Цель и предназначение творчества. Разум

Больше года прошло с тех пор, как последний порыв благородного гнева по отношению к обыденности вылился в некое прозаическое эссе. С тех пор пыл к написанию чего-либо сменился стойким отторжением к конструированию текстов любых видов. Вместо лёгкости генерирования потока многочисленных тезисов пришла трудоёмкость опротивевших мыслей.

Имея осмысленность творчества как концепции, мы неизбежно задаёмся вопросом о цели этого процесса. Разумеется, одного лишь выплеска сублимации на пару тысяч символов ради временного успокоения автора, недостаточно. Нужно нечто большее и даже не вдаваясь в дебри этимологии, можно определить, что без цели творчество не обладает цельностью и целостностью.

То, что не удаётся совершить в жизни, а именно поставить цель, чтобы планомерно действовать и достигать её, закономерно не удаётся и в творчестве, ибо творчество, хотя и не преследует таких целей, отражает внутреннее состояние автора и наследует признаки его жизненного опыта и мировоззрения.
Оставить свой след, создавая объекты интеллектуальной собственности, можно хотя бы ради честолюбия, особенно если общественность готова баловать автора каким-либо откликом. Но тешить самолюбие таким образом — значит не видеть, что в творчестве заложен потенциал более высокого порядка и часто то, что можно назвать истинным творчеством, может быть несовместимо с вниманием публики как таковым.
Внешние побуждения могут кардинальным образом противоречить внутренним устремлениям.

В идеале, единственной гипотетически верной формой творчества является творчество, обособленное от пристального внимания общественности, или не подверженное влиянию из вне, благодаря наличию стойкого внутреннего стержня у автора.

Впрочем, и сам автор может стать помехой на пути к раскрытию своего творческого потенциала — его внутренние враги, — мысли и предубеждения, — не хуже самых едких гиен высмеивают и обесценивают все его творческие находки, заставляя его вновь и вновь бросать начатое. Либо автор ищет поддержки в других людях (среди которых большинство таких же циничных неврастеников), либо умеет обходить самого себя, по натуре инертное консервативное сознание, дышащее неприязнью к любому виду творчества, чувствуя потенциальную опасность для своих устоявшихся догм и форм бытия.

Ибо творчество таит в себе характер разрушительной анархической агрессии по отношению к общественному лицемерию и лжи во всех её многочисленных проявлениях и неизбежно вызывает негативную реакцию любого реакционера, начиная, конечно же, с самого человеческого разума, источника любой критики. Поэтому творчество сопряжено с некоей формой безумия, выхода из себя, в то время как критика творчества всегда исходит из строгих логических предпосылок, призывая автора быть разумнее, "сократиться" и остепениться, "делать меньше". Чтобы не привлечь осуждения со стороны разума, нужно не дать человеку, жаждущему нового, прильнуть к этому источнику созидания, постараться отвлечь его и заставить пить что-то другое, более приземлённое, то, что необходимо в данный момент с точки зрения материального мира, социума. Чтобы избежать осуждения, человек обязан пытаться заглушать эту жажду, отвлекаясь на удовлетворение иных нужд, зачастую даже не собственных. Так практикуется нормальное, разумное поведение.

Далеко не все готовы идти по пути сопротивления разуму ради сомнительных творческих льгот. Некоторые идут путём самообмана, продолжая заниматься творчеством, то есть постулируя для общественности, что «с ними не всё в порядке», но не ради творчества как такового, а ради того, чтобы избежать ужасающей жизненной ловушки, которая захлопывается за всеми, кто полностью отказывает себе в творческом начале. Страх этот сродни страху смерти, ибо подобные люди чувствуют, что творческое начало — есть начало жизни, а уход от творчества — есть первый тревожный звоночек прошедшей молодости, первого уверенного шага к гробовой доске. При этом, они, убежденные в абсолютном могуществе разума, полностью руководствуются им в своих творческих начинаниях и становятся этакими разумными «творческими« реакционерами, которые, безусловно, противопоставляют себя «неудачникам», которые руководствуются иными принципами. Гегемония разума проникает в эту сферу, принося с собой мануфактуру менеджмента, отравляя и разлагая жизнь авторов, лишая их живительной силы созидания.

Техногенный фашизм оккупирует творческую ниву, прикрываясь законами логики, в то же время постепенно подбираясь к полному отрицанию человеческих слабостей, возвышенных чувств, радости, интуиции и красоты, принося их в жертву эфемерной истине и диктатуре смыслов. Однако, жертвы, прежде всего, — сами заплутавшие авторы, следующие голосу разума и заглушающие в себе зов сердца, променявшие истинную творческую жизнь на комфортную золотую клетку рационализма, отражающую любую критику хотя бы фактом отсутствия всякого творчества в своей деятельности.
Хотя из вышеизложенного выходит, что творчество по сути своей либерально и не терпит назойливого давления из вне, можно допустить, что примеры благотворного сосуществования разума и творческого начала в природе имеются, однако разум, как могущественный (но не всесильный!) инструмент познания должен применяться в ограниченной степени для содействия творческому началу в успешной реализации замыслов, но не чинить всеобъемлющий контроль, упреждающий творческие импульсы, угрожающий их вырождению и исчезновению.

Творческая сила — это стихия. Разум может стать как опорой для неё, направляя живительный ручей в благотворное русло, так и валуном, перекрывающим сам исток творчества.