сумасшествие

Алексей Николаевич Апухтин (1840-1893) прославился прекрасными стихами, долгой дружбой с Чайковским (одно время они были и возлюбленными) и печальной старостью, когда он очень сильно, болезненно располнел.
Его стихотворение "Сумасшедший" -- одно из самых сильных в русской литературе XIX века -- нравится мне необыкновенно. Так просты и естественны в нём печаль, безысходность и неотвратимость беды, болезни, смерти, тьмы, забвения.

Это ощущение -- неотвратимость беды -- и эта фамилия -- Апухтин -- вызвали полузабытое (забвенье, да) воспоминание об истории короткой, как вспышка, любви.

Он был красив, умён, обаятелен и удачлив. В превосходной степени. Особенно -- красив. Такой точёной утонченной красотой, что хотелось бесконечно любоваться гармонией его черт, жеста, пластики тела. Его глаза лучились и сияли за стеклами очков, когда он смеялся. Всё ему удавалось, всё было предопределено.
И всё же его жизнь горчила, как любая жизнь без цели и без любви. Как любое одиночество. Тогда однажды он не выдержал и женился, а потом обрадовался, когда родился сын. А потом он встретил Её как своё сумасшествие.

Он увидел её летним днём, сидя за столиком у окна в приятном маленьком кафе, которые так часто встречаются нам в больших холодных северных городах. Она почему-то медлила войти, и стояла в дверях. Он смотрел на неё и ждал, и уже знал, что она сядет за столик, закинет ногу на ногу, поправит шелк чулка, который уже чуть съехал, слегка покачает ногой и скинет туфли, освобождая ноющие узкие ступни. Потом тонкой рукой приподнимет тяжелую гриву светлых волос, поправит спутанные от дождя пряди, падающие на точеные плечи. Он уже сразу всё знал про неё. Какая она была. Какие платья обычно носила. И туфли с сумками. Он даже знал, как будет любить её. Как будет, просыпаясь раньше, держать её руку, пока она спит. Как будет думать о ней и обо всём этом её прекрасном чувственно-материальном мире, таком милом сердцу девочек -- крем-брюле, куриных крылышках, шоколадных маффинах, салфетках, занавесочках, рисуночках, бокальчиках... И о том, какая она вся из себя тонкая, чувствительная, образованная, начитанная, и что так много всего умеет, и про ворожбу с приворотами, и про собранные в июле травы, и про ее колдовской взгляд, и что ни один из любивших так никогда и не забыл её -- острую сердечную занозу. И про её работу, и про её любимый утренний кофе-латтэ с пенкой, и про ягодные пироги в кафе, и книги, и стихи, и растёкшиеся мазки акварели, которые оставались у неё на руках.
Он только не знал, как долго будет любить её.

Он ещё целую минуту мог видеть, как она умирает внизу -- там, где берег полого спускается к Неве. Та, с кем он вот только что мечтал, говорил, смеялся. Та, кому он не в силах был помочь. Потому что не в силах был разомкнуть стиснутых на пронзившим его грудь руле рук.
Это был момент их наивысшей радости, внезапно, необъяснимо, бесповоротно сменившийся моментом освобождения от этой радости, от привязанности ко всему земному -- счастью, любви, дыханию свободы. И обретения абсолютной и бесконечной свободы, уже не нужной им. Время остановилось, и синеву облаков пронзила бесконечность безвременья, и воздух заледенел, и ангелы зацеловали их карминные губы до смертельной белизны.

Садитесь, я вам рад. Откиньте всякий страх
И можете держать себя свободно,
Я разрешаю вам. Вы знаете, на днях
Я королем был избран всенародно,
Но это всё равно. Смущают мысль мою
Все эти почести, приветствия, поклоны…
Я день и ночь пишу законы
Для счастья подданных и очень устаю.
Как вам моя понравилась столица?
Вы из далеких стран? А впрочем, ваши лица
Напоминают мне знакомые черты
Как будто я встречал, имен еще не зная,
Вас где-то, там, давно…
Ах, Маша, это ты?
О милая моя, родная, дорогая!
Ну, обними меня, как счастлив я, как рад!
И Коля… здравствуй, милый брат!
Вы не поверите, как хорошо мне с вами,
Как мне легко теперь! Но что с тобой, Мари?
Как ты осунулась… страдаешь всё глазами?
Садись ко мне поближе, говори,
Что наша Оля? Всё растет? Здорова?
О, Господи! Что дал бы я, чтоб снова
Расцеловать ее, прижать к моей груди…
Ты приведешь ее?… Нет, нет, не приводи!
Расплачется, пожалуй, не узнает,
Как, помнишь, было раз… А ты теперь о чем
Рыдаешь? Перестань! Ты видишь, молодцом
Я стал совсем, и доктор уверяет,
Что это легкий рецидив,
Что скоро всё пройдет, что нужно лишь терпенье…
О да, я терпелив, я очень терпелив,
Но всё-таки… за что? В чем наше преступленье?…
Что дед мой болен был, что болен был отец,
Что этим призраком меня пугали с детства, —
Так что ж из этого? Я мог же, наконец,
Не получить проклятого наследства!…
Так много лет прошло, и жили мы с тобой
Так дружно, хорошо, и всё нам улыбалось…
Как это началось? Да, летом, в сильный зной,
Мы рвали васильки, и вдруг мне показалось…

................

Да, васильки, васильки…
Много мелькало их в поле…
Помнишь, до самой реки
Мы их сбирали для Оли.

Олечка бросит цветок
В реку, головку наклонит…
«Папа, — кричит, — василек
Мой поплывет, не утонет?!»

Я ее на; руки брал,
В глазки смотрел голубые,
Ножки ее целовал,
Бледные ножки, худые.

Как эти дни далеки…
Долго ль томиться я буду?
Всё васильки, васильки,
Красные, желтые всюду…

Видишь, торчат на стене,
Слышишь, сбегают по крыше,
Вот подползают ко мне,
Лезут всё выше и выше…

Слышишь, смеются они…
Боже, за что эти муки?
Маша, спаси, отгони,
Крепче сожми мои руки!

Поздно! Вошли, ворвались,
Стали стеной между нами,
В голову так и впились,
Колют ее лепестками.

Рвется вся грудь от тоски…
Боже! куда мне деваться?
Всё васильки, васильки…
Как они смеют смеяться?

..........

Однако что же вы сидите предо мной?
Как смеете смотреть вы дерзкими глазами?
Вы избалованы моею добротой,
Но всё же я король, и я расправлюсь с вами!
Довольно вам держать меня в плену, в тюрьме!
Для этого меня безумным вы признали…
Так я вам докажу, что я в своем уме:
Ты мне жена, а ты — ты брат ее… Что, взяли?
Я справедлив, но строг. Ты будешь казнена.
Что, не понравилось? Бледнеешь от боязни?
Что делать, милая, недаром вся страна
Давно уж требует твоей позорной казни!
Но, впрочем, может быть, смягчу я приговор
И благости пример подам родному краю.
Я не за казни, нет, все эти казни — вздор.
Я взвешу, посмотрю, подумаю… не знаю…
Эй, стража, люди, кто-нибудь!
Гони их в шею всех, мне надо
Быть одному… Вперед же не забудь:
Сюда никто не входит без доклада.
1890