Крокет изуродовавшей себя пластикой Бэйли Джей

               
     Я психованно и дико, во весь голос и трехэтажно сегодня ночью снова проклинал , конечно, Ленина, когда - то давно введшего ликбезом коммунизьмы поголовную грамотность в нечесаные головы не знающего о свободе, но вкусившему воли народу, не лучше и не хуже иных населяющих несчастную планету самоопределяющихся наций, медленно и упорно продвигающегося по извилистому пути эволюции в ад всеобщего избирательного права не по - армянски, стуча кулаком по подлокотнику кресла, в котором я и полулежал, выскочив во двор перекурить и заодно поорать, выплескивая угрозу преждевременного, как у Смиглы, инфаркта бестолковой матерщиной, узрев новую писательницу нашего невнятного времени суток. Алехину. Твою ж ты мать, я, мудила грешный и веселый, воспитанный классически всеядно на Гоголе и дедушке Щедрине, вне зависимости от одобрений Познера и неодобрений Ренаты Литвиновой ковырявшийся в глыбах, укрывших мощного седобородого старца Солженицына, читавший лет с семи, что ли, Шакеспеара, искренне не понимая сути платочков и заклинаний макбетовских ведьм ( хули, мал и неразумен ), приученный собственным дурновкусием к истинному рокнроллу Доротеи Пеш, когда все вокруг дрочили на  " Мираж " и Пупо, изредка разбавляемых белыми ночами вихлястого супружника то ли Аллегровой, то ли глазки, серенькие глазки из - под полушалка сидящей на цепи в монастырской горнице Казанской помещицы и золотовековой по Талькову матери всего человечества, в количестве всего лишь девяноста процентов стоящего глаголем посреди выжженного яростным Солнцем поля, сбирая урожай грешников и моркови, смотревший кино ради зрелища и потомприходящихмыслей, переживая смерть Клеопатры и жизнь Клима Самгина в окружении так тщательно прописанных типажей столетней неизменной истуар пур амур, что заново путал кино и книгу, забегая в конец, где ожидал найти прилепленный изолентой диск с Лоуренсом Аравийским, засыпанным вечным снегом темных аллей и светлых надежд страждущего человечества, переходящего паспортным контролем границу Виши, в бревенчатой избушке на куриных ножках Лары Флинн Бойл, оживающей кокаином Пабло Эскобара и выбитым перестрелкой глазом настоящей любви Сонни Чипо, херачившего с ноги по яйцам усатому и подтяжковому рыжему голландцу и русскому ворону Ли, выловившему артовую пулю холостого залпа маршала Нея у стены Коммунаров, в общем, товарищ Ли, влюбленный вместе со мной в прелестную королеву Датской марки, дуэтом с Евгением Кафельниковым не побоявшейся назвать вещи своими именами, разоблачая подводные рифы сверхрекламистых контрактований, зафрахтовавших подлодки Кригсмарине напрямую у Деница для безостановочного снования между Боливаром и Эрнстом Ремом, тоже когда - то подброшенным несложным ребусом чете Собчак - Виторган, получив в итого прикрытый ладонью глаз массы Захарченко, помнится, взвыл я тогда от ахуя и невероятной находчивости веселых и клубящихся сырыми испарениями выходцев из отечественного Оксфорда всех наук, проклял Навального и порешил свинорезом маленького медвежонка, стоящего у меня на столе, играть лишь с достойными, о ком и всхлипну я прямо сейчас, не стыдясь какой - то непонятной и не достойной мужчины влаги, повисшей на моих длинных ресницах по направлению к центральной оси стекла очков, минуспятым ранжиром увенчавших мой любознательный нос много лет назад.
     Излишневесовая и верная гравированной по штурмкору одного из Штрассеров честью Женя. Светлый человечек, магией общемировой Майи Плисецкой привязавшая мою ностальгирующую лягушачью душонку, скукожившуюся от ужаса при первых порывах затхлого дыхания таящейся у порога, мудрой и терпеливой твари, ждущей всех нас, уже готовой к горячим поцелуям и нежному трогательному прикосновению за плечо, несущее котомистую торбочку запазухных копеечек мясного пирожка, плывущего растопленным воском по черному ручейку из притоков Северского Донца и Стикса. Никогда не разочаровывавший луч светила, одинаково благосклонно принимавший любой литературный дар, выплеснувший взорванной дамбой когда - то интересного соавтора по троллизму Риобраво, блондинка и пухленькая муза, своим исчезновением повергнувшая меня во прах гноища Ионы, залезающего в рыбий пузырь астраханской тарани, поджариваемый белорусской спичкой с неизменным Знаком Качества прошедшей ОТК верой и временем. Евгения Николаевна, ради справедливой свободы которой я был готов обменять свою никчемушную жизнь из боли и боли на витиеватый вензель члена Верховного Суда или Государя, обретшего заглавность ясным пониманием поповских приходов и убываний, сука, переодетого в штатское Штирлица, слитого мутной канализационной влагой проданной с потрохами Аннушки Чапман, ласточки и медовой ловушки, даже не знавшей, что тарифом и акцизом Иуды приговорена она к аккумуляторной лавке супругов Розенберг или всегда невозмутимого Абеля - Фишера, истерически хохочущих в еврейском раю для предателей, где служит осиной Паша Судоплатов, лишь выполнявший целесообразные приказы вовремя открывать краник, шипящий разъяренным Алистером фон Тиз густыми - по росту - сизо - сероватыми пластуемыми ножовкой вихрями " Циклон Б ". Виновная не более других и заслужившая Каштанкой УДО при невменяемости пожизненного президенства халатного сэра Дюка, нашего эпилептического Цезаря Августа, упразднившего Александрийскую библиотеку при молчаливой поддержке громогласного большинства, вновь торжествующего, придурковатой одурью омывающего дифтерийными густыми соплями мириады трупов на ступеньках Рейхстага. Женечка, моя  " Катюша " суицида, церковный орган самонаписавшего на свою днюху бессмертные строки  " Муха села на варенье " маленького в буклях Моцарта, поспешно сброшенного в ров Степлагерного Бабьего Яра неправильного Некрасова, сбрившего бороду тупым тупеем алкаша Довлатова, спотыкающегося на тропах Галины Палны из рода Императриц моего народа, блистающего среди болот и тайги истинными бриллиантами  " Уорлок " Яна Флеминга, вечного, как сама жизнь.
     Длинноногая и носастая блондинка, схожая цветом глаз и отчеством со мной, будто была она сестрой арийского раджи, похищенной Лойко Зобаром в спортинтернате для легких подростков, родившихся в самом начале сорок шестого, недоношенных детей Алины Витухновской и фестиваля молодых хрущей, пожирающих мучных червей с трелями апрельских жаворонков, нашедших дорогу домой неведомыми биологическими компасами самого первого цикла галлюциногенной прозы, когда - то давно свихнувшей к ненависти весь рунет, бегавший за мной бандар - логами Киплинга, воя от лютой злобы и зависти при обнаруженной в пруду неунывающей улыбке енота. Мария Юрьевна, сама выбравшая себе развлекателя из шершавого племени воспринимаемых мною как личное оскорбление петрушек и посмешанцев, не стоящих и волоска нелепой бороденки Ролика Быкова, приплясывающего козой возле махонького Андрюши - Николаши  Бурляева, поганью безальтернативного совка всех Советов и республик так и не ставшего нашим Брандо и Аль Пачино, как не стал прижавшийся к березке шинельный Баталов нью - йоркским таксистом моей леди Бонни, едущей цугом к Тане Самойловой, тоже не скакнувшей Сивкой - Буркой к алмазам Лиз Тейлор и Евы Грин, благословенным непрерывностью традиций Чешира и Саффолка, помнящих родство моих древних предков, прекрасно знавших, кто идет от Махомада, а кто от его любимиц кошек, нежащихся на отрезанном рукаве халата, пока их остробородый приятель ведет завывающие орды верных на штурм Магриба и Кордовы. Маша, плюнувшая автору в лицо пренебрежением и высочайшим штилем рыбьего Ломоносова, дошедшего - таки за обозом до Греко - Славянской школы навигацких наук нашего первого большевика и громкого сына Тишайшего, основателя грядущих реформ по польским лекалам, изначально обреченным неуспеху, ибо свобода и воля - разные вещицы или штучки, как предпочитает выражаться моя самая тоже первая муза Дита фон Тиз. Мария да и Бог с ней, с капиталом Карлы Маркса можно позволить себе укупить хоть голограмму Тупака Шакура, но не мою улыбку или, тем более, сказку, оживляемую позорным удалением эпиграфа и посвящения, немым укором смотрящую лицом Бекински на свою мертвую жену.