Борис Оболдин. Приговор

Тоскливо-то как, Господи! Тоска смертная, былинное безмолвие, безнадега да лютый мороз царит над тайгой. А от того, что над белым этим безмолвием, над делянкой, опоясанной веревкой с нанизанными на неё алыми лоскутами вспорхнуло невзначай заунывное зэковское подвывание, становится еще тоскливее. «Ой, начальничек, ключик-чайничек, отпусти на во-олю...».
«Тюк-тюк-хряп!». И опять: «Тюк-тюк-хряп!». Как-то уж больно лениво топор голос подает: кто ж так бревна-то кряжует? Куда только десятник смотрит, (кубики, кубики давай, контра…). А визга пил и вовсе не слышно. Видать увязла пила в сырой древесине, а вывязить-то её и некому.
«А молодой жульман, жиган-жиганок, гниет в катала-ажке...».
Часовые в оцеплении вместе со своими церберами тоже какие-то сопритюкнутые да квелые. Всё больше жмутся к соснам, с ноги-на ногу переминаются, папиросками греются.
Что-то скрипа санных полозьев не слышно, а пора бы уже: время-то к обеду подходит. Да вот, вместо скрипа полозьев вскоре послышалось за ближними соснами да елями вжикание лыжин о снежный наст, а, чуть погодя, замаячил меж деревьев тулуп начальника караульной службы. Подкатил к костру, лыжи снял, ткнул торчмя в снег, сверху рукавицы свои меховые нахлобучил да закурил папироску.
- Ну, что там?
- Что-что… Кипиш теперь по-тихому продолжается. Саботаж одним словом. С утра всего-то пару-тройку сосен завалили и топчутся возле них, кряжуют якобы.
- А десятник?
-Что, десятник… Десятника первой сосной пришибло малость. Я так думаю - неслучайно.
-Плохо дело. Завтра к обеду трактора на трелевку подкатят. Майор уже и накладные подписал. На двадцать кубов. На изнанку вывернись, а двадцать кубов вынь, да положь.
«А молодая ды вороваечка жульмана хоро-онит» - завывают по ту сторону красных лоскутов.
А кипиш начался совсем даже и не по-тихому. Без кровушки тут не обошлось, да и не могло обойтись. Получалось так, что смерть вождя народов в глухой тайге эхом отозвалась, а его, почитай, года три, как схоронили, не меньше. Когда его из мавзолея вынесли, да в сыру землю прикопали, по всем лагерям сквозняком потянуло. Сразу и не сообразишь, что это тот самый сквозняк, который вольные фраера ветром перемен называют. Многим зэкам этот самый ветер-ветерок ворота на волю распахнул. Опять же, пайка зэковская слёзы вытерла и робко так брату-зэку улыбнулась: «Поживешь ещё, бродяга.».
И все бы ничего, терпимо, да вот только масть воровская, черная сразу насторожилась. А вскоре стало понятно, что насторожилась не напрасно. Порешили в Москве, что пора этой масти воровской окрас поменять. Не зря же в Кодексе строителей коммунизма черным по белому прописано: «Кто не работает, тот не ест.». Только, где она, эта Москва? С этих мест проще до Северного полюса добежать, чем до Москвы добраться, а «портовый» город Туруханск, тот вообще - всем столицам столица. Здесь перед воровским законом Уголовный Кодекс читается как бульварный роман с прибаутками.
С этим законом и таёжный прокурор, Миша Косолап, считается, на рожон не лезет, понимает, что в случае чего, его шубу враз на меховые стельки раскроят. И как Москва этот закон ломать будет, еще надо посмотреть.
Смотри-не смотри, но вскоре прибыл в лагерь целый взвод прикомандированных с автоматами. Те, первым делом, выстроили всех воров на плацу, перекличку сделали, да под дулами автоматов погнали их на делянку, где всю эту команду уже заждались топоры да пилы, сложенные в аккуратные кучи.
Сам начальник лагеря подал команду: «Разобрать инструмент!». Да только вот, голос его повис в воздухе пустым, зряшным звуком. А уж когда защелкали в тишине автоматные затворы, ватага воровская стала раздеваться-разуваться. Раздеваться до гола, разуваться до боса. Ярко засияла на бледных телах целая художественная галерея из воровских наколок. Стоят, скукожившись на морозе, мошонки свои в кулаках зажали. Один Коля Ромал пятками цыганочку вытанцовывает, клацая зубами: «Ай, нэ-нэ, нэ-нэ...».
Дальше произошло вот что: Жорик Белый выпрямился, шагнул из шеренги, пошел к инструменту да стал под свою руку топор выбирать.
Белый-то, он, конечно, Белый, да вот масть у него чернее чёрного. Перед его мастью квадрат Малевича белёсым покажется. И то, что он топор в руку взял означает только одно: сейчас стоит он в шаге от пропасти, отделяющей воров от всей остальной оравы зэков. Если сейчас Жорик возьмет и тюкнет топором по сучку, сучек тот тут же словцо и обронит. А словцо это на веки вечные к нему прилепится, над могилой его маячить будет. Для зэка паскудней этого слова ничего и не существует. Потому, что слово это - «ссученый». И собака женского полу тут и не причем вовсе. Всему виной - сучок.
  А Жорик уже к заваленной сосне доковылял. Погладил шероховатый ствол левой рукой, глянул на небушко, крякнул да по левому запястью себя и саданул. Покачнулся, топор выронил, ухватил отрубленную клешню да  с размаху кинул её за флажки: «Возьми, начальник! Подавись и сдохни, морда автоматная!». Клешня упала удачно, прямо под лапы караульному кобелю. Тот радостно заклацал челюстями, на зависть остальным псам. А Жорик зашатался и двинулся вперед, метя свою тропку ржавыми вкраплинами.
До флажков Белый не дошел - упал, свернулся калачиком, будто не родившийся младенец в утробе матери. За флажки его уже караульные перетащили. А поскольку ни на другой, ни на третий день из больнички никаких сигналов не поступало, то, похоже, что Жорик «подснежником» стал. По весне вытает где-нибудь в ближайших кустах, зацветет недоглоданными костями на радость воронью.
Заварушка же кончилась тем, что начлаг подал другую команду: «Всем одеться! Марш по баракам! Звери вы! Звери, а не люди!». Через пару дней стало понятно, что ничего и не кончилось вовсе. Всё только-только начиналось. Начлаг первым делом решил перетасовать воровскую масть в другие колоды. До Туруханска еще не всякий этап добирался, а если и добирался то тут и останавливался, потому как даль и идти-то некуда. А нынче всё по другому оборачивалось. Воры по этапу в обратную сторону потянулись, только вот к воле-волюшке этот этап никого не приближал.
Тут еще вот какая заковыка нарисовалась. Всякий знает, что зоны без вора не бывает, как не бывает деревни без того блаженного придурка , которого все вольные праведником обзывают. Так что, было кому на зоне за воровским законом присматривать. Этот самый закон зону на саботаж и вывел. И ни клацанье затворов, ни урезанная пайка этот тихий кипиш загасить не смогут.
В общем так: чеши башку, начальник, думай, что дальше делать будешь.
«Ой, начальничек, ключик- ча.., Опаньки! Все сюда, мужики! Держи фраера!».
Сразу, будто табун лошадей, вскинулась зэковская ватага да бегом-бегом зашустрила на голос.  «Уйти ему не давайте! Отсекай! Отсекай ему путь!».
Эх, как дружно застучали топоры-топорики, как мелодично заповизгивали польку-бабочку точеные-переточенные пилы, заслушаться можно. А чуть погодя, застонали жалобно сосны и, вздохнув на прощание, стали заваливаться одна за другой, открывая тайге просвет к небу-небушку.
Начкар за свою казенную службу много чего перевидал и был готов к любому развитию событий. Первое, что пришло ему в голову: кто-то из зэков решил удариться в бега, а остальные разыгрывают спектакль с отвлекающим маневром, чтобы обеспечить беглому беспрепятственный отход. Да только вот зимой на побег вряд-ли кто отважится, потому как далеко не убежишь. Да и куда бежать? Из тайги в тайгу? Хотя, случалось и такое, что находились отчаянные головы, готовые за пару глотков вольного воздуха и с жизнью расстаться.
«Постовые, слушай мою команду! Всем держать ухо востро! Вы, двое: ты и ты, за мной!», - распахнул начкар кобуру, затвор передернул да и зашагал на просвет. Ближе, чем на пистолетный выстрел подходить к зэкам не стал, остановился. Взору его открылся странный пейзаж. Любому известно, что зэк-вальщик умеет заваливающейся сосне указать куда и каким боком ей следует ложиться. И всякое дерево его команду послушно выполняет. Цирк с дрессированными бревнами - иначе и не скажешь!
На этот раз дрессировщики превзошли самих себя, да еще показали, что в геометрии толк понимают. Все заваленные сосны вальяжно разлеглись веером, ровнёхонько по кругу. В центре этого круга сиротливо возвышалась вековая сосна. Напуганная сосна издавало жалобное то ли мяуканье, то ли урчание и, только вглядевшись в крону, можно было увидеть, заполошно метавшийся с ветки на ветку, поблескивающий лоскут меха. Хорёк что ли умудрился со страху на верхушку залезть? Мать честная! Да это же соболь! Точно, соболь!  И, судя по меху, соболь-то непростой. Баргузинских кровей тот соболёк будет. Вишь, как у него шкура серебром отдаёт. На пушном базаре за такую шкуру не у всякого барыги деньжата наскребутся, - Начкар был из потомственных охотников, во всякой таёжной живности ему добыча блазнилась и к соболиным шкурам он относился с понятием. «Что ж ты, бедолага, верхами-то не ушел?». Похоже, у этого пушистика на делянке лёжка была, а часовые, встав с собаками в оцепление, застали его врасплох. Псы, они хоть и сторожевые, да вот инстинкта охотничьего у них никто отнять не сможет. Так что низом этому красавцу было не сбежать, а что помешало ему верхом уйти - никто не знает. Да что сейчас-то об этом говорить. Поздно метаться.
«Ну, вот ты и попался, гаденыш! Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал! Сейчас тебе карачун придет. Гы-гы-гы...».
- Ага… Ему карачун придет, тебе жирные соболиные потрошки достанутся, кости кобелю отдашь, а я, уж так и быть, буду перемогаться тем, что останется. Мне как раз стельки меховые нужны. Может, хоть они мне душу постылую согреют.
- Губу подбери! Я его первым засек, мне и решать с кем я потрошками делится буду, а про шкуру вообще забудь!
- Да? А где ты был, когда я сосны валил? На стреме стоял? Вот и стой где стоишь, шкура моя будет!
- А ну, ша!, - Ваня Крест свой авторитет включил - сходняк на круге решит, что с этим терпилой делать,
- Да какой он терпила, крест? Он же хычник! По нему вышка дано плачет! Два.., нет три! Три года расстрела ему и кажный день до смерти!
- Ну, ты дал, Клепа! Знаешь кто ты после этого? Ты этот.., как его.., хварисей! Такие вот хварисеи Христа-то и распяли!», - произнеся эту разгромную фразу, Мироша победно глянул на своих сопострадальцев: мол, вон как я Клепу построил, да тут же и напрягся, споткнувшись глазами о ватагу, буквально источающую из себя близкое пророчество: «А, ведь это тебе теперь быть терпилой, Мироша!».
  Про то, кто такой «хварисей» никто не знал, в зэковских положенцах такой не числился, как к этому самому хварисею относиться — тоже неясно. Так что ситуация с этим хварисеем вполне укладывалась в такое явление, как «непонятка». А любого, кто выкатит шар с непоняткой на всенародное обозрение, Сам Бог велел заарканить, уцепить за словцо, развести его «на тему», задавит неопровержимыми доказательствами (особенно, если вспомнить, что гвозди в руки Христа вбивали римляне) и, в конце-концов, присвоить ему новый титул - «без никому». Ни Богу свечка, ни черту кочерга. И еще надо посмотреть, что горше: в карты проиграться или попасть в «без никому». Этого Мироша допустить никак не мог, поскольку числился в интеллигентах, со своими манерами и хорошо подвешенной метлой. А метла у него была особенная. Стоило Мироше открыть рот и начать говорить, как тоска зеленая сразу начинала приобретать радужный оттенок. Прошлым летом, глядя на двадцатиместную палатку с печкой-буржуйкой, предназначенную для прикомандированных, он взял да и брякнул, что, мол, брезентуха эта есть ничто иное, как воздушный шар, который буржуйка горячим дымом и накачает. А уж когда шар этот силу наберет, цепляй за него кабину, то есть бочку из-под солярки, поднимайся туда, где тебя ни один вертухай через прицел не достанет и лети себе, лети. Хоть в Африку, хоть в Австралию.
После его речей многим стало казаться, что до неба можно рукой дотянуться. А где небо, там и воля. А в одну из безлунных сентябрьских ночей, откуда-то из-за лагерных хозпостроек неслышно воспарил над тайгой уродливо раздутый бурдюк и тихонько поплыл куда-то на юг. Поплыть-то поплыл, да тут же и споткнулся об автоматную очередь, скукожился и рухнул на деревья, выронив из бочки, еще живого, незадачливого воздухоплавателя Яшу Рубинчика. Яша выбулькивал горло сгустки крови, надувал розовые пузыри и счастливо улыбался: «Шлимазл! Мама-воля таки поцеловала меня. Надо еще раз попробовать. Улетаю я, мужики. Не балуйте тут без меня.». Булькнул на прощание, да и сдулся, как тот бурдюк.
Эх, Яша, Яша! Тебя на подкоп сватали, а ты вон куда замахнулся, на небо! Да он всегда такой был. Больной на всю голову.
Вскоре выяснилось, что Яшина болезнь очень даже заразная. Теперь пол-лагеря бредили небом. А тут еще в спецчасть стуканул кто-то странную новость, похожую на дезу. Мол, зэковские положенцы собираются оформить прописку какому-то местному поселенцу. Имя у этого поселенца очень даже хитрое — Гелий, а погоняло совсем уж чудное - Коптер. Начлаг сразу сообразил про какого Геликоптера стук идет и перво-наперво устроил шмон по всем баракам, да кандейкам. Шмон ничего не дал, если не считать колоды карт и пары заточек. Но уж на этот раз начлаг отступать не собирался. Подумал-подумал, да вдруг отдал команду: взять в оцепление здоровенную кучу дров, возвышающуюся над бараками на манер египетской пирамиды и начать перекладывать дрова в поленницу.
К обеду пирамида разверзла своё чрева и явила миру добротно убинтованную старой мешковиной трехметровую мумию. Разбинтовать эту самую мумию было совсем непросто, поскольку была она щедро пропитана сосновой смолой. Чуть погодя, выяснилось, что мумия, вырезанная из краснодерёвой лиственницы, матово поблескивающая отполированными поверхностями, являет собой шедевр. Шедевр искусства и шедевр инженерной мысли в одном стакане. Наверняка, с таким утверждением конструктор Яковлев согласится. Взору честной публики предстал пропеллер, да еще какой. Он и в лежачем положении тянул на себя небо, норовя заплести его в косу. А вот и пропавший подшипник! Разыскивая его, шныри с ног сбились, а он, вы только посмотрите на него: уютно так угнездился в самом сердце этой «мумии», сытно поблескивая жирной смазкой.
Что и говорить: есть, есть среди зэковской братии кудесники, которые вместе с Кулибиным гоняли по кругу баклагу с чифирем, рассуждая о том кто мудрее: Их Сиятельство Гипербола или Их Высокоблагородие Парабола.  Если кого и недоставало в их компании, так это семейных подрядчиков Черепановых, отца с сыном. Ну, да профессиональное чутьё начлага подсказывало ему, что они где-то рядом ошиваются: «А сломанный мотоцикл куда поставили? Проверить! Сейчас же!». Мотоцикл оказался на месте. Правда, без мотора.
Погоны на плечах начальника сразу потяжелели. Это что ж такое получается? На вверенном ему объекте открылась несанкционированная шарашка, филиал, так сказать, КБ Яковлева. Всех этих конспираторов надо выявить и жечь их каленым железом, без всякой жалости. А самое главное — зачинщика найти, такс казать, идейного вдохновителя. Мироша-то сразу под подозрение и попал, его тут же в «шизо» и определили.
Одного не учли погонники — Мироша обладал даром перевоплощения, был артистом, какого ещё поискать надо. После заката он умудрялся превратить барак то ли в Большой, то ли в Малый театр, а иногда в Эрмитаж или в Центральную библиотеку. Был случай: рассказывал он про Тараса Бульбу. И все вдруг увидели вместо нар смертный эшафот, услышали жуткий хруст ломимых костей Остапа и его отчаянный крик: «Батьку! Где ты, батьку! Слышишь ли меня?». А когда до свидетелей этой казни донёсся хриплый голос Тараса: «Слышу, сынку, слышу!», то кое у кого глаза потеть начали. Не у всех, конечно, а только у тех, у кого глаза эти самые не были напрочь отморожены.
Так что, вместо Мироши предстал перед погонниками полудурок, который в письменной форме подробно и во всех деталях раскрывал сверхсекретную информацию государственной важности. Информацию о том, как он самолично взял в плен Гитлера и устроил ему иезуитскую экзекуцию. Да вот беда: сам Лаврентий Берия отдал приказ: «Гитлера оставить  в живых! Пусть он сперва карточный долг вернет. На его марки будем Карфаген восстанавливать!».
Дело кончилось тем, что Мироша, весь переломанный, вернулся в барак. Переломанный, да не сломанный! Переломы ему уважения только и добавили.
И что теперь? Вот так, запросто, взять и кинуть это уважение под каток непонятки и позволить раскатать его в «без никому»? Не бывать этому! И Митроша мгновенно сообразил, что нужно сделать. Сейчас он станет режиссером удивительного спектакля, в котором каждый сможет примерить на себя шкуру Гамлета, а он, Митроша, на манер Станиславского, еще посмотрит: верить или не верить этому Гамлету!
Он встал в позу  римского трибуна, придал своему голосу побольше торжественности и заговорил: «Друзья мои! Соратники по несчастью! Я спрашиваю вас: кто есть этот мохнач? Несчастный терпила? Кровожадный маньяк? Вор с наклонностями рецидивиста? Мошенник?Я лично не знаю и квалифицирую его статус, как подозреваемого. А для установления его истинной сущности нам не  обойтись без такого нормативного акта как уголовно-процессуальный кодекс!».
- Да ты никак судить его собрался, Мироша? Ну ты ва-аще!
- Хочу напомнить некоторым из присутствующих, что в мирное время обрекать кого-либо на казнь без суда и следствия — есть произвол и самоуправство!Беспредел, короче говоря! Этого допустить никак нельзя, только суд, справедливый и беспристрастный, определит степень виновности подозреваемого! Посему, считаю необходимым бросить жребий, который укажет нам трех судей, прокурора и адвоката.
Эх, как встрепенулась зэковская ватага! «Верно, Мироша! Судить его надо! Судить…, судить…, судить».
А Мироша уже воткнул в снег откряжеванную ветку, ухватил ее за комель: «Ну, что встали? Приглашения ждете? От ближнего к дальнему подходи по одному, хватайтесь за ветку. Кто верхушку ухватит, тот и судья!».
Первым судьей провидение выбрало Ваню Креста, потом этой чести удостоился мордатый Черчиль, да еще Керим. Адвокат - Саня Кукольник, а вот с прокурором заминка вышла. Прокурорские погоны никто на себя надевать не хотел! Пришлось прокурора в приказном порядке назначать.
Конечно же им стал Клепа, первым затребовавший для обвиняемого высшей меры.
Крест, ясное дело, сразу же взял инициативу в свои руки: «Попрошу ввести подсудимого в зал судебных заседаний!».
- Ввести, да это мигом!
Нашлась подходящая буреломина (ну чем не таран?) и добрый десяток бравых молодцов, раскачав эту «кувалду», со всего размаху долбанули по стволу той самой горемычной сосны.
Мохнатый бедняга сорвался с ветки, дико заверещал, обезумев от страха и, растопырив лапы, шмякнулся о снег, где его тут же накрыла чья-то телогрейка.
В рукаве этой телогрейки и определи для обвиняемого «место под стражей», предварительно опоясав его удавкой. Для надежности.
А судьи? Надо было видеть этих мужиков, важно так усевшихся на бревне. Прямо Васнецовские «Три богатыря». Правда, у Ильи Муромца вместо копья в руке была оглобля.
Илья Муромец, он же Ваня Крест сделал звериное лицо, трахнул оглоблей по ближайшему бревну и торжественно провозгласил: «Объявляю заседание суда открытым!». Затем сделал многозначительную паузу и продолжил: «Слово предоставляется стороне обвинения. Давай, Клепа, то есть я хотел сказать, прокурор Клепиков, предъявите свои доказательства!».
  Клепу ситуация явно застала врасплох, ну да он знал, что надо сделать: «А я прошу уважаемый суд пригласить в зал свидетеля э-э… Бубнова Василия. Давай, Буба, выходи!»
Буба и вышел. А был он без телогрейки. Левый рукав его телогрейки теперь согревал обвиняемого, а сама телогрейка сиротливо комкалась под ногами высокочтимого суда.
Буба ее поднял, распахнул, явив суду и всей чечтной братии напрочь истерзанную соболиными клыками подкладку.
- Уважаемый суд! Граждане зэки! Многие из вас были свидетелями того, как я зашивал в эту подкладку десять рыжих червонцев, нажитых мною непосильным трудом. Вот я вас спрашиваю: где они, эти мои червонцы? Любая экспертиза подтвердит причастность к их краже, к их вероломному хищению этого мохнатого проходимца. Налицо оставленные преступником волосья шерсти, и слюна, и следы его зубов. Я настаиваю на смертном приговоре для обвиняемого и прошу суд в качестве компенсации за мой невосполнимый ущерб частично возместить мою утрату шкурой этого негодяя. Прошу моё заявление внести в протокол!».
Председатель суда даже поперхнулся, едва не превратившись в Ваню Креста, готового поставить наглеца Бубу в строй (одного в три шеренги), но удержался.
- Ваши показания приняты судом к рассмотрению. Присаживайтесь.
- Да я и так присаженный, хе-хе-хе.
«Защиту давай! Давай защиту! Защиту!», - понеслись из «зала» азартные возгласы.
Председатель суда грохнул оглоблей по бревну и гаркнул: «А ну, тишина в зале! Суд идет!». Глянул на притихших зэков и закончил уже бесстрастным тоном: «Слово предоставляется защите!».
Саня Кукольник весь напрягся, но с бревна вставать не стал: «Шуберт, ты где? Сюда иди!»
От всей толпы отделился тщедушный очкарик, по виду - колхозный бухгалтер, поравнялся с Кукольником. А тот притянул его к себе и прорычал в ухо: «Карточный должок помнишь? Отстоишь пушистого и мы с тобой в расчете. Понял?».
- Учти, не я это сказал. Я пошел.
Шуберт распрямился и зашагал мимо судей к заваленой буреломине и стал осторожно убирать рукавицей снег, обнажив какую-то маленькую кучку. Явные следы жизнедеятельности какого-то существа из семейства куньих. Кучка эта настолько заинтересовала Шуберта, что он , вглядываясь в нее, даже протер очки. Мало того, еще и обнюхал. Потом повернулся к «залу»: «Спички, кто-нибудь, дайте!».
«Держи уже!», - прямо в руки свидетеля защиты прилетел спичечный коробок. Шуберт его благосклонно принял и положил на буреломину, придвинув к кучке. Потом удовлетворительно хмыкнул и положил на свои ладони книгу, которую никто не видел, но когда он, вчитываясь, перелистывал страницы, все явно слышали их шелест. Наконец он нашел то, что искал, поднял сияющие через очки торжеством глаза на судей и начал провозглашать, словно оракул: «Ваша честь! Высокоуважаемый суд! Прошу приобщить к делу Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, одна тысяча девятьсот первого года издания, а именно: полутом номер шестьдесят, страница сто тридцать седьмая. Читаем: соболь справляет большую и малую нужду одновременно, расстояние между следами большой и малой нужды составляет пятьдесят миллиметров. Друзья мои! По странному стечению обстоятельств, именно  пятьдесят миллиметров, и ни миллиметром больше, включает в себя длина спичечного коробка. Не пора ли нам обратиться к уликам, предъявленным высокочтимому суду? Что мы видим? На расстоянии пятидесяти миллиметров от кучки нет никакой лужицы. Хочу вас спросить: «Куда она делась?».
Возникла гнетущая пауза, которую нарушил чей-то нетерпеливый возглас: «Да не тяни же ты резину Шуберт, колись уже!».
Свидетель защиты сделал вид, что не услышал и продолжил: «Хочу обратить внимание высокопоставленных судей на желтоватый ободок вокруг кучки. Это и есть та самая лужица. Сие обстоятельство в корне меняет дело. А дело в том, что обвиняемый — ЖЕНЩИНА!».
О как завернул! Возникшая пауза была совсем другой. За словом «женщина» у каждого стояла Мать, а еще Жена и Сестра. Так что в глазах присутствующих обвинение терпело полное поражение.
А Шуберт похоже уже и удила закусил: «Друзья мои! Соратники! Для успешного завершения нашего расследования необходимо увековечить в протоколе дату сегодняшних событий. Поправьте меня, если я не прав, но я утверждаю, что за воротами нашего прибежища год одна тысяча девятьсот пятьдесят седьмой, месяц - март, число - первое. Ну а теперь самое время вернуться к Брокгаузу и Эфрону. Перелистываем страницу и читаем: «Спаривание соболей происходит в январе-феврале, а уже в марте-апреле появляется потомство. У меня язык не поворачивается объявить женщину, носящую под сердцем дитя, уже вкушающую сладость материнства обвиняемой.
Мать! Не это ли слово выколото в наших восклицаниях? На спинах наших мы носим купола, а на груди ...».
Шуберт в запале рванул на себе исподнюю рубаху, обнажив грудь и явив «залу» весьма искусно выколотую икону Казанской Божьей Матери.
«Я закончил, друзья мои», - сказал он.
Тишину нарушили сначала робкие, а потом уже очень даже звонкие аплодисменты. Даже судьи растрогались, забыв про свою беспристрастность.
Главный судья на минутку стал снова Ваней Крестом: «По самокрутке судьям скрутите, да мы пойдем приговор обсуждать».
Ради такого случая для судей и «Беломор» нашелся. Закурили высокочтимые и удалились за ближайшие сосны. Время идет, а их все нет и нет. Ватага уже роптать начала. В конце концов честная троица так-таки вернулась в «зал». Главный судья вдарил оглоблей по бревну и провозгласил: «Встать, суд идет! Оглашается приговор! Рассмотрев материалы дела, заслушав показания свидетелей и прения сторон, суд постановил: признать подсудимого, то есть подсудимую виновной и назначить ей высшую меру наказания».
Эх, как загудела толпа, выражая свое недовольство и разочарование! Пришлось Кресту, то есть главному судье снова ударить по бревну и заорать: «Тишина в зале! Недовольных я попрошу выдворить за двери! Продолжаем. Однако, суд принимает во внимание смягчающие вину обстоятельства, и в качестве меры наказания избирает обвиняемой вечное поселение  в Туруханском районе Краснодарского э-э… Совнархоза, без права переписки  и поражением во всех правах. Контроль за исполнением приговора возложить на Красноярского прокурора Косолапа Михаила Потапыча. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Действие приговора вступает в силу не-мед-лен-но! Сторона обвинения! Приступайте к исполнению приговора!».
«Да я что, я мигом!», - Клепа как-то уж больно резво засуетился, снял с рукава удавку, поднял и с силой тряхнул телогрейку, выронив из нее многострадальную животину, не подающую ни малейших признаков жизни.
- «Да он под жмуры косит! Пни его Клепа!».
 Клепа пнул воздух, едва не потеряв равновесие, а мохнатый красавец в отчаянном прыжке взлетел над головами, потом прыгнул еще и еще, вспорхнул на сосну и помчался с ветки на ветку, подгоняемый разноголосым свистом и улюлюканьем, только его и видели!
Делянка как-то враз осиротела. Да что там говорить, зэки тоже себя ощутили сиротами. А вот начкар повеселел: «Объявляй построение! Хватит на сегодня. Кипиш на четвертой сосне и закончился, а двадцать кубов, вот они родненькие. С утра раскряжуют и, подъезжай трелевщик, забирай товар».
Зэки привычно занимали места в строю, вглядываясь в зеленую тоску, над которой все ярче и и ярче разгоралась радуга.
«Ой, начальничек, ключик-чайничек, отпусти на во-олю...».