Петр 1 как зеркало советской журналистики 7

- Зови следующего.
Филимон скрипнул дверью и ввел старца. Высок, худен старик. Борода от старости в  зелень отдает. Одет богато, в стрелецких воинских одеждах, но видно – слаб, кривую саблю не несет телом, волочит. Начал говорить – задохся,  ртом как рыба-карп зевает.
- Филя! Секретарь, а столбом стоишь! Ну-ка, усади товарища ветерана!
Отдышался на лавке  старик-стрелец, заговорил:
- Прости меня, батюшка-боярин… За немощь… Како изрублен, тако - и стрелян. Догляда я, Антипов сын. Хрипуновы мы, старинного рода. И за батюшку царя, Алексея Михайловича, сражался, и в азовских походах с туркой бился… И на орду ходил… Кровь свою лил – без жадности!.. А сейчас смерть за спиной – а вокруг – обижают!..
- Вот сволочи! И кто?
Военный старец воспрял с лавки и засчитал пальцами:
- Ты смотри сюда, надежа-человек! Денежную награду третий  месяц в Военном приказе держат! Мясную, хлебную и винные порции порченным выдают! Проезда дармового на ямщиках  - лишили!
- Ну, я их сейчас всех – гузнами на кол! Срамные уды на пятаки – порубить! – рассвирепел охмелевший Кульманов. – Филька! Сюда! Ишь, черви ума! Пиши указ!   
Старец Догляда Хрипунов зашевелился, зарумянел морщинами,  и, окрепнув голосом, бороду в потолок уставя, завещал вдруг:
- И то, князь – борони бог, укажи в указе, что, мол, денег лишних зело много на Москве. Почитая со всего государства везут, воруют. А где воровство денежное – там и бездельствие  чертогонное. А кощунов развелось от безделья и злословов протоцарских… никому пощады ни словесной, ни письменной нету.
Еще о женстве московском укажи. Когда баба не работает - вот тогда и начинается вот это женобесие, бесовское лонобритие. Закачивают себе сало склизское, иноземное от гада морского, Силиконом речут, взятое… . Серьги в ухи, в пупы заклепывают… в носы тож… опять же в срамные влагалища…
 Старец Догляда дух перевел. Кульманов, покраснев похотно, жадно глаза открыл.
- На телесах рисуют им чернилами парсуны срамные, в кожу навечно вбитые… А телами своими женскими сохнут, корячатся, от заморских глистов проглоченных. Губы себе коровьи делают, жопы свиные шьют, вымя козьи… И черева повсеместно и тайно от блудных плодов опорожняют…
 - А мужики?
 - Те тоже стараются, однако же их на козлячьи дела натягивает – то красит волосья начнет…, то бородку на морде не русскую выщипает… бани себе особые настроили, сидят там с голландскими тупейщиками-брадобреями    по пол-дня, ногти щетками полируют, уды срамные тоже бреют… подмыша… опять же ноги… тряхомудничают… Вдруг все петь начали да голосами не русскими. Тонкими, козлячьими…
- Ох, томно мне… Дела… – Кульманов задумчиво покрутил головой. – А я то и не догадывался… Сижу тут… Крылья какие-то, демократия, водка эта… Азия сплошная... А там жизнь идет… И где те прельстительные дела происходят?… Бани, там… Серьги… Пупы, опять же?..
-  Почитай в каждом доме московском. Лефорт завел… – уверенно утвердил старик. - От него все и пошло – все это любодрочие. А рукоблудов самолюбивых! По всем палатам, по всем углам стоят, руками дергают -  себялюбцы сатанинские!
Кульманов поморщился брезгливо.
- Монстры мужские праздные, гнушаются над естеством женским, обижают их раками! – не унимался правдолюбивый старик. – А ночью на улицу без сабли да холопа с дубинкой и не выходи! Дебошаны московские, в черных кафтанах, на черных конях, на черных санях разьезжают с оружием огнестрельным, с женками бл***витыми… сиречь певчихами. А то и плясуньями… И пьянство и блуд творят открыто в санях, в избах питейных… Там и табак  бесовской курят… опять же мак толченый через коровьи, да козьи рога нюхают…  До вылеза очей!
- Вот собаки!.. - совсем расстроился на такой доклад пиит. – И хоть бы кто сказал!.. Пригласил посмотреть…  Пиши указ,   Расквасов…
 Посулив казни устроить всеобщие, всемосковские, вывели вон под руки Догляду Хрипунова, «козлом» по ушествию назвав.
- Чтой-то устал, я, Филимон, Ну, кто там еще? Полная приемная народа…пусть заходят. И где этот писец, монах Оглоед?
- Аглаид?
- Ну, Аглаид… Пусть все это переписывается набело…

…Вошли какие-то кучей. Одеты ярко, попугайно – в заморских камзолах, шапках-беретах блинами, с перьями, в штанцах пузырями, на тонких, в чулочках ножках – валенки.
- Кто такие? – совсем уже скучно крикнул в мороз Кульманов
Вошедшие переглянулись, храбрясь друг перед другом, пересмеиваясь, заговорили резко, не по-московски – с нытьем, с плачем, с соплями, а – требуя!
 Подьячий Расквасов послушал, кислую рожу сделал:
- Так это ж чухна, ляхи и жиды! Да еще хохлы… те, кто с ними знаком… кучей ломятся… Требуют покаяния за Казань! И за Крым!
- Эк, куда их занесло! Где они, а где – Казань! И Крым к чему приплели?.. – зевнул Кульманов. - Это ж когда было?
- А они – общечеловеки суть! Говорят – ежели Россия – то для нее и время остановилось…
- Ну-ка дай их бумажку, э… да тут целый список покаяний… От Невского еще…    И как тут решать? Опять сплошная «Кемска волость»… Петра подождем! Он бы как рассудил, Филя?
- А у него для таких ответ один – по шее! Поэтому то, они, дождавшись его отьезда и к вам! Прослышали, что вы, князь-батюшка, вроде философ иноземный, думают – за их правду!
- Слабину во мне почуяли! – распалился неожиданно пиит. - А вот я вам пагубу всем сделаю… еврочлены мерзкие! Псы! Всем плетей! А кто из наших там – на кол! По самые гланды!
Попугайные вмиг побледнели, побежали вон, в дверях низких лбами ударяясь. Зашуршались, западали в сенях – пищат что-то жалобное, нерусское.
- Ладно мы добрые – без кола обойдемся… Выдать им по 5 кило сала русского – да за щеку каждому заправить на дорогу! И выпороть на конюшне каждого, чтоб помнили! Вову Кульманова!
Совсем громко запищали в сенях – с нытьем, плачем, с соплями.
- Топи баню Филимон! Плоть понежить! С бабами-девками! Да по стакану «Авгеевки»! А, Филимон?
Заулыбался Филимон, зашуршал бумагой…


Из письма тайного Петру Алексеевичу, Императору, в Санкт-Петербург.
 
«…А 12 апреля года сего  пиит Кульманов собрал государевых людей и простой люд на площади, выкатил шесть бочек казенного вина, да четыре бочки водки новоявленной, «авгеевки» суть. Да заставил их всех, пытошных людей Ртищева-покойника, в веревках по его приказу на площадь приведенных, разучивать им же сложенную песню.  А в песне той слова таковы были, что, дескать: «Я земля,  я земля, я своих провожаю  питомцев – сыновей, дочерей…» И что, мол, должны эти сыновья его, и дочеря его долететь, мол, до самого солнца. И потом домой  повернутся скорей…  А после пропетия песни той водрузил на три бочки с порохом, друг на друга поставленных, палача Евстафия, да сподручного его Сеньку да пыточного писца Фильку и поджег теи бочки. А после того взрыва-полета нашли мы на кремлевской стене только сапожок Евстафевский наборный да перо Филькино. А куды уж сам Сенька, да фартук его кожаный делся – то и посейчас никому неведомо.
 А невесту свою из семьи знатной, Свиньиных, обзывал монстрой толстой прямо на площади. Порочил словами всю их достославную родню. А сам уже месяц третий живет похотно с тремя стрельчихами-блудодейками единовременно и блуд с ними имает…                Прикажи ты царь-батюшка. Во избежании буйства и бунта народного пиита вечно томного Кульманова да юрода,  с французского Парижа вернувшегося и с ним присутствующего, аки раритетов или монструзов, залить в полный рост в спиртовые пузыри для твоей куншткамеры.»
Подпись: Аноним из Франции Ле КукИш  (Он же  подьячий Филимон Расквасов)

Дописка через два дня. Отправлена с гонцом.
«…А утром, со стражей за пиитом пришодши, двери в почивальну комнату открыв, обнаружили, что Кульманов, да юрод его сквозь замки да решетки неведомо куда исчезли…»