Как меня перестало тошнить, и я полюбил свою работ

Работал как-то я в одной организации. Лет мне было тогда ещё, прямо скажем, совсем не много, чуть более двадцати, и опыт работы у меня был почти что никакой. Да что там греха таить – не было у меня этого опыта работы, и всё тут.
Однако, надо же с чего-нибудь да начать, – подумал я, просиживая штаны на последнем курсе медицинского университета, и начал работу искать.
Искал я, искал, собеседования всякие посещал, тётки и дядьки всякие злющие на меня смотрели, вопросы задавали наводящие; так в результате и не устроился никуда.  Ну и чёрт с ним, – подумал было я, да тут как раз случайно разговорился с бывшим однокашником, который теперь обучался на искусствоведа и уже в вышеупомянутой организации некоторый опыт не первый месяц благополучно приобретал. Ну, так и так, столковались, представил он меня; так я и трудоустроился.
Обязанности в организации были – не бей лежачего: сиди да билеты продавай, да изредка вялым таким голосочком говори, вальяжным: «вам налево», – это посетителям, значит; тем, которые непременно хотят свернуть направо. Ну и одёжка соответствующая: костюмчик там, часики, туфлики; чтоб всё чин чинарём, значит; во всём чтобы на культурного человека походить. А, забыл сказать – организация ведь не простая была, а самое что ни на есть учреждение культуры. Ну, то бишь, культурой занималась. Продвижением её, там; просвещением масс, проведением мероприятий, значит; периодически даже у нас какие-то инсталляции и воркшопы проводились, не без того, ага.
Всем, в общем, работа была хороша, – одно только было у неё последствие, или, может быть, правильнее будет сказать, побочный эффект: каждый раз, по мере того как рабочий день подвигался к концу, во мне накапливалась некоторая тошнота. Не то чтобы эдакая экзистенциальная тошнота, как у какого-нибудь Сартра там заграничного, – нет, моя тошнота была вполне себе обыденной; не сартровской, а вовсе даже бирюлёвской (там находилась комната в коммуналке, которую я тогда снимал). Тем не менее, эта тошнота первое время меня порядком изводила: да и то сказать, ну дело ли это, – каждый раз, торопясь домой, я только о том  и думал, как бы поскорее оказаться в отхожем месте да, наконец, проблеваться, – и больше всего опасался того, что не донесу и таки блевану в метро, или ещё где в публичном месте, ¬– очень мне этого не хотелось: может статься, и есть какие-то охотники в публичных местах эдакую неудобную нужду справлять, но я, признаюсь, вовсе не из их числа!
Конечно, трудно было мне приноровиться к этой новоприобретённой моей привычке; да и то сказать, тошнота – ощущение не из приятных. Однако, в самом моменте освобождения моего желудка от содержимого, вместе с которым, казалось бы, выходило и всё содержимое миновавшего рабочего дня, я постепенно научился находить некоторое удовлетворение, сродни, пожалуй, даже тому известного рода удовлетворению, которое наш организм испытывает, освобождаясь от иного рода бремени, – если же вы, конечно, понимаете, о чём я.
Порой, разумеется, не обходилось и без оказий; и пару раз, действительно, чувствуя, что всё-таки никак не донесу, приходилось мне заходить блевать в какой-нибудь «МакДональдс» или тому подобное заведение быстрого питания. Однако разве сравнятся эти ощущения с возможностью блевануть как следует после рабочего дня в привычном, обжитом туалете в родной коммуналочке –  где можно, так сказать, ни в чём себя не сдерживать, и сделать своё дело с достоинством и не торопясь, а если потребуется, то и не один раз.
Впрочем, я отдавал себе отчёт в том, что сложившуюся ситуацию всё-таки нельзя признать совсем здоровой: изучая в университете историю психоанализа, я пришёл к заключению, что подобный эффект является следствием некоторой нелюбви, которую я испытывал к занимаемой должности, – однако что ж тут поделать! Пусть должность, и в самом деле, возможно, не совсем отвечала моим компетенциям, однако ж надо с чего-то начинать! – Это старался повторять я себе как можно чаще, утешаясь, к тому же, примером товарища моего, который не раз признавался мне, что и его от этой работы порою поташнивает.
Так сложилось, что в организации нашей подобрался народ, который очень пожрать любил – другими словами, любил наш народ застолья, да большие, хоромистые, чтобы стол-то от яств ломился, да вино лилось рекой. По правде сказать, делать по большей части всем нам было почти что и нечего: знай себе на стульчике сиди да «налево» или «направо» говори; ну или в некоторых случаях – «вам дальше прямо». Один только начальник, Алексей Богданыч, колготи;тся, за общее дело радеет, торопится, в департаменты опаздывает, за сердце хватается; нервная работа у него, начальственная. Ну, потому и зарплата соответствующая; вон, в декабре новое себе авто; справил, чтобы в департаменты опаздывать сподручней было.
Начальник колготи;тся, а остальные сотрудники знай себе баклуши бьют, спят на стульчиках.  Народ ходит, сам себе окультуривается, экспозицию осматривает, воркшопы посещает, на инсталляции дивится: эвона какую, дескать, наша столица-то в себе культурную жизнь имеет; не хуже, чем на Западе; а мы ведь и не знали!
Ну, у нас ведь извечно самая наипервейшая цель – чтоб не хуже, чем на Западе; знай, дескать, наших, так её разэтак, кузькину мать.
Сидишь, короче говоря, таким вот макаром весь день, томишься, кузькину мать эту самую, значит, просвещённой публике показываешь. В конце квартала Алексей Богданыч, глядишь, когда и премию подкинет – сам-то отожрался уже на государственном культурном пайке-то нищенском. Но больше, конечно, всё грамотками балует: «За содействие…» да «За неоценимый вклад в развитие…», или даже порой «За святое дело служения…». Ну, словоблудие, короче говоря. Народ-то у нас в организации всё скромный, интеллигентный; ему красное-то словцо кинешь – он и рад; оно ему, красное словцо, лучше подачки.
Вот так грамотками-то начальник наш, Алексей Богданыч, всех облагодетельствует, с бухгалтершей запрётся на три часа, премии распилит, и к народу выходит, праздновать. Любит наш Алексей Богданыч праздники праздновать, это да; это – хлебом не корми.
А у меня от застолий тошнота пуще обычного занимается, каждый раз опасаюсь, что прямо в организации, учреждении культуры, так сказать, вот так-таки и блевану, не добегу.
Ну а народ-то наш рад; Нина Васильевна уже, гляди-тка, салатики рубит, помидоры с огурцами, да болгарский перчик, да салат – всё свежачок-с;  а Ирина Валентинна уже и с самого утра из дому селёдку под шубой принесла; завхоз Пётр Вячеславыч, посмеиваясь, коньяк достаёт; да где один, там и два! Одному разнорабочему Митьке праздники наши до лампочки – он и так за неделю до Нового Года каждое утро в говно: придёт, у усатого фотографа Михалыча тайком опохмелится, там подкрутит, здесь подкрутит, видимость своего присутствия обозначит, да и в компьютер уткнётся, в шутер рубится, страдает – только бы ему до обеда дотянуть, чтоб к метро сбегать да втихаря пивка перехватить.
Дело, стало быть, к обеду; выносят – торжественно! Посетитель ежели какой и попрёт, так на него меня с товарищем выставляют, да и то намекают, дескать, давайте там, это, не особо; пора ведь, в конце концов, и за стол! Стол – это у нас святое дело, тут даже молодёжь от повинности трудовой освободить не грех; стол – это ведь мероприятие соборное; следовательно, содействует укреплению ментальности; ну и вообще.
Ну, да и то ведь правда, что коль чего к столу этому самому вдруг окажется, что не хватает – первым делом меня или товарища в продуктовый-то за этим и снарядят – а кого ж ещё? Остальные – люди почтенные, делом заняты; да и когда спохватятся, все, скорей всего, уже будут зюзю праздновать ¬– пьяны, то бишь, другими словами, изрядно будут уже; а мы-то с товарищем не пьём.
То есть это я тогда не пил. Но – слушайте дальше.
Стало быть, садимся. Посетители вытолканы; шизофреничка, правда, какая-то очкастая всё направо норовила до самого конца свернуть, – попалась же на мою душу! – еле-еле налево наконец её спровадил.
Сели.
Нина Васильевна салаты выкатила, селёдка Ирины Валентиннина посередь стола красуется – ни в сказке сказать, ни пером описать; – а это у нас что? А это у нас – ё-моё, холодец! Самый, что ни на есть, натуральный холодец, да с хренком, да заливистый, да забористый – вот уж это вам действительно то-то оно и есть, что кузькина мать! Пиндосам-то, как говорится, и не снилось.
Ну и коньяки тут, естественно; и водочка – куда ж без неё; ну и винишко всякое, красненькое, беленькое; фотограф Михалыч, мне подмигивая, портвейн достаёт ¬– Питер, падик, рок-н-ролл, понимаешь; даром, что у фотографа хвост на башке волосатый до самой попы, да майка «эй-си-ди-си», либерастическая такая, рожи кощунственные на ней намалёваны – оппозиция, в общем; нонконформизм.
Наливают.
Начальник тем временем бегает, колготится; волнуется, все ли на месте. В праздники ведь начальник – почти что библейский Господь Бог: хошь тебе – достойных ставь одесную, хошь – и паршивых овец приткни куда-нибудь – чёрт с ними, пусть тоже выпьют за здоровье, – милосердие-то ведь паче возвышенно, нежели злопамятство (начитался я в этом учреждении со скуки дерьма всякого культурного, к месту и не к месту теперь цитирую, – гадкая привычка, такая пакость! Никак, однако ж, не отделаешься: окультурился). Ну, в общем, если паршивых овец, значит, и Митьку разнорабочего надо позвать, пусть опохмелится уже, наконец, чертяка.
Конечно же, тут ещё стеснительных надобно особенным приглашением пригласить: это ведь есть в каждой организации эдакие стеснительные, которых непременно два раза приглашать надо – с первого они никогда не приходят, как бы не слышат, или стесняются: это вот Валентина Василльна, например, что по архивам специализируется, из таких, из стеснительных. Даром что Валентина Василльна помнит, кто за весь её трудовой стаж в чью сторону взгляды нескромные бросал, да кто за кем когда ухлестнул; да как сам Алексей Богданыч, который только ещё тогда на работу устроился, с красавицей Маришей отплясывал, как все перепились, – ещё в семидесятых было, но Валентина Василльна всё помнит. Так вот её, Валентину Василльну, змею эту подколодную, завсегда по несколько раз звать надо, – для того чтоб с первого раза идти, интеллигентная она слишком, стесняется: «Ну да я сейчас… Ну вот как-то…  Да вот что-то работа… Ой, да ну что вы, как-то неудобно…» – и вот все эти фильдеперсы да фортели.
 Или вот взять бухгалтершу – бухгалтерша-то, та тоже застенчива: премии квартальные, с директором в кабинете запершись, попилила; себе четвертину всего бюджета премиального захапала с директором напополам, и сидит тоже себе, надулась, как мышь на крупу, скромница эдакая, стесняется она тоже, работу работает; всенепременно её надобно пригласить персонально, чтоб она со всеми шла водку пить. Такой народ застенчивый у нас, кошмар просто.
Ну, а ведь Алексей Богданыч всё должен проконтролировать, никого чтоб ни обойти, каждого уважить – вот он и колготится, колготится до последнего, индивидуальный подход к сотрудникам демонстрирует; даром, что премии-то четвертина в карман его улькнула; отчего ж тут индивидуальным-то подходом и не потешиться – учреждение-то, как-никак, культурное; о высоком же это всё, в конце концов; о человеческом!
Ладно; садятся, есть начинают.
Меня уже, чувствую, поташнивает так потихонечку.
– Нина, а ты где шпроты брала? – интересуется толстушка Анна Алексеевна, пенсионерка (та, что как раз, в отличие от меня, «направо» всегда направляет).
– М-м, – жуёт Нина Васильевна, – Не поверишь! В «Любимом» взяла, со скидкой!
– В «Любимом»?..
– Да, вот что на углу, – кивает Нина Васильевна, загребая себе ложкой ещё оливье.
– Друзья! – официально открывает празднество Алексей Богданыч, и стук приборов почтительно замолкает: только Митька, разнорабочий, смущённо дожёвывает бутерброд с колбасой и никак не может дожевать. – Друзья! Кгхм, я, так сказать, очень рад… что мы в очередной раз собрались здесь нашей большой дружной компанией…  чтобы подвести промежуточный итог… кгхм, окончательный итог, надеюсь, ещё подводить рано! ( – начальник хехекает: пошутил! Все одобрительно хехекают за ним вслед.) – …чтобы подвести не просто итог – итоги, потому что их немало, – нашей трудовой деятельности за минувший период… кгхм… Этот период, скажу я вам, был непростым, но мы смогли очень много добиться… (–все аплодируют, Алексей Богданыч кланяется, смущение на личике корчит эдакое самодовольное; мерзость!) – Итак, друзья, предлагаю выпить…
И так далее, и тому подобное, и давай себе расписывать, скотина, – ну, надо ж ему тоже себя показать, повитийствовать, так сказать, о благорастворении возду;хов, ¬– оно ведь для этой административной-то породы – вот прям хоть хлебом не корми. Ну, после того, как премию с бухгалтершей попилил, конечно.
Наконец выпивают.
– А вы знаете, – продолжает Анна Алексеевна, пенсионерка пухленькая, та, что «направо», – Вот эта курица-то, кстати!.. Курица-то очень даже ничего, – это она заливным рулетом куриным, на хлеб его положив, оливье заедает, – Это курица, Нин? Или что это?
– Мгм! – кивает Нина Васильевна, проглатывая рюмку коньяка и выкатив глаза, – Это Федя принёс! Федя! Где Федя?
– Кому я нужен? – хрипло осведомляется уже поднаклюкавшийся фотограф Михалыч в майке «эй-си-ди-си» либерастической и с нонконформистским хвостом.
– Ой, Федя, ну как же, вы всегда нужны, – кокетливо замечает Ирина Валентинна, начинающая потихоньку пьянеть от своего красного.
– Федь, ты скажи, это курица, или что это? – осведомляется Нина Васильевна, нагибаясь к тарелке, чтобы Федю через нас с товарищем видеть.
– «Рулет куриный заливной ароматный» – довольно цитирует Михалыч магазинную этикетку, – Ешьте, Нина Васильевна, я там ещё рульку, кстати, захватил! Такая же, только со свининой. А вот сейчас принесу, – Федя грузно встаёт из-за стола, чуть не перевернув свой пластиковый стакан с портвейном, – Стой, твою мать…  – это он стакану, – Заодно и покурю, – Фёдор Михалыч выходит, хвостом оппозиционным помахивая.
Пьют снова.
Меня поташнивает, тем временем, поизряднее уже; но ничего, пока держусь; зажёвываю сельдерюшечкой.
Третий, как водится, «за любовь».
Дамы сентиментальничают; Михалыч возвращается, внося запах табака, и мечет вторую рульку на стол; выпив ещё портвейна, он делается разгорячён и галантен.
Нина Васильевна на салатики налегает, после четвертой рюмки коньяка ей уже хорошо, она хохотать начинает; Ирина Валентинна, глядь, раскраснелась уже вся, расплылась; щёчку кулачком подперев, мне говорит со вздохом таким сентиментальным, аки уездная барышня в романе русского классика:
– Как вы, Юра, молодо выглядите!
Я стесняюсь – только три месяца проработал, не успел ещё с куртуазным компонентом корпоративной культуры полностью освоиться.
– Да и вы неплохо сохранились, Ирина Валентинна, – находится мой товарищ, – Селёдка, кстати, отличная!
– А вы, ребята, шпроты, шпроты попробуйте. Юра, шпроты!  – Нина Васильевна суетится, шпротину на тарелку мне вилкой своей суёт, – Шпроты – объеденье! А вот ещё грибочки, Мила сама солила – Мила, из художественного отдела…
Мила из художественного отдела о чём-то судачит с Валентиной Семённой из архивов.
– Ишь, змеюки две, – усато усмехается в их сторону Фёдор Михалыч и предлагает мне портвейн. Мне изрядно уже тошно; в голову мысль шальная закрадывается – может, выпить, оно и легче станет? Однако вроде как я не пью… Не хочется принципам своим изменять; да и страшновато как-то, если признаться.
Решаю по примеру Нины Васильевны на салатик приналечь. 
– Дорогие друзья, – снова приподымается Алексей Богданыч, тоже изрядно уже под хмельком, – Дорогие друзья, я предлагаю выпить… предлагаю очередной тост за наших милых дам! Валентина Василльна, Ирина Валентинна, что у вас стаканы пустые? Никто не ухаживает? И-эх! Ну-ка, ну-ка, давайте их сюда, давайте я сам налью…  – дамы стеснительно отнекиваются, мол, что вы, что вы; но начальник не унимается: – Что же? Мне уже и поухаживать за вами нельзя, да? Старый я уже? («ну что вы, Алексей Богданыч, вы у нас всегда молодой!») – начальник театрально жуирует, дамы кокетничают.
Завхоз усмехается на этот спектакль, и спрашивает Михалыча, станет ли тот пить водку; тот отказывается – у него пока что портвейн, но в перспективе...
– Далеко её не убирай, – хитровато заверяет Михалыч, блестя масляным рок-н-рольщицким глазом.
– А ты водку будешь? – спрашивает завхоз разнорабочего Митьку.
– Давайте, – кивает Митька всей своей длинной головой, и, кажется, прежде головы кивают его мутные, уже осоловевшие от опохмела глаза.
– О! Наш человек, – крякает завхоз, скручивая бутылке горло.
Губы Анны Алексеевны блестят от куриного рулета, они чмокают и морщатся, ярко-красная пенсионерская помада на них стёрлась и облизалась, оставшись только крупицами в уголках да чуть-чуть по контуру; Валентина Василльна жеманничает с Богданычем; Фёдор Михалыч снова идёт курить, уже весь из себя достаточно питерский и вполне рок-н-ролльный; мой товарищ увязывается за ним; Ирина Валентинна смотрит на меня сквозь очки, которые она успела где-то заляпать жирным (но того уже не замечает), и снова вздыхает, пригорюнившись:
– Эх, Юра, как же вы всё-таки молоды! Берегите молодость! – и глотает ещё немного красненького.
– Юра, что-то вы совсем не едите. Гляди-ка, тощий какой! Положить курочки? – вновь обращает на меня внимание Нина Васильевна.
На столе уже успела появиться и курочка с картошечкой – куда ж цивилизованное застолье в культурной организации да без горячего.
– Да нет, спасибо, мне…
– Нет, Юра, я настаиваю! – берёт Нина Васильевна мою тарелку, тянется за горячим, и на моей тарелке оказывается окорочок и несколько картофелин. Я замечаю, что от выпитого глаза у Нины Васильевны стали похожими на козьи.
– Спасибо…
Вечереет; организация закрывается, но празднество не грех и продолжить – хорошо ведь сидим. У Михалыча возникает идея сбегать за догоном; ему возражают – мол, и так пока достаточно, – Михалыч накатывает с завхозом водки и вроде как на некоторое время успокаивается. Однако, начальник, ощутив некоторый кураж, высказывает идею насчёт музыки; дамы, шутя, возражают, что для танцев ещё не созрели, ¬– а что бы такое, как бы этак доработать их до нужной кондиции? – видимо, нужно ещё вина; а вино закончилось, – как закончилось? Что, уже всё? Ба-а… вот это быстро мы его! – За вином решают снарядить разнорабочего Митьку, хотя он уже, как обычно, в говно. – Мить, «Лыхны» возьми, вот «Лыхны» в этот раз очень даже были ничего.
– Паспорт не забудь, – напутствует его Михалыч, – И, слышь, это…
Михалыч отводит Митьку в сторонку, что-то ему шепчет на ухо и суёт в руку смятую тысячу; Митька кивает и быстро прячет бумажку.
– Слышь, Юрок, а ты что, вообще не пьёшь? – интересуется у меня враз повеселевший Михалыч.
– Не-а, не пью, Фёдор Михалыч, – отвечаю я.
– А чего это ты так? Трезвенник-язвенник?
– Да вроде как…
Не успеваю я ответить, как живот мой скручивает спазм тошноты; на этот раз, однако, такой сильный, что я опасаюсь, как бы содержимое моего желудка прямо в сей же момент не оказалось прямиком на праздничном столе.
– Извините, я это… по нужде…
Бегу в туалет. Рвёт. Ну вот, так и знал, что до окончания не дотерплю. Возвращаюсь, пошатываясь.
А между тем Митька-разнорабочий уже вернулся, и веселье продолжается.
Включили музыку.
– Бух-галтер, милый-милый мой бухгалтер, – ухает стереосистема, незатейливым рисунком ударных понуждая захмелевшую плоть к движению. Приплясывают уже Нина Васильевна с Анной Алексеевной – шерочка с машерочкой; Валентина Василльна привстала и пританцовывает возле стола, жеманится; начальник закружил охающую бухгалтершу, плотненькую, кубышка кубышкой.
– Ну что же наши кавалеры, – сокрушается создательница шедевральной селёдки, и в голосе её звенит нечто ахмадулинское, – Где же они, почему не приглашают дам?
К Ирине Валентинне тут же галантно подскакивает Михалыч. Завхоз, распузатившись, покраснев, ходит неловкой походкой, пританцовывая, вокруг стола; к нему подсоединяется Мила из художественного отдела, неловко двигая ожиревшими от художественной малоподвижной жизни бёдрами.
И вдруг, в этот момент, я понимаю внезапно, что очень ведь может так быть, что я проработаю в этой организации до самого конца. Может быть, конечно, это и вряд ли; во всяком случае, мне бы этого, пожалуй, не  хотелось, ¬– ну а всё-таки, разное ведь может приключиться; другой работы мне пока что не предлагали, а тут – уж хотя бы какая есть. Буду и дальше вот так приходить сюда, день ото дня – костюмчик, часики, туфлики; буду говорить вальяжно посетителям: «налево»; буду продолжать снимать комнату в Бирюлёво, получать скудное жалованье, которого едва хватает на то, чтобы оплатить эту комнату да кое-как окупить собственную потребность в пропитании, перебиваясь с пятого на десятое; но при том регулярно получать от начальства  грамотки да благодарственные письма: «За неоценимый вклад в развитие…» да «За святое дело служения…». Мало-помалу я обзаведусь пузом, отъедаясь во время неумеренных празднеств и став завсегдатаем традиционных ежеквартальных застолий, застолий в честь дней рождений, в честь поминок, застолий по любому поводу; Алексей Богданыч будет продолжать толкать речи, Ирина Валентинна пить красненькое и смотреть на нас с товарищем грустными климактерическими глазами, пенсионерки деловито накидываться «Киновским» коньяком, заботливо подкладывая горяченького молодёжи; новёхонькая стереосистема, проспонсированная Департаментом для проведения инсталляций и воркшопов, будет играть «Бухгалтера», а я буду жрать, жрать, жрать; жрать, пока дают; выше головы не прыгнешь – ан, может, оно, стерпится да и слюбится!
И тут я блюю прямо на пол, себе под ноги.
– Что, не пошло? – заботливо осведомляется Михалыч, опять оказавшийся рядом в своей либерастической майке (на которой я успеваю заметить следы размазанного оливье), – Ну-ка, пойдём проветримся.
– Пойдём, – вяло соглашаюсь я, мучаясь дурнотой.
Михалыч выводит меня через служебный вход на двор и закуривает.
– Да ведь ты не пил, Юрка, – вспоминает он, – Чего это тебя скрутило?
– Жирного, наверно, многовато, – оправдываюсь я.
– А-а! – со знанием дела крякает Михалыч, – Вот! То-то и оно. Чтобы жирное хорошо легло, лучше красненьким запить. А ещё лучше – водочкой. Жиры-то должны расщепляться! Чё, может, это… по одной? Оно, глядишь, и полегчает тебе.
– Да я ж не пью, – возражаю я.
– Ой, Юрка, да брось ты эту ерунду свою! Ну а мы, что ли, пьём? – Михалыч затягивается, – Есть разница: пить или культурно выпивать. Ощущаешь?
– Ощущаю, – вяло соглашаюсь я, чувствуя, что ещё вот-вот немного, и Михалыч обратит меня в свою религию.
И тут вдруг, повинуясь внезапному импульсу, или минутной слабости, я выкладываю ему всё: про тошноту, про то, как не хотелось бы провести здесь, в этой постылой организации, остаток своих дней, про то, как досадно мне получать благодарственные грамотки в то время, как приходится вновь звонить хозяйке моей арендованной комнаты и просить её отсрочить платёж ещё на денёк, так как зарплата маленькая, а занять-то порой и не у кого, – все друзья-товарищи, как и я, студиозусы несчастные, на бобах сидят.
– Н-да… – выслушав меня, говорит Михалыч, – Ну, занять, если что, у меня всегда можешь, так и знай.  А выпить тебе, Юрка, точно не повредит! У тебя, это… фрустрация какая-то.
– Чего-о? – делаю я вид, будто не изучал историю психоанализа в университете.
– А, забей, – говорит Михалыч, – Пойдём-ка накатим.
И мы идём пить водку.
От водки мне становится сначала плохо, а потом хорошо; а потом я понимаю, что то состояние, о котором я подумал, что это мне стало плохо, это мне уже начинало на самом деле становится хорошо; мне весело, и я смеюсь.
Мы идём с Михалычем в обнимку курить во двор, то есть он идёт курить, а я… я ещё вот пожалуй полстопочки и потом подумаю… хотя нет, курить я не буду; курить – это уже перебор: одна вредность для здоровья! То ли дело – время от времени культурно выпить.
Проспонсированная Департаментом стереосистема играет нечто романтическое и французское, Ирина Валентиновна вконец напилась и расплакалась; художественная Мила утешает её; начальник Алексей Богданыч колготится, галстук набекрень, ремень приспущен, рубашка чуть наружу не выскакивает – свой человек Алексей Богданыч, любит застолья. А хоть и свой человек, но всё-таки, скотина, премию попилил – ну, да все они там заодно, иначе бы откуда у него деньги на новое авто;, у прохиндея старого, – решаем мы с Михалычем.
– Ах, директор мой директор,
Мой директор дорогой!
Ускорение и вектор
Я б придал тебе ногой, – декламирую я громко: всё равно французского шансона из департаментовской стереосистемы мне не перекричать. Михалыч смеётся:
– Сам придумал?
 Я киваю. Мне хорошо, уютно и больше уже не тошно; даже снова хочется есть.
*
Так я научился пить водку.
Тошнота, впрочем, ещё некоторое время периодически возвращалась ко мне, однако небольшим и культурным принятием водки перорально была побеждена. Да и работу я свою, пожалуй, что и полюбил. 
10.07.2018

Иллюстрация: русский лубок, "Масленица".