Дважды грешник Часть 3. Гл 17. Единение

    К оглавлению: http://www.proza.ru/2018/07/07/573
    Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2018/07/09/488

    Мы вернулись в Варшаву. Там откуда-то появились ещё две семьи. Но у них не было маленьких детей, а со взрослыми мне было неинтересно.
    Ядзя ещё в Нинкове много занималась со мной. Я умел читать, хорошо считал и знал несколько языков. Ядзя говорила, что я как губка всё впитываю. Мне и правда всё давалось без всяких усилий.  Меня отвели в школу. Она меня разочаровала. Там было ужасно скучно, потому что я давно опередил своих сверстников. И тогда Ядзя стала доставать отца, чтобы он устроил меня в старшие классы. И меня перевели сразу в третий класс. Теперь у меня была другая проблема, я был младше и намного слабее своих одноклассников.

    Папа что-то рассказал Ядзе о моей маме. Я не понял, о чём он ей говорил, но ощутил какую-то угрозу. Ядзя теперь ходила очень грустная и напуганная.
      Папа сказал ещё одну фразу:
    - Мира - мать Казимежа, но я не люблю её.
    А Ядзя ответила ему:
    - Может быть, Мира захочет его забрать, ведь она мать.

    Выходило, что моя мама жива. Мама, которая иногда приходила ко мне в снах, мама, запах которой был на платьях, которые носила Ядзя. И папа не любит мою маму? Было что-то в этом неестественное.

    Вскоре папа привёз маму. Но это была не та мама, которую я смутно помнил, не та, которая приходила ко мне во снах. Это был какой-то скелетик. Как убитая птичка, у которой все кости были наружу, ручки - лапки, носик - клювик. Абсолютно беспомощная. И чужая. Я сторонился её. Хотя и понимал, что так делать неправильно.

    Ядвига вела со мной беседы, старалась убедить, что я должен любить эту женщину. Но у меня не получалось. Зато Ядвига дарила её вниманием и сочувствием и за папу, и за меня, и за себя, хотя была ей абсолютно чужой. Она кормила её с ложечки, купала, переодевала... Словно мама была её ребёнком. Мне даже стало казаться, что Ядвига совсем не уделяет мне внимания.  И тогда Ядзя объяснила мне, что это как любить или не любить собственную ногу или руку. Ведь мы же не признаёмся им в любви. Мы просто знаем об этом и всё.

    Я постепенно стал к маме привыкать. Однажды нарисовал ей рисунок. Видели бы вы, Эвель, как она ему обрадовалась. Даже постепенно стала выздоравливать.

   И только папа был с ней как чужой.

   Однажды за папой пришли два каких-то мужчины. Папа перед этим вышел во двор выносить мусор. Ядзя сделала глазами знак сыну наших соседей и он выскочил следом за папой. Я по глазам видел, что и Ядзя, и мама, до смерти перепуганы. В дом папа не вернулся.

    Его не было до тысяча девятьсот сорок девятого года. А когда вернулся, их отношения с Ядвигой сильно изменились. Тогда я не очень понимал, что именно изменилось, но сейчас думаю, что у Ядвиги появились вы, Авель. Не знаю, знал ли папа об этом, но он точно чувствовал, что у Ядзи что-то случилось.

    Папа вернулся на работу. И теперь ни дом, ни Ядвига, ни я его не интересовали.

    Вкоре умерла мама. Мне было уже двенадцать лет.

                * * *

    И вдруг Ядзя исчезла на целый месяц. Вернулась исхудавшая и такая в ней чувствовалась грусть, что мне, глядя на неё, хотелось плакать. Как будто она потеряла часть себя самой.  Я спросил:

    - Зачем ты уезжала?

   А она расплакалась. Как же я любил её тогда. Больше я её не расспрашивал, но как мне хотелось взглядом передать ей мою любовь. И именно тогда, в моих обращениях к Ядзе стало проскакивать слово "мама". Да, у меня было две мамы. И Ядзя точно была главной из них. Мне вспомнилось, как это чувствовали наши соседи. Ещё когда моя родная мама была жива они называли её - вторая пани докторша, а Ядзю - пани докторша.

    Я сдал экзамены в школе, поступил в политехнический институт. Мама постоянно была рядом, была моей опорой и поддержкой. Правда, она мечтала, что я пойду учиться на гуманитарные специальности, но я обманул её ожидания.

    Папа тоже был рядом. Но будто существовал в некой параллельной реальности. Он вступил в партию, хотя ненавидел коммунистов. Просто это понадобилось чтобы стать заведующим отделением, известным кардиохирургом. Но всё это было вне семьи. И всё же они с мамой любили друг друга. Я уже был мужчиной и чувствовал, каким притягательным для отца было мамино тело. Но скажите мне, Эвель, разве человек это только тело? А где же душа?

    И ещё, Эвель. Хотите верьте, хотите нет, я знал, что мама еврейка. Знаете, ведь ребёнку не требуются документы, чтобы знать, кто его родители. Он это и так знает. И я вместе с мамой вздрагивал, когда кто-то грязно шутил о евреях. Как-то, мы тогда праздновали мамины именины, кто-то из гостей предложил выпить за именинницу. А другой его поддержал и сказал, что для Станислава на первом месте его Ядзя, и на втором - Ядзя и на третьем. Вот только неизвестно, уверен ли он в ней. А отец вроде бы в шутку, а вроде всерьёз ответил:
    - Да кто его знает, что Ядзя прячет от меня за пазухой.
А потом один из гостей сказал:
   - А вы знаете, что у евреек ЭТО поперёк?
И папа ему ответил:
   - Еврейки не в моём вкусе.
Мама вздрогнула, будто её ударили. А я подскочил к ней, взял за руку и вывел на воздух. Лицо у мамы было мокрое.

    И я вдруг вспомнил один день когда мы жили в Нинкове у пани Янки. Утром пани Янка начинала хлопотать на кухне. Позвякивали кастрюли, скворчала жарящаяся яичница. Я проснулся и начал бегать по лестнице. Встала и Ядзя.

    Мы с ней умылись и спустились в столовую. Обычно Ядвига помогала пани Янке вносить тарелки в столовую, а она наполняла их едой и подавала каждому за столом. Но сегодня Ядзя сама подала тарелки и как-то многозначительно произнесла:

    - Пусть хоть раз будет иначе.
 
    И тут я увидел рядом с тарелкой папы листок. Не новый, достаточно помятый, затёртый на сгибах. Ни о чём таком не думая, папа  разровнял его и начал читать.

    - О, курва! Пани Янка! Откуда это взялось? - Он протянул ей листовку. Она прочитала вслух:

                " Братья!
Призываем вас к сопротивлению. Не верьте в то, что вам говорят! Знайте, никто из ваших близких, вывезенных из Варшавы, не остался в живых! Все были сожжены в крематориях Требинки, Бельца, Майданека! Братья, не давайтесь покорно отправлять вас на смерть, сопротивляйтесь. Вы должны защищаться, хотя бы для того, чтобы, умереть с честью! Смерть палачам!

                Еврейская организация сопротивления».

    Началось следствие. Под подозрение попал именно я.

    - Это ты откуда-то приволок эту мерзость?

    Я плакал, пытался доказать что не виноват. Но папа так на меня давил, что я в конце концов произнес:

    - Я не помню.
    Он ударил меня по лицу:
    - Не помнишь? Да ведь кроме тебя больше некому. Ну, не Ядзя же приволокла эту гадость. Зачем чистокровной полячке защищать грязных евреев?

    Я вспомнил, как вчера он обсуждал с паном Доктором, Янкиным мужем, трусливых жидов. Он удивлялся, что жиды так покорно шли в печи и газовые камеры. Ядзя сжавшись сидела в углу, испуганно поглядывая на них и не вмешиваясь в эту дискуссию.

    Поздно вечером, когда Ядзя укладывала меня спать я спросил у неё:

    - А кто такие грязные евреи? Они что, не моются?

    Ядзя прижала меня к груди и покачивая сказала:

    - Нет, малыш. Никакие они не грязные. Самые обычные люди. И часто очень умные. А ещё, чтоб ты знал, Божья матерь, Дева Мария ведь тоже еврейка.
    Но многие их не любят. И твой папа тоже.
    А фашисты сжигали евреев в печах, расстреливали во рвах.
    - Но это несправедливо! Знаешь, Ядзя, я когда вырасту - обязательно стану евреем.

                * * *

    В аэропорт Лода меня отвёз Эвель. Он же и уладил все трудности с руководителем моей группы. Я ждал его в гостинице Дан.

    Эвель приехал на своем автомобиле, и это был Ситроен шестьдесят шестого года выпуска. Чёрный. Именно в таком он когда-то возил Эву. Ухоженный, отполированный до зеркального блеска, и всё-таки чем-то отталкивающий. А может это мне так казалось. Правда, теперь у него не было водителя и за рулём сидел он сам.

    Из низкого автомобиля Тель-Авив выглядел совсем не таким, как из окна экскурсионного автобуса. Зато рассказчиком и гидом Эвель был на голову выше любого профессионала. Но сегодня я слушал его вполуха. И меня не радовало, что, несмотря на ноябрь, израильское солнце светило так ярко, что приходилось жмуриться, что цвело всё, что может, и даже, наверное, что не может цвести. Мне было грустно. Грустно оттого, что я не выполнил обещание, когда-то данное маме Ядзе. Я не стал евреем.

    Вдруг понял, что Эвель давно умолк и ничего не рассказывает. Неожиданно он наклонился через меня, открыл бардачок и достал оттуда что-то. Протянул мне и раскрыл ладонь. На ладони лежала еврейская кипа - маленькая круглая вязаная шапочка и странная широкая заколка. Видимо, между нами установилась какая-то странная связь, и он почувствовал то, что даже в моих мыслях не до конца оформилось в слова.

    Я с благоговением взял кипу, положил её на голову (трудно сказать "надел", так как она с трудом держалась на волосах) и щёлкнул заколкой.
    Эвель с одобрением глянул на меня:

    - Сынок, когда ты захочешь почувствовать себя евреем - надень кипу. И пусть ты не еврей, а поляк, пусть не знаешь ни одной еврейской молитвы, но ты почувствуешь единение с нашим народом. Со своей мамой Ядзей. С миллионами тех, чьи души плывут в облаках вместе с её такой любящей душой.

                К О Н Е Ц