Аульные шутники. Рассказ 1. Печники

       Баязид  с Иваном родились в конце тридцатых годов, уже ушедшего в  прошлое, бурного двадцатого века. Старшим был Баязид, на целый год, но это нисколько не помешало им не только сдружиться, но и пронести эту дружбу через всю свою жизнь. Тем кто был знаком с ними, иногда казалось странным видеть их поодиночке: настолько сельчане привыкли к тому, что они практически всегда были  рядом, с самого детства.
 
Родились и выросли друзья в старинном казахском ауле, который именовался Козубай. Но, переселенцы из Малороссии, перенесшие в степные просторы свои обычаи и язык, негласно переименовали его по своему – Кузубай, и к этому наименованию привыкли, как и к самим переселенцам, которые остановились в этих местах в 1905 – 1906 годах, обосновавшись на постоянное место жительства у старой зимовки казахских родов.
 
Сам аул наверняка был древний, не менее двух или даже трех сотен лет: на это указывали вековые степные кладбища. Никто из старожилов на то время не знал, кто и когда был предан земле на вечный упокой в этих местах, и сам факт забвения имен и личностей  когда-то живших людей, указывал на однозначно большую по годам историю казахского селения. Наверняка это была история — интереснейшая и богатая на события и происшествия, которые теперь уже никогда не узнать и не восстановить.
 
Росли ребята вместе. Вместе со всеми досыта испили всех плохих и хороших потрясений, пронесшихся над  ковылями древней степи. Ранний труд в колхозе с красивым наименованием «Ясное Утро», не совсем сытое военное время и снова работа, вместо не вернувшихся с фронтов Отечественной Войны мужиков и жигитов.
 
Но не глядя ни на что, выросли они на удивление крепкими и сильными. Баязид, в последующем времени, относящемуся к  основному повествованию, стал  рослым и крупным мужчиной: большая голова,  темное, широкое лицо, сильные руки и плечи. С возрастом он обзавелся обширным животом, который, к слову – не портил его внешности, а напротив – придавал уверенности и солидности.  Иван, наоборот, был чуть ниже среднего роста, но широк телом и в отличие от своего медлительного  друга — очень подвижным. Кроме того он обладал  живым и порывистым характером, но осмотрительности никогда не терял. Со стороны могло привидеться  что друзья были полной противоположностью друг другу, но на деле – они настолько сжились, что взаимно дополняли один другого, впрочем, нисколько не задумываясь об этом.
 
В положенное время, они оба — отдали долг Родине, отслужив в армии. Возвернувшись домой – как и было заведено в то время, женились. Началась обычная жизнь, обозначенная  кругом обязанностей и необходимостями: семья, работа, увлечения. А вот о последнем, можно поговорить подробнее – об увлечениях и интересах друзей.
 
Кузубай стоял в большой заливной низине, которая противоположным концом упиралась в большое озеро, именовавшееся Тюнтюгурским, вытянувшееся в степи своей эллипсовидной формой километров на двенадцать в длину и шесть – семь в ширину. Озеро во все времена было очень богато рыбой: в частые голодные годы оно в прямом смысле спасало людей от гибели, являясь источником пропитания и топлива. Зимой, рыбу черпали центнерами, прямо из прорубей…
 
Вот с тех пор и заразились друзья неизлечимой болезнью – рыбалкой! Позже, по мере взросления, к рыбалке прибавилась охота на пернатую дичь, которая в немыслимых количествах обитала на прибрежных отмелях и в камышовых озерных  крепях. Что может быть чудеснее, чем стоять в тихом затоне  встречая рассвет и  слушая шорохи камыша, трепет утиных крыльев и призывные крики селезней, проводящих утреннюю перекличку своим суетливым подругам…
 
По мере взросления к  первым двум увлечениям у друзей прибавилось еще одно. Они полюбили водку. Пили ее довольно часто и много, но знали — время, место и норму. Хотя в понятии норма, по отношению к ним – возникало немало вопросов: у них ее – не было! Замахнуть мимоходом  за день, пару стаканов советской водки – для друзей являлось сущим пустяком, этакая – своеобразная, слегка тонизирующая доза. В редкие встречи, уважая себя и сам процесс пития, друзья не садились за стол, если около него не стояло три – четыре литра самогона или белой сорокаградусной. Проговорив всю ночь, они «выскребали» со дна емкостей остатки и шли на работу, не ощущая особых последствий и неприятностей. Таких как они в поселке звали — «ведерными мужиками!»  И в то-же время, никто и никогда за пятьдесят лет взрослой жизни в родном ауле, не видел их пьяными или сильно выпившими: споить их допьяна — было положительно невозможно!
 
Шло время, росли дети. «Росли» и друзья. В семидесятых годах, несмотря на свои увлечения, Баязид успел поруководить МТМ (машинно — тракторная мастерская совхоза). Затем возглавил автопарк. Если кто-то думает что это пустяки – то это не так! В среднем целинном совхозе автохозяйство иногда переваливало за сотню машин  самых разных марок, и соответственно – более ста человек обслуживающего персонала. Возгордился этим фактом Баязид или нет, неизвестно, хотя внешне ничуть не изменился. Не изменились и его привычки! Когда эти люди успевали делать то чем жили – до сих пор остается вопросом! Но они успевали – все! Кроме того, по праздникам на их пиджаках поблескивали ордена и медали, которыми их отметила Родина за достойный труд. Разница была в том, что у Баязида награды были повесомее чем у друга, и в большем количестве...
 
Иван вырос в директора местного кирпичного заводика, производя полтора, два миллиона изделий в год. Дружба их не  претерпела никаких изменений. Встречались они часто, вместе «сбегали» на рыбалку или охоту. Случалось, проводили в дружеской беседе вечера или ночи, и по прежнему — были неразлучны! Но никто и не препятствовал их дружбе. Семьи у обоих содержались в прядке, жен и детей – они отродясь не обижали. В отличие от некоторых семей, в которые привычки подобные увлечениям друзей  приносили разрушительные последствия – на их семьях и жизни это не отражалось, в силу добродушия и веселости характера как их самих, так и их красавиц жен – Кульширан и Вали!
 
Женщины также сдружились, общались и по случаю и без, просто так! Иногда вздыхали над проделками своих мужей, но понимали, что разлучить их – означает  тоже самое, что прямо по живому телу – разорвать живого человека! А проделок в друзей, уже входящих в солидный возраст, случалось немало! Иные из них передавались из уст в уста, как веселые анекдоты. Некоторые, изменяясь до неузнаваемости – становились местными легендами! Иногда приходилось изумляться их проделкам, не понимая, где кончается ребячество, а где начинается – юмор!
 
…Однажды, в «немецкое» Рождество, друзья решили подшутить над плохо знавшим местные обычаи приезжим целинником. Решивший получить дармовое угощение, белорус, зазывал их к знакомым немцам. Цель была проста – поздравить и сесть за стол. Друзьям такое предложение от чужака не понравилось, но не подав виду  они отказались, предварительно научив любителя дармовщины нужным словам  приличествующим празднику, причем на немецком языке.
 
Не подозревавший скрытого подвоха целинник вежливо и отчетливо проговорил заученные поздравления. Но реакция семейства немцев, чинно сидевших за столом, навела его на смутные сомнения в правильности  поступка. «Тишина – гробовая! А у немцев, ложки из рук попадали!» — рассказывал он впоследствии. Ошеломленные католики выслушали слова с каменными лицами, и только хозяйка, тетя Мина, видевшая до этого нежданного гостя в компании Баязида и Ивана, спросила: «А кто фас этому научиль?». «Иван с Баязидом!» — ответил белорус. «Токта фсе ясно! Сатитесь  с нами са стол!»
 
…Инцидент был исчерпан и никто не рассердился! Напротив, поселок долго смеялся, выслушивая подробности «званого обеда!» Да и кому и на что, было  обижаться! И немцы были своими, и шутники – свои! И белорус целинник – то-же, стал своим! Конечно, подобное кому как – но прежде, люди были проще и незамысловатее! Может и шутили грубее, ели пили – без изысканности, одевались практично и как все – но душой, были чувствительней  и пошире! До необъятности! То, что они совместно пережили с 1914 по пятидесятые годы, сплотило их в большую семью, имя которой – народ Казахстана!
 
…Зимним вечером друзья сидели за столом в доме Ивана. Баязит, просто так, решил заглянуть к товарищу  «на огонек!» В то время подобные визиты были обычным явлением, забежать в дом к знакомым, а тем более – хорошим друзьям не являлось предосудительным. Люди, десятки лет  жили не зная что такое замки или запоры. В этот раз  товарищи «постились», решив обойтись принесенной Баязидом поллитровкой. Неспешную беседу прервала Валя, жена Ивана. Она вошла в комнату, вывалила у печи охапку дров. Сняла запушенный снегом платок. Зима в том году выдалась ранняя и морозная. Уже в ноябре загуляли по степи бураны, наметая скрывающие крыши домов сугробы.
 
— Ты бы, Иван, печь почистил! Тяга плохая, намучаешься пока растопишь! Дымит!
 
— А завтра и займусь! Слелаем!
 
К тому времени  люди постепенно стали выходить из своих землянок, переселяясь в новостроенные дома. Конечно, добротные землянки, сложенные из целинных пластов чернозема, обмазанные глиной, были гораздо приспособленней  для сурового климата Карасуского района, чем камышитовые дома, но почему-то, несмотря на все – жить в них стало не престижно, не модно. И люди, кряхтя и сомневаясь, переселялись в просторные, но холодные, камышитовые дома. В покинутых жилищах, как правило, были сложены «русские печи!» Огромные, но неприхотливые к топливу, печи нагревались быстро, даже от соломы, и долго держали под покатыми глиняными крышами сухое тепло. Но топились они исключительно дровяным топливом, либо кизяками. Заготовкой топлива, как правило занимались хозяйки с детьми. Все лето резали ракиту и краснотал, месили с соломой свежий коровий навоз: тазиками формовали плоские навозные кругляки, сушили их на солнце и складывали в невысокие пирамидки…
 
Подобное топливо сгорало быстро, а зима – длинна, с октября по середину апреля. Поэтому  возле землянок стояли целые скирды хвороста, камыша, соломы и десятки кизячных пирамидок. Труд  по заготовке топлива – был нелегкий, и вероятно от этого когда пришло целинное снабжение, все это отошло в прошлое! Легче стало завезти пять, десять тонн угля и выписать со стройучастка три, четыре кубометра дров. Но «русские печи» в новых домах не предусматривались, да и к углю, они оказались не приспособленны.
 
Иван к тому времени  сумел построить для семьи свой, не колхозный и не совхозный дом. Небольшой, на три комнаты, с теплой верандой, но в зиму все равно топилось две печи. Родовая землянка стояла рядом, напротив нового дома в одном дворе. Небольшая, приземистая, объединившая под одной плоской крышей и сарай, и баню и кладовые. Летом, женщины, мать Ивана  и жена Валюша, пользовались ею как летней стряпкой.
 
…Иван слушал воркотню жены и о чем-то думал. Думал он долго.
 
— Что затих? – окликнул его Баязид: — Давай, завтра выходной, помогу! Делов, прошуровать ее за час! Больше собираешься, чем делать…
 
— Слушай, Баязид! – Иван внимательно глядел на друга: — А ты не знаешь, как порохом печи чистят?
 
— Нет! Слышал, но не видел!
 
— Давай попробуем? Ты подумай! – убежденно заговорил Иван: — Кирпич ломать не надо – раз! На крышу лазить, трубу шуровать – не надо! Два! Делов – фитилек, и – бум-м!
 
— Бум! – передразнил Баязид: — А сколько пороха надо, знаешь? Вот – вот! Будет тебе – бум, на весь поселок!
 
— Ерунда! – отмахнулся Иван: — Для начала, положим немного! Испытаем! Валя, вытаскивай дрова! Щас, мы быстро ее прочистим!
 
— Иван! Вы шо, сдурилы? А если взирвется? – вмешалась в разговор Бабуля, мать Ивана.
 
Бабуле уже было под семьдесять лет, но женщиной она была еще крепкой и сильной. Спокойная нравом, обладающая неиссякаемой добротой, она «потеряла» свое имя еще лет пятнадцать назад. За отзывчивость и сердечность ее прозвали – Бабулей, и как ни странно, Кузубай быстро забыл, что ее от рождения нарекли Марией, и стал звать ее – Бабулей! Все, от мала до велика, пожалуй, кроме нескольких старых подруг…
 
— Что вы, мамо! Мы тихенько!
 
У Ивана  слова с делом расходились редко. Через пару минут друзья колдовали над  вытащенным из под кровати ящичком с припасами для двустволки.
 
— «Сокол» кончился, остался черный – «Барс!» — Иван пытливо глянул на друга, взвешивая в руке банку с порохом.
 
— Дымный мощнее серого! – озабоченно ответил Баязид: – Думаю, большой ложки – хватит!
 
— Давай! – согласился Иван, засыпая в глубину топки столовую ложку черного пороха. Посомневавшись, добавил еще немного.
 
— Разорвет! – закрутил головой Баязид.
 
— Нет! Печку, дядька Прокоп лОжил! Ее снарядом не возьмешь!
 
— Ну, если Прокоп! – понизил голос Баязид: — Тогда, не разорвет! Не должно!
 
Дядька Прокоп был известным в округе печником. Его призвали на фронт в сорок первом, вместе с десятком кузубайцев, но через год он вернулся домой – без ноги! Ему повезло больше, чем землякам! Почти все  из того призыва – либо погибли, либо пропали без вести!
 
Похромав какое-то время на костылях, Прокоп, сам себе выстрогал протез, прикрепил его ремнями к колену и стал жить дальше. Не спился, не брякал по пьяне медалью. Вырастил детей, дождался внуков. Не справляясь с обычной работой, освоил посильные ремесла: шил хомуты, сбрую для коней. Наловчился валять валенки и всегда шутил: «Мне лучше, чем вам! Свалял один валенок и сразу на два года, а то и больше! Только в магазине плохо, хошь не хошь – а лишний сапог покупай!». Валенки он работал отменные, чем вызывал недовольство и ревность Иванового отчима, тоже – Ивана! Старый Дудник, очень хорошо умел валять войлочные обутки. Кроме того, выделывал и дубил кожи: шил сапоги и полушубки! Но, они с Прокопом были друзьями с детства, и поэтому спорили больше из приличия, выказывая свое превосходство!
 
Еще, Дудник – кузнечил, а такое, в то время – дорогого стоило! Кузнец – любому делу венец, молотобоец – первый парень на селе! Прокоп  кузнечить не умел, зато научился у заезжего печника его мастерству! И стал лОжить замечательные печи: как простые, так и русские! Печи его были экономны и теплы. Так и жил фронтовик, переваливаясь по жизни на самодельном протезе! Только следы после него оставались странные:  след – дырка, след – дырка!
 
…Валя закрылась с детьми, две дочки и сын,  в малой комнате. Друзья, поджегши промасленный фитилек, выбежали на улицу. Было очень холодно, буранило.
 
— На ночь задует! – пробурчал Баязид. Иван не ответил: он смотрел на трубу и считал: — Раз, два, три…
 
В окнах звякнули стекла. Дом слегка подпрыгнул, вздрогнул. Из трубы вырвался огромный клок черного дыма и только потом послышался приглушенный хлопок взрыва.
 
— Бум! – восторженно закричал Иван: — Смотри, сработало!
 
Снег вокруг дома постепенно чернел от оседавшей с неба сажи. Заполошно закаркали спрятавшиеся в ветвях старого тополя вороны и галки.
 
— Бежим в дом!
 
В доме было все в порядке, только сильно пахло сладким запахом сгоревшего пороха.
 
— Надо было кружки на плите придавить! Не догадались!
 
Скоро прочищенная печь быстро разгорелась, наполняя дом теплом и уютом. Бегали дети, Валя готовила ужин. Вкусно пахло вареным мясом и луком.
 
— Оце ж надо, такэ удумать! – Бабуля сидела у стены. Глаза ее прищуривались, она смеялась своим тихим, хрипловатым смехом: — И ще ж и вправду, почистылы грубу! Ото дурнИ хлопци, ото – дурнИ…Як диты!
 
Печники, довольно улыбаясь, допили остатки водки, закусили.
 
— Слухай, Иван! – вдруг загорелся Баязид: — А давай у меня почистим, тоже надо!
 
— Может завтра, поздно уже!
 
— Ерунда! Если Кульширан на ночь не затопила, то успеем!
 
— Порох есть?
 
— Конечно, есть! Пошли!
 
Кульширан печь еще не топила. В бураны и морозы их топили дважды: с утра и попозднее, на ночь, чтобы спать в тепле! Но ближе к утру  все равно выдувало. Зима есть зима!
 
Порох у Баязида был, только теперь – серый, марки «Сокол!»
 
— Че делать будем? – спросил хозяин: — Черный мы испытали, а «Сокол» — нет! Сколько лОжить будем?
 
— Давай две ложки! Должно хватить! И печь у тебя больше моей: у меня на три колодца, а у вас – на пять! Не бойся, в самый раз…
 
— Ну, давай!  — неуверенно протянул Баязид: — Кульширан, прячь детей!
 
Детей, в те времена, в семьях было много. Семья с двумя или тремя детьми – считалась маленькой. В среднем, в каждом доме было по четверо или пятеро ребятишек. Случалось и больше. У Баязида с Кульширан росло семеро, и все мальчики. Ребята были беспокойными, озорными. Старшие вышли в отца: такие же рослые и крепкие. Младшие выливались в красавицу мать, особенно, последний.  В семье его очень любили, и даже прозвали – Лялькой! Так и жил парень с этим прозвищем до самой армии, и ничего! Лялька да и Лялька, что особенного?
 
Кульширан, в противовес своему большому мужу, была невысокой, стройной женщиной. Несмотря на то, что она родила семерых сыновей,  у нее сохранилась стройная, гибкая фигура. Истинная красота северной степнячки: овал белого лица, большие, смешливые глаза и ямочки на щеках. Женщина всегда была в движении, от раннего утра и до темна. И почти всегда – улыбалась, и от светлой улыбки – становилась еще красивей. Никто не слышал от нее жалоб и просьб. Справляясь с большой семьей и немалым хозяйством, она находила время и на подруг, добрая половина которых были хохлушками, и сама говорила  на чистейшем хохляцком наречии. Впрочем  не только она: стань за стеной, послушай – и никогда не поймешь что это «балакают» чистокровные казашки. А какие песни они умели петь! Ум-м!!! Заслушаешься! Звон и перелив, голос Кульширан, когда она выводила украинские и казахские песни…
 
  — Как ты с ними справляешься? — иногда сочувствовал другу Иван.
 
— А никак! Приду домой, и начинаю воспитывать! Ох и неугомонные! А как посевная, уборка – прихожу, они спят! Посчитаю: раз, три, пять, семь… Вроде все! А дальше, Кульширан рулит! – посмеивался в ответ Баязид.
 
И ведь выросли сорванцы, и слышно — стали достойными людьми, какими были их родители…
 
…На улице быстро темнело. Ночь несла с собой буран. В доме почему-то было тихо. И только через время, жалобно тенькнуло выбитое стекло и шумно вздохнула волна взрыва. Из трубы повалил густой дым, перемешанный с сажей. Ветер лохматил черные клочья остывающего пепла. Заподозрившие не ладное, друзья кинулись в дом.
 
…На кухне было дымно и черно. Ветер врывался в разбитую форточку, поднимал из разверстого нутра печи серую золу и сажу. Сильно воняло застарелой гарью и жженым кирпичом. Покачивалась лампочка, освещая неприглядную картину разрушения. Из приоткрытой двери выглядывали испуганные Кульширан и ставшие чумазыми детские лица.
 
— Глянь! Как цыганята стали, одни зубы блестят! – сокрушенно проговорил Баязид, глядя на детей: — Мать твою! Что делать будем? Ночь на дворе, а тут…! – и не выдержав, завернул словцо покруче.
 
…Звать дядьку Прокопа, «печники» не стали: стыдно было, засмеют! До глубокой ночи долбили ломами мерзлую глину и песок, отогревали их на уцелевшей второй печке. Месили раствор, собирали печь. Мазали швы, штукатурили как могли. Работали все, на помощь пришли Бабуля с Валей. Часа в два ночи протопили: не просохшая печь дымила, плевалась белыми клубками. Но ждать было некогда, мороз и буран – вещи не шуточные!
 
Благодаря сильному ветру, сырой дымоход наконец заработал: печь весело затрещала, жадно пожирая дрова и блескучий карагандинский уголь. Женщины нагрели воду и отмывали Баязидовых «цыганят!» Кульширан мимоходом взглянула на приунывших друзей и вздохнув, вынесла из холодного коридора бутылку «Экстры».
 
— Пейте, трубочисты! Ох и додумались…Ладно хоть диты целы!
 
Друзья закусывали холодной бараниной, макая ее в крупную соль. Но настроение не улучшалось, больше молчали, изредка вяло перекидываясь скупыми словами. Баязид хмуро поглядывал на подушку, которой заткнули разбитое окно.
 
— Ну все, дитэй пэрэмылы! – вздохнула Бабуля: — Днем прийдэм, поможэм побилыть хату!
 
Иван со своими засобирался домой. Кульширан убрала недопитую водку.
 
— Это нам! Побелим, сами выпьем! Без вас! – безапелляционно заявила она мужу. Никто ей не возражал, надо – значит надо!
 
— Иван! – вдруг окликнул друга Баязид. Стоявший в дверях друг обернулся: — Ты не знаешь, сколько пороху положил в кизячину дед Иван?
 
— В какую кизячину? – не понял Иван.
 
— В ту, что «куркуль» у вас стащил… Забыл?
 
— А-а! – широкое лицо Ивана расплылось в улыбке.
 
Он вспомнил, как, когда он был еще маленьким, кто-то повадился таскать у них кизячины, составленные на зиму у сарая. Дело было глубокой осенью: морозы тогда пришли ранние и свирепые. А снега не было до самого конца декабря. И от этого, казалось, что было еще холоднее. Земля полопалась от мороза, извилистые трещины были глубоки и неприглядны. Земля вызывала жалость, истерзанная и израненная. Дед Иван приметил пропажу кизячин, но вычислить похитителя не удавалось: на сухой земле не оставалось следов. И тогда, он пошел на крайнюю меру: выскоблил одну плитку и натолкал в нее пороха. Кизячину положил в крайнюю кучку, строго запретив семейным подходить к ней.
 
Но в поселке было тихо, хотя «заряженный» кизяк скоро утащили. И лишь недели через две  он услышал, как дней десять назад, в доме у «куркуля», вдруг ни с того ни с сего – разломалась печь. Наверное, в каждом поселке есть такие люди, которых прозывают обидным словом – «куркуль!». Обычно, такие живут сами по себе, особенно не общаясь с соседями  и даже – родственниками! И все – копят, копят… Экономят на всем! Это не значит, что они не работают, напротив: зачастую они работают — очень много, надрывая себя и свою семью. Но при том, живут скверно: неприятно замечать  что они плохо одеваются, едят абы что! Живут скудно и неприглядно, завистливо озираясь на мир, страдая от невозможности упрятать его в свою затхлую кубышку…
 
Жил и в Кузубае, один такой! Вот у него и взорвалась печь! Но пострадавшая сторона – молчала, скрывая свой позор. Но поселок он и есть – поселок, в нем ничего не утаишь, не скроешь! Там, все люди как на ладони, и исповедоваться в грехе не успеешь, как все вперед тебя самого прознают. Молчал и дед Иван: услышав про взрыв, он мысленно поблагодарил судьбу за то что она уберегла людей от беды, и долго корил себя за необдуманный поступок. Ведь у «куркуля» были малые «куркулята!».  А в чем – они то, виновны, раз отец у них выродился таким! Хотя, по совести сказать, у «куркулят» — то-же, конфетку леденец не выпросишь…
 
— Так что, не помнишь? – прервал его воспоминания Баязид.
 
— Нет! А зачем тебе?
 
— Дед Иван черный порох не признает! Если бы знали, сколько он в кизячину положил, то может быть мы бы и угадали… С меркой! А так, в слепую вышло! Не рассчитали…