Мир уходящему... часть четвёртая, гл. 1-3

часть четвёртая
Вольный сказ
Мы приходим в мир с надеждой, уходим – с радостью. А радоваться и вправду есть чему: наши надежды оправдались, мечты сбылись. Мы состоялись как люди, как Человеки. Мы обогатили мир своим участием и осчастливили своим присутствием. Нам есть чем гордиться и не о чем сожалеть: мы сделали всё в короткий, в сравнении с вечностью, миг своей земной жизни.   
Всё ли…

1

Жизнь великой страны, однажды вошедшая в определённое русло,  текла как полноводная река: размеренно, медленно, бесшумно. Она, то разливалась, образуя широкие плёсы, если была равнинной; то ускоряла течение в теснинах крутых обрывистых берегов; то  терялась в просторах пойменных низменностей, застаивалась и протухала. Зарегулированная и усмирённая недальновидным человеческим гением и его безрадостным трудом, разделённая на части и затиснутая  бетоном плотин, исказивших её естественную плоть, река жизни, раз и навсегда, теряла свою истинную сущность – способность быть украшением земли, домом рыбам и птицам, поилицей и кормилицей человекам. Правда, взамен она вращала в своих глубинах гигантские лопасти адских машин, вырабатывая мощную преобразующую энергию, несущую индустриализацию, механизацию, машинизацию и прочие неоспоримые блага цивилизации. У неё, как у донора кровь, отбирали живую воду каналы оросительных систем; она давала жизнь томимым жаждой степям, а сама умирала – размеренно, медленно, тихо. Но должна же была когда-нибудь гигантомания «совкового» невежества, планирующая повернуть вспять великие реки жизни, наткнувшись на подводные камни, похороненных  в её пучинах крутых порогов, как неуправляемый допотопный корабль получить, наконец, пробоину и, потеряв непотопляемость, благополучно опустится на дно. И никогда больше не всплывать…

Так думал Шурка. Он думал красиво. Всегда. И это было неправильно: красивость его дум никак не совпадала с благополучной серостью окружающей его действительности, каким-то всевластным её застоем, задухой и затхлостью. Если раньше его по-настоящему привлекала работа в ансамбле и с ансамблем, всё в ней было интересно и ново, то, по мере возрастания популярности коллектива, его стремительного восхождения на музыкальный Олимп, Шуркино творчество стало заметно приобретать элементы ремесленничества. Жанровые особенности и технические возможности вокально-инструментального ансамбля имели, пусть несколько условный, но всё же заметный  предел, которого и достиг его неугомонный руководитель. Шурка отдавался работе по-крупному, опустошая кладовые своего сердца, а заполнять возникшие при этом пустоты оказывалось нечем. Стала заметно сказываться особенность его нервной системы, его тонкая душевная организация: он, то почти беспричинно становился беспечен и весел, острил и ёрничал, то впадал в  затяжную депрессию, замыкался, уходил глубоко в себя, становился неприветливым и немногословным. И единственным в таких случаях существом, способным облегчить эту его участь, оставалась музыка. Она была для него величайшим таинством, беспредельным и непостижимым, как Вселенная, открывшая бесконечному миру звёздные имена талантливейших музыкантов всех времён и народов. Но это была другая музыка. И она звучала в нём всё чаще, всё настойчивее будоражила его воображение, не давала ему покоя…
И Шурка всё чаще садился за Рояль…

Благая весть пришла внезапно. В «репетиционную» шумно ввалился почти весь состав ансамбля и, в крайне возбуждённом состоянии, наперебой стал выкрикивать штатный набор поздравлений, здравиц, лозунгов, и было это похоже на шум театральной массовки, в котором, традиционно, одни слова и никакого смысла. Волна возбуждения схлынула и Шурка, наконец, спросил:
- Ну?..
- Поздравь нас, Шурик, - мы едем в заграницу!
- Поздравляю. И что вы там собираетесь делать?
- Мы выезжаем на гастроли.
- У нас турне, понимаешь?
- Пытаюсь понять. Вы едете без меня?
- Ты что? Как же мы без тебя?
- Тогда почему я узнаю об этом последним?
- Начальство сказало, что тебя не нашли.
- Что ты на звонки не отвечал, и тебя везде разыскивали.
- Даже ко мне домой ночью приходили, – засмущалась Иерихонская труба.
- Да? И с кем же они тебя там застукали? – оголил клыки Шурка.
- Иди ты знаешь куда…
- Да будет вам… - и к Шурке, - а ты, керівник, что думаеш?
- Думаю, нам рано радоваться.
- Это ж почему так?
- Вы, ребята, забыли в какой стране живёте: пока придёт время паковать вам чемоданы, компетентные органы перешерстят всю вашу подноготную задолго до момента вашего зачатия, вывернут наизнанку, промоют желудок и прочистят вам мозги, возьмут обязательство о возвращении, подписку о неразглашении государственных тайн, которые вам и во сне не снились, пригрозят соответствующей статьёй, а случись чего, так и посадят…
- Ну, Шурка, загнул ты по-крупному… хорошо ещё, нас никто не слышит…
- Я слышу. И благодарите бога: ибо если такое услышит кто-то другой – вы действительно никуда не поедете. Никуда и никогда. 
Директор филармонии вошёл бесшумно, и стоял у двери, молча, пока возбуждённые лабухи обсуждали приятную новость.
- Мы здесь ни при чём, это Шурик, как всегда, распускает свой язык.
- Давайте всё-таки – Александр Александрович, хоть ради приличия. К тому же, он ваш руководитель и это благодаря нему ваш коллектив получил право представлять нашу страну…
- Ого!..
- Да, да – не удивляйтесь. И пожалуйста, не перебивайте – я всё-таки ваш директор.
- Всё-таки… – не смог усмирить свой проклятый язык Шурка.
Зная жлобистскую бесцеремонность подчинённого, однако, высоко ценя его выдающиеся профессиональные качества – филармония третий год кряду, с момента прихода Шурки, перевыполняла кассовый план и числилась в первой тройке по финпоказателям в республике – директор предусмотрительно пропустил грубость мимо ушей.
- Ваш коллектив получил право представлять украинское музыкальное искусство, как вы говорите «в загранице», благодаря одной очень существенной особенности: ярко выраженному национальному колориту. Вы никого не повторяете, никого не копируете. Ваше искусство – своеобразное, яркое, талантливое, самобытное. И это, в первую очередь, заслуга вашего руководителя.
- Мы тебя поздравляем, Шурик!
- Ты – талантлив!
- Да? Спасибо! А я и не туды…
- Всё, – подытожил директор. – Делайте своё дело и держите язык за зубами. Командировочные получите в бухгалтерии.

2

Похоже, наступил кризис достижения.
У Шурки не было явных неприятностей. Жизнь его текла спокойно и размеренно. Не случалось в ней никаких превратностей: ни разительных перемен, ни радостных приобретений, ни досадных потерь. Разве только Мила: воспоминания о ней будоражили его цепкую память, не давали ему покоя. Мысленно он возвращался к их совместному пережитому и каждый раз находил в нём мельчайшие подробности событий, которые он тогда, то ли не смог оценить по достоинству, то ли просто не сумел понять, ввиду своей возрастной малоопытности и невзыскательности, беспечности характера и лености мысли. И лишь теперь, отражаясь в довольно частых воспоминаниях, это пережитое обретало свой истинный смысл и открывало ему свою удивительную первозданность. Понятно, это ещё не стало для него трагедией: он чтил Ремарка и помнил его слова о том, что «жизнь человеческая слишком велика для одной любви…», но.… Лишь безумная увлечённость музыкой, отнимающая большую часть его физического времени и составляющая его духовную сущность, заметно оттесняла, притупляла, ощущаемую сердцем, нарастающую боль воспоминаний...

За бесцеремонной эпатажностью Шурки, его постоянным насмешничеством над вся и всеми, скрывался высокий ум; чувствительная, вплоть до болевого восприятия, натура; остро реагирующая на все происходящие события, открытая душа и доброе сердце. Ему удавалось всё, всё у него получалось: как говорится, – «живи – не хочу…» Однако, ему становилось скучновато от примитивности эстрадно-песенного творчества, в котором, как не крути, всё вращалось вокруг привычных гармоний, перепеваемых попевок, тривиальных текстов. Были, конечно же, приятные исключения: песни любимые и распеваемые народом. Одну из таких песен, созданную Шуркой, пела вся страна.  Песни приносили ему известность, его ансамбль стал популярным, концерты посещаемыми и востребованными. Прохожие оглядывались ему вслед. После концертов частенько выстраивались за автографами. Чем не удовольствие? Популярность массовой песни определялась довольно оригинально: песня должна была проникнуть в самую гущу массовых народных гуляний, свадеб, вечеринок, звучать в ресторанах, зонах массового отдыха; её должны были знать и петь все, от мала до велика, и делать это с удовольствием.

И Шурка писал такие песни. И они звучали на концертах, по радио, в кино и на телевидении. Его гонорары порой побивали всякие рекорды, рождали завистников среди коллег-композиторов, ропот недовольства, толки и пересуды. Шурка с улыбкой вспоминал дни, когда, провалив собеседование при поступлении в «консу», он остался на улице без жилья и работы, и обретался у «тёщи» в киоске на Привокзальной площади, совмещая заодно и функцию ночного сторожа. Сейчас же, он, был достаточно обеспеченным человеком, и мог позволить себе многое… Можно было и «почить на лаврах». Но Шурка взрослел, совершенствовался, набирался опыта – как он выражался: «как сучка блох…», и это должно было, наконец, подвести его к осознанию необходимости заняться серьёзной музыкой, придать своим проявлениям новое качество, усилиям – динамизм, новым надеждам – реальное воплощение, мечтам – осуществление.
И он это осознал.

С присущим ему ребяческим максимализмом и самовлюблённостью, Шурка, естественно, не стал размениваться на малые формы: всякие там квартеты, сюиты, сонаты и пр. Он сразу принялся за симфонию, несмотря на немаловажные обстоятельства: такие масштабные музыкальные формы, если и писались кем-то из современников, то до их исполнения дело доходило крайне редко, если доходило вообще. Считанные в стране крупные симфонические оркестры исполняли, как правило, произведения русских и мировых композиторов-классиков, но, поскольку, среди живущих – за небольшим исключением – таковые не обнаруживались, а их творчество до уровня мировой классики  дотягивало с трудом, публика предпочитала наслаждаться-таки шедеврами.
Оформление зарубежного турне затягивалось, и Шурка засел за Рояль. Коллеги и друзья, видя его озабоченность и зная его бесцеремонность, старались его не беспокоить, и он оставался им за это благодарным. Изредка, музыканты филармонии, – кроме ВИА, в ней ещё теплился ощутимо урезанный состав камерного оркестра с музыковедом, – останавливались у двери, за которой Шурка безбожно насиловал благороднейший инструмент, прислушивались. Иногда стояли подолгу и одобрительно кивали. Реже проходили мимо со снисходительной усмешкой. Но никого затворничество Шурки наедине с Роялем не оставляло равнодушным. Некоторые наиболее удачные отрывки музыки ребята из оркестра предлагали сыграть, и Шурка наспех писал партитуру и сам садился за Рояль.

Однако, для осуществления полномасштабного замысла композитора, выразительных средств камерного оркестра оказывалось крайне мало: музыка звучала подобно чёрно-белому рисунку – состав его инструментов  не мог передать всей гаммы красок и их тончайших оттенков, заложенных в первоначальный замысел автором. Но и такой интерпретации оказалось достаточно, чтобы услышать, понять и оценить неоспоримые достоинства Шуркиной музыки.
И судьба – в который раз! – оказалась к нему благосклонной.

Международный музыкальный фестиваль, проводился в южном городе далеко не впервые, с каждым годом набирал силу, расширял географию представительства, собирал всё большее количество участников. Возрастал к нему интерес и культурной общественности: публику привлекала именитость участников, высокий уровень их исполнительского мастерства, «звездатость», как выражался Шурка, их творческих составов. Здесь можно было увидеть и услышать многих любимцев публики – музыкантов, составляющих истинно национальную исполнительскую гордость и славу. Естественным условием такого неуклонно возрастающего уровня стала и высокая квалификация жюри: его возглавил «бывший оппонент и главный Шуркин обидчик» – ректор Одесской государственной консерватории. Они встретились на главной сцене фестиваля: профессор отдавал последние распоряжения, по организации работы жури, а Шурка помогал рабочим сцены передвигать Рояль.

Джазом профессор не увлекался. Слушал – нравилось, но так чтоб… нет. Воспитанный на шедеврах русской и мировой классической музыки, будучи законопослушным гражданином и патриотом, он – согласно утверждениям официальной советской пропаганды – считал джаз «забавой сытых». И поскольку этот жанр никоим образом не входил в сферу его профессиональной деятельности музыканта и педагога, он особо не вникал ни в его достоинства, ни в его сущность.
После случая с Шуркой на вступительных экзаменах, он таки решил восполнить этот пробел. И причиной тому стал, больше сей неугомонный, дерзкий абитуриент, взорвавший своим поведением привычные понятия и взгляды его, признанного всей мировой музыкальной общественностью, прославленного мэтра, чем сам джаз как таковой. Привыкший к безоговорочному принятию его авторитета всеми, включая коллег и студентов, безропотному их подчинению этому его авторитету, он был действительно шокирован неслыханной дерзостью самонадеянного провинциала. Однако, будучи личностью незаурядной, обладая недюжинным умом, знаниями и опытом, он не мог оставить без внимания этот неординарный случай, не истолковав его и не оценив по достоинству. И пришёл к осторожному выводу: в жизнь входило новое поколение – не испытавшее унижения, не искалеченное страхом, не убитое войной; поколение, способное в будущем противиться большевистскому догматизму, двойственности советской морали и тупости чиновничества, волюнтаризму и жестокости трусливых законов. Только представителю такого поколения стало под силу дать уничижительную характеристику новоявленному «народному благодетелю», назвав его «кипучим дураком». Он ведь так сказал, этот мальчишка, про Никиту. И пусть бы этот смельчак, этот «дерзила», как про себя тогда назвал его профессор, существовал даже лишь в одном экземпляре и был бы лишь предвестником этого поколения – оно уже входило в жизнь неизбежно и неотвратимо.  Но хватит ли у него сил оказать сопротивление и дать бой одной из самых изощрённых государственных систем построенной на лжи, лицемерии и страхе. В этом-то профессор как раз и сомневался.

Шурка двигал Рояль с особенным рвением.
- Мир тесен: я узнал вас, молодой человек, – сказал профессор, когда Рояль оказался в нужном месте и Шурка отряхнул ладони, – но, думается мне, вы способны на большее?
- Спасибо за доверие. Я вас тоже узнал, профессор.
- Ещё бы вам меня не узнать: это ведь я виной тому, что вы не попали в консерваторию.
- Мне некого винить, кроме себя: стоило быть сдержаннее.
- Резонно…    Однако, вы зря времени не теряли: я наслышан о ваших успехах.
- Я старался.
- Заметно… Мне нравятся ваши песни. Их поют.
- Приятно слышать – спасибо.
- И всё-таки: что заставляет вас двигать по сцене Рояль вместо того, чтобы с успехом играть на нём?
- Лучший отдых – смена деятельности: сначала поиграл, потом подвигал. Или наоборот…
- В вашей манере говорить чувствуется явная неудовлетворённость. С чего бы это? Не каждый из моих студентов, даже выпускников, может похвастать вашими успехами.
- Тогда пусть хвастают своими.
- Согласен: поймал на слове. Вижу, вы верны себе. Это похвально. Я готов пересмотреть наши отношения, если вас ещё привлекает учёба в консерватории. Сейчас мне пора, простите.
Профессор подчёркнуто поклонился и спустился в зал, где его ждало, жури фестиваля.

Шурка сел за Рояль и с размаху взял первые аккорды симфонии. Пустой зал вздрогнул и покатил гулкое эхо. Музыка зазвучала, нарастая, властно заполнила пространство, ощутимо забилась о тесноту массивных стен, словно ей было невыносимо в этом, оглохшем от её внезапной мощи, зале, и она рвалась наружу, вширь, на свободу. Рвалась, рвалась и… оборвалась: довольный состоянием инструмента, на котором ему предстояло играть, Шурка встал и опустил крышку Рояля.
И услышал дружные аплодисменты, собравшихся членов  жури. Он сделал глубокий реверанс и поспешно удалился, приняв аплодисменты, как вежливый намёк на то, что его музыка мешает их работе.
И ошибся…
Диплом победителя конкурса вручал Шурке, сам председатель жури, по-мужски ощутимо жал ему руку, и в его открытой доброжелательной улыбке Шурка заметил-таки лёгкий акцент некоторой неловкости, что ли…
 Или ему так показалось.
   
3

Поездка оказалась удачной.
Всё складывалось наилучшим образом: иностранец валом валил на концерты, во всех залах – аншлаги, всеобщий восторг, свист, улюлюканье. Публика – в основном молодёжь – не скупилась на аплодисменты, вызывала «на бис!». Ансамбль, что называется, «выдавал» в своих выступлениях некоторые популярнейшие композиции модных в Европе хитовых мировых авторов, своеобразно и талантливо интерпретированные Шуркой, на свой страх и риск значительно отступившим от утверждённой гастрольной программы. Поскольку и авторы эти и их музыка в Союзе были запрещены к исполнению, Шурка… заработал внушение: сопровождающий группу представитель управления культуры, имея соответствующие инструкции и властные полномочия от компетентных органов, открыто пригрозил ему неприятностями, если дальнейшие выступления не будут проходить строго по утверждённой программе:
- Если вы не хотите, чтобы эта ваша первая поездка оказалась и… последней, – сказал и хлопнул дверью.
Настроение было испорчено. Ребята сникли.

Вечером в дверь гостиничного номера постучали. Открыл тромбонист и впустил в номер незнакомца. Угадали в нём, в общих чертах, иностранца. Извинившись  и поприветствовав хозяев номера, он немедленно приступил к делу. Суть его посещения состояла в следующем: на невыносимо русском с явно английским акцентом он предложил или, скорее, передал предложение работать в США. Заверил, что его «big boss» селекционирует в популярнейших музыкальных коллективах лучших мировых исполнителей. И они оба, Шурка и его тромбонист, в полной мере отвечают мировым исполнительским стандартам, и он и его  «big boss» будут очень рады, если их предложение не будет отвергнуто. О деталях и условиях контрактов – после получения согласия. С тем он оставил координаты и, попрощавшись, выюлил из номера.
- Ни *** себе – сказал я себе, – удивился Шурка, когда за незваным гостем захлопнулась дверь, – и что ты об этом  думаешь?
- Надо соглашаться, - обрадовался Генка.
- Так сразу и соглашаться?
- А что тут думать, Шурик?

Прежде чем ответить, Шурка пристально посмотрел на коллегу, словно за эти несколько лет, что они проработали вместе, такой возможности у него ни разу не было. Генка Панков – его тромбонист и однокашник, не то чтобы скромный, но крайне стеснительный и очень малоразговорчивый человек, еще, будучи студентом четвёртого курса «мучилища», – как в шутку и не без умысла сокращённо называлось ими горячо любимое учебное заведение – стал лауреатом двух Союзных и одного Международного  конкурсов. Окончив учёбу, отказался от предложения работать в оркестре Большого театра, окончил, кстати, Одесскую консерваторию, нашёл Шурку и попросился к нему в ансамбль. Они работали, как говорят: «душа в душу», были друзьями и единомышленниками, оба испытывали неутолимую страсть к музыке. Правда, в отличие от Шурки, Генка был фанатичным джазменом. Однако, взявшись, просто ради «спортивного», как он выразился, интереса написать оркестровку Шуркиной симфонии, он, в процессе работы над партитурой, по-доброму позавидовал масштабности и глубине таланта своего друга и гениальности, без преувеличения, созданной им музыки. И его понесло:
- Считаем так: как артист высшей категории, ты получаешь за один концерт 220 ре. Как руководителю коллектива тебе доплачивают пару копеек. Сколько ты можешь отработать концертов в месяц?   
- Столько, сколько дней в месяце.
- А сколько работаешь?
- Гена, к чему эти манцы? Я что: не знаю нашу кухню?
- Это не наша кухня, Шурик, это кухня их – этих жлобов от власти, этих пошлых дураков, что пишут дебильные законы, которые никогда не дадут тебе заработать столько, сколько ты хотел бы и смог.
- Ну и что?
- Ничего. Твоя норма – шесть палок в месяц, зарплата 220 х 6.… И всё. И считай паузы. Но это не самое страшное. Каждый концерт – это своеобразный стресс, творческий подъём, маленький яркий праздник души, который облагораживает тебя, придаёт тебе уверенности, поддерживает твой жизненный тонус и уровень твоего мастерства, наконец. Работая шесть концертов в месяц, ты расслабляешься, теряешь этот тонус, теряешь темп, становишься холодным ремесленником, не говоря уже о том, что твой заработок меньше, чем у дворника, потому что дворник может работать, помимо основной, еще и на полставке. А ты этого не можешь. Тебе это запрещает закон, писанный теми же дебилами, которые, однако, сами живут вне всяких законов. Такая вот она – совковая бухгалтерия…
- Ты диссидент, Гена. Побей меня бог: ты диссидент, – почти выкрикнул Шурка, выслушав философскую тираду друга.
- Да, я – диссидент. И потому я решил остаться. И тебе советую то же.
- Я не могу, Гена.
- Почему, чёрт возьми?! Это предложение не просто заманчиво: здесь ты будешь работать на себя, а не на дядю, как в Союзе. И, как музыкант, сможешь полностью реализоваться. Ты написал гениальную музыку, кстати, я уже заканчиваю оркестровку. Думаешь, её кто-то будет у нас играть? Вспомни Прокофьева, Шостаковича, Мурадели, Данькевича. Это – колоссы, гиганты мировой музыкальной культуры… Сколько им пришлось пережить, когда их травили, поддавали обструкции… всякие там тупицы, бездари, невежественные чинуши от музыки, хамы от культуры.  Всё истинно талантливое чуждо и враждебно ханжеству этих узколобых спецов от власти, самодовольных недоучек, этих властных недоразумений, способных всё ограничивать, запрещать, уничтожать живую свободную мысль.   Решайся, Шурик, такой случай выпадает один раз в жизни.
Шурка подумал.
- Нет, Гена…  У меня там отец… Он коммунист, секретарь райкома…
- И что?..
- Представляешь, какие у него будут неприятности?
- Причём здесь ты?
- Всё притом же.… Помнишь знаменитый сталинский постулат: «Сын за отца не отвечает, отец за сына – головой!» Вот с него эту голову и снимут, если я здесь останусь. А мать что скажет.… А наши ребята, которым мы столько времени морочили голову… а теперь что – оставить их одних?
- Не знаю, Шурик, не знаю…  Я понимаю, что из-за меня у тебя тоже будут большие неприятности – такова изуверская идеология круговой поруки – но ты должен меня понять…
- Да, Гена, я тебя понимаю: ты один – терять тебе нечего.… Давай… с Богом!

Ребят никто не встречал. Филармонический автобус, наехав боковыми колёсами на бордюр, одиноко торчал, на привокзальной площади, странно скособочившись. Водителя в нём не было. Пришлось ждать. Тот, прибоченясь, стоял у киоска и, похоже, что-то обсуждал с несостоявшейся Шуркиной «тёщей». Потом лениво отвалил от прилавка и направился к автобусу. С независимым видом остановился у кабины, открыл дверцу, но продолжал стоять, облизывая мороженое.
- Ты чем занят? – раздражённо спросил его Шурка.
- Не видишь, – и поднял вверх стаканчик.
- Ты нас задерживаешь…
- Потерпите: полижу и поедем.
- А пососать не хочешь? – спросил под общий сдержанный смешок.
Водитель от неожиданности закашлялся:
- Грубишь-то чего?
- Нам ехать надо.
- Успеется…   а за оскорбление личности ответишь по закону: свидетели есть.
Шурка обернулся к салону:
- Кто тут личность?
- Мы – коллектив… – дружно сказали ребята.
- Коллектив что-то слышал?
- Да нет, вроде. Ничего.
И к водителю:
- Вопросы есть?
Тот смолчал.
- Так что давай: ехай. Садись и вращай баранку.
- Да ты не больно: похоже – отъездился, – пробубнил.
Шурка напрягся…
- Стоп! Ты что-то знаешь?
Водитель посмотрел в небо.
- Говори, – приказал Шурка.
- Что говорить: были у нас сердитые дяди, спрашивали у всех – кто вы да что?
- А что личные дела взять не могли?
- Взяли и с собой унесли.
- Блин… попали… – сник Шурка.

Директор филармонии был немногословен:
- Дальнейшую судьбу ансамбля решит Управление. Вам предложено…
- Я понял. Дайте лист бумаги, – коротнул Шурка.
- Бумагу возьмёте у секретаря, – и, помолчав, добавил – мне очень жаль. Честно. Вы способный музыкант и очень порядочный человек. Мы с вами отлично работали… – и подал руку.
- Спасибо на добром слове.
Рукопожатие было по-мужски крепким и продолжительным:
- Да, вот ещё…
Шурка задержался в дверях.
- …чтоб ты знал: тебе обещали «Заслуженного», но по итогам поездки…. сам понимаешь…   Как теперь будет?.. – директор недоумённо приподнял плечи… в голосе его прозвучала нотка виноватости…