную «Хаву Нагилу» (ему не удалось ощутить себя в её «пещерке» начинающим спелеологом). А верной Губнушке и в голову не приходило изменять своей причёске «Короткая на пробор» с неизменной розовой прищепкой для белья в височной области. 
После того как она подарила Витьку внезапочные запонки к шёлковой тельняшке, она, дура, связала с ним судьбу по убеждению, что таких типажей, как он, в природе вообще не существует, и его денежки будут плакать без её помощи проливным дождём. К тому же будучи женщиной вместительной, она догадывалась, что смущало его как середнячка изящного покроя, и не ущемляла его права на все сто пятьдесят с полюбившимся ей  прицепом.
На её девичье счастье в постели он был голь перекатная. Завистницы подруги называли его «Перекати футбольное поле», не подозревая, что из «спорта» он ушёл, сменив пружинящую походку на шарнирную, не дотронувшись до овального регбистского мяча из-за случая в Овальном офисе, что повлияло на Витину психику – ему пришлось выбросить овальное зеркало, висящее в коридоре.
Оправдывался сей поступок тем, что Витёк никогда не был отличником от кого-либо даже в ФЗУ, где часами выстаивал в углу Аполлоном, лицом к присутствующим, и поэтому все его псевдонаучные выкладки и полемики в классе, касавшиеся обесцвечивания исторических фактов, как правило, заканчивались красноречивым мордобоем. Чтобы все стало понятным, приведём его шкодливую манеру ведения полемики в школьный период.
Учительница физкультуры мулатка Корнелия Задавака – этакий шоколадный батончик, начинённый знаниями, спросила Витю по окончании баскетбольного матча на размеченной площадке перед уроком рукоделия, не напоминает ли школа питомник скунсов, и не хочет ли он остаться с ней на второй год в том же классе.
– Витя, – добавила Корнелия, – кто твой любимый режиссёр?
– Расселини по разным комнатам, но с вами непременно в одной, – блеснул эрудицией Примула-Мышца, запомнивший отцовский девиз: «Кому удастся измерить широту женского ума, тому немедленно следует заняться её долготой». 
Нравоучилка Корнелия Арнольдовна, бегавшая трусцой и нагонявшая потерянное время, заметила в раздевалке Витька, стягивавшего штаны со словами: «Вам со стороны виднее». Тогда же она разглядела на спине его автопортрет с судном на голове и подозрительной надписью «Неподсуден!» Она и не подозревала, что Витёк нанёс её себе сам с помощью зеркала, заломив руки за спину, после того, как вкрадчиво попросил лечащего врача вкратце изложить содержание анализа кала. Сделав определённые выводы, шоколодка Корнелия поставила Витьку твёрдую птицу-тройку, принимая во внимание проживание парня в квартире с хроническими алкоголиками. Она также учла, что парень падающих звёзд с неба за хвост не хватает и оправдала его невроз тем, что звёзды вроде Примулы не гаснут, а подмигивают в отдалении милиции. Неуспевающий Витёк с его обвалом лица нравился ей, и она нашла в себе мужество признаться. – Не буду тебя хулить, но, возможно, мы останемся друзьями и на третий год. Завтра же приведи родителей в школу. Я сообщу им это сногсшибательное известие.
Поначалу Витёк бросился бежать к ней, как вырвавшийся на свободу заключённый с пленительной улыбкой на свидание с тайгой, но одумался, и в знак протеста, преждевременно покинул стены школы ФЗО, по-геракловски пытаясь обрушить их на нерадивых учителей. Свою начальную альма-матер он заклеймил, как рассадник бредовых идей и сексуальных домогательств по отношению к ребёнку. Вите – молчуну от природы про себя, но не про других, было даровано завязывать непринуждённую беседу на морской узел, при условии, что непьющий Витёк не знал, что такое Бокаччио из стороны в сторону.
Вот одно из его невыполнимых обещаний: «Верните мне молодость, и я подарю её вам взамен». В то же время он сообщил малознакомой девчонке с тиком щеки, что взор его полон добрых намерений, но похудеть не может ни на йоту, и что сальные намёки на хлеб не намажешь, но та ему не поверила. Глядя на его сигарету испепеляющим взглядом вулканолога, она выдала историческую фразу: «Ты, Витёк, поймёшь, что такое жизнь, когда сам станешь матерью».
Витя, привыкший в жизни ко всему, и научившийся поднимать пласты науки, не заглядывая под них, проигнорировал бестактное замечание. Ему неоднократно приходилось объяснять несведущим девицам, что оргазм – это вакханалия сперматозоидов, где погибают все кроме одного, ну может быть двоих, отсюда и пошли двойняшки, рождающиеся в масштабе 1:100. Не удивительно, что все они без исключения считали Витька внезапным подарком, заявлявшим, что на его горизонте маячит беспредел трясогузного счастья. Девчонки, рассчитывавшие на серьёзные взаимоотношения с шофёром-дергунчиком, не подозревали, что для построения семьи с этим типом не помогут ни бетон, ни цемент, а кирпича он сам избежит.
Однажды, он взглянул правде в глаза, но она от него отвернулась. Правда, ничего хорошего он в них не разглядел, поэтому выпалил «Собака!», не имея ни малейшего представления о её родословной. Порядком запыхавшись, он попытался перевести дыхание на родной язык, но из этой смелой затеи ничего не вышло. Тогда он по-таксистски глубокомысленно, избегая тщательно обдуманного бесстыдства в летучих матерных выражениях (чтобы никому не было доступно), начал в отчаянии с ударением на последнем слоге повторять змеиным голосом, шелестящим в листьях шиповника: «Ну на что теперь жизнь похожа».
А похожа была она вот на что. Расскажу вам всё как есть, потому что плацкартных мест в повествовании не остаётся.
В проулке стояло варево. Народ отдыхал у наполненного водой водоёма в частном парке для законнорожденных, куда Витёк с Диззи получили личное приглашение (по $30 c носа) от оставленного на третий срок на посту городского цербера мэра Апломберга.
У белого рояля чёрный пианист в розовом смокинге, как пришпиленный, накручивал Витькину мелодию «Не любишь ты меня, как другие не любили». Именно под неё, вспомнил Витёк, она в изумлении развела каблуками, когда впервые увидела у него. Это лишний раз убедило Витька, что Патетическую симфонию Бетховен посвятил Губнушке, выскочившей от него на улицу с лицом мятой перьевой подушки.
Витёк покачиваясь вышел из туалета, копаясь в шапито памяти. Он лопоухо прижался к молчащему мобильнику и. с показным достоинством прошёл сквозь длинную «Уретру», где на граффити предстал перед ним тускло освещённый вестибюль внушительного комплекта женских  гениталий. По дороге к бассейну он осознавал, как трудно жить в стране, в которой происходит обесценивание туалетной бумаги и неизвестно где ожидает асфальтовая постель с картонной простынёй. Но пока всё в порядке. Впереди маячила фруктовая осень с поплавком надежды – хоть обожрись.
Королева духовной эквилибристики Диззи Губнушка – голубая мечта куртизана и красотка комнатной температуры, вышколенной по Рихтеру, поёживалась на ветру, пребывая в шахматной апатии. Она игриво ждала Витюню на двойном топчане под № 254, забронированном для четы Примул, наблюдая как официант с ни чем незаполненными серыми глазами колониальным жестом освобождает тропическое шампанское от пробкового шлема в пяти ярдах от того места, где они расположились с Витьком.
Примула приблизился незаметно с намерением завалиться в свободный шезлонг среди ассортимента грудей, беспорядочно наваленных у кромки бассейна. В мыслях он заботливо отправлял Губнушку в теплушке на Север на дрейфующую льдину.
Говорили, что её дедушка погиб в парижском ресторане в лягушачьей охоте за головастиками, не поладив со смотрителем туалета, когда теплоцентраль струи старика неизмеримо ослабла. Понятно, что он, как любой уважающий себя ветеран, отбежал в мир иной. Но пройти сквозь зеркало в туалете ему так и не удалось.
 Неподалёку от бассейна лежала мадонна, сделанная из листового железа – она ни на что не реагировала. Витёк сразу вычислил в ней гомериканку, полчаса назад сокрушавшуюся себе на ухо по поводу подорожания масла для загара.
Примула смотрел на неё взглядом преданной собаки, предлагающей свои услуги. Сейчас его внимание притягивали чёрные половинки её аппетитной задницы, вздымавшиеся лоснящимися сливами, рядом с которыми крутилась лизунья-болонка Герпес.
Выражение «в анфас» у половинок было такое, как будто они остаются «в накладе» и думают о помощи детям Центральной Африки, лениво пересчитывающим под солнцем на экваторе веснушки на бедре белой миссионерки – сестры милосердия. Губнушку, гордившуюся Витькиным опорно-двигательным аппаратом на законном основании, в глянцевом журнальчике, устраивало всё, не считая, тени от зонта афро-гомериканки в тигриную полоску, падающую на Диззино личико. Это усугубляло бурое настроение Вити, перенося его в каменный век вплоть до деревянной эпохи, тем более, что к даме подвалил увалень, которому не надо было имитировать орангутанга – он был им, и как ни странно, в спортивных трусах.
У шоколадного парня превалировал отсутствующий взгляд интеллектуала, не жалеющего денег на содержание женщины, если оно в ней заложено. Это говорило о том, что кроме ярлыков на майках, тавро на поясах, и объявления в туалете «Просьба не выписывать чеки мимо писуаров» он  ничего не читал, и никого не информировал, как поживают полипы на дне океана и в носу.
Представившаяся сцена не прошла бесследно, схлестнувшись с дурными привычками, и миновала выправленные бревенчатыми перекрытиями извилины Витька. Он явственно слышал, как шумы в сердце, проходя сонными артериями, отдают в его растопырившиеся по этому случаю уши и звучат французской песенкой Мориса Пореза про комси-комсомолочку, которая в осведомлённых кругах знатоков проходила как ода простате «Капля за каплей».
К счастью орангутанг отрывает взгляд от своей спутницы. На сводничество конца пояса с пряжкой, вшитой в гавайских плавках, у него уходит несколько секунд, и вот он уже вычерчивает безукоризненную кривую над бортиком, плавно вписываясь в круги аквамаринной воды.
Воспользовавшись этим нырком, откуда ни возьмись, возникает официант-иракез, а может быть навахо или чероки по имени Большой Глоток с огромной порцией мороженого и за какие-то десять минут дама прибавляет в весе ещё пару фунтов.
Витёк, уставший от бесконечных войн в семье, заканчивавшихся мирными переговорами о репарациях пострадавшей Губнушке (лучше бы он женился на глазастой девчурке – дочке дворника «таджмахала» с запросами магазина «99 центов» – где напихано  много и дёшево). Он считал, что сумеет побороть себя, занимаясь джиу-ужится с любой. Но это в прошлом, теперь же Витя роняет взгляд на воду, и тот, опускаясь на дно, замечает парочку латинос, в поисках уединения соскользнувшую в бассейн и пронырнувшую в его конец. Пройдёт двадцать минут и латы вылезут из воды посиневшими, как будто они совершили прыжок с парашютом в затяжном поцелуе. Всё это напоминает Вите его ухлёстывания за преподавательницей химиотерапии Анамалией Вахтанговной Казематовой в реабилитационном детском саду «Личинки смеха».
Из забытья Витёк приходит в сознание, ловя себя на том, что жил нескладно и невпопад и как отмороженный из многодетной семьи, созданной конвейерным методом, не может обойтись безо льда в стакане с кока-колой, задабривая чаевыми обслуживающий персонал, подтаскивающий к его подбородку стаканы с виски.
Вот так инакомыслящий эмигрант в стране изобилия превращается в инаковкусившего. И стоит ли сожалеть, что на родине он не стал олигархом – человеком, который может себе позволить врезать средневековые замки в двери. Но никто, даже его наставники Ферамон Капеланович Кормовой и Виталий Олеандрович Витал не посмеют сказать, до чего Витёк дожил – закусывает рукавом малинового пиджака, хотя определённо их мокасины в компании местных красовок чувствовали бы себя неуютно, а встречи с молодняком, живущим непреложными ценностями, непонятными ни Витьку, ни им самим, не успокоили бы расшатанный забор нервов.
Я ничего осуждающего не хочу сказать в адрес вашей жены, но глядя на неё, я задумываюсь, как долго изобретатель кожезаменителя гладил жабу, убеждаясь в своём потребительском вкусе?
Как натура цельная, Примула, страдавший несварением мозга,  подозревал, что эритроциты переносят кровельное железо. От иностранного словечка гемоглобин, который разносил кислород в надлежащие органы, и от процесса, связанного со всем этим, его слегка поташнивало – непривередливый Витёк доносы на дух не переносил. Так что не стоит удивляться, что мафиозное предложение босса Плац-ебо Доминго стать кровельщиком с членством в сталелитейном профсоюзе Витя отверг резко и бесповоротно.
Свою идею нонконформизма Витёк выразил доходчивыми  не многочисленными словами: «Стражи чеканят шаг. Я ЧеКанутый – на чеку слова. Все мои помыслы о бензине, а он дорожает. Женщины тоже не дешевеют, поэтому скорее предпочту замуровать себя в четырёх стенах, чем быть замурованным мафией в одной. И вообще мне надоело быть белком в колесе, когда склеры день ото дня желтеют. Возьму, да и куплю кошку, чтобы Диззины волнистые попугайчики не волновались, пусть лазает по шторам и портьерам, спрыгивает на плечи, точит на пришлых крикунов когти о мебелишку в стиле Барокко и метит суверенную территорию.
Возможно всё это в комплексе утихомирит говорунов-попугайчиков в не располагающем к откровению многоквартирной клетке, где лицевые счета с каждым месяцем всё чаще и больше превращаются в африканские маски».
Со своей неоспоримой стороны Губнушка – слезоточивая пепельница в дымчатых очках, не выдержавшая стажировки в публичных домах города, была в курсе абсолютно всего, касающегося супермена-таксиста и догадывалась, что её ненаглядный ухажёр регулярно подавал объявления в местную газету, которую никак нельзя было обвинить и тем более уличить в расизме из-за обезглавленных заголовков неустойчивого содержания типа: «Закрепивший за собой писчебумажной скрепкой амплуа одинокого нетрадиционала, согласен на кепочное знакомство с...».
Должно быть именно поэтому таксист Витёк Мышца и барахольщица Диззи, блондинчатым Барби-ай-кью притягивавшая материально обеспеченных к своему рельефному телу за борт пиджака, третий год пребывала от Вити в лёгком полуобмороке, хотя и необдуманно разводилась раз пятнадцать кряду в течение предпоследних восьми лет.
Витьку не было дано духовно подняться и прыгнуть в окно – для этого полагалось разбежаться... с перехватчицей дыхания Губнушкой. Но в официальных документах было записано, что поводом к разрыву является неожиданное открытие вьючным животным Витьком Диззиного мелкоморосящего мышления, когда она крошит приносимую им за день «капусту» в украинский борщ.
Витька больше всего раздражал её снобизм – она не старалась узнать его ближе. Хотя что может интересовать женщину, пытающуюся вставить в ювелирный гарнитур хрустальную вазу. И вот однажды Мышца осёкся, и искусная плакальщица по деньгам Губнушка опять заговорила с присущей только ей одной мельничной ветренностью о долгожданном разводе.
Своими заявлениями парочка Примул довела до белого каления адвокатессу – наладчицу отношений по разводам в отделе репараций по ним Геню Наколенник. Это напомнило ей золотушные денёчки проявления гуманности к ближнему, когда она, осложнённо гриппуя, в одном исподнем выскакивала на кухню, чтобы подышать заложенным носом и по очереди каждой грудью, не сцеживая излишки в кастрюлю соседки, считавшей жизнь анахронизмом. Геня, ни за што, ни прошто получившая воспитание в высотном монастыре с четырьмя лифтчиками, дипломатично сказала Вите: «Я осуждающего слова не вымолвлю в адрес вашей привереды-жены. Глядя на неё, разделяешь потребительский вкус молодого поколения. Не понимаю, почему вы не можете отказаться от своих неоднократных извращений в семью? Неужели из-за того, что в свободное от певца декоративной  поэзии Эндлина время она всё ещё почитывает Пушкина?»
В эту минуту неукротимый Витёк напоминал ей кролика, сидящего на заячьей губе с не вовремя разбуженными чувствами.
Методично забирая и принося обратно в юридическую консультацию бумаги по склочному процессу (а ведь однажды Гене даже удалось развести огонь) они, как трусы, выступающие в поддержку яиц,  издевались над её сионистским отношением к браку и взрывоопасному положению на Ближнем Востоке.
Спасаясь от конфликтных тяжб, пересудов и ненавистного ей запаха плавленого сырка от пальцев ног бывшего мужа Файзула Шеренги, который продолжал посещать по решению суда их общего ребёнка, Геня залегла с Нервным Стрессом (окружным судьёй без специального образования) в окопе, напоминающем братскую могилу где-то под Чикаго, оставшуюся со времён  гражданской войны 1861-1865 гг.
Только в полевых условиях, приближённых к действительности и удалённых от подателей всего – Диззи Губнушкой с Витьком Примулой-Мышцей, Гене Наколенник удавалось отстреляться от циклона предложений и неудачно выйти замуж в люди с тарелки наваристого супа королевства Наварра «Грибной дождь», после которого она бойко вписывалась в унитаз.
Но с Нервным Стрессом (он же Влад Влаченидзе), недопонимавшим, что к женщинам надо подходить реально, а отходить как можно быстрее и выступившим на юрфаке с рационализаторским предложением переименовать пролив Лаперуза в проход Дзержинского, Геня нашла силы разорвать пластиковый кулёк сверхаппетитного счастья, не дожидаясь, когда корвет любви накренится и затонет. Поэтому, составляя и корректируя заявления о неизбежных брачных разрывах, Геня, как неподвластная дочь – оторванная пуговица в семье, пережившей развод отца с матерью, оставила папу при смерти, а маму, с её неусвояемостью духовной пищи, в магазине, перечитывающей ценники на шубах от корки до норки.
Учитывая, что описываемая история происходила в эпоху обнадёживающего, но в достаточной степени разнузданного полового террора, приведшего к резкому увеличению СПИДа в Экваториальной Африке и «соседней» с ней Гаити, Диззи не посчитала зазорным отнести секс к телесным наказаниям через дорогу к темпераментному закавказскому зеленщику Зурабу Захотидзе – неустанному борцу с паховой грыжей, продиагносцированной у него проктологом Гуревичукусом три недели на зад.
Надо отдать должное Зурабу Захотидзе (по матери Лали Галдели, подмешивавшей в свои чувства специи) – он потакал смертным грехам дам, предъявлявших к нему претензии в раскрытом виде. Невзирая на натёртость полов лиц подозрительной ориентации Зураб в ванной расклеивался, как афишы. В них оживали предметы, а антигеморроидальная туалетная бумага отрывалась под метрономную музыку, так что румянец Зураба сгорал дотла,  исходя из двух постулатов: «Если в вас пытаются вселить мужество, извольте потесниться» и «Ранний возраст вечера – сумерки».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #191)