Экспромт начало рассказа

ЗАДУМАЛИ КЛУБНЫЕ РАБОТНИКИ праздничный кон-церт по случаю Дня защитника Отечества устроить; думали они, думали, какой репертуар мужчинам предложить, но никак у них согласие меж собой не выходило - каждый стоял на своём, проверенном. Не известно, разошлись бы спорщики к утру или там же и спать полегли, но тут Варька, подруга Лизаветы, воскликнула радостно, аж окна в клубе зазвенели:
- Придумала! Давайте каждая из нас расскажет историю про своего мужика! Про то, как они в домашней работе участвуют! Они же со стороны послушают - обалдеют!
Поспорили для приличия ещё полчаса, да на том и порешили. И никому в голову не пришло, как мужики балдеть будут, когда всю правду о себе узнавать станут. Зато сошлись в одном: никаких репетиций в клубе, пускай каждая самодеятельная артистка дома перед зеркалом репетирует.
 
По дороге домой Варька науськивала Лизавету рассказать об участии мужа в ремонте квартиры. Лизавета отпиралась, как могла, и главным козырем выставляла свою боязнь после концерта домой вернуться.
- А, ничё, Лизка, - наседала Варька, - неделю помолчите меж собой, тебе же лучше будет. А потом пуще прежнего любовь пойдёт.
Перед концертом, когда все уже собрались, разногласия начались по поводу того, кому первой правду-матку о мужиках народу выносить. Если бы не Лизавета, сорвалось бы торжество.

- Так и быть, - сказала Лизавета решительно, - брошусь я на амбразуру всей своей грудью. - Она хотела шутя кофточку на себе порвать, да едва не перестаралась. Хорошо, пуговицы не поотлетали, а то бы просвистели в зале пулями.
Клубные работники и самодеятельные артистки весело за-смеялись, а Варька, достала из сумки шкалик, налила из него в хрустальную рюмку водки, подала подруге:
- Если грудью, Лизка, то возьми мою! С меня не убудет от одной амбразуры! - Варька кокетливо тряхнула своими прелестями: - Прими каплю для храбрости и словоохотливости и за успех нашего рискованного мероприятия!

Лизавета выпила, наигранно смешно поморщилась, хотела шутливо занюхать рукавом, но кофточка была без рукавов, и тогда она озорно припала к груди Варьки, шумно втянула в себя воздух. Артистки захохотали так, что из-за ширмы, со стороны зала, показался подпитый фейс Тимки Художника.
- Чё это вы тут, извиняюсь, ржёте загадочно? Нам к вам всем мужицким гамузом, аль всё же явите себя на сцене? Мне долго бездействовать нельзя, у меня семеро по лавкам!

- Знаем мы твоих семерых! Собутыльники! - отбрила Варька, и фейс тут же исчез.
- Ничё, мужики! - донеслось из зала, - они там дотменно бухают! Винный дух меня у них пленил! Я не понял - у кого праздник?
- Не мельтеши, Художник! Выходи заместо конферансье на сцену, пока наши артистки марафет наводят!
Еремеич, он же и муж Лизаветы, предложил эту идею в шутку, однако Художник воспринял её как высокое доверие договаривающихся сторон, неровной походкой вернулся на сцену, остановился у микрофона, постучал пальцем по нему, поднёс своё лицо ближе:
- Раз, два, три.

Всеобщий смех прокомментировал Еремеич:
- Видали, как он натарел самогон делить? На троих!
Художник не сразу понял причину смеха, а после Еремеича и сам засмеялся:
- Четвёртый лишний!
- Ты зубоскалить вышел или речь толкать? - выкрикнула из первого ряда Антонина Сидоркина. - В деревне надоел, и тут запёрси в первый угол. И не дыши в мою сторону перегаром - я сегодня пожароопасная!

Вся деревня знала про пожароопасность Антонины, и самые отчаянные «пожарные» по ночам ходили огонь тушить, задерживаясь до утра. Зато и пожаров в деревне много лет не было.
- А вас, гражданочка, я попрошу не выражёвываться! - Ху-дожник снова постучал пальцем по микрофону. - Пока гражданочки-артистки, как справедливо и принародно только что заметил Еремеич, наводят марафет, - новоиспечённый конферансье пощелкал себя пальцами по кадыку, - я позволю, с вашего позволения, занять собою несколько ваших минут!

- О службе своей расскажи! Почему не генералом уволился? - выкрикнули из зала.
Художник прокашлялся, одну руку заложил за спину, второй небрежно вскинул в зал:
- Понятно, почему - через своё врение… Ох, я хотел сказать - рвение. - Художник дождался, когда утихнет последний смешок, продолжил: - Служил я в армии, имею грех... Однажды, от нечего делать, взял да положил устав гарнизонной и караульной службы под свою подушку. И забыл об этом подвиге. А тут командир взвода проверял порядок в расположении, обнаружил книгу, вызывает меня. Я постучал в дверь, как требует приличие, и от порога строевым шагом. - Художник хотел изобразить, как он чеканил шаг, но запутался в проводах. И он упал бы, не окажись рядом второй стойки с микрофоном, за которую и успел ухватиться. Понятно, что в зале приняли это за художественный жест, отрепетированный заранее, и потому раздались аплодисменты.

Женщины за кулисами, вначале не отреагировавшие на голос Художника, мало ли что тому в голову взбрело, может, спьяну сам с собой разговаривает, переглянулись, а потом бросились подсмотреть, отчего аплодисменты. Не их ли приглашают открыть концерт?

Выпутавшийся из проводов Художник всё же прошёлся по сцене, остановился, вскинул руку к голове, отдавая честь невидимому командиру и не удостоив внимания реплику из зала «К пустой голове руку не прикладывают», проговорил:
- Восхитился командир моей выправкой, интересуется подозрительно: «Зачем положил?» Это, значит, про устав под подушкой. «Читаю в свободное время! Имею право!» - отвечаю. Но вы же сами знаете, читать сей роман можно только под большим принуждением - шибко скучный, оттого и подозрительность. А, может, командир дома с тёщей поругался, ищет, на ком зло сорвать. Он опять интересуется: «Зачем тебе это?» «Чтоб службу вслепую не нести!» - отвечаю бойко. Он говорит: «Молодец! Дам я тебе две лычки на погоны. Будешь моим заместителем». Я говорю: «С радостью, хоть и не ради служебного роста устав читал!» Отпустил он меня, иду я к двери, а сам думаю: «Лучше б отпуск объявил!» А когда в курилке парням рассказывал, как над командиром пошутил, он возьми да проходи мимо. И услышал. Так и не дали мне лычек.

- А не будешь много пить, жизнь продлишь! - непонятно, о чём думая, съязвила Антонина Сидоркина и засмеялась зло и громко, приглашая зал поддержать её.
Но Художник не растерялся:
- Сущая правда, Антонина Крысантьевна! Всего неделю не пил, так она мне годом показалась!

- Ну, и брёх же ты! С таким языком, как у тебя, давно бы в политике крутиться, бешеные бабки заколачивать, а ты в деревне прозябаешь!
- Из прынцыпу! Сама Примадонна квартиру продала, чтобы меня букетами роз осыпать, песню пела, простить просила! А я - кремень, Крысантьевна! Как я могу деревню бросить?! Кому, если не мне, навоз с фермы выгружать? Это ж понимать надо - не каждому военному такое можно поручить!

- Будь ты мой зятёк, я бы тебе на носу зарубила: не Примадонна хату продала, а бедный Художник!
Слова Крысантьевны до ушей собравшихся на галёрке не дошли, они просто потонули в общем хохоте ближних к сцене рядов.
- Анна Борисовна, - сказала тихо Лизавета, - может, пусть идёт, как идёт, самотёком. Они же в зале принимают всё за чистую монету! Щас выскочу в коридор, подговорю кого-нибудь, и пусть балантрасят вместо нас!

- Надо, Лизавета, надо нам брать в женские свои руки бразды правления залом! - и директор клуба решительно вышла из-за кулис.

- О! Начальство в гости пожаловало! - Художник отвесил низкий поклон. - А посему антересуюсь я, мадам, на предмет того, кто в нашем мирном городке огород вчерася вытоптал. Аккурат, мой! - он подмигнул Анне Борисовне, мол, подыграй. Никакого военного городка в деревне отродясь не было, но праздник посвящался защитникам Отечества, надо же было держать марку. Художник же больше казался, чем был пьяным на самом деле. Хотя в другие дни ему играть не приходилось - из роли он выходил крайне редко, как сегодня, например. Уволенный из армии по сокращению штатов, Художник приехал в деревню, походил-погулял по улицам, принюхался к чистому воздуху, восхитился народом, да и подался трактористом на ферму. Немногие знали, как болела об армии душа отставного офицера, и все свои картины маслом он посвящал танкам и боевым друзьям.

- Знать хочу я, мадам Борисовна, кто в огороде моём топтался? - повторил Художник свой вопрос, чтоб не затягивать паузу.
- Прапорщики, наверное, - словно размышляя, - ответила, наконец, Анна Борисовна.
Художник тут же подхватил удивлённо:
- Да ну, какие прапорщики?! Следы-то человечьи!

И, раскланявшись под аплодисменты, Художник медленно сошёл со сцены, хотел пройти на галёрку, но задержался рядом с Антониной Сидоркиной. Взял её руку в свою, демонстративно изобразил громкий поцелуй. И прежде, чем женщина что-либо сообразила, произнёс, опустившись на одно колено:
- Мне моя покойная ныне бабушка говорила, что если она кого и напрягает или раздражает, тот человек всегда может забиться в углу и порыдать! Не вас ли она, мадам, имела в виду?

Зал рукоплескал Художнику, а тот поторопился поскорее отдалиться от пожароопасной Антонины Сидоркиной, иначе не миновать ему вспышки гнева. Однако же та встала, повернулась лицом к залу и аплодировала вместе со всеми: руку ей сегодня целовал отставной офицер. Не каждой такое счастье выпадет в деревне!