Т Р О Е

   
    ( “I was the eldest of the three…”
    Дж.Г. Байрон. «Шиньонский  узник»).


     Автор не случайно  открывает эпиграфом из Байрона, в блестящем переводе Василия Жуковского, свою очередную историко-литературную зарисовку. Первые четыре строки стихотворения как нельзя лучше определяют здесь и тему, и общий настрой задуманного. Поэтому приведём их полностью: «Из нас троих я первый был.//Я жребий собственный забыл,//Дыша заботою одной,//Чтоб им не дать упасть душой…».
     Правда, само первенство внутри нашей троицы было условным: плечо подставить, руку протянуть  мог тот, кто в данный момент имел больше возможностей. Есть что-то символическое в появлении этой троицы на сибирском пространстве, - троицы, самосоздавшей себя в этом крутом и очень жестоком времени между двумя, включая Гражданскую, войнами.  Можно сказать, что их судьбой прибило друг к другу.  Но, если быть уж совсем точным, отступим ещё на десятилетие назад. И отметим, что именно в этот период в России, точнее, в двух её столицах, как и  в  окружье,  на смену замкнутой кучке аристократических писателей стали приходить второстепенные авторы из провинции, печатавшиеся в своих городских газетах. Острословы  не без юмора сразу же подметили эту тенденцию в общественной жизни: «Наша литература становится и ниже, и жиже».
       В свою очередь скажем, что появились не только новые писатели, но и новые читатели. Они, эти читатели, были уже другими. На их обслуживание требовались не Жуковский или Чехов, а уже целые роты фельетонистов и анекдотчиков. Требовалось чтиво! Точно такое же чтиво,  каким ныне переполнены , к сожалению,  современный интернет и наши издательства… Но всё же были (да-да, были!) в том пространстве и те, кто пытался заниматься литературой всерьёз. Им, правда, не всегда хватало грамотности, о чём постоянно сетовал Максим Горький, который, как о нём писали по этому поводу: «Двух слов без горечи не бросит, без грусти ни на чём не остановит глаз»…
       Эти, трое,  бескомпромиссные, прямые и честные, беззащитные и легкоранимые, ринулись с головой в пучину суровой сибирской жизни, чтобы говорить  о ней самобытно, ярко -  и Кондратий Худяков, и Антон Сорокин, и Всеволод Иванов. Заметим, что у последнего, как сообщает нам «Советский энциклопедический словарь» (1980 г.), фамилия должна произноситься с ударением на втором слоге. Не будем на этом задерживаться.

      Самым старшим из них был Сорокин, родившийся в 1886 году. На два года позже появился в свет Худяков и ещё на восемь с половиной лет после него – Иванов. Сорокин с Ивановым были земляками, уроженцами Павлодарского уезда, Семипалатинской губернии. А Худяков – выходец из курганской деревни Тобольской губернии, что по сибирским меркам почти рядом
       Творческая судьба их складывалась трудно ещё и потому, что временной срез той эпохи прорисовывался бунтарским ниспровержением «всех и вся», как показали события 1905 года. Отсюда были поставлены под сомнение и их первые литературные опыты.
        Столичные «специалисты», набившие себе руку на газетных фельетонах, отмечали в произведениях этой троицы, которые стали широко распространяться в газетах и журналах Сибири, «фотографически бесстрастную хронику событий»…А кое-кто увидел в том же Сорокине только «клоуна с провинциальных подмостков»… Больше других , наверное, повезло Всеволоду Иванову: с прямой подачи Максима Горького он сумел шагнуть в большую литературу.
      
        Хронологические вехи в нашем рассказе, скорее всего, не имеют главного значения, как и последовательность событий. Начнём с Кондратия Кузьмича Худякова. Выходец из бедной крестьянской семьи, рано лишившийся родителей - староверов, он прошёл в своей короткой жизни сложный путь самовоспитания. Познакомившийся с ним в 1912 году Всеволод Иванов, вспоминал позже: «По умственному своему развитию Худяков на добрых две головы был выше меня… Это был человек среднего роста, с хорошим профилем, в тёмном пенсне. Один глаз у него был повреждён и полузакрыт, что…не мешало ему по-своему быть очень красивым…».
       Рано женившись, Худяков в 19 лет перебирается в Курган. В некоторых изданиях эта цифра снижена до 16 лет… Здесь он, поначалу,  конопатит дома, работает грузчиком на железной дороге и пивоваренном заводе, служит фонарщиком на главной улице города, приказчиком в скобяном магазине, печником. В этом отношении не отстанет от него, но чуть позднее, и Всеволод Иванов, скорее, даже приумножит перечисление упомянутых  занятий. Словом, подобно Максиму Горькому, каждый из них прошёл  «свои университеты»… Наконец, с помощью местного живописца  Бабина, Худякову удалось  открыть  собственную мастерскую вывесок. В наши дни она называлась бы, наверное, рекламным бюро.
      
        Первые стихи Худякова появились в местной «Народной газете». Её издателем с самого начала был выходец из народа, ученик ссыльных декабристов Андрей Балакин. Стоит заострить внимание на том, что газета выходила на 16 страницах журнального формата и являлась органом Союза сибирских маслодельных артелей. Это была  типично эсеровская газета. Редакция её в большей степени, чем другие сибирские издания той поры, ориентировалась на местные темы и местные литературные силы. К тому же, она менее других занималась перепечаткой материалов из центральных газет и журналов.
       В Кургане Худяков подружился с наборщиком типографии газеты Всеволодом Ивановым, ставшем в последствии известным писателем …  С 1910 года имя Худякова  стало появляться в «Народной газете» и в «Курганском вестнике» под псевдонимом «Сибиряк-Тобольский» и «Степной ворон».
       По воспоминаниям Всеволода Иванова, «обитал Кондратий в двух крошечных комнатушках» с дощатыми перегородками. В одной из них постоянно «орало множество его детей… и мой друг Кондратий уходил писать стихи на сеновал…  Бывало, придёшь к нему, а сын его Фёдька говорит: « батя на сеновал мыслить отправился»…
       Сам Худяков вспоминал, что в его шестилетнем возрасте к ним, в большую семью староверов , пожаловал местный  исправник и, составляя какой-то документ, отметил, что «вся эта многочисленная орда ест из одного ведра щербатыми деревянными ложками»… Через 16 лет Худяков встретится с Горьким, привезя ему на просмотр свою первую книгу «СИБИРЬ». Одно из самых первых стихотворений было озаглавлено «В избе». Начиналось оно  словами: «Пахнет протухлой варёнкой,//Грязно, тёмно, холодно…//Ложками Филька с сестрёнкой//Лупят в ведёрное дно…».  Хмурившийся до этого Горький, улыбнётся, расправляя, усы: «Это то, что надо! Это – в самый крестец!»… Спустя, примерно, год эти стихи были напечатаны во втором сборнике пролетарских писателей.
      
       Как сообщал один из биографов Худякова, сибирский литератор  Василий Трушкин, примечательной была история с публикацией сборника «Сибирь».  Автору помогли друзья, прежде всего Всеволод Иванов и, добавлю от себя,  в какой-то степени Антон Сорокин. Он опубликовал несколько стихотворений Худякова в омской газете и выслал автору повышенный гонорар. А Иванов собственноручно набрал и напечатал этот сборник в типографии курганской газеты, в которой работал. За расход бумаги требовалось  оплатить  сорок рублей. Таких денег у Худякова не было. Его  мастерская приносила мизерный доход, а в семье уже было трое детей. Пришлось скинуться!
       По свидетельству Иванова, несмотря на то, что он написал сопроводительное письмо Максиму Горькому, с которым уже переписывался, на книгу Худякова «Сибирь» в тот раз в Петрограде покупателей не нашлось и автору с мешком, набитым нераспространёнными экземплярами, пришлось вернуться в родной Курган. В отличие от столицы, книга поэта-самоучки была замечена и тепло встречена сибиряками. Одним из первых на стихи Худякова откликнулся иркутский журнал «Багульник». Рецензент Юрий Вест писал: «Худяков не ремесленник, не по избитым трафаретам нижущий строки графоман, но – поэт искренний, поэт с острым взором… Лучше всего у Худякова его пейзажи, его подход к природе…».
       Позже, прочитав стихи Худякова, Сергей Есенин скажет Николаю Клюеву: «Полку наших деревенских прибыло! В Сибири объявился любопытный Худяков… У него попадаются иногда довольно красивые узоры, свежестью своей не уступают вырисовке современных мастеров!..».  И действительно, Худякова начинают широко печатать по всей Сибири – в газетах и журналах Хабаровска, Иркутска, Читы и Красноярска, в Новосибирске, Томске и в Омске. В стихотворном обращении «Моему народу» выявляется его кредо:
 
«Ты должен сам восстать из праха
И тьмы духовной нищеты.
 Ты сам себе – палач и плаха,
 И правый суд себе – сам Ты!»

      « Про палача и плаху это ты – в теме! Присылай ещё подобное, найду, где у нас тиснуть», - пишет Сорокин Худякову»… Раздумья Худякова о родине, о его Сибири и её людях переплетаются в стихах поэта с мотивами странничества, даже бродяжничества: «Я в этом мире только странник.//Я вас покину утром ранним»… Эта непоседливость проявится позже и у Всеволода Иванова. Он будет словно бежать от дней сегодняшних, его потянет, как ныне говорят – в «фэнтези». И потянет не так уж случайно: не всё нравилось Иванову в  дне сегодняшнем. Он это настроение тщательно скрывал от окружающих… Мы к этому ещё вернёмся… А здесь постараемся не пропустить строки осенне-пейзажной лирики Кондратия Худякова: 

«Слезится жёлтый лист под дождиком осенним,
 Дремучий тёмный бор, как страж усталый спит. 
 И стая журавлей в немой тиши вечерней               
С рыданием тоски, спеша на ночь, летит»…

       В следующем стихотворении:

«Да, это ты, моя родная,
Моя суровая Сибирь!
Твою природу воспевая,
Тобой живу, тобой страдаю,
Любя твоих просторов ширь»…

«Был  чёрный  бор…и ночь была черна…
Раздался крик какой-то хищной птицы…
Голодный волк с прожорливой волчицей
Завыли в лад… Завыла тишина…»

       А вскоре зазвучала в стихах поэта и мировая скорбь:

«Колыхая котомками пёстрыми,
Ополченцы идут на вокзал,
Старики, костыляя, торопятся,
Помогают котомки нести…
Пресвятая Ты Мать Богородица,
Помоги нам Россию спасти!»…

       Да, Кондратий Худяков всем своим творчеством подтверждал известную формулу, выдвинутую когда-то Виссарионом Белинским: «Поэт больше, нежели кто-нибудь, должен быть сыном своего времени и своего отечества!»… Несколько отдельно в этом природном жанре стоит стихотворение «Три ночи», посвящённое Владимиру Богораз-Тану. Народоволец, филолог, всесторонний исследователь общественного строя и  языка, быта и культуры эвенков и чукчей на Колыме, Богораз-Тан был ровесником Худякова. Приводим стихотворение полностью:

«Лиловой ночи тени
Дозорят лунный бег…
Бегут мои олени,
Взрывая хрупкий снег…
    По синей чертят стали
    Мерцающих небес
    Огнистые скрижали
    Кремни падучих звезд.
Лучится взор зарницы
Молитвозарно строг –
На библию без строк,
На снежные страницы…
    И времени полёт
    Пустыне сонной внемлет…
    И всё душа приемлет,
    Всему душа поёт :
И медленность мгновений.
И нарт свистящий бег…
Бегут мои олени,
Бегут, взрывая снег…
    Влекут меня на грани
    Непознанных чудес,
    Где радуги сияний
    Колышут свод небес.»

      Если и пересекались они с Богораз-Таном, то, наверное, после Февральской революции, когда Худяков приезжал в Петроград на встречу с Максимом Горьким. Именно в те самые дни Худяков посвятит Петрограду эти строки:

Твоим дворцам и флагам алым
Земной поклон издалека
Я - из-за вольного Урала –
Принёс с могилы Ермака…
Я расскажу тебе о чуде,
О переменностях судьбы
И что в Сибири стали люди
Уж не вчерашние рабы.
Что между скал стоит, тоскуя
Под тёмным пологом ночей,
Угрюмый замок Зерентуя
Без жертв и грозных палачей…
Что не поёт напев печальный
Цепей заржавленная сталь…
И сказкой-былью звон кандальный
Ушёл в романовскую даль…

      Что ж, поэт, словно предвидя дальнейший ход событий, чуть поторопился с  «далью романовской». Но «угрюмый замок Зерентуя»  в скалах Забайкалья - самая страшная тюрьма на Востоке, в Читинской области, первыми обитателями которой были ссыльные декабристы, перестала существовать после февральских событий.
       Июльские дни 1917 года в Петрограде, видимо, надолго запомнились Худякову, побывавшему в северной столице во второй раз. Он посвятил им несколько стихотворений. Одно из них так и называется «3 ИЮЛЯ 1917 ГОДА»:

«Плакаты с властными словами
В холодном отблеске штыков…
Тревожный рёв грузовиков:
Эй, берегитесь, кто не с нами!
    Муштровке чужды боевой,
    Вслед за полками толпы плыли…
    Рычали львы-автомобили,
    Шлифуя камни мостовой…
Вот грянул выстрел. Пулемёт
Затакал чётко и сердито…
И в тесной клетке стен гранита
Забился бешено народ…
     И кто-то, злобствуя, был рад
     Воздвигнуть вновь обломки трона.
     И залил красные знамёна
     Невинной кровью Петроград.
Но стих кошмарный бред столицы,
Не блещут холодом штыки…
И тьма, как крылья чёрной птицы,
Повисла в улицах тоски…
     Куда деваться до утра
     Душе, не ведавшей покоя?
     И я ушёл с моей тоскою
     Туда, где памятник Петра».

     Возвратившись  домой, поэт вскоре посещает свои «родные Пенаты» - село Островку под Курганом. Здесь живы ещё две тётки, в большой старообрядческой семье которых он воспитывался с детства. Здесь ничего не изменилось с той поры, если не считать, что перестали стучать в дно ведра щербатыми ложками в обеденное время. Появились чугунная и стеклянная посуда. Трясясь на попутной телеге, поэт сложит четыре строки будущего стихотворения:

«Там, в детстве, маленьким мечтая,
Я пьян был мыслью каждый день,
Что где-то бьётся жизнь иная
За тёмной гранью деревень»…

          А  тёток, на сегодняшний день, волнует  только одно. Оказывается, на кирпичном заводе, что на краю деревни, работают приезжие -  с Волги, и они задумали строить общественную баню.
       - Как это –  «обчественную»? – спрашивает у племянника одна из тёток.
       - А так, - отшучивается он, - пока бабы моются, мужики со своими инструментами к стенке носом  стоят, а потом, значит,  местами  меняются…
       - Тьфу, на тебя, бесстыжий! – Возмущается тётка и бежит к соседке поделиться услышанным от племяша. К вечеру заволновалась уже  вся деревня. А наутро толпа баб направилась к кирпичному заводу: «Только через наш труп!» - заявили они приезжим… Пришлось в это дело вмешиваться сельскому старосте…
       А Худякову пришлось бежать в город от своих разгневанных тёток. Вернувшись в город,  он узнает, что на Волге начался мятеж среди чехословацких пленных, переросший в кровавую бойню…  И поэт с горечью напишет эти восемь строк:

«Опять сатиновую просинь
Полощет в заводях река…
И снова тмит на сердце, осень,
Твоя безликая тоска…
И снова Родину я чую –
Распятой в муках на кресте,
И скорбь, и скуку мировую –
По неудавшейся мечте…»

       Начиная с лета 1919 года, Кондратий Худяков работает в газете уже ответственным секретарём. Здесь увидят свет очередные его очерки, рассказы и стихотворения. Здесь появится его  статья-некролог об убийстве в Омске известного сибирского писателя Александра Новосёлова. А в газетных стихах местных поэтов всё чаще рифма «Душа» и «Барыша» начинают стоять  рядом. Но появляется и новая, сопрягающая «банкира» с «золотым кумиром. В газете Худякова, в её воскресном приложении, красуется частушечный куплет: «Мне бы золото носить,//красоваться в мире.//Надо только приманить//толстого банкира»…
         К этому времени покинет Курган Всеволод Иванов, перебравшись в Омск, поближе к своему земляку Антону Сорокину.  А ещё через год  не станет сибирского поэта Кондратия Худякова. Сыпной тиф унесёт его из жизни 7 апреля 1920 года. Худякову шёл 34-ый год – начало, скажем так, творческой молодости поэта . Смерть забрала у этой троицы, может быть, самого талантливого.
      

                САГА  О  КОРОЛЕ  СИБИРСКИХ  ПИСАТЕЛЕЙ
                «Служа другим, сгораю»
                (Латинская пословица)

         Да, себя он именно так и величал: «Я, Антон Семёнович Сорокин – Король сибирских писателей!».
       Выходец из богатой купеческой семьи, нажившей по тому времени большое многомиллионное состояние, он довольно рано постарался избавиться от родительской опеки и с шестиклассным образованием местной гимназии устроился работать счетоводом в управление Сибирской железной дороги. Постоянные споры в отцовской семье из-за наследства убедили его в том, что главный враг человечества – власть золота и безудержная алчность. Тема эта стала одной из магистральных в его последующем творчестве…
        Сорокин был своеобразным художником и гравёром. Это последнее увлечение давало ему возможность изготавливать различные жетоны и медали. Один из значков он иногда прикалывал на свой пиджак, из чего явствовало, что он, Сорокин, является профессором российской словесности: смотрите, мол, и убеждайтесь!
       Ладно, выложим на обозрение читателю заодно уж и остальные «регалии»  омской знаменитости и больше не будем к ним возвращаться: «Гений Сибири», «Солнце России», «Мозг Сибири»,  «Король шестой державы,  «Национальная гордость Сибири». «Кандидат на премию Нобеля», «Диктатор писателей» и ,наконец, « Киплинг, Джек Лондон и Метерлинк». Последнее, надо понимать,  -  один в трёх лицах.
      
       Как видим, размаха фантазии здесь и на троих было бы с избытком, но ясно одно: простой и прозрачной жизнь реального  Антона Сорокина назвать сложно, тем более, что она и так запорошена  «пылью мирской» не без помощи самого же автора.
       - У меня магия величия, как и у всех великих людей, - любил повторять Сорокин, особенно тем, с кем встречался на ниве литературы впервые…
        Сейчас его назвали бы ловким «пиарщиком», а  в то время, на фоне привычных эпатажных выходок  богемы «Серебряного века», он слыл, скорее всего, экстравагантным провинциальным  «рекламистом»…
        Мало кто предполагал, что в начале следующего столетия специалисты станут оценивать Сорокина ни больше, ни меньше как пионером некоторых форм современного искусства,  - даже таких, как «рэди-мэйд  (искусство присвоения чужих текстов),  «перформанса»  (действие самого художника-исполнителя), «серийное искусство».  Последнее определение  можно отнести, прежде всего, к  аннотации  его книги «Тридцать три скандала Колчаку» (СПб. «Красный матрос», 2011).
      
       Ладно, оставим в стороне все эти, так называемые, «прибамбасы» и просто взглянем как бы с некоторого отдаления на личность Антона Сорокина. Недаром говорят,  большое видится на расстоянии. И зададим себе всего один вопрос: как могло всё это вместиться в одном человеке – слабосильном, тщедушном на вид, больном чахоткой?  Он ведь не просто так навешивал  на себя эти «званки», он в какой-то степени в них верил!
       Всеволод Иванов как-то спросил у него: «Антон Семёнович,  зачем тебе всё это?»
       - А что?  Посредственности на зависть! – хохотнул Сорокин, тут же закашлявшись… Отдышавшись, он тихо произнёс, -  двадцатый век, это – авангард, это эпоха скандалов. Запомни и распишись!
      
       Сам Сорокин, как он говорил об этом, ещё в подростковом возрасте случайно встретился в вагоне поезда с гипнотизёром и попросил того внушить ему, что он, Антон Сорокин, будет писателем. Со временем так оно и случилось.
       В 1905 году он написал монодраму «Золото». Не сразу, только через несколько лет, её опубликовали в одной из киевских газет. Через год «Золотом» заинтересовались в Москве. Монодраму редактировал сам Мейерхольд, а позже и Евгений Шварц. Монодрама вышла отдельным изданием, но на сцену так и не попала.
        В это же примерно время в газете «Омское слово» появилась разгромная статья Сорокина о спекуляциях солью. Печатные материалы такого рода назывались тогда фельетонами… Торговцы, ставшие мишенью статьи, обратились к отцу Сорокина: «Что прикажешь, Семён, исделать  с твоим паскудным аспидом? Ить позорит наше купеческое обчество,  смекай!
      -  Чо хочете, то и делайте! – Махнул с досады рукой Сорокин-старший.
       Торгаши, обиженные фельетоном, пожелали, было, утопить автора в Иртыше, но что-то у них там не сладилось. Зато сам Сорокин окончательно испортил отношения со своей  многочисленной роднёй, напечатав в газете пьесу «Корабли, утонувшие ночью». Оказалось, что в пьесе были раскрыты некоторые семейные тайны Сорокиных на поприще  купеческих хитростей. Этот поступок окончательно отдалил его от родственников. Одно время он даже начал подумывать о самоубийстве. Но и здесь из всего этого получился всё тот же фарс.
    
         Шёл второй год империалистической бойни. На полях сражений немцы испытывали отравляющие вещества. В газетах Европы и России сообщалось о мерзостях этой окопной войны… И вдруг в журналах «Огонёк» и «Синий журнал», который недавно справил своё 100-летие, появились заметки о самоубийстве писателя Сорокина в знак протеста против войны, якобы выбросившегося из аэроплана над Гамбургом…
       Отметим лишь, что в результате тут же вырос интерес издателей к его произведениям. Этот подогретый интерес  неожиданно утроился, когда выяснилось, что Сорокин как «Ванька-встанька», оказывается, цел и невредим.
        Омские писатели, посчитавшие, что так себя рекламировать  непозволительно, объявили Сорокину бойкот, в том числе – и издателям, которые вздумают его печатать. Но Сорокина трудно было унять:  он стал под псевдонимом рассылать рассказы других авторов, чтобы высмеять этих издателей и редакторов. А в  одном из журналов ему удалось опубликовать  даже рассказ Джека Лондона, подписав его вымышленным именем.
      
        Позднее один из его биографов убеждал в своей статье, что сумасшедшим он не  был, «не был и откровенным лжецом. Он просто «переставлял факты»… Он был романтиком, но романтиком достаточно расчётливым. У авангардиста Сорокина ведь была и другая ипостась -  обыкновенного служащего и главы семейства. Мастер знаменитых скандалов десять лет – с 1915 по 1925 – отработал в Управлении Омской железной дороги в скромной должности счетовода. Да и внешне на скандалиста он никак не был похож: носил пенсне с большими круглыми стёклами и аккуратные усы, говорил очень тихо. Так же тихо публично читал свои рассказы»… Между прочим, читал их обязательно при зажжённой свече, каждый раз осведомляя слушателей, что он как автор, служа им, сгорает. «Дело маленькое! - заключал он свои публичные читки.
       А скандалы, устраиваемые им, продолжались. Подобно гоголевскому Ноздрёву,   он то ли сам находил их,  то ли  сами эти скандалы обретали его, но имя Сорокина не сходило со страниц сибирской прессы. В их организации «мозгу Сибири» помогали и его приверженцы, устраивая вместе с ним заборные выставки своих творений – таких, к примеру, как широкий, длиной метров в восемь плакат: «Лучше быть идиотом, чем Антоном Сорокиным»…А в период колчаковщины они вместе с Всеволодом Ивановым чёрной типографской краской, недалеко от резиденции Колчака, нарисовали на одном из заборов большую опрокинутую адмиральскую фуражку с вороной, которая сидела на ней словно на унитазе.
      
        Надо сказать, в годы гражданской войны  (особенно, в 1918-!9 годы) Омск стал временным белогвардейским пристанищем. В нём также постоянно находились представительства французских, английских и американских войск под общим руководством французского генерала Жаннена.  Посещали в то время Омск и некоторые столичные знаменитости, в том числе и «отец русского футуризма» Давид Бурлюк - не менее известный скандалист, чем Сорокин. Они сразу же прониклись друг к другу взаимной симпатией. Бурлюк тут же принял Сорокина в шестые члены Всероссийской федерации футуристов. Напомним читателю, что до этого в неё входили, кроме Бурлюка,  Маяковский, Каменский, Хлебников и Северянин. Что тут скажешь?  Теперь, действительно, федерация, осибирячившись, стала всероссийской…
      
        Стоит отметить, что Всеволод Иванов, постоянный свидетель сорокинских выкрутасов, этот свой омский период не очень-то любил вспоминать. Работая в колчаковской газете наборщиком, одно время – под началом будущего автора трилогии о монгольском нашествии на Русь, Иванов писал свои заметки в газете осторожно и осмотрительно…Понятное дело, как можно отдалённее отмечал тот период в своей творческой биографии и бывший полковник колчаковской армии Василий Григорьевич Янчевецкий. И, слава Богу, что оба они остались живы и продолжали в последующем радовать  российских читателей своими произведениями! Между прочим, за свой роман «Чингиз - хан» Василий Ян получил в 1942 году Сталинскую премию.
       Но вернёмся к Сорокину. Обойдём, в какой-то степени,  стороной его книгу «Тридцать три скандала Колчаку». В одном из них  он пожелал адмиралу, при короткой с ним встрече, «быть на своём месте, на корабле, а не томиться в степном Омске, далеко от моря»… Сама эта книга была опубликована только в 2008 году, по случаю 80-летия со дня смерти автора.
        Что ж, не так уж случайно писатель Алексей Грибанов замечает, что «в этих плутовских историях Сорокин предстаёт новым воплощением Эзопа, древнегреческого киника, как и средневекового шута, который, посмеиваясь, говорит правду в глаза королям, и всё ему сходит с рук»...
       Не буду называть здесь имя одного из авторов биографии Сорокина с его подзаголовком  «Корона набекрень». Некоторые авторы и так уж слишком расстарались представить нам «короля писателей» чуть ли не умалишённым. Не будем вспоминать их фамилии…

       Связь времён и отдельных судеб проявляет себя порою непредсказуемо. Проникая в давно отлетевшие образы, ловишь себя на мысли, что невольно, благодаря ним,  хочется шагнуть и в день сегодняшний. Передо мной лично Антон Семёнович Сорокин предстаёт человеком непокорным, смелым до безрассудства: в то очень и очень неспокойное время, его ведь могли и прихлопнуть, как и его друга, известного писателя Александра Новосёлова в одном из скверов Омска. А он, Сорокин, как говорится, с  открытым забралом выходит на открытое ристалище и словесно буквально расстреливает местных мздоимцев, хапуг, негодяев, откровенных жуликов и проходимцев… Что-то я не припомню ни одного случая  ныне в нашей журналистике, особенно телевизионной, где подобное этому можно было бы сделать проще всего! И не забудем, что это совершал человек со слабым от природы голосом, больной неизлечимым недугом.
    
       …  «Давайте, сядем в машину времени и перенесёмся назад» - предлагает нам писатель Геннадий Лагутин, – в год !914-й. И посетим благотворительное собрание «В помощь жертвам войны». Фраки, декольте, блеск драгоценностей. Неуютно чувствующие себя в этой толпе солдаты, с «Георгиями»  на груди, безногие, безрукие… А вот он, Антон Сорокин, невзрачный человек в пенсне, беснующийся на трибуне с гневной речью: «Антону Сорокину не подали руки, и я это одобряю. Посмотрите, кто сидит за этим столом?  Кто не подал руки Антону Сорокину? Председатель Кирьянов. Но, кто из вас не знает, что он ростовщик? А вот сидит пивовар Мариупольский, не платящий полтора миллиона долгу. Но зато он приехал на автомобиле! Какая честь пожать руку Михею Михайловичу! Правильно вы делаете, рука пивовара не нужна Антону Сорокину. А вот жирный, как боров,  хозяин бани Коробейников, ограбивший своих родственников. Не видели вы своего брата-босяка под забором? Честные благородные люди, вы правы! Антон Сорокин позорит ваше благородное общество, Антону Сорокину не место среди вас!»…  Начинается жуткий скандал, бешено орущие рты, потрясающие тростями руки, брызги слюной!»…
      
        Или вот ещё, тоже из тех времён, когда вместе с колчаковцами вступили в город и чехи. Вскоре они решили отметить юбилей, посвящённый памяти своего национального героя Яна Гуса, сожжённого ортодоксальными католиками на костре в начале 15 века. На юбилее присутствовал Колчак со своей свитой. Каким-то образом удалось достать пригласительный билет и Антону Сорокину… И вот он уже на трибуне, крича в зал своим слабым, хриплым голосом.  Остальное можно себе только представить!
        - О, Ян Гус! Твоя слава, Ян Гус, великий мученик, достигла захолустного города, что отстоит на тысячи вёрст от места твоей казни. Ты смело мыслил, ты свободно говорил – и тебя сожгли! О, варварство! Всё изменилось за эти века, Ян Гус! Твои потомки, культурные люди, почему-то празднуют твой юбилей далеко от Родины, в нашей далёкой Сибири! За свободную мысль теперь уже не сжигают на кострах. Нет, теперь свободная мысль получает в спину грошовую пулю – дело маленькое!... Я говорю о великом сибирском писателе Новосёлове, застреленном в спину… Неужели кто-нибудь из вас, чтящих память Яна Гуса, посмеет не встать, чтобы почтить память убитого в спину Новосёлова?
       И чешские солдаты, как по команде, все встали. За ними пришлось подняться с  кресел и недоумевающим  офицерам. А Колчак  вскочил и стремительно покину зал со своими приспешниками… Понятно, что  пришлось выслушать Сорокину  от одного из офицеров контрразведки: «Вы забываетесь, какое сейчас время, вас очень свободно могут ликвидировать!»… Очень тихо, после трибуны болело горло, Сорокин ответит: «Если Антон Сорокин не вернётся сегодня домой, пусть его убийцы не волнуются. История не запомнила убийц Яна Гуса, забудет и убийц Антона Сорокина. Дело маленькое! Убийцы не достойны памяти истории»»…
      
        А я вот о чём думаю: что прошло, то прошло! Тем более,  достаточно подробно ознакомившись с некоторыми произведениями Сорокина, невольно отмечаешь  в них некую торопливость, даже небрежность автора  в построении фраз  и целых предложений. Понимаешь, что, прежде всего, - это газетные статьи и что даже его «Город жёлтого дьявола» печатался большими подвалами, но тоже в газете, тем не менее, удивляешься  стройности его именно публичных выступлений. Когда он обличал кого-то с трибуны, в нём каждый раз словно рождался и, по окончании, каждый раз умирал блестящий оратор, отличающийся своею неповторимостью. И никто, наверное, в зале не обращал внимания на его слабый голос. Каждое хриплое слово оратора глубоко западало в душу.

       Отдельно скажем о его романе «Хохот жёлтого дьявола». Это произведение Сорокина печаталось в местной газете накануне первой мировой войны. Печаталось большими подвалами, сплошь  - без абзацев и отступов. Наверное, тогда это было так принято:  меньшее количество убористых строк предполагало для издателя и меньший гонорар автору… Название романа говорит о том, что Сорокин был знаком с двумя произведениями Максима Горького и Леонида Андреева – «Город жёлтого дьявола» и «Красный смех».          Издатели смотрели на эти подвальные фельетоны, как на полубульварное чтиво, привлекающее новых подписчиков. А когда началась война, им пришлось спохватиться:  замысел автора, оказалось, полностью предвосхитил настоящее… В итоге, роман допечатывался в «Омском вестнике» с большими сокращениями.
       Наверное, Сорокин вскоре понял, что самим замыслом этого романа он попал точно в центр мишени. Позднее он назовёт «Хохот жёлтого дьявола» своим шедевром. Здесь не надо было быть особенно прозорливым читателем: да, речь  шла о венценосном полковнике, бравшим займы у французских банкиров и расплачивающимся за них кровью русских  солдат, направленных в экспедиционный французский корпус …
       Автор романа, пусть наивно, но всё же  понимал неизбежность суда истории над  «жёлтым дьяволом» и был убеждён, что «настанет время, когда люди будут требовать отчёта от каждого, имеющего деньги.»…. Да, ему пока неведомы пути, «коими история призовёт капитал к ответственности. Но он верит « в неотвратимость победы справедливых начал!». Общеизвестно, что Сорокин после этого сел за  письма в адрес правителей многих  стран,  прилагая экземпляры романа с  просьбой  поддержать его в присуждении ему Нобелевской премии.
       Надо полагать, речь  шла здесь о премии мира – пятом разделе премий  Альфреда Нобеля…  Сорокин получил ответ только от короля Сиама (Тайланда). Отмеченный ранее вниманием  России, награждённый Александром третьим- миротворцем, орденом Андрея Первозванного в тринадцатилетнем возрасте, король  Сиама ответил Сорокину на английском, что он, Рама VI –ой Вачи, не знает, к сожалению, русского языка и поэтому отсылает назад его послание.
        Венценосный правитель Сиама тут слукавил! В его дворцовой королевской страже находилось несколько гренадёров Семёновского полка, из тех тридцати, подаренных Николаем II-ым предыдущему правителю Сиама семь лет назад. Некоторые  так и остались в этой стране, пополнив её, в отличие от коренного населения,  высокорослыми, как и отцы, отпрысками. Уж они-то не забыли свой родной язык!... К тому же, король был довольно плодовитым писателем и поэтом, и мог бы, наверное,  более благосклонно отнестись к русскому литератору. Но не случилось, увы!
      
         А Сорокин продолжал чудить. Ему предложили редактировать газету «Омский день». В первом же номере новый редактор даёт объявление, что с завтрашнего дня, то есть, со второго номера,  в газете начнут печататься биографии омских миллионеров и то, как они заполучили свои капиталы. Результат был предсказуем: местные толстосумы тут же собрали 8000 рублей и вручили их издателю газеты. С утра в кресле редактора находился уже другой человек…
        И всё же, с началом прихода советской власти, Сорокин успокаивается. Да и сил уже оставалось мало. Сорокин злится на своего, как он говорит, -  ученика. Им был Всеволод Иванов, уехавший в 1920  году в Петроград,  списавшись  до этого с Горьким.
       - Вот, обещал помочь с изданием  собрания моих произведений, жалуется Сорокин своей жене, - и молчит. Это разве друг? А у меня в столе две тысячи моих рассказов!
      
         … К сожалению,  болезнь оставила ему мало времени . Он уже не устраивал скандалов. Ему весь год не моглось: то он -  в туберкулёзном диспансере, то дома в постели… Вот его письмо в Новониколаевск – первому съезду писателей Сибири( 5 декабря 1925 года):
        «Приветствую съезд сибирских писателей. Я, при всём желании, не мог приехать на съезд. Но всё-таки мне хочется сказать несколько слов. Мне, в кругу писателей, хотелось бы сказать, что чёрная слава Антона Сорокина не вполне им заслужена. В дореволюционное время работать было писателю нелегко. Его затирали, не давали выдвигаться, а талантливые люди гибли от пьянства и полуголодной жизни. Антон Сорокин, затравленный, искал место в рекламе и всё-таки не желал писать патриотических военных рассказов. И вот через десять лет всё изменилось. К писателям стали относиться иначе. Легко и радостно работать в эпоху великого переустройства жизни.  Я жив ещё, и сказать есть что, и это знают мои читатели. Отношение ко мне самое наилучшее»…
       
         В 1928 году Антона Сорокина не стало. Выбыл из обоймы некогда  дружной троицы  -  самый старший, самый творчески плодовитый.
        Всеволод Иванов пытался из Москвы помочь Валентине Михайловне, жене Сорокина, добился для больного путёвки в Крым… Сорокин в поезде почти всё время лежал: «Знаешь, Валя, - прошептал он, - похорони меня в гробу, обитом красной материей. Дело маленькое!»…
        В санатории с подобной открытой формой туберкулёза больного не приняли. Пришлось Валентине Михайловне добираться с немощным мужем до Москвы. С помощью Всеволода Иванова устроили Сорокина в больнице, где он на другой день  скончался.
         В конце марта 1928 года он был похоронен в гробу, обитом красным кумачём, на Ваганьковском кладбище столицы. Все расходы взял на себя самый младший из оставшейся троицы… О нём наш разговор впереди.
      
                ПЛЕЧО ПОДСТАВИТЬ, РУКУ ПРОТЯНУТЬ.
                «Справедливость есть высшая из всех добродетелей»
                (Марк Туллий Цицерон, древнеримский философ»)

        «Всеволод Иванов – неведомый, полузабытый и известный» - так назвал Вячеслав Иванов  завершающий раздел своей книги об отце (М. ИМЛИ. РАН. 2010).
        Надо сказать, о сыне Всеволода Иванова – Вячеславе, ушедшем из жизни в 2017 году, хоть сейчас книгу пиши! Он и лингвист, и переводчик, семиотик и антрополог, доктор философских наук, академик РАН по отделению литературы и языка, 11 лет преподавал в Калифорнийском университете, член нескольких зарубежных академий…. И этот послужной и научный список можно продолжить. Но разговор-то идёт об его отце!
       
         В своём биографическом сборнике «Наедине с осенью», (Изд. «Советский писатель. М. 1972 г.) Константин Паустовский сообщал читателям, что он давно знал и любил Всеволода Вячеславовича Иванова. Но, как он говорит, «любил с некоторой опаской. Он казался мне человеком, вырезанным из крепкого кедрового корня, - человеком суровым и особенно беспощадным к людям, заблуждающимся в своей литературной работе». К таким людям, как ни странно, Паустовский в то время причислял и себя: «Писал я  несколько сентиментально, да и в языке не было настоящего удара».
         И это признание маститого писателя нельзя назвать случайным. Паустовский, между прочим, был почти на три года старше Иванова и известен был читателю не меньше Иванова. Но что-то такое, внутренне основательное, подкупало Паустовского в нём: «И чем дальше, тем больше я узнавал этого необыкновенно прекрасного, доброго, талантливого и застенчивого человека…который был в нашей писательской жизни, прежде всего, новатором и настоящим волшебником, колдуном»…
        Что тут скажешь? Подобные слова очень редко звучат в творческой среде о товарищах по оружию. Не так уж случайно здесь довольно часто говорят о «пауках в стеклянной банке». И этим провинция ничем не отличается от столицы… Бывает!      
         Но подлинное творчество, как говорил Горький, действительно, мало чем отличается от волшебства, - « подлинное творчество,  с  его неожиданными разливами, взрывом и тишиной, неслыханным разнообразием людей и событий» . Сюда добавить бы: «И всепоглощающим миром чувств и страстей»… Эту фразу в своей статье об Иванове произнёс едва ли не самый первый рецензент его произведений Александр Воронский. Старый революционер, писатель и критик, в свою ещё предреволюционную пору предрекал молодому наборщику типографии Иванову успешное литературное будущее.
        Попробуем и мы на фоне примерно той же лексики дать подобную характеристику разнообразным поворотам судьбы будущего писателя.
        Он был кровно связан с «охлосом», наполняющим рабфаки, различные студии, командные курсы, институты и академии… Он -  их по происхождению, «по всему прошлому, по психическому складу и облику». Откуда он пришёл к нам?
         Из тайги, «с тундр, со степей, гор и рек сибирских, весь обвеянный ими»… С 14 лет – наборщик, клоун и матрос, приисковый рабочий, балаганный факир – «дервиш Бен-Али-Бей», глотающий шпаги…  А ещё он  прыгал через ножи и факелы, прокалывал себя булавками и ходил по сибирским городам с шарманкой, к тому же – цирковой куплетист и даже борец…
        От этих только перечислений можно сойти с ума! Сколько же ему досталось на одного? И всё это – с детских почти лет, как на всё это хватало сил?

        Пройдут годы. В начале тридцатых Сталин встретится на квартире у  Горького с группой пролетарских писателей. За грузинским вином и незамысловатыми закусками ( в то время, оказывается, вождям запросто было можно познавать  писателей в домашней обстановке), Сталин спросит  Иванова: «А сейчас вы можете продемонстрировать нам глотание шпаг?»  Иванов отшутится: «Сейчас я выпил и я сыт, товарищ Сталин».
        - Ну что ж, будем считать, что факир был пьян и фокус не удался. Глотание шпаг отменяется! – Улыбнётся Сталин,  окинув Иванова пристальным взглядом.
          А в другой раз, при подобной же встрече, Сталин вдруг удивит Иванова  тем, что процитирует наизусть почти целую страницу из его рассказа «Дитё».
          Набивая свою трубку душистым табаком, чуть приподняв правую бровь, Сталин произнесёт:  «Мы строим будущее, действительно стоя по колено в грязи. А ведь строят его добрые люди, отлично понимающие кого надо и кого не надо ненавидеть. Они и очень добрые, и очень злые… Да, конфликт рассказа очень горек. Наверное, лучше пока воздержимся с его новой публикацией»…

        Но, как говорится, поезд давно ушёл. Пятью годами ранее Сергей Есенин писал: «Его рассказ «Дитё» переведён чуть ли не на все европейские языки и вызвал восторг даже у американских журналистов, которые литературу вообще считают, если она не ремесло, пустой забавой. Об Иванове установилось мнение как о новом бытописателе сибирских и монгольских окраин. Его «Партизаны», «Бронепоезд», «Голубые пески» и «Берег» происходят по ту сторону Урала и отражают не европейскую Россию, а азиатскую. В рассказах его и повестях, помимо глубокой талантливости автора, на нас веет ещё и географическая свежесть. Иванов дал Сибирь по другому рисунку, чем его предшественники Мамин-Сибиряк, Шишков и Гребенщиков, и совершенно как первый писатель показал нам необычайно дикую красоту Монголии, Язык его сжат и насыщен образами, материал его произведений свеж и разносторонен. Наряду с своими рассказами и повестями он дал ряд прекрасных алтайских сказок».

        Всего десять печатных строк, а звучат они как целая поэма о товарище по перу! Есенин хорошо знал и ценил Иванова за его способность всегда подставить товарищу плечо, протянуть руку помощи. Есенин однажды пришёл к Иванову в гости, в полуподвальную квартиру в Москве. А в ней только один стол, кровать и две табуретки.  Зато обклеена была квартира моющимися обоями, что стоило в ту пору безумно дорого. Но Есенин оценил эту спартанскую обстановку, сел на пол у печки и произнёс: «Как хорошо!... Так должен жить настоящий русский писатель. Спать на полу,  а писать на дощечке, положенной на колени, в крайнем случае – на подоконнике»… Однажды они вместе собрались проведать родину Есенина. На два своих гонорара от разных изданий накупили сельхозинвентаря. Но денег на дорогу уже не хватило, Есенин потом один расправлялся с грудой лопат, грабель  и серпов с косами, по частям отправляя это в родное Константиново… А свою последнюю прижизненную книгу поэт подарил Иванову с коротким как выстрел эпиграфом: «Всеволоду – по гроб».

           Позже Иванов переселился в Лаврушенский переулок. Здесь, рядом с ним, на четвёртом этаже, жили Пастернак, Эренбург, Шкловский, Федин и Сельвинский – считай, поэты и писатели первого ряда советской литературы тех лет! Наиболее дружен он был с Борисом Пастернаком, с которым соседствовал и на даче в Переделкино… Одну из своих книг Пастернак подарит ему с посвящением, которое говорит о многом:  «Вс. Иванову – торжеству жизни, ярко и фантастически вторгшейся в искусство и утвердившейся в нём»…
           Смотрю на одну из многочисленных фотографий Иванова в кругу  друзей. Сидят рядышком Леонид Леонов, Владимир Лидин и Всеволод Иванов. Сидят и весело наяривают на балалайках (Леонов на гитаре). Умели талантливые люди  - и не случайно – в руках музыкальные инструменты держать!... Стоит вспомнить  тех же Есенина с Клюевым, как они на своих «поэзо – концертах» с балалайками веселили публику… Признаться, автор этих строк в детстве хотел научиться играть на незатейливой трёхструнке. Но в музыкальном кружке, за неимением балалайки,  вручили домру. Оказалось, – то да не то! Пришлось бросить… Но с тех пор я стал собирать чёрные диски с выступлениями лучших балалаечников страны, особенно из бывшего оркестра Андреева. Как они играли! Особенно - марш «Прощание славянки»... Но мы, кажется, увернули чуть в сторону.
 
        Основной темой рассказов и повестей Всеволода Иванова была, конечно, гражданская война в Сибири, которую он изъездил и исходил вдоль и поперёк. Тема тяжкая, кровавая. Непосредственный участник этой войны, он сумел пронести  и сохранить в себе ощущение тёплой и светлой любви к своей Сибири, её тайги, степей, ветров и сопок.
        - У всякого человека внутри есть свой соловей! – говорит маслодельный мастер в  «Партизанах».
        Вот он, Иванов, и выискивал этих соловьёв в своём творчестве, потому что пришёл писатель из тайги, степей, гор  и лесов, где «всё напоено могучей первобытной жизненностью, девственной нетронутостью и цельностью», где и соловьи поют «громко и заливчато», где и люди, как окружающая их природа, по первобытному сильны и здоровы.   
        Дикой, непреоборимой силой и властью земли напоены его мужики-партизаны. Взять Селезнёва: «У него была широкая, лошадиная спина, с заметным желобком посредине. Соломиных говорит про него: «Медвежья душа у человека». Или вот – Вершинин: «широкие, с мучной куль, синие плисовые шаровары плотно обтянулись на больших, с конское копыто, коленях…высокий, мясистый, похожий на вздыбленную лошадь»… А у Калистрата Ефимыча – «тело широкое, тяжёлое и длинная тяжёлая в проседь борода и огромные руки». Ему под шестьдесят, «сыновья семейные, а он тянется к молодой Настасье, как 17-летний»… Комиссар Васька  Запус – шашка в чеканном серебре, а  слова у Запуса «розовые, крепкие, как просмолённые верёвки»…

        Автор этих строк, как всегда, в сибирских этюдах не придерживается строгого списка печатных произведений своих героев. На то они и этюды! Найти несколько неприметных, но интересных штрихов, дополняющих биографию тех, кто представлен на твоих страницах, - вот самое главное! А на всё, сугубо последовательное в биографии, требующее чёткого перечисления печатных трудов и наград,  - есть интернет. Правда, и его сообщения приходится иногда проверять с помощью других источников… Что ж, поедем дальше!
        …Когда перед Сталиным, в середине 30-х, положили предварительный наградной список писателей, он тут же вычеркнул фамилию Иванова, выдвинутого для награждения орденом Ленина.
         -  Этого глотателя шпаг уважаю, но он – себе на уме. Достаточно будет ордена Красного Знамени – трудового! – подчеркнёт он.
        К тому времени Всеволод Иванов уже будет членом президиума писательской организации страны, возглавляя её Литературный фонд и почти до конца своих дней  председательствуя в приёмной комиссии Союза писателей.
      
         Поразмышляем немного. Почему это вдруг Сталин понизил планку наград  для Иванова, которого, по крайней мере, ценил за прошлые заслуги?...  Да, в последнее время у Иванова стал наблюдаться некий отход от политической ангажированности, в какой-то мере стало наблюдаться разочарование тем, что он видел кругом на практике. К тому же, Иванов упорно не подписывал никаких коллективных писем, обличающих некоторых авторов в своей, так сказать, неблагонадёжности существующему строю. В крайнем случае, он просто пропадал на какое-то время, мотивируя это тем, что он как раз в этот период был в глухих сибирских краях… Добавим, что Иванов именно в эту пору стал проявлять особое внимание к стихийно-иррациональному началу в человеке, что сказалось на целой подборке его рассказов и, особенно, в автобиографическом романе «Похождения факира», увидевшем свет в 1935 году.
          Отдельные критики стали говорить, что роман этот написан в традициях европейского плутовского романа и что тяга к экзотике, мистике и прочим псевдотайнам  не так уж и случайны в творчестве автора: он, мол, только до определённого момента старался держаться на гребне революционной волны…
           Не думаю, что Сталину кто-то нашептывал обо всём этом. Сталин, как известно, почти от корки до корки читал газету «Правда» и просматривал «Известия». И в том, и в другом случаях он любил выискивать неточности в изложениях событий и отдельных взглядов. В итоге, доставалось редакторам изданий. Крепко доставалось!... Хотелось бы думать, что он не проходил мимо и некоторых рецензий… Через какое-то время  Всеволод Иванов награждается во второй раз – и снова  орденом Трудового Красного Знамени. Как и в первом случае, он был переставлен в списке ступенью ниже.
            Характерно, что ни сам Иванов в своих воспоминаниях, ни его сын-академик  в книге об отце, нигде не называют фамилии так называемых шептунов, хотя, в то же время сын Вячеслав не проходит мимо отдельных критиков, нанёсших вред общему делу. Ниже мы ещё вернёмся к этому…

            Вспомним фразу Константина Паустовского о Всеволоде Иванове, как о «необыкновенно добром и застенчивом человеке». Он таким и остался до конца. Читаю Павла Трояновского «Солдатскими дорогами». В книге есть глава, посвящённая военному специальному корреспонденту «Известий» Всеволоду Иванову,
             «Есть снимок, ставший историческим,- пишет автор,- Он сделан у стен немецкого рейхстага 5 мая 1945 года. Всеволод Вишневский, Всеволод Иванов, Борис Горбатов, Евгений Габрилович и другие…Иванов стоит сзади всей группы».
             - Разве так важно оказаться впереди или сзади? – ответит Иванов на просьбу встать в первый ряд. Важно то, что мы стоим у стен рейхстага!
            Несмотря на всеобщую известность,  Иванов не любил, когда его пытались выделить, он этому решительно сопротивлялся… Далее автор фронтовой книги сообщает о том, что в первые месяцы войны Всеволод Иванов был, как говорится, «безлошадным». Ездил в основном на попутных машинах. Об этом узнал командующий фронтом маршал Жуков.
           -  Не обзавёлся, товарищ маршал! Говорят, на фронте сложно с автомашинами,- ответил Иванов на вопрос Жукова.
           Маршал тут же обернулся к начальнику политуправления фронта Галаджеву: «Очень  нехорошо получается, товарищ генерал! У нас в штабе чуть ли не каждый офицер пользуется трофейным транспортом, а крупнейший советский писатель, автор «Бронепоезда»  Всеволод Иванов ездит на попутках? Разрешаю выбрать из резерва Военного совета любую машину и вручить её товарищу Иванову», - распорядился Жуков и улыбнулся,- « кроме бронепоезда, конечно,  который у нас тоже имеется» ...
             А вот мнение члена Военного совета 33-й армии генерала Бабийчука: «Всеволод Иванов относится к людям, к которым привязываешься с первых же минут знакомства. Он покоряет своей простотой, эрудицией и ещё какой-то особенной житейской мудростью».

           В конце войны, вместе с наступающими войсками, писатель Иванов побывал  в Варшаве, переправился через Одер, вошёл в Щецин, а затем и в горящий рейхстаг.  А потом с Нюрнбергского процесса он слал для «Известий» корреспонденции и очерки, получившие общее название «Там, где судят убийц»…
            Долго горевал Всеволод Иванов по поводу того, что в  военный период у него, на даче в Переделкино, сгорела уникальная библиотека, которую он собирал и подбирал по темам несколько десятков лет. Здесь, в Переделкино, в 1943 году, стояла воинская часть. Все вещи из соседней дачи (Бориса Пастернака) перенесли в дом Ивановых. Сгорело добро того и другого. Горевали оба писателя.
             Между прочим, когда началась травля Пастернака после присуждения ему Нобелевской премии, члены семьи Ивановых всецело  поддерживали ошельмованного поэта. А сын писателя, Вячеслав Всеволодович Иванов, был даже уволен из института, где он работал, «за связь с Пастернаком». Ему приписали вдруг и то, в чём он никогда не принимал никакого участия. Это было письмо Пастернака к Сталину, в котором поэт осуждал расстрел мужа Ахматовой – писателя Николая Гумилёва…
              Вот одна из записей в дневнике Всеволода Иванова от 22 марта 1956 года: «Позвонил К.Зелинский, которому Кома (сын Иванова – Вячеслав. В.М.) за его поганую статью не подал руки»…
 
              На этом стоит остановиться. Тот, кто любит поэзию, несомненно, сделал бы то же самое, что и сын Иванова. Критик Зелинский в своё время навесил ярлык на молодого  поэта Прииртышья   Павла Васильева - «Певец сибирского кулака». Павел Васильев вскоре был расстрелян… Всё тот же Зелинский буквально не дал хода сборнику стихотворений Марины Цветаевой, подготовленного ею в конце 1940 года. Это был бы последний её прижизненный сборник, на который она возлагала большие надежды. Цветаева уже сдала рукопись, куда вошло 142 стихотворения. Но к изданию сборник в последний момент допущен не был из-за отрицательной рецензии Зелинского.
             Как известно, возвращение Марины Цветаевой в русскую литературу произошло не без участия Всеволода Иванова и, особенно, Константина Паустовского, который подготовил сборник «Тартусские страницы». Основой этого сборника  стали 50 стихотворений Цветаевой и повесть Паустовского «Золотая роза». Всеволод Иванов написал в 1961 году предисловие к этой публикации, он всегда относился к творчеству Марины Цветаевой с должным пиететом.
              Последние девять лет жизни, председательствуя в приёмной комиссии СП СССР и, главное, в выпускной экзаменационной комиссии Литературного института, где ему было присвоено звание профессора, Иванов особенно тщательно перебирал забракованные рукописи. Это позволяло ему добиваться даже принятия в Союз писателей ранее отвергнутых, но так же и получения диплома с отличием для тех студентов, которые получали иногда особо суровую оценку некоторых рецензентов типа Зелинского. Так, например, было и с Беллой Ахмадулиной, студенткой Литинститута, на защиту которой, в отличие от некоторых членов выпускной комиссии, встал маститый писатель Всеволод Вячеславович Иванов.

        Но это не помешало кое-кому воспользоваться, вопреки всему, оружием пресловутого Зелинского. Они даже пошли дальше:  « Творчество И. в основной своей тенденции представляет историю стихийного асоциального человека, управляющего лишь биологическими импульсами и инстинктами, не знающего никаких твёрдых норм общественного поведения, субъективно чуждого каким бы то ни было осознанным социальным устремлениям»…
        …”Социальное месторождение героев И. – мещанство, отщепившееся от уездно-городской мелкобуржуазной России (горьковского «городка Окурова») и деклассированное в дальнейшем войной и революцией»…
         Подобное можно было бы и продолжить. Это только малая часть критических помоев, вылитых  на голову уважаемого человека, известного всей стране. И здесь, не без чьего-то посыла, даже фамилия, как видим, сокращается до первой начальной буквы… Всё это было знакомо Иванову и раньше. Не удивляло и сейчас. Он говорил: «честные писатели бродят  по Сибири  с посохом в руках, а столичные  в купейных вагонах в Сибирь едут, да ещё, чуть ли, не с правительственной бумагой к местным властям с просьбой о содействии. А, в результате, появляются лишь «Крокодильские» частушки типа: 

«Очеркист достиг Тюмени
И поведал от души,
Что сибирские пельмени
Очень к  водке хороши!»…

        Наступало время хрущёвских выкрутасов в общественной, хозяйственной и культурной жизни страны.  «Пидарасы!», - кричал он в декабре 1962 на художников в столичном Манеже. Его лингвистические перлы, подобно коровьим лепёшкам  в дорожном обрамлении, появлялись в самых неожиданных местах страны и «по поводу, и без всякого повода»… А над вздыбленной целиной Сибири и Казахстана стояло тёмное марево от пыльных бурь, закрывающих солнце…
       
      
           Всеволоду Вячеславовичу Иванову, творческому питомцу Горького, суждено было почить в !963 году. Рак!... Его третья супруга, Тамара Владимировна, урождённая Каширина, бывшая жена Бабеля, сыну которой, Михаилу,  Иванов дал собственную фамилию, продвинула в дальнейшем к публикации многие произведения писателя. Оба  они покоятся вместе на Новодевичьем кладбище столицы…  Как сказал кто-то из друзей у могилы Иванова: «Сим победиши!»…
        Он был последним из легендарной троицы писателей-сибиряков, за спиной которого оказался самый тяжёлый пласт нашей советской истории.
*    *    *