Поварёнок на кухне советской лит-ры

                ( 8 лет В ПИСАТЕЛЬСКОЙ ГАЗЕТЕ )

18 июня 1980 г.
25-летний юбилей журнала «Юность», сходка молодых и не очень юных писателей  в ЦДЛе. Четверть века Катаевской затее, которая сегодня не юность – геморрой и простатит. Естественно – все свои:  Чугай, Бердников, Лунин, Феликс Ветров и др.  Эдик Успенский в паре с Щекочихиным.  В «центре тяжести» – Булат Окуджава и Михаил Жванецкий, которого «Юность» всё ещё не печатает. Из угла в угол  мечется Аня Пугач – организует процесс.  (...)
Повстречал уйму приятелей, сто лет не виденных.
Подошёл Юра Стефанович:  «Не надоело летопись часового завода писать? Иди к нам в «ЛитРоссию», будем вместе русскую литературу взад и вперёд двигать!» (у него в отделе русской прозы образуется вакансия). 
Соблазнительно, да (из многотиражки всё равно уходить куда-то надо, независимо от того, сладится с ВГИКом или нет).

26 июня 1980 г.
Стефанович позвонил: попросил зайти к нему в «Литературную Россию» – анкету заполнить. У них там довольно уютно, но Гена Калашников на моё замечание ответил: это потому что сегодня драматурга Павловского нет (Павлокл, как ребята  его шутя называют, верно и впрямь страшен: от его рабочего стола все остальные отодвинуты в дальние углы). У Юры Стефановича – каменное лицо китайского дипломата: догадаться, о чём он думает, абсолютно невозможно.

3 июля 1980 г.
(...)  Около полуночи позвонил Поляков: вкрадчиво осведомился, свободен ли я завтра и могу ли заглянуть в ЦДЛ. Прикинул, что свежих некрологов вроде бы не читал, брякнул, что могу, и тут Юра огорошил: Галина Серебрякова нынче преставилась.   И завёл: «Выручай, старый, опять нести некому, а тебе сам Бог велел – ты же в «Литературную Россию» устраиваешься (всё уже знает, стервец), а покойница  там  в редколлегии числилась,  и я о тебе первом подумал – учти, очень важно  уметь в нужный момент появиться у гроба:  многие тебя заметят, подумают, что в дружеских отношениях состоял...». – «А  сам-то будешь?». – спрашиваю. «Куда денусь, – говорит, – на мне же все похороны!».  (...)

18 августа 1980 г.
11-го Стефанович высвистал в «ЛитРоссию» – главный решил со мной поговорить. Поскольку аудиенция назначена с глазу на глаз, Юра меня проинструктировал: Трифонова, Искандера, Битова не поминать, спросит про любимых писателей – говори: Астафьев, Белов и Носов; про Литинститут тоже лишнего не рассказывай – достаточно назвать Егора Исаева; что бы ни предложил, даже если покажется полным абсурдом (?!), соглашайся – потом тебе всё объясним...
Озадачил и втолкнул в начальственный кабинет.
Юрий Тарасович Грибов – маленький чернявый человечек в больших очках и черном пиджаке мягкой кожи – поднялся мне навстречу, цепко пожал руку и, не выпуская её из своей сухой лапки, заворковал:
     – Лицо хорошее, а усы-бородку отпускать не пробовали?  И правильно, а не то  отрОстят очёсье до пупа... Сел за стол, сунул нос в мою анкету, пожевал губами и заключил:
     – Это хорошо, что журналист, не чураетесь социальных тем, и печатаетесь много, и в Литинституте тоже... Но ведь у нас газета не простая – писательская газета, мы писателей, значит, печатаем. Потому дадим вам задание... на пробу, значит, и если получится – возьмём на работу.
Протянув через стол рукопись, сказал, что сей рассказ нужно прочитать, потом забросить за шкаф и написать его заново. Только втрое короче – чтобы не больше пятнадцати страниц. При этом можно менять имена персонажей, сюжет, даже название, – всё, кроме фамилии автора. Так как человек он исключительно замечательный – главврач литфондовской поликлиники...
Отсмеявшись при виде моей обалделой физиономии, Стефанович и Геннадий Калашников хором признались, что за доктора Вильяма Гиллера каждый из них тоже написал по рассказу, а драматург Павлокл даже два, да ладно рассказы – какой-то больной прозаик за врача-графомана целым романом разродился.
Засев за художественное словоизлияние медика, я еще надеялся, что совет главреда, насчёт кинуть рукопись за шкаф, не более чем шутка, и что из сорокастраничного текста удастся сделать удобоваримое чтиво, обойдясь сокращением и жёсткой правкой. Зря надеялся – на первой же странице застрял на фразе: «Войдя в ресторан, Катя, в смысле бывалой женщины, а не в смысле опытности, оглядела ресторан», и буксовал на ней полчаса, пытаясь понять, о чём речь. И вдруг понял:   н и   о   ч ё м ! – он просто пишет и пишет: 10, 20, 40 страниц, балдея от самого процесса...
Как же я матерился! – биндюжники охерели бы, услышав.
Спустя три дня принёс Стефановичу полтора десятка страниц, Юра прочитал их тотчас же, сохраняя на лице свойственную ему каменность, молча развёл руками, тут же приклеил к рассказу «собаку» и отнёс начальству. Буркнул: будем ждать решение синклита. Синклит, то бишь редколлегия, обсуждал очередной номер  утром в понедельник, я позвонил Стефановичу около полудня, и Юра кратко изложил общую тональность выступлений: все дружно отметили, что Гиллер стал вполне прилично писать. Так всё и устаканилось: мне велено выпустить рассказ уже в качестве штатного сотрудника редакции.

29 августа 1980 г.
День моего дебюта в «ЛитРоссии». Единственное, чего по-настоящему хотелось,  так это посмотреть в глаза Гиллеру (хотя бы за газетой со  с в о е й  публикацией  он приедет, полагал я, наивный), но главврач сохранил дистанцию с редакцией  до конца – за авторскими экземплярами прислал казённого шофера. Потому ответной выходкой смог поделиться только со Стефановичем – злорадно развернув перед ним вышедшую газету, фломастером обвёл зашифрованное в рассказе главврача своё имя. И как высшую похвалу расценил Юрино резюме:
     – Ну ты и мерзавец!
Мерзавцем я бы точно мог стать, попадись мне сейчас под руку (литинститутская)  учительница немецкого и английского Мария Вильямовна Гиллер! – нет таких эротических снов, в которых я не мстил бы ей за папеньку самыми изуверскими способами!
Обустраивая себе рабочее место, передвинул письменный стол из тёмного угла к окну, впритык к столу Павловкла  (драматург Павел Павловский – автор пьесы «Элегия», театрального хита конца 60-х). И сразу же осознал опрометчивость переезда: говоря по телефону и одновременно куря, Павел Исаакович зажигает спички одной рукой, чиркая по торцу стоящего на столе коробка, – вспыхивая  на лету, отломленные спичечные головки посыпались на меня, как шрапнель.
В ящике стола обнаружил анкеты предыдущих претендентов на моё место  –  восемь штук: вполне приличный конкурс.

13 сентября 1980 г.
Начался этап «нужных знакомств» – Миша Пекелис притащил ко мне Тарасевича, общения с которым я прежде старался избегать (стихи Игорь пишет неплохие, а в остальном – говно ребёнок). Распили бутылочку,  при этом Игорь норовил поднять тост именно за мой приход в «ЛитРоссию».  Я ему:  тебе-то какой с меня навар – на прозе сижу, а Тарасевич без затей: так я ведь и рассказики тоже пописываю, а сейчас как раз сборник прозы о спорте составляю – у тебя найдётся что-нибудь?
В литцехе эта тошниловка называется «перекрёстное опыление».

19 сентября 1980 г.
Днём зашел к нам в отдел за газетой со своей публикацией Тендряков – по мне, так очевидный классик (в школе его «Чудотворную» грыз), но ореола писателя он лишён напрочь – обычный провинциальный учитель, иначе не скажешь.  Я как бы со стороны присутствовал при его диалоге со Стефановичем,  но разговор  этот  был предельно зауряден – ни одной мало-мальски небанальной мысли, ни одной запоминающейся фразы... А чего, интересно, я ждал?  Подозреваю, что и Шукшин, который в последние годы был здесь частым и желанным автором,  не являлся мастером разговорного жанра.

21 сентября 1980 г.
Мой первый блин в «ЛитРоссии», как и следовало, получился комом. Сдал в производство хорошо написанный рассказ Дмитрия Дурасова:  утро в деревне, на ограде осталась ослепшая с ночи сова, дети выбежали во двор, стали играть с птицей, но тут вышел на крыльцо мающийся с бодуна отец – застрелил совушку, и всё в доме пошло наперекосяк: сначала детей довёл до слёз, с женой поцапался, потом на соседа с кулаками полез...
Кончается рассказ на тревожной ноте: успокаивая трясущиеся руки, мужик мрачно чистит двустволку, и как он распорядится ею в следующий раз, читателю остаётся лишь догадываться...
На планёрке Грибов сказал: «Хороший рассказ, но неправильный. Потому что автор еще молодой и заканчивать, как надо, не умеет.  Значит, пусть Стефанович и Елин скоренько, в четыре руки, его перепишут. До середины всё годится, а дальше, когда отец с ружьём на крыльцо выскакивает, сделайте так: сосед перемахивает через плетень, отбирает дробовик и разбивает его об угол дома, после чего дети уносят сову в лес, а мужики, значит, сидят на крыльце и дружно беседуют – про колхоз, озимые, Продовольственную программу...».
После нескольких минут могильной тишины Стефанович встал, убрал в карманы кулаки (зловещий в поведении Юры момент)  и сказал, что автор хоть молодой, но с характером, и на такую правку наверняка не согласится.
«Ну и зря, мы же о его росте заботимся!» – миролюбиво резюмировал ответсек.

1 октября 1980 г.
Интервью с Тарковским растянулось на три часа – всё время приходилось помнить, что недавно у Арсения Александровича была Ришина, повторов с её материалом  не хотелось.  (...)

22 октября 1980 г.
На ощупь узнал, что есмь «генеральская проза».
Позавчера главред срочно послал к Юрию Бондареву – показать ему вёрстку главы из нового эпохального романа «Выбор», чтобы классик верность текста завизировал. Правки серьёзной там нет (отрывок взяли в журнале), но ежели Юрий Васильевич лично соизволят мелочи какие уточнить – это ради Бога:   редакция всё бережно поправит.
Наивно рассчитывая быстро освободиться, просьбу ЮВ «подождать чуток» воспринял спокойно. Классик ушёл в кабинет, я сел в гостиной читать рукописи, но через час насторожился, через два стал слоняться по дому, а через три просто испугался: да не помер ли Бондарев над своей бессмертной прозой? Потрясенье ожидало впереди, когда ЮВ, с почерневшим от творческих мук лицом, наконец-то вынес три злосчастные полосы. Живого места на них не осталось – набор чернел сокращениями, все поля и приклеенные к ним бумажки сплошь покрыты мелкими  буковками.
Обалдев от увиденного, поинтересовался: не черновик ли нам дали? На это классик нравоучительно сказал, что он начинает «видеть вещь» только когда текст набран в типографии. В ответ на вопрос идиота, давно ли мэтр практикует столь оригинальный творческий метод, Бондарев поведал, что с юности – уже во время публикации романа «Горячий снег» из-за него три корректора уволились. Моя реплика – насчёт замечательного почина измерять писательский путь трупами корректоров – Бондарева вконец разозлила: сухо напомнил, что меня ждут в редакции, и вообще моё дело – аккуратно доставить текст по назначению.
Пока ехал, классик успел нажаловаться на молодого хама – главред до десяти вечера благоговейно ждал экземпляр вёрстки и, вырвав полосы из моих рук, посоветовал впредь не дерзить Юрию Васильевичу.
Поутру отыгрался – позвонил Бондареву, чтобы уточнить, знают ли в «Огоньке» и «Нашем современнике», где «Выбор» уже вовсю печатается, что писатель перелопатил целую главу, а заодно и фамилию главного героя изменил? Пауза на другом конце провода повисла минуты на две, потом раздался мат, и Юрий Васильевич трубку кинули. Я закурить не успел, как Стефановича вызвали на ковёр. Отсутствовал Юра недолго, вернулся с мрачной миной: маразм крепчает!
Принесли перевёрстку, стал её вычитывать и обнаружил: когда герой заглянул в Галерею Уффици, «его щёку ожгла «Спящая Венера» Джорджоне»... Тут я впал  в кому: с одной стороны, какого рожна лезть к классику с правкой – пусть сам за свои фантазии краснеет, а с другой стороны – я редактор и пропускать ошибки не имею права...
Звоню Бондареву: так и так, но эта картина в Дрезденской галерее висит. Классик – с нескрываемой злобой: «Вы сами-то в Галерее Уффици были?.. Не сподобились? Ну так и сидите себе, я эту Венеру там своими глазами видел!»  Облаянный, снова уткнулся в полосу, а тут Павловский нашёл ошибку в немецкой фразе – опять набираю бондаревский номер: занято... Вдруг влетает Лейкин: «Прекратите над Юрием Васильевичем издеваться! Нашли ошибку, так мне скажите, и незачем писателя дёргать! – Вырвал у меня из-под руки полосу, но в дверях обернулся:
     – Спасибо за Венеру... Бондарев велел передать...
А сегодня, когда я и Лейкина ошибками достал, даже он к вечеру взвыл: «Хватит! – пусть этот распрекрасный «Выбор» выходит, как есть!..

23 – 30 октября 1980 г. /  Ленинград
В пять вечера Стефанович сделал неожиданный подарок – командировал меня в Питер к Фёдору Абрамову (сдаётся, сплавили гада с глаз долой, чтобы сохранить жизнь Бондарева для родной литературы). 
Заехал домой, носки и бритву в сумку поховал, ещё и уйма времени оставалась. Захотелось попрощаться с Гуковой: в девять был у неё, напоила меня Юля чаем, и тут я увидел, что расставаться на неделю она не  хочет. На предложение ехать со мной ответила очень просто – мгновенно собрала сумку.  (...)
28  октября 1980 г.
Целыми днями хожу по квартирам: знакомлюсь с местным андеграундом (большей частью – Кривулин и компания). Потом ночные посиделки – в сводчатом подвале Фонтанного дома: с двухвековой историей дворницкая, куда набивается два-три десятка гостей.  (...)
29 октября 1980 г.
Познакомился с Фёдором Абрамовым. Внешне вылитый Каин XVIII-й, и говорит так же, с гаринской обиженной интонацией. Сказал, что к беседе сейчас не готов – пусто на сердце, разве что после, как в Италию съездит – энергией подпитается, да на своей малой родине побывает – глядишь, о чём-нибудь порассуждать и захочется...
Рассказ для «ЛР» дал с условием, чтобы никакой правки, слово в слово. Хорошо про Нину Чуб в «Деревянных конях» отозвался: лучшей Альки вообразить не может – абсолютное попадание в образ. Позвал 3-го на спектакль «Дом», а когда я сказал, что до первого в Москву вернуться должен, удивился:  разве не питерский? и редакция ваша разве не здесь располагается?..
Честно говоря, во время разговора возникло подозрение, что Фёдор Александрович под вологодского простачка канает, а за этой маской – хитрая иезуитская личина. Как «домотканая» сорочка «а-ля рюс» под его роскошным английским костюмом.
После напыщено-кокетливого Абрамова, Вадим Шефнер показался мне эталоном интеллигентности, а Виктор Голявкин так просто само естество.
30 октября 1980 г.
Вечер Яснова в ЦДЛ, который здесь напротив страшного Большого дома: вполне камерный «творческий отчёт» литератора перед собратьями по цеху. Были Саша Лисняк, Владимир Арро, Коля Голь. Гужевались в баре, потом Лисняк повлёк всю компанию к себе на Литейный, где я и провёл время до полуночной «Авроры». Взял у Лисняка десяток рассказиков для «Детской страницы».

10 ноября 1980 г.
Из всех питерских авторов у меня слетел лишь один прелестный рассказ Саши Лисняка – «за модернизЬм» («...интересно, кем мечтает стать этот Крокодил? – спросил Попугай. – Бревном! – ответил Крокодил»). Всё же у редколлегии «ЛР»  есть вещи, которые выше её понимания.

18 ноября 1980 г.
Драматург Павловский возвратился из Вены, куда ездил по случаю премьеры на радио его пьесы «Бетховен», полный впечатлений:
     – Это счастье, что я смог преклонить колени на святых могилах Моцарта, Гайдна и Бетховена!
Полюбопытствовал, как ему это удалось, если прах Моцарта безымянно покоится в Зальцбурге, а Бетховена в Веймаре (про Гайдна, честно, не знаю).
     – У них в Вене всё очень удобно: вышел из оперы – и тут же три могилы рядышком, с красивыми памятниками.
Кроме нашей аллеи космонавтов, ничего другого мне в голову не пришло.

5 декабря 1980 г.
Вышла «ЛР» с рассказом «Бабилей»: звоню Абрамову с извинениями, что из его  текста вычеркнули только одно слово «выбл.док».
Реакция Фёдора Александровича:
     – Конечно, разве можно печатать такие слова в день сталинской Конституции!

24 декабря 1980 г.
Когда сдавал Лейкину «Детскую страницу» с Даней Мишиным, Наум Борисович  меня сразу разоблачил:   «А какие песни поют в доме этого мальчика?».  Знамо дело, Высоцкого с Окуджавой, говорю. «Да бросьте вы, – сморщился он, как при виде какашки, – прекрасно ведь понимаете, кого я имею ввиду».  Галича, значит, –  не наши песни, не советские...

26 декабря 1980 г.
Вышел наш с Тарковским текст («Я век себе по росту подбирал...»), днём завёз газету Арсению Александровичу, и мы недолго поговорили (пытаюсь раскачать его на разговор о нелюбимом им Маяковском, но пока тщетно).
Тарковский рассказал:
      – Перед вами приходила журналистка из «Литгазеты». Очень странная дама. Увидела, что я зажигаю свечу... я часто при свече сижу – когда свеча горит, она табачный дым как бы укрощает. О, говорит, я так и начну наше интервью: «Свеча горела на столе, свеча горела...»! Я ей сказал, что к Пастернаку хорошо отношусь, но так начинать нашу беседу не хотел бы. И потом, знаете, что в этих стихах дальше происходит? – башмачки падают на пол, ноги-руки скрещиваются... Конечно, я человек немолодой, но мало ли что про нас с вами подумать могут...

28 декабря 1980 г.
Новогодний вечер редакции «ЛитРоссии» в Доме литераторов. Пить с коллективом  мне совсем не хотелось, но Стефанович сказал, что новичку  н у ж н о,  а не то начальство оскорбится. Взял с собой Юлю – заверив, что здесь всё будет совсем «по-домашнему».
Когда кто-то арендует Дубовый зал или так называемую «веранду», ЦДЛ больше никого не кормит, так что из посторонних на вечеринке был «свой» Виктор Боков: сначала пел матерные частушки, а потом рассказал, как они с Бобровым ходили  в Париже в баню:  набрали пива и в сатиновых трусах устроились на краю общего бассейна – смеяться, как «зарубежные девки с голыми титьками купаются».
Когда за столом все перемешались, Стефанович завлёк меня в угол, и мы выпили вдвоём – за то, чтобы я в редакции прижился.  (...)
В разгар пьянки мы с Юлей сбежали. В тёмном Пёстром кафе увидели одинокую Ахмадулину, которая была подшофе и ей хотелось добавить. Оставалось украсть с литроссийского стола початую бутылку грузинского вина и, чокнувшись с поэтом, признаться Белле Ахатовне в любви.

8 января 1981 г.
Евтушенко в лисьем малахае, с хвостом через глаз. Начал писать прозу и принёс главку из романа «Ягодные места». Заранее сочинить пять строчек предисловия    не мог – на краю моего стола делать это сподручнее. Оставил свою визитку, на которой перечислены его профессии: поэт, прозаик, актёр, режиссёр, фотограф… Юморист Володя Владин прочитал и мрачно добавил: «…и журналист!».
Кстати,  на визитке «нашего всего» было написано только одно слово – «Пушкинъ».

9 января 1981 г.
Вышла «Детская страница» со стихами Дани. Встретили хорошо – редакторат визжал поросячьим визгом, а забежавший в столовую Остёр сказал, что стишок:
               «Любознательные мышки
               по ночам читают книжки.
               Как прочтут одну до корки –
               отнесут остатки в норки»
– он бы с удовольствием украл.
Лейкин верен себе – напомнил, что Данина публикация безгонорарная: нельзя-де  (шестилетнего)  мальчика развращать, для него стихи в газете уже подарок. И на том спасибо.


6 февраля 1981 г.
Три дня пробивали в «ЛР» некролог Саши Тихомирова: то нам говорили, что такого поэта никто не знает, потом – что надо еще уточнить, каким образом он попал под электричку (не пьяный ли?), наконец – что если «ЛГ» напечатает, так и мы следом... Только когда вышла «Литгазета», всё и разрешилось.

9 февраля 1981 г.
Писал интервью с Баклановым. Долго не мог подобрать к нему ключик, пришлось провоцировать – попросил оценить свои сочинения по пятибалльной шкале, он взвился и стал перечислять: это у меня хорошо получилось, и это...
У Бакланова славная семья: тихая дочь Шурочка – студентка Литинститута, жена Эльга Анатольевна – абсолютный словесный портрет актрисы Гундаревой.
За чаем жена принялась вспоминать, как Григорий Яковлевич начинал: маленький сын, жили втроём на её учительскую зарплату, а он писал «Пядь земли». В итоге, говорю, всё окупилось? Григория Яковлевича моё замечание задело, но Эльга Анатольевна его успокоила: «Что ты, Гриша, кипятишься! Правда ведь, окупилось». (...)

27 марта 1981 г.
Вернувшись из командировки в Питер, обнаружил, что в моё отсутствие интервью с Баклановым вышло с купюрами: исчезла важная по смыслу фраза, а фотографию ополовинили, оттяпав руку. С текстом понятно: «Ад в нашей прозе описан подробно, потому что мы прошли через все его круги, а рая у нас пока никто не видел», –  такое цензуре понравиться не могло. Но вот рука чем помешала?
Пошёл к ответственному секретарю за объяснением. Лейкин был предельно  вежлив:
     – Про ад и рай пусть Григорий Яковлевич в своих книжках рассуждает. А фотографию перекадрировали по решению редколлегии – было высказано мнение, что это портрет не лица, а руки.
Вечером, когда отдавал Бакланову его портреты, Эльга Анатольевна заметила:
     – Правильно, что на этом снимке руку отрезали. Она здесь у Гриши получилась слишком загребущая.
У редакционной и семейной цензуры разные оценочные шкалы, но в результате они совпали. А по-моему – красивая писательская рука.

1 июня  1981 г.
Павлокл подарил мне («гуляке праздному, любимцу дев прелестных») свою пиэсу про Комиссаржевскую «Подайте моё королевство!», которую два месяца писал  у меня на глазах, а растиражировал через ВААП вообще за неделю. Край света, конечно, а теперь у нас начинается второй акт – попытка пристроить её в театры. Задумчиво глядя в окно, Павловский сказал: «Начнём, пожалуй, с Виктюка!»...

4 июня 1981 г.
Телефонное знакомство с ИГрековой (Павловский устроил, дав мне вести её рассказ «Скрипка Ротшильда»). Кроме того, что она закончила соседний МИИТ и   до сих пор кормится преподаванием, я про неё ничего не знаю, читал лишь повесть «Кафедра», но мне заранее интересны писатели, живущие в стороне от т.н. «литературной жизни». Мы хорошо поговорили, однако от интервью Ирина Сергеевна уклонилась: никогда не говорит о себе (тем интереснее будет добиться).

5 июня 1981 г.
У ответсека Лейкина существуют неписанные правила, кому что можно. Благому    на любой текст про Пушкина можно два разворота, а Чернову три полосы нельзя –  молод ещё. В итоге до последней минуты держу сокращения статьи Андрея «На тайные листы записывал я жизнь», а другой набираю номер Дмитрия Дмитрича, у которого, кроме доворённости с Лейкиным про некий текст, лишь выжимки из  прежних книг. Старый пушкинист уже кипит – у него билет на дневной поезд в  Питер, а тут я ему звоню и звоню. Наконец, доведя старика до крика: «Дайте мне ещё час!» – желаю ему счастливого пути и советую взять статью с собой. Едва его поезд отходит от перрона – иду к Лейкину с вопросом: «И где ваш Благой?», и как только злой Няма бубнит: «Занимайте второй разворот, чем хотите!» – отвечаю: «Вообще-то у меня третья полоса Чернова готова и проверена…».

8 июня 1981 г.
Когда договаривался с Рождественским об интервью, он попросил прислать вопросы за неделю до,  а сегодня категорически отказался говорить на диктофон.  Но за полчаса дожал Роберта Ивановича на свободную беседу, и в листок с вопросами он больше не заглядывал.
Спрашиваю Рождественского, почему у него нет учеников.
     – Пожалуй, действительно нет, – признаётся, – сам удивляюсь.
С риском получить от поэта по шее, я предположил: не потому ли, что от боковой ветви ничего не родится?
     – Наверное, так, да. Но я еще подумаю над этим...
Те, кто считает, что Роберт Иванович танк, ошибаются – человек он тонкий и очень одинокий.

29 июня 1981 г.
Юра Стефанович познакомил с Нагибиным – он никуда не спешил и пробыл в отделе часа два. Я не удержался – признался Мастеру в любви: еще мальчиком, поняв, что большого литературного дара мне Господь не дал, определил свой потолок – добротный беллетрист, на твёрдую «четвёрку», уровня  Нагибина.  Стефанович укоризненно покачал головой за спиной Юрия Марковича, а тот  меня поправил: «Я всё-таки беллетрист с натяжкой на крепкую «пятёрку».
Заговорили о Платонове, который у нас до сих пор полностью не опубликован. Нагибин сказал, что вдова сохранила коробку записных книжек – после выхода на западе «Котлована» у семьи все рукописи изъяли, а эту мелочь не тронули. Но Мария Александровна боится (не столько за себя, сколько за дочь) и никому  ничего в руки не даёт. А хорошо бы к этой коробке подобраться, там очень много  интересного. Я-то не прочь – было бы поручительство. Нагибин обещал порадеть.

10 июлям 1981 г.
В «ЛГ» и «ЛР» два дня в месяц – 10-го и 25-го – нерабочие, то бишь гонорарные дни: начиная с трёх часов, косяком идут авторы, при каждом шаге звеня бутылками. Поступь опытных писателей уверенна, дебютанты еще робеют. Виктор Веселовский, редактор отдела «Клуб 12 стульев», рассказывает:
     – Напечатал в «Рогах и копытах» три фразы чайника, выписал ему аккордно десять рублей. И входит он ко мне... с коробкой «Наполеона» – за сорок рэ! На пороге  достаёт бутыль и на вытянутой руке к столу. Я ему: «Ты мне взятку предлагаешь?» Гляжу, олух бутылку в коробку спрятал и задом к двери пятится – так ведь он совсем уйдёт! Ну и пожалел чайника: «Ладно, иди сюда – на твоё счастье, я взяточник!»

7 ноября 1981 г.
Поскольку наш с Щекочем детектив окончательно накрылся медным тазом, я освободился и месяц штурмовал Марию Александровну Платонову.
Признаться, я рассчитывал увидеть вариант Елены Сергеевны Булгаковой, но с МАП случай удручающий. То и дело слышу от неё: другие писатели оставляют вдовам квартиры, дачи и машины, а мне... и т.п. И разговор сразу начался с условия: все деньги за публикации – нам с Машей. – Да ради Бога, мне только  в радость.
Маша при этом стоит молча рядом, и на лице ее ничего, кроме раздражения. Она жутко похожа на отца, но те некрасивости в лице Андрея  Платоновича, которые придавали ему очевидное мужское обаяние, в лице дочери скомпоновались на редкость неудачно.
Самое скверное, что Мария Александровна, вроде бы и занимаясь тридцать лет  делами мужа, на удивление дремуча. В первый же день знакомства (Нагибин дал  мне роскошную характеристику) достала заветную коробку:
«Вот они – записные  книжки Платонова, здесь их около пятидесяти». Спрашиваю: что значит около? – давайте пересчитаем, ведь минутное дело. Пересчитали – ровно 25!
Дальше – хуже: в руки ничего не даёт, сама открывает книжку, читает: «Месяц как рыцарь  над миром». Эту фразу я уже видел в публикации Тюльпинова и сразу  споткнулся: абсолютно чуждый Платонову образ. Смотрю МА через плечо –   р ы д а т ь,  конечно же!
Записи в ужасном виде – карандашом и почти все полустёртые, почерк у Платонова жуткий – нужно составлять словарь букв...
Короче – работы пропасть, и приходить каждый день на Малую Грузинскую неразумно. Прошу: дайте в руки, под залог головы. Ни в какую! Ладно – приехали  вдвоём с Юрием Марковичем, в две глотки уговорили: стала выдавать по книжке под залог паспорта – возвращаю одну, получаю другую. За месяц считал три  книжки. Если и дальше такими темпами – до лета мне заделье обеспечено.

9 ноября 1981 г.
На редколлегии очень смешно главред Грибов сказал:
      – Рассказ про девочку, с которой по утрам все здороваются,  Елин сочинил. Это какой Елин, наш что ли? Твой рассказ, значит? Молодец, очень хороший рассказ. Неужели сам написал?..
Очень подмывало ответить, что не сам – Вильям Гиллер помог.

15 декабря 1981 г.
Колосов собрался на торжества по случаю юбилея Фадеева, велел составить справочку: где родился, что написал. Обложился книжками, а тут Юра Поляков влетел в кабинет, заглянул через плечо в лит.энциклопедию, похвалил:
     – Молодцы, что старика решили вспомнить! Жизнь Булыги достойна подражанья!
Я напомнил Юре, как Фадеев свою жизнь закончил.
     – Нам такой конец не грозит! – уверенно сказал Поляков (...)

19 декабря 1981 г.
В очередной приход к Платоновым (четыре дня назад) свалял большого дурака:  под вешалкой лежали две стопы журналов, МА сказала, что на помойку снести некому, у Маши руки не доходят. Я взял два десятка, сколько в портфель влезло. Дома посмотрел внимательно: почти все журналы прижизненные – со статьями Платонова экземпляры, присланные ему из редакций. Пять исписаны его рукой:  в одном исчеркал чужой рассказ – с комментариями на полях, на последней странице другого – замечательный афоризм, на третьем просто подписал свою публикацию... Сегодня прибежал за остальными – под вешалкой пусто, дошли-таки руки у Маши. И вспомнил, как после их переезда с Тверского бульвара на Малую Грузинскую по двору литинститутскому ветер бумажки гонял...
Сколько же безвозвратно потеряно!

28 декабря 1981 г.
Стучу по всем деревянным плоскостям – принесли гранки публикации Записных книжек Андрея Платонова  «Труд есть совесть»:   редколлегию прошли нормально,  у цензора тоже вопросов вроде бы нет,  но вздохну только после того, когда  откатают тираж.

7 января 1982 г.
В новогоднем номере вышел мой Платонов (сделал по записям из тех книжек, которые уже успел разобрать, публикацию на разворот), а нынче новый главный редактор Колосов, вернувшись откуда-то чёрен ликом, на ходу сорвал полосы «Труд есть совесть» с доски лучших материалов и затребовал меня для объяснений.  Попросив закрыть за собой дверь поплотнее, сказал жалобно: «Зачем вы это сделали? Меня сейчас вызывали... влетело по первое число. Половина этих записей – для романов, которые у нас запрещены... Только не убеждайте меня, будто не понимаете, о чём речь. Всё вы отлично понимаете...».
В общем, главный мотив: как посмел?

13 – 18 января 1982 г. / Киев      
Неделю собирал материалы в украинский спецномер. Пообщался с Мыколой Бажаном, Иваном Драчом, Виталием Коротичем; надыбал каких-то рассказов, стихов и  эссе, но всё это бездарно, серо и просто скучно – литература там не ночевала.
Все писатели жутко расторможены – назначаю встречу Ивану Драчу, жду его час в Союзе письмЭнников, выхожу курить на улицу, а пиит задумчиво стоит у стенда  с газетой и… читает!  Увидев меня – машет рукой и снова читает.  Подарил мне книжку – с украинской надписью, прочитать которую не могу при всём желании.
Во «ВсЭсвите» (их аналог «Иностранной литературы») тоже сижу полчаса – жду главреда Коротича, а он звонит секретарше, велит передать командировочному трубку:  «Товарищ Елин, выходите на улицу – я вам из дома, из лоджии рукой помашу!» И да: действительно, как Иван Драч, – МАШЕТ... Даю ему его же текст – выступление на пленуме писателей Украины (ясно, что ничего нового не скажет – пусть поправит для газеты с учётом прошедшего времени: полгода же прошло). Читает: «Успешно продолжают работать писатели...» – це ж помЭр... це ж тоже лжают работать писатели...» – це ж помЭр... це ж тоже помЭр...».  Вычёркивайте, говорю, – вычёркивайте.
Украинский классик Олесь Гончар позирует мне на мраморной лестнице – на фоне статуэта Ленина в нише – спесивый, преисполненный сознанием своего величия.

21 января 1982 г. 
Когда был на Украине – умер Варлам Шаламов:  всеми заброшенный, в спец-психушке (читай – на зоне, из пут которой он так и не высвободился). Страшная судьба – неизбежная: должен был явиться очевидец, который бы от первого лица поведал миру об ужасе советского ГУЛАГа, и Шаламову выпал жребий стать бытописцем сталинской Колымы.

25 января 1982 г.
Утром забежал в редакцию Володя Крупин. Копаясь в портфеле, извлёк скомканные белые хризантемы. Любопытствую, куда спозаранку с цветами?
     – На могилу Высоцкого еду. Там вся Таганка собирается, а я теперь их автор!
     – Ну так достань, не уродуй букет.
     – Никак не можно. Сейчас мне ещё в «Наш современник» зайти нужно, а если там цветы увидят – решат, что я вконец рехнулся. (...)

28 января 1982 г.
Всё-таки какая бесконечная тема «Слово о полку Игореве». То же его автор: Игорь Кобзев считает, что написал сам князь Игорь. Андрюша Чернов – что его ратники Боян и Ходына. А кандидат фил. наук писатель И.Баскевич из Курска –что автор точно его земеля–курянин. Тут и Виктор Жигунов написал о разгадке стихотворной формы. И Лейкин всё это затолкал в один разворот, мало – ещё и всунул туда же рецензию на книжку Равиля Бухараева. Меня от такого коктейля тошнит,  но для того, чтобы эту хрень как-то упорядочить, нужен действительно железобетонный аргумент. И я его нашёл. После того, как на понедельничной топтушке все хорошие слова о статьях были сказаны, и Колосов спросил, есть ли какие принципиальные замечания, «Только одно, – говорю. – «Слово...» – трагическая поэма о попранной свободе, о чести народа русского, а рядом – ля-ля про татаро-монгольское иго».
Колосов задумчиво протёр очки, распорядился:  «Передвиньте-ка Бухараева в другой номер, а оба текста про «Слово…» поставим целиком».
Подписав газету в печать, вечером спускаемся с главредом по лестнице, вдруг Михаил Макарович вопрошает: «Два дня из головы не выходит – какое отношение татары имеют к «Слову о полку...»? Не моргнув глазом, брякнул: «Так Фоменко и Носовский открытие сделали: половцы и печенеги входили в татаро–монгольский каганат!»...
Хорошо, ответсека поблизости не было – Лейкина на месте кондратий хватил бы. А поезд-то уже ушёл!

4 марта 1982 г. 
Сдавал рассказ Нагибина «Болдинский свет», нумеровал страницы – в середине пяти недостаёт. Обошёл по цепочке всех, кто читал рукопись:  куда  могли деться?  Не найдя никаких концов, в ужасе звоню автору. Юрий Маркович невозмутим: «Это моя вина. Уже по дороге к вам, в машине посмотрел рассказ  и понял:  пять страниц абсолютно лишние, утяжеляют повествование. Выбросил, и между кусками даже связку делать не нужно. Вот и вы, читая, не заметили...». Вспомнил, как Бакланов год назад бежал в редакцию, чтобы абзац восстановить: сколь разное у них отношение к своей прозе, притом что оба – писатели в общем-то одной качественной категории.

18 марта 1982 г.
Узнал, что в Москве сейчас находится любимый драматург Володин, раздобыл его столичный телефон, созвонился и пригласил в редакцию. К моему удивлению, он сразу согласился и сегодня пришёл знакомиться. И очаровал меня тотчас:  ум, юмор, доброжелательность, отсутствие даже малейшего намёка на звёздность – всё в Александре Моисеевиче сочетается просто и естественно. Мы  с ним тут же пошли гулять на Цветной бульвар – абсолютно весенний, залитый ярким солнцем, и там я отснял целую плёнку. А сейчас (в десять вечера) Володин сам позвонил мне и сказал, что давно не было ему так легко общаться. Горжусь.

29 марта 1982 г.
Скандал на планёрке – редакторат потребовал, чтобы из материала Берестова о Чуковском «Автору и деду моему» мы сняли все упоминания про Переделкино. Мои аргументы, что вчерашняя телепередача о Корнее вся снята  на его мемориальной даче, никакого результата не возымели – очевидно, что писательский еженедельник просто не хочет ссориться с СП РСФСР.
 
5 апреля 1982 г.
Днём завёз Каверину в Лаврушинский наш материал, и Вениамин Александрович прочитал его весьма придирчиво. Задержись у него ещё на час, имел бы возможность познакомиться с молодой прозаиней, о которой Каверин говорит с большой теплотой:
     – Внучка Алексея Толстого и Крандиевской пишет рассказы, сейчас начинает печататься. Очень талантлива... Нет-нет, ваш еженедельник в её дебюте задействован не будет – только толстые литературные журналы первого ряда.

23 – 30 мая 1982 г. / Элиста, Ставрополь,
Черкесск, Теберда, Домбай, Пятигорск
(...) Дни советской литературы на Ставрополье асфальтовым катком прокатились по хлебосольному краю: полсотни писателей нагрянули с дружеским визитом. А поскольку почти все классики взяли с собою жён, делегация получилась и вовсе безразмерной.
(...)  В Ставрополе писатели разделились на кучки: ветераны с жёнами отправились к целебным источникам в Кисловодск и Минводы, писатели-деревенцы – в совхоз «Изобильненский», а любители гор, к которым мы со Славой Тарощиной из «ЛГ» примкнули, – в Теберду и Домбай, чтобы через неделю встретиться в Пятигорске  и лицезреть почётного пятигорца дедушку С. В. Михалкова, открывающего там очередной памятник поэту М.Ю.Л., изваянный скульптором Аникушкиным.
29 мая 1982 г.
В Пятигорске я наконец взбунтовался – покинул опухших от пьянства собратьев и утащил с собой уже не упиравшегося Яна Зубра: пошли в саманный домик Лермонтова, оттуда – на старое кладбище, где поэт был похоронен, пока бабушка не вытребовала его гроб в Тарханы. Отходя от пятидневного обжорства, легко перекусили в дешёвой чайхане, а на закате кремнистой тропой взошли к Эоловой арфе. Потом спустились ко гроту Веры, сели на невысокий парапет. Глубоко внизу таял в вечерней дымке город Пятигорск, за полтораста лет в этом секторе почти не изменившийся, а из динамиков на крыше театра долетали до нас голоса гужующихся писателей.  И когда услышали, что сейчас горожан будет приветствовать словацкий поэт Ян Замбор, он в ужасе вскочил, чуть было не ринулся прямиком вниз, но спохватился, развёл руками, и оба мы освобождённо рассмеялись...
P.S.
С. В. Михалкова я всё-таки увидел. Издали – когда он по бумажке читал речь на открытии памятника М. Ю Лермонтову (три кадра я на него потратил). Потом с  писателями общаться «гимнюк» не стал – как почётный гражданин города, был  увезён с торжеств местным начальством.
Мой обратный железнодорожный билет пропал – вместе со всей делегацией был доставлен в аэропорт «Минеральные воды», прямо к трапу «ИЛа», на котором мы и вылетели в Москву.

1 июня 1982 г.
Прямо сказал Колосову, что про  т.н. «Дни литературы на Ставрополье»  я  могу написать только фельетон,  и отдал главреду жалобу Исы Капаева – вместе с  приблизительным подсчётом, во сколько обошлось краю это насквозь фальшивое действо. Спорить главред не стал, но попросил коротенько написать новостюшку:  что, где, кто участвовал.  Отпишусь, конечно, – командировку-то нужно закрыть.

4 июня 1982 г.
Пока ездил в Ставрополь, в редакции полностью обновили всю мебель: столы, диваны, стулья. И украшением кабинета теперь – трёхдверный красавец–шкаф с тонированными стеклами. А прежде на его месте торчал фанерный уродец на раскоряченных ножках – скособоченный, без стёкол и дверец, с расползшимися по швам ящиками. У меня та старая рухлядь была – НАПРИМЕР. Приходил законченный графоман, мялся, канючил: «Вы только помогите, наверняка ведь можно тут поправить, там подлатать...». Говорил ему, указывая на шкаф: «По-вашему, этот хлам – предмет искусства?.. Очевидно, что нет. Мы его, конечно, можем отремонтировать: сколотим заново, ящики починим, вставим стёкла,    дверцы на новые петли повесим и лаком покроем, но будет ли он после этого музейным раритетом? Так и с вашим рассказом, увы...».  А что теперь чайникам говорить буду?

7 июня 1982 г.
«Пушкинский праздник» – совместный 16-страничный номер «ЛГ» и «ЛР» Только потому и взялся  его делать, что у меня пропадали хорошие тексты Субботина, Озерова, Поздняева  и Чернова, а не в моих правилах, чтобы работа уходила на сторону.

7 сентября 1982 г.
Юра Стефанович уходит заведовать прозой в из-во «Современник». По такому случаю редакторат намерен сделать один отдел литературы, вкупе с отделом поэзии Саши Боброва, но я себе оговорил автономию – буду заниматься молодыми авторами, и чтобы никто ко мне не лез.

20 сентября 1982 г.
На юбилей (60 лет) ответсека Лейкина все отделы выпендрились, готовя подарки, а я остался один (Стефанович ушёл, Павловский болеет), денег после отпуска совсем нет, ну и придумал – склеил из детского конструктора ТАНК, в котором Наум Борисович всю войну просидел на границе с Японией. Когда я, после хрустальных ваз и настенных часов,  вручал юбиляру свой подарочек – «От впавшего в детство отдела русской прозы!» – редакция онемела от моей наглости (в 2 рубля 50 копеек уложился).  А Лейкин весь вечер катал мой Т–34 по накрытому столу, давя его гусеницами бутерброды и опрокидывая рюмки.  И только остроумная  Ася Пистунова–Святова поинтересовалась:  кто помнит, когда израильские танки вошли в Бейрут? («Ну, отдел прозы!»)

13 октября 1982 г.
Раиса Ахматова пригласила меня на банкет  по случаю закрытия  Дней Чечено–Ингушетии.  И на «веранде» ЦДЛа  я оказался за столом между Расулом Гамзатовым и Егором Исаевым, который смотрел на меня, смотрел, а потом спросил, откуда меня знает. Ваш любимый студент, говорю. Немая сцена.

11 ноября 1982 г.
Славный выдался день, морозный и солнечный. Утром обегал книжные магазины, до конторы добрался, когда все уже всё знали. Тем не менее, после обеда весь коллектив собрали в кабинете главного, включили телевизор. Когда пошёл  некролог:  «Политбюро, Центральный Комитет КПСС с глубоким прискорбием извещают...» – Лейкин патетически воскликнул: «Не верю!».  Я не сдержался, хохотнул,  и Ася Пистунова постучала указательным пальцем по моей коленке:
     – Учитесь властвовать собой!
Потом разбрелись по комнатам и мрачно квасили. Мы с Юрой Стефановичем скрылись в отделе очерка у Жоры Долгова, пить с которым, как говорил Фадееву Маршак, всё равно что играть на скрипке в присутствии Паганини.
После второго стакана Георгий Георгиевич обратил взор в окно и узрел непорядок – над Театром Армии гордо реял алый стяг. Долгов набрал номер служебной справочной, узнал телефон директора ЦТСА и тотчас с ним соединился – только одну фразу озвучил своим густым дикторским баритоном: «По всей стране траур, а у вас?..». Через минуту флаг пополз вниз по древку, и третий стакан мы выпили  за здоровье директора театра – чтобы его инфаркт не свалил...

...Вечером литконсультант принёс ворох рукописей, и лик его сиял: я гения нашел! Сказал ему, что в самотёке гениев не бывает, но готов посмотреть. Молодой прозаик из Красноярска, очередной Успенский в нашей литературе. Прочитал два рассказа и возопил: гений! гений!..  Ринулся с рассказами к ответсеку.
     – Никакой он, конечно, не гений, а таланта не лишён, – охладил меня Лейкин. – И проблем с цензурой у него будет много. Но такого крепкого автора «Литгазете» мы не отдадим. Через неделю полетите к Астафьеву в Красноярск, и с Михаилом Успенским познакомьтесь – отшейте конкурентов!

18 – 20 ноября  1982 г. / Красноярск
Двое суток провёл у Астафьева. Он только что вернулся из Новосибирска, где  выступил весьма неосмотрительно: на встрече с читателями получил из зала записку, которую написал если не идиот, то провокатор: «Как вы относитесь к коммунистической партии?» – и не сунул в карман (что следовало сделать), а прямодушно ответил: «Плохо отношусь. У меня с ней разногласия по многим вопросам...» – и высказался в лоб. Естественно, об этом сразу донесли в обком, и власти мигом отреагировали:  в аэропорту обкомовская машина Астафьева не встречала.  (...)
... В общем, от интервью Астафьев отказался категорически, но обещал дать новые рассказы. Нагрузил «Затесями» – для всех наших общих московских знакомых (для красноярского издательства стотысячный тираж огромен, а до столицы книжка наверняка не дойдёт).

21 – 22 ноября 1982 г. / Красноярск
На совещании познакомился с Олегом Корабельниковым, Романом Солнцевым, Сашей Бушковым. И с Михаилом Успенским, само собой.  Михаил Глебович занятный – типичный сибирский увалень, заторможенный и сумрачный, как все настоящие сатирики.
Говорю:
     – Ты знаешь, что ты гениальный писатель?
     – Ну.
     – И публиковаться ты замучаешься.
     – Ну.
     – Но готов поспорить, что буду редактором твоей первой книжки.
     – Ага, давай.

15 декабря  1982 г.
Девяностолетний Шкловский почти бестелесен:  в юности он играючи сгибал кочергу, а сейчас его рука совсем невесома. Говорит фрагментами, которые хаотично живут в его лобастой голове:
     – Ленинская революция в октябре могла бы вообще не получиться. Я командовал дивизионом броневиков, охранял Зимний дворец. Броневик – это большая огневая сила. В ту ночь я остался ночевать у своей барышни. Знаете, молодые любовники крепко спят. Проснулся, когда за окном стреляли. Проспал, и мои бронемашины так и остались в гараже. Керенский меня хотел за это расстрелять. Я вообще остался жив по ошибке...
На самом деле,  Виктор Борисович октябрь путает с февралём, Петроград с Киевом, Керенского – с Петлюрой и Скоропадским, а весь бурный 1917-й год он был в Персии, и правду о нём написал Михаил Булгаков, выведя Шкловского под фамилией Шполянский в «Белой гвардии».  Но в этом пусть разбирается отдел проверки.

21 января 1983 г.
Беседу со Шкловским на топтушке похвалили, но тут же и замечание сделали: слишком много пишу материалов «с ненашими авторами». Сказали, что мне следовало бы составить списочек предполагаемых персонажей, среди которых редакторат хочет видеть писателей «другой ориентации» (?!) –  Маркова, Алексеева, Проскурина. Обещал подумать. В конце концов, составить список не проблема, да и побеседовать не грех: мне они по-человечьи любопытны.

5 – 9 февраля 1983 г.
Открылось совещание молодых литераторов Сибири. Конечно же, самый  многочисленный семинар – у Распутина: его мнение особенно ценно. В первый  день обсуждали очень сырые рассказы, где были только ирония и грусть,  но Валентин Григорьевич вдруг заговорил не о конкретной прозе, а о тенденции:
     – Это всё от Зощенко, а нам такой литературы не надо. Я сейчас читаю «Затеси» Астафьева – вот это книга, вот как надо писать!..
Тут я не сдержался – сказал, что если вся наша литература будет состоять из одних «затесей», на ней можно сразу крест ставить. На мою голову, зал шумно захлопал, и это вывело Распутина из себя: не дождясь перерыва, вытащил меня за дверь, в глазах неподдельные слёзы:
     – Как вы можете хорошо отзываться о Зощенко! Ведь Платонова чтите, а вот он автора «Голубой книги» ненавидел!..
Володя Крупин попытался встрять:
     – Не обижайся на Валю, он сейчас в очень нервном состоянии. Я вас помирю.
Собственно, мы не ссорились – сразу и окончательно разминулись.
(...)  После прощального банкета, пошли на Байкал – на место, где погиб Вампилов. Оказалось, он не утонул:  сам выгреб на берег,  и тут прихватило сердце – его шевелить нельзя было, а местные мальчишки принялись искусственное дыхание делать, давили на грудь...
В конце своих воспоминаний, Распутин выдавил: «Хорошо, Саша вовремя умер – не видит, что с его страной сделали. Ему бы больно было...»

25 февраля 1983 г.
Стоило мне отлучиться из редакции, как это сразу обернулось глупостью – по распоряжению Лейкина портрет Самойлова  (по-моему, вполне удачный, если  учесть его больные глаза) по контуру вырезали из фона и превратили в коллаж.  Моё недоумение Наума Борисовича просто разозлило:  «А вы считаете нормой, что еврей снят на фоне кирпичной стены? – его расстреливают, что ли?» 
Этот  аргумент мне даже в голову не мог прийти, но у редколлегии свои заморочки.

14 марта 1983 г.
Выдержал чудовищный бой на редколлегии – все как упёрлись в стих Ерёменко про Неопознанный Летающий Объект, так и требовали хором его снять. Упросить удалось только не снимать совсем, а заменить другим Сашиным стихотворением. Заменили – Лейкин с Колосовым, на час запершись в кабинете, сами выбрали:
               «…Недомоганье. Тоненький компот.
               Одна больная гласная поёт,
               поёт и зябнет, поджимая ноги,
               да иногда замрёт на полдороге,
               да иногда по слабенькой дороге
               проедет трикотажный самолёт…»   

22 марта 1983 г.
Колосов выразил мне «фэ» за стихотворение Ерёменко:
     – Как же мне надоели читатели: спрашивают, не сошла ли с ума «ЛитРоссия», и как вообще понимать такую поэзию!  (Гениальный «тоненький компот» всех убил!)
     – А вы, – говорю, – этих идиотов посылайте на...
     – По-вашему, Сергей Владимирирович Михалков тоже идиот?! – взорвался Колосов.
Да упаси Бог! – он просто в старческом маразме.

24 марта 1983 г.
Появился Женя Попов – весёлый, хоть и сильно помятый (три года расплаты за участие в «Метрополе» даром не прошли). Отчитался, что за это время написал полсотни рассказов, и хорошо бы их куда-то сосватать. Легко сказать, только с «метропольским» ярлыком по редакциям ходить бесполезно. Зная трусоватость «ЛитРоссии», мог предложить лишь один вариант – попросить врез у Феликса Кузнецова: он метропольцев травил, ему их и отмазывать. 
Идея Жене понравилась – тут же натюкали письмо в СП Феликсу Феодосьевичу. Не держа камень за пазухой, я известил об этом Лейкина, и он мудро заключил: «Даже если ФФ такую бумаженцию подпишет, пусть Попов с ней в «ЛГ» идёт, и  если там получится – мы тут же следом...» (...)

18 мая 1983 г.
Звонил Распутину, записывал его прощальное слово о Фёдоре Абрамове (умер  14-го). Послушать Валентина Григорьевича, так судьба писателя определилась  тогда, когда он случайно был обнаружен похоронной командой, а потом первую блокадную зиму провёл в ленинградском госпитале.  Я попытался задать вопрос, что побудило его сделаться следователем СМЕРШа и сколь сильно этот факт биографии повлиял на то, что Фёдор Абрамов – уже аспирант ЛГУ – участвовал в травле «космополитов» Эйхенбаума и Азадовского.  На это Распутин ответил, что ничего про космополитов не знает, для него Абрамов – совесть русской нации, о чём он и хотел бы сказать над его гробом.

20 мая 1983 г.
Вышел мой, ещё с Марией Александровной подготовленный, Платонов – Лейкин настоял,  чтобы эта подборка из записных книжек называлась «Мой новый путь» (у меня было гениальное – «Деревянное растение»).
Конечно, я слукавил: написал,  что публикация М.А.Платоновой – подразумевая покойную Марию Александровну, а гонорар по разметке выписал дочери Марии Андреевне, очень надеясь, что она перестанет ерепениться. Зря надеялся – ответом на посланные Маше газеты  была полная тишина, ну да мне не привыкать – главное, что тексты Платонова вышли.

27 мая 1983 г.
Маша Платонова накатила на меня телегу главному редактору: хитростью проник в их дом, воспользовался доверчивостью вдовы, попрал этические нормы... (не получилось у Тюльпинова удержать её от глупостей). Колосов сначала потребовал объяснительную, а сегодня вызвал на беседу. Говорили нудно и долго – незаметно свечерело, а мы всё сидели в потёмках, как два дурака.
     – ...Три года у нас работаете, а мы про вас ничего не знаем.
     – Что мешает? Вам известно, где я живу, вот и заехали бы как-нибудь на чаёк или водочку. Не как генерал к рядовому – как к собрату по цеху...
Эта незатейливая мысль показалась Михал Макарычу столь абсурдной, что он не сдержался:
     – Почему вы ничего не боитесь? Ладно за себя, так у вас дети есть, надо о них думать.
Тут уже я не стерпел:
     – Самое большее, что вы можете, это уволить меня, даже с волчьим билетом. Но я умею делать руками массу полезных вещей: плотничать, книжки переплетать. И работу всегда найду. А вот вы чего боитесь – не понимаю. У вас и детей-то нет...
Последнюю фразу сказал зря – больная для Колосова тема. Он процедил сквозь зубы, что больше меня не задерживает, и я понял: ещё одним врагом прибавилось.

21 июня 1983 г.
Евг. Евтушенко 50 лет и по такому случаю ему дали Орден Трудового Красного Знамени.  Мы эти события уже прозевали, и Лейкин с Колосовым вызвали меня – спросили, не хочу ли сделать большую беседу с юбиляром.  Самое смешное, что   вот так, наспех, – не хочу (надо было раньше думать).  А если уж  «ЛитРоссия»  очень хочет что-то напечатать,  то я бы напомнил читателю, как двадцать лет  назад  наша газета  с подачи Хрущёва трахала Е.Е. и его друзей во все дырки – почему бы не перепечатать из номера «ЛР» от 5 апреля 1963 года форменный донос на Евтушенко, Вознесенского и Аксёнова под названием «Докатились!»?   Жаль, что Лейкин и Колосов моё предложение не одобрили.

14 июля 1983 г.
Бывают такие дни, когда в редакции вдруг – не сговариваясь – сходятся старые друзья, каждый из которых лучше новых двух,  и сегодняшний четверг как раз  оказался таким. Первым пришёл Димыч, который вообще в «ЛитРоссии» меня  не навещает (просто был рядом и вспомнил, что у нас тут хорошо кормят).  За ним появился поэт  Володя Друк, следом прозаик Витя Посошков.  Потом Гена Смолин (пролётом из Ленинграда в Красноярск), художник Илья Нарижный и наконец афоризмист  Голобородько. Поскольку номер ещё не был подписан, а мы гурьбой перебрались в буфет,  Лейкин  через час прислал за мной курьера: «Наум Борисович просит передать, что день взятия Бастилии у нас не является  праздничным днём!»

22 августа 1983 г.
Пожалев нищенствующего классика Голобородько,  дал ему заработать сотню–другую ответами на самотёк, что у нас делают внештатные рецензенты (50 коп. – ответ на полстраницы,  рубль – за целую), ну Владимир Ильич и постарался…
К рецензиям (в 99 случаях из 100 – с уведомлением об отказе в публикации) высоких требований не предъявляется (главное – чтобы вежливо), и обычно в редакции за рецензентами не перечитывают. Абсолютно случайно на глаза мне попались копии Голобородькиных писем, когда первые их экземпляры уже были вложены в конверты и ждали отсыла. Покоившаяся сверху рецензия  поразила краткостью:
          «Уважаемый  N.N., – писал Голобородько. – Поздравляем Вас: Вы
          законченный графоман и Вашу ахинею никто нигде никогда печатать
          не будет. Желаем Вам дальнейших творческих успехов!»
Фамилия адресата была мне знакома: автор нескольких десятков книг прозы, один из старейших прозаиков российской глубинки и секретарь областной писательской организации, ко всему земеля нашего главреда и большой друг газеты. Холодный пот прошиб, как представил лицо этого писателя, получи он из любимой редакции такую цидулю.  В ужасе перелистнул – вторая дословно повторяла предыдущую. И пятая, и двадцатая... – все 50 Голобородько написал будто под  копирку, только фамилии  и менялись...
Почту вовремя удалось перехватить, письма Голобородько и все их копии спешно уничтожили, а самому  Владимиру Ильичу в приработке пришлось отказать. К чему он отнёсся философски, сказав:
     – Когда денег нет, они начинают пахнуть!

12 октября 1983 г.
Заказная книжка к юбилею «Советского писателя» у меня горит синим пламенем: только Бондарев, Кожевников и Грибачёв говорят правильные слова, а звёздные старики ершатся и сводят счёты друг с другом. И полоса невезения не кончается: позавчера Леонид Леонов свой текст кое-как подписал, а дальше – опять приходится ходить и канючить.
Говорю Катаеву: может быть, вспомните что-то еще не напечатанное о Горьком?    
     – Только непечатное. При Горьком, например, было невозможно рассказать антисоветский анекдот. Он был абсолютно твердокаменный большевик! Как и Есенин, которого все обожали, он дверь в Кремль ногой открывал...
Осторожно высказываю просьбу совписовского начальства:
     – Может быть, погуляем по переделкинским дорожкам? –  как бы между прочим, позовём с собой Каверина, я ваш диалог запишу, сфотографирую вместе? 
Валентин Петрович серьёзно спрашивает:
     – А что, разве есть такой писатель?  У меня за забором живет какой-то пенсионер Каверин, я с ним изредка здороваюсь.
От Катаева – к Каверину: поговорим про «Два капитана», «Исполнение желаний»?
     – Сколько можно!.. Готов рассказать про Серапионовых братьев, обэриутов, но только если вы заранее заручитесь согласием литначальников – они о настоящей литературе слышать не хотят...
В издательском архиве, куда я временно допущен, лежат замечательные записки покойного Исидора Штока:
«Когда взяли автора «Конармии», я побежал к Катаеву:
     – Валя, что случилось с Бабелем?
     – Кто вы такой и зачем задаёте провокационные вопросы?! – Валентин Петрович вскочил из-за стола, побелел лицом: – Я вашего Бабеля не знаю, мы вообще виделись один раз, и то случайно!»...
Увы, пока Катаев и другие герои той эпохи живы, напечатать это не получится.

21 ноября 1983 г.
Всё-таки личные отношения – момент весьма щекотливый. Два месяца назад дал Чернову на рецензию книжку Юры Гейко «Сайга». Андрей писать отказался:  на «троечку» повесть. Потом у меня дома застал он автора с женой, и Марина  Дюжева своим актёрским обаянием Чернова проняла:  перечитал он книжку – не такая уж и плохая.
Нынче рецензия вышла в «ЛР», идём с Андреем по коридору – навстречу Щекоч, издали кулаком грозит: «С ума сойти! – мои друзья хвалят моих врагов!..»

18 декабря 1983 г.
Нагибина последнее совещание молодых, похоже, доконало: за месяц получил от него рукописи пятерых авторов – с одинаковыми записочками: «Помотрите, и если соберётесь печатать – напишу врез». Все рассказы пустые, бессюжетные, со множеством огрехов, и по отсутствию пометок на полях машинописи, которые прежде Юрий Маркович делал в изобилии, понятно: не читал, не смотрел даже. И  в разговоре посетовал, что стареет, сил мало, и нужно успеть ещё со своими делами разобраться...

29 декабря 1983 г.
Звонил Юра Гейко – снова благодарил за черновскую рецензию (считает, что именно благодаря ей у него наконец тронулась повесть в «Новом мире»). Едва  с ним поговорил – прорезался Юра Поляков: озадачен, какая волосатая лапа толкает Гейко – не сам же этот шоферюга такой пробивной.  А что если сам?

7 – 8 февраля 1984 г.
«ЛитРоссия» взяла шефство над Институтом Склифосовского: теперь с утра до полудня несу трудовую повинность – затираю кафельные швы в реанимации и  мою коридор в морге нового корпуса.  Работаю с душой – есть шанс самому там  однажды оказаться.

9 февраля 1984 г.
Вышла наша с Окуджавой беседа  «Всё зависит от таланта»  (четыре месяца лежала). Текст которой Булат  Шалвович увёз в Малеевку и там,  при обилии свободного времени,  принялся его править – полностью переписывал заново  свои же слова, спохватился только на третьей странице. После чего написал на полях: «Правку не учитывать!», зато у меня теперь три рукописные  страницы БШО.

27 февраля 1984 г.
Очередное открытое партсобрание – по укреплению дисциплины и наведению порядка.  Теперь –  если зачем-то отлучаешься из редакции – должен отметить время своего ухода и причину отсутствия на рабочем месте в спец.журнале на   столе у секретарши ответсека.  Хулиганим, конечно: телекритик  Алёша Ерохин  пишет: «Отсутствую весь день – дома смотрю телевизор».

15 – 21 мая  1984 г. /  VIII Всесоюзное совещание молодых писателей
Почти все имена участников хорошо известны, самые яркие среди дебютантов – Михаил Успенскии; и Татьяна Толстая (её дебют подготовлен лучше других, прав был Каверин). На подведении итогов замечательно сказал Бакланов:
     – Было время, когда руководители нашеи; страны цитировали писателей. Теперь – наоборот. Так пусть нынешние молодые всё поставят на свои места.
И примечательно оговорился литгенерал Георгий Мокеевич Марков:
     – Мы, писатели старшего   п о х в а л е н и я...

14 июня 1984 г.
Сегодня «ЛитРоссию»  обсуждали на правлении СП РСФСР (то есть Бондарев, Алексин, Поволяев, Ляпин и проч.)...  Начальство вернулось из Союза в страшном виде – досталось им на орехи, но коллективу ничего рассказывать не стали, только сказали: работайте!

3 августа 1984 г.
Выпустил выборку из «Дневника»  Жюля Ренара, которую сделал по дороге в  Сухуми в расчёте на верную публикацию – а этом году его 120-летний юбилей. Так оно и вышло: окупил поездку.

7 сентября 1984 г.
Опять облом: у меня слетела из номера рецензия на фильм «Чучело». Лейкин  сразу предупредил: фразу насчёт того, что когда с церкви сбиты кресты – там  всегда поселяется нечисть, он вычеркнет. Равно как и финальную: старик и   девочка покидают свой город не глядя назад, потому что обернуться – значит превратиться в соляной столп. Я сказал, что текст без этих строчек подписывать  не стану, его пустили по членам редколлегии, и общее мнение, естественно, оказалось единодушным.  (...)

8 октября 1984 г.
Потратил на планёрке всё своё красноречие, чтобы снять убогий материал «Мишель + Таша» (дурацкая история любви Лермонтова, насквозь придуманная), и я никак не мог понять, отчего после каждого моего слова у сидевшего рядом Лейкина ходуном ходила коленка. Потом понял:  авторы – жена и муж, друзья  Наума Борисовича, который, не дожидаясь решения редколлегии, уже заказал иллюстрацию, да ещё и дорогому художнику.  Чувствую, что этого позора Лейкин мне не простит никогда  (зато статью Чернова успешно отстоял).

11 октября 1984 г.
Текст Чернова  «А он, мятежный...».  Из всех многочисленных догадок Андрея эта самая убедительная.  Всех нас подводит новый стиль:  ссора Лермонтова с Мартыновым произошла не 26 июля,  а 13-го – по ст. стилю – то есть ровно в годовщину казни декабристов (15 лет!), которых компания друзей и поминала на вечере в доме Верзилиных. Мартынова во взрослую компанию не взяли, весь  вечер был вынужден развлекать скучающих дам, и потому был на взводе. Уходя сказал что-то вроде:  «И жандармский полковник Кушинников наверняка не спит, и очень много дал бы, чтобы узнать, по какому поводу вы нынче пьёте».  И злой на язык поручик ответил: «А ты пойди стукни!» (по другим версиям: «Делай, что решил!» – как Иисус Иуде). Тут уже не до слюней:  «Завтра на склоне Машука!... На пяти шагах!..». И 15-го июля в пять часов вечера... По-моему, всё абсолютно достоверно.

18 октября 1984 г.
Вдруг почувствовал, что Лейкин объявил мне войну:  Ася Пистунова без моего  ведома поставила в очередной номер рецензию на «Чучело» (сама поправила, чтобы не пропадала), и Лейкин снял её  В ТРЕТИЙ РАЗ,  отчитав уже меня – за то, что я никак не угомонюсь.

20 октября 1984 г.
Умер Вадим Кожевников. Год назад в нашем интервью обыграл его рассказ, как редакторы «Советского писателя» правили роман «Щит и меч»  (весь целиком переписали) и понесли автору на визу, чего Вадим Михайлович просто не понял. А тут сообразил сразу – вычеркнул весь этот кусок целиком, бормоча: «Неужели  я мог такую глупость сморозить?»  Потом всучил для «ЛР» главу из нового своего шедевра «Корни дуба» и с этим бредом Павловский месяц провозился, зато дал  ему мудрое название «Корни и крона».

18 ноября 1984 г.
Телефонный звонок домой: «Говорит редактор «Молодой гвардии» Николай Машовец...». Я хохотнул и положил трубку – шуточки, ага: не может мне звонить Чебурашка, травитель Остёра и Успенского. Однако он перезвонил:
     – Почему-то разъединилось... Мы перепечатываем ваш рассказ в коллективный сборник «Категория жизни». Хороший рассказ, одна к вам просьба: там дважды встречается слово «пацаны», так вот чтобы его не было.
Сказал Машовцу, чтобы исправили на «мальчишек», и полюбопытствовал:
     – А чем, кстати, это слово плохо?
     – Мы с ним боремся.
     – И с фильмом Динары Асановой «Пацаны» тоже?
     – Это отдельный разговор! – брякнул Машовец и положил трубку: ни здрасьте, ни досвиданья.
Новое поколение молодогвардейцев – борцы со словом пацаны.

10 декабря 1984 г.
Лейкин спросил, не могу ли я организовать некролог Виктору Шкловскому от Конецкого. Позвонил в Питер без особой надежды: завтра похороны, Конецкий наверняка уже в Москве. Услышал весёлое ворчание Виктора Викторовича:
     – Почему я дома? А что я в вашей столице забыл?..
Онемел, поняв: за пять дней никто не осмелился сообщить ему о случившемся. Когда выговорил, Конецкий просто послал меня на хер с такими шутками и  бросил трубку. Через вечность он перезвонил: извинился за грубость, сказал,  что идёт за билетом. И перезвонил через час:
     – Доехал до кассы и передумал – если приеду, положите и меня рядом. Не могу увидеть его мёртвым… Он ведь летом мне письмо прислал: попрощался, а я не понял. Думаю, что те слова, которые, как всегда бывало у него, – раздёрганны, неожиданны – всё равно они будут самыми главными... Записывай:
          «Знаю ли, что такое ничто, как закругляется сожжённая сторона
          под названием жизнь?.. (...)

3 января 1985 г.
На общередакционной топтушке неосторожно сказал, что ни в одной литературе мира в год не пишутся 150 хороших рассказов. После чего главред сделал свой вывод: «Хотите предложить, чтобы наш еженедельник печатал не полтораста, а  сто рассказов в год?».  Боюсь, меня заподозрили в том, что хочу облегчить свою жизнь.

5 апреля 1985 г.
Вышла моя беседа с Виктором Конецким («Пятьдесят на пятьдесят»).
В редакцию  пришёл симпатичный парень  Денис Новиков:  оставил  подборку стихов – замечательную,  но это никак не для «ЛитРоссии».  Вечером у меня с хорошей компанией: смотрели на видео «Репетицию оркестра» и «Город женщин».

7 апреля 1985 г.
В редакцию позвонил странный человек с вопросом:  как «Литературная Россия» отмечает 50-летие Постановления ЦИК и СНК СССР от 7 апреля 1935 г. «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних», по которому высшую меру наказания разрешили применять к детям, начиная с 12-летнего возраста. Никак не отмечаем – «не наша тема», как говорит Наум Борисович. (А чья?)

25 апрель 1985 г.
Заглянул Берестов – за газетами и гонораром. Сидеть в редакции не хотелось, пошли на Цветной бульвар. Спросил, ждёт ли он от очередного генсека чего-то путного. «Не только жду, но и уже дождался», – довольно сказал Валентин Дмитриевич... (...)

7 мая 1985 г.
За Берлинскую операцию быть бы Павловскому Героем Советского Союза, но  при штурме вокзала проворонил фаустпатронника в своём тылу и потерял весь орудийный расчёт, так что удостоился лишь пятого ордена. Накануне  40-летия Победы получил из ГДР открытку-поздравление от пионеров-эфдеёдлеровцев, с прелестными грамматическими ошибками:
          «Дорогой Пиня Исаакович. Поздровляем Вас! Мы знаем,
     что Ваша пушка обеспечила подход совеских танков к Рейхстагу
     врезультате чего был  целиком разрушан Берлинский вокзал.
     Такие солдаты, как Вы, обеспечили  Победу над гитлерисмом.
     Желаем Вам крепкого  здоровья и успехов в труде!
     Берлинский вокзал досих пор не восстановлен».
Ай да Павел Исаевич!

19 сентября 1985 г.
Самомнение Вениамина Смехова не знает границ – уверен, что название его рассказа «СУПРУГОВОРОТ» замечательное, и разубедить в этом невозможно. Понимая, что все мои аргументы Вене мимо ушей,  я попробовал науськать на  него Лейкина, который только плечами пожал:  «Сами этого актёра зачем-то привели, сами с ним и работайте! Он и актёр-то никудышный!»...

13 октября 1985 г.
Хотел Кир Булычёв получить гонорар (с февраля лежит – за рассказ «Любимый ученик чародея»), а деньги не выдают – выписали не на паспортную фамилию, а на псевдоним. Пошли к ответственному секретарю. Лейкин пожал плечами:
     – Можейко так Можейко.
     – Это еще не всё, – говорит Булычёв. – По документам я не Кир, а Игорь Всеволодович.
     – А Кир откуда взялся?
     – Мою жену зовут Кира.
Тут ответсек не сдержался:
     – Превратили литературу чёрт знает во что!

22 января 1986 г.
«Дети  Арбата» – роман  подчеркнуто  автобиографический.  Хотя,  конечно, действительное в нём художественно  трансформировано.  Это моя главная книга. Прежде у меня не было автобиографических книг о войне, а тут,  во второй части, я буду описывать события,  в которых сам  участвовал:  битва под Москвой,  Сталинград,  форсирование Вислы и Одера,  штурм Берлина...».
Весь этот абзац вылетел из интервью вместе с вопросом: «Над чем работаете?». 
Было без чего-то десять, я позвонил Колосову домой,  и гнев главреда был страшен:
     – Мало того, что вы звоните ночью,  так ещё и объяснений требуете! Это я требую, чтобы вы завтра же написали объяснительную записку,  зачем хотели протащить в газету антисоветскую (!?)  информацию!..

23 января 1986 г.
С утра написал главреду объяснительную – каяться не стал,  а вопрос задал:   как  и почему из уже прошедшего цензуру интервью с Анатолием Рыбаковым оказался выкинут весь абзац о планах писателя и его ответ про «Детей Арбата»?
К полудню собрался редакторат «Литературной России», плюс парторг Юра Гусинский и профорг Слава Сухнев. Когда заходили в кабинет, Гусинский шепнул: «Не дрейфь, поборемся. Не сорвись только!»
Отчихвостили меня  замы главреда и  ответсек по полной программе:
     – Вся беседа с Рыбаковым – с идеологическим душком...
     – Это провокация, цель которой – столкнуть лбами...
     – И не надо делать вид, будто ничего про «Детей Арбата» не знаете!.. Наверняка читали рукопись, Рыбаков её всем суёт...
Последним говорил Колосов:
     – Из этой наглой объяснительной записки вытекает, что не он, а мы виноваты.  А почему я должен отчитываться перед своими сотрудниками,  каким образом принимаются решения?  Вот у меня на столе два телефонных аппарата без диска...  куда надо аппараты...  так что, я свои разговоры по ним должен на весь коридор транслировать?..
Наговорившись, стали думать, что с провокатором делать.
     – Нужно вынести строгий выговор с предупреждением.
     – И повесить его в коридоре, чтобы все спрашивали, за что именно?  А он будет гоголем ходить?.. Выговор дать, но пусть просто распишется,  что с приказом  ознакомлен.
     – И какой в этом резон?.. Глупо давать такой выговор.
Долго молчали. Тогда инициативу перехватил парторг:
     – Время сегодня такое, что нужно быть очень гибкими. Рыбаков, конечно, свой роман скоро напечатает. И мы опять закажем Жоре интервью с Анатолием  Наумовичем,  да ещё и премию  за лучший материал дадим, – проникновенно  сказал Гусинский. – Полагаю, наш сегодняшний разговор, прямой и дружеский, пойдёт ему на пользу. Скажи всем, как ты себя у нас чувствуешь?
Меня колотило, я себя не контролировал:
     – Как Рихард Зорге у японцев. С одной разницей – он понимал, о чём они говорят,  а я нет.
     – Пошёл отсюда прочь! – сказал Славка Сухнев. – Вон отсюда, кому говорят!
И я вышел.
И ничего мне в итоге не было, даже выговора.

3 марта 1986 г.
Зам. главного редактора Киреев на утренней летучке развил мысль, что т.н. «перестройка», на которую берёт курс обновлённая КПСС, рассчитана на 20 ближайших лет. То есть они собираются перестраиваться ВЕЧНО.

14 марта 1986 г.
Без особой надежды на опубликование написал злобную статью про нынешнюю прозу – говённую, которой у меня весь шкаф забит.  На всякий случай показал Лейкину, а он вдруг пустил её по редколлегии и та решила срочно напечатать – вдобавок не под моей фамилией, а как редакционную (угадал я в кои-то веки). Сегодня вышла – «Днём с огнём» – висит на доске лучших материалов. В лист!

21 марта 1986 г.
Медведь в лесу сдох – вдруг вечером домой позвонил главред Михал Макарыч Колосов – с душевными словами про недавнюю статью, которые вполне мог бы  сказать  и на работе (сегодня же  днём виделись). Вообще хвалил – после ухода   Юры Стефановича отдел прозы ни только не развалился, но и «окреп» (?! – а Павла Исаевича главред похвалить не хочет?)  Подозреваю, что-то интересное происходит – уж не пропустили часом  в печать «Детей Арбата»?

30 апреля 1986 г.
Три дня назад на «чердаке» Мессерера писал интервью с Ахмадулиной.
О том, что случилось в Чернобыле, мы ещё не знали. Говорили о литературном ремесле, о поэтическом дебюте, о любимых поэтах, о «счастливой звезде». (...)

12 июля 1986 г.
Читаю в «Огоньке» рассказ Золотухина, как на съёмках в алтайской деревне он  стал свидетелем того, как при нём Высоцкий в один присест написал «Баньку по-белому». Четыре года назад эти воспоминания были сняты редакторатом уже  из полосы «Литературной России» – тогда это было несвоевременно. Что теперь  изменилось? Только ли то, что «Огонёк» в мае возглавил сразу же сбежавший из радиоактивного Киева  Виталий Коротич?

24 июля 1986 г.
Поскольку на любом собрании, длящемся больше четверти часа, я непременно засыпаю, придумал себе индивидуальный будильник:  вешаю на палец ключи, и  едва клюю носом, они тут же падают на пол. Думал, что никто этой моей хитрости  не замечает.  А сегодня засиделись на редколлегии, и Колосов говорит:
     – Давайте закругляться,  а то Елин уже в пятый раз ключи уронил.

29 августа 1986 г.
Пригласил на работу в наш отдел симпатичного прозаика Женю Некрасова, ктр работал в аптеке, а поскольку он не хотел бы прерывать свой трудовой стаж – подписал у начальства ходатайство, и Женю без вопросов оформили переводом... с должности провизора – в корреспонденты (смешно, но почему нет?).

12 сентября 1986 г.
Напечатал в «ЛР» рассказ « – Официант!» (давний, чуть поправив): использовал служебное положение в личных целях,  чтобы не терять объём книжки, потому и схитрил – он уже доложен в вёрстку.

29 сентября 1986 г.
Пришла вдова Казакова:  отдавая свой текст и домашние фотографии – мялась, хотела сделать мне какие-то замечания по рассказу «Жалость» (подозреваю,  что Юрий Павлович у меня не совсем такой), но всё же ничего говорить не стала.
Делать публикацию практически не из чего: все разговоры, будто у Казакова в  столе осталась замечательная проза, – редакторские фантазии: ничего нет, есть   только школьная тетрадочка, где в два столбика названия будущих рассказов –  названия и ничего больше.

3 октября 1986 г.
Выпустил в «ЛР» подборку из дневников и записных книжек Юрия Казакова 1949 – 1966 годов  (вдова поставила под публикацией фамилию их больного сына).
«Жить – значит вспоминать, жизнь – воспоминание. У нас впереди пустота,     мы будто спиной туда идём, оборотив лицо назад, и всё видим, вспоминая себя  в прошлом»  (24 авг. 1959 г.)

10 октября 1986 г.
Василий Борисович Ливанов принёс небольшую сатирическую повесть «Иван,  себя не помнящий» –  очень смешную, стилизованную под Гоголя и  с такими узнаваемыми персонажами, что наша перестраховочная  «ЛР»  на публикацию   вряд ли решится. Лейкин заранее раздражается: не много ли актёров решили  прозу писать, а я их зачем-то приваживаю?

14 – 20 октября 1986 г.  / Воронеж
Очередная командировка в Воронеж началась с конфуза. Заранее, за две недели  до поездки послал Ивану Евсеенко большой конверт с текстами на адрес журнала  «Подъём». Утром являюсь в редакцию – секретарша при моем появлении странно  гыкнула. Я в кабинет к Ивану – он тоже ведёт себя как-то игриво, что ему вовсе не свойственно. Спрашиваю: не получил мое письмо? «Доставили... – кидает на стол фирменный конверт «ЛитРоссии», грязный и замусоленный, с огромным  красным вопросительным знаком. – Но вообще-то в нашем городе такого  журнала нет». Смотрю – на конверте моей рукой чётко написан адрес: редакция журнала «ПОСЕВ». «Интересно знать, о чём ты думал, – смеётся Евсеенко. – А командировку, случайно, не в Мюнхен оформил?»...
(«Никогда ещё Штирлиц не был так близок к провалу».)

20 октября 1986 г.
В последний день Олег Ласунский устроил мне встречу с Натальей Штемпель – той, о которой писал Мандельштам:
                Наташа спит. Зефир летает
                Вкруг гофриро’ванных волос...
От тех волос остались лишь одни воспоминанья, но своё обаяние Наталья Евгеньевна сохранила:  ироничная, смешливая – живая.
Поразительно, что, бежа из Воронежа от наступавших немцев, она из всех вещей взяла лишь книжечку стихов опального поэта с его автографом. И сохранила её до сих пор.
Пока пили чай – интересовалась, что почитать в периодике.  Мне расспрашивать  её в общем-то не о чем (что помнила – всё написала), но альбом (специально для прихожан склеила) из приличия посмотрел. Главное – благодаря Штемпель, я ауру того времени ощутил.

15 декабря 1986 г.
В поезде «Москва-Новгород» соседи по купе оказались душевные: Сергей Есин, Руслан Киреев, Игорь Дедков (давно мечтал с ним познакомиться, вот и представился случай). Залыгин с Крупиным ехали в СВ, однако на глоток   коньяка пришли к нам:  полчаса поговорили о задачах нашего вояжа.  Поездка обещает быть замечательной – под знаменем «Нового мира», которое Сергей Залыгин решил развернуть в старых русских городах:  перестройка там идёт  со скрипом, и без писателей никак...

16 – 20 декабря   1986 г. / Новгород,
Старая Русса, озеро Ильмень, Псков
Залыгин оказался ещё тот хитрый лис: бригаду писателей в поездку набрал  фифти-фифти – «деревенцев» Белова, Крупина и Балашова уравновесил «урбанистами» Есиным и Киреевым. Сам Сергей Павлович как бы парил над схваткой, а себе в оппоненты пригласил Игоря Дедкова.  Так что на встречах с читателями писатели  потели поочерёдно:   в институтах и библиотеках на ура  шёл Сергей Есин  (кого же он имел в виду под «Имитатором» – Шилова или  Глазунова?), а в рыболовецком  колхозе  «Красный рыбак»  витийствовал      Василий Белов («Доколе  геям и гоям  глумиться над русским народом?»). И  Залыгин менял окрас по ситуации:  то являл себя ярым сторонником Горбачёва,   то предрекал Перестройке скорый каюк.  Игорь же Дедков, как человек мудрый и аналитический, большей частию отмалчивался.  А я все дискуссии прилежно диктофонил, стараясь даже не думать о том, какой текст из этой жуткой лабуды в итоге сварганится.
В Новгороде Балашов принял всех у себя дома – с размахом угостил, упоил и чуть не перессорил,  втравив в обсуждение вопроса, имел ли право дед Павлика Морозова убить своего внучка-доносчика. (А то нет – как Тарас Бульба родного Андрия, пресекая собственный род). Тут Залыгин опять пустил слезу – накануне   заплакал, говоря о статье Трифонова про Твардовского (потребовалась «скорая помощь»).
(...)
После Старой Руссы Дедков уехал,  а во Пскове откуда-то вынырнули на полдня дедушка Михалков–Андронов (родной брат Сергея Владимировича, жутко на него похожий)  и чукча Рытхэу.  Пока все мы томились в ожидании автобуса,  Рытхэу заговорщицки обошёл нас по кругу:  гоните по рублю!  Я сказал, что по утрам не  пью, но рубль вынул. Рытхэу убежал в магазин и вернулся... с пачкой своих  книжек, которые тут же и раздал с автографом.  Поистине, чукча и не писатель, и  не читатель – он книгопродавец. (...)

26 декабря 1986 г.
Позвал Веронику Долину с гитарой в редакцию: сошлись на 25 руб. и публикации стихов в «ЛитРоссии».  Вероника простужена, голоса почти нет, однако спела  десяток песен. Слушали хорошо (только Лейкин сбежал с середины – ему что актёры, что барды).

23 января 1987 г.
Как и подозревал, Залыгин продержал текст три недели и вернул с резолюцией: «Всё это дело закрыть! Если есть нужда – надо начать всё  сначала».
В «ЛитРоссии» радостно вздохнули: отвергнуть текст главного редактора «Нового мира» не с руки по табелю о рангах, а выступать реакционерами уже становится скучно. И опасно – сегодня никто не предскажет, как аукнется то или иное слово.

7 марта 1987 г.
«ЛГ» публикует кусочки из стенограммы заседания комиссии по литнаследию Пастернака.  Даже тут не удержавшись от менторского тона: «пусть та тяжелая история с Пастернаком – (позорная писательская травля, ага) – своим примером удержит от повторения подобного в будущем». (...)

5 апреля 1987 г.
C 4-го номера «Дружба народов»  начинает публиковать роман «Дети Арбата». Снова делать интервью с Анатолием Рыбаковым? Нет уж, увольте.

17 апреля 1987 г.
Рассказ Рощина «Тренер» дал возможность наконец познакомиться с Михаилом   Михайловичем, пьесы которого мог оценить только в постановках – их же нет  в напечатанном виде:  написанную четверть века назад пьесу «Седьмой подвиг  Геракла» прочитал лишь теперь, «Перламутровую Зинаиду» – в прошлом году в машинописи, да и то благодаря давним своим театральным связям.

1 августа 1987 г.
К своему 36-му Дню капусты я подхожу усталый  и ничего не хотящий. Жизнь моя, казалось бы, упорядочена, а радости нет. На работе всё тьфу-тьфу-тьфу – за  семь лет службы в «ЛитРоссии» я настолько обжился в писательском цехе и так хорошо заполнил свою  телефонную книжку, что без особого труда  обеспечу редакционный портфель добротной прозой на полгода вперёд. Свою собственную книжку кое-как выпустил, а никаких новых планов и замыслов нет. Записные же книжки Андрея Платонова, которые освещали несколько лет моей жизни светом  великого Мастера,  закончились – осталось сделать из них отдельный сборник,  если представится удобный случай... (...)

7 августа 1987 г.
Абсолютно рыжий день, когда ничего не хочется. Полудремал в конторе, когда в дверь вдруг заглянул поэт Николай Тряпкин. Спросил, где Бобров или кто-нибудь   из отдела поэзии «ЛР». Сказал, что никого нет, и не могу ли заменить. Оказалось, Николаю Ивановичу просто хочется выпить, а не с кем. Так за чем дело? – пошли   за угол в «Нарву» и там душевно выпили.  На прощанье Тряпкин подарил свою «совписовскую» книжечку «Огненные ясли» (оч. хор., вышедшую два года назад).

8 сентября 1987 г.
Сегодня «свежей головой» носился с полосами по коридорам, надолго завис в отделе проверки и в корректорской. В это время в редакцию заглянули  Гриша Кружков с Маришей Бородицкой, с полчаса прождали в моём пустом кабинете и ушли, оставив на столе записку:
               Однажды к свежей голове / пришли ещё примерно две.
               Точней, примерно полторы /  (подсчёт закончим длинный),
               поскольку это был Кры Гры / с своею половиной.
Нынешние молодые поэты совсем не умеют шутить, каламбурить, писать стихи «на ветер» – играючи сорить рифмами, как Пушкин, Маяковский, Мандельштам. (...)

2 октября 1987 г.
В «ЛР» вышел мой текст про уроки Бориса Слуцкого – порезанный на треть, хотя  места на  развороте было достаточно. Как и подозревал, Лейкин до редактората  проблему  доводить не стал – всё сделал заранее: «Вам нужен этот кусочек про  суд над Пастернаком? В зубах навяз – у всех одно и то же. В своей книжке потом  опубликуете, если захотите. Но я бы и там не советовал…».

4 – 12 декабря 1987 г.  /  Белоруссия: Минск, «Ислочь»
Приехав в Минск, предложил Пете Паламарчуку посмотреть картинную галерею и пробежаться по букинистическим магазинам, и он согласился (в отличие от меня, хорошо знает город). С книжками тут не лучше, чем в первопрестольной, и цены в общем-то такие же. (...)
Подозрение, будто совещание молодых писателей специально устроили в Белоруссии, чтобы вернуть в опустевшую «Ислочь» постояльцев, быстро забылось:  радиацией тут совсем не пахнет.
Семинары идут по накатанной колее – в бурных спорах о талантах и бездарях, с раздачей соответственных ярлыков.
По вечерам Глеб Горышин с Георгием Семёновым пропадают в бильярдной, молодёжь шумно пьёт по комнатам. Только Сергей Николаевич Есин являет образец здорового образа жизни: не пьёт, не курит, лёгкой поступью свершает  вечерний променад. А по утрам – показательные макания в навозную речушку. Зазывает зрителей:
     – Все идём смотреть,  как я голым моржую!
Трепетно, да: литгазетовская рубрика  «Неожиданный ракурс» отдыхает.

13 марта 1988 г.
Встретил в овощном магазине Колю Булгакова: давно не виделись, зашли ко мне  домой. На кухонном столе лежала газета со статьёй Нины Андреевой  «Не могу  поступаться принципами!» – Коля на полчаса уткнулся в неё носом: «Да, ...да, верно... так...». 
Надо же, говорит, какие нынче мудрые статьи печатают, а я  ничего теперь не читаю. – Совсем ничего? – Так... «Историю» Карамзина, из журналов «Молодую гвардию», «Москву» иногда просматриваю...
На том и простились:  того живого, бурлескного, ироничного человека, какого я  знал десять с лишним лет, больше нет.

22 марта 1988 г.
В «ЛР» пришла телеграмма из Оренбурга: 18-го умер поэт Илья Елин. Несколько лет назад Илья Михайлович позвонил мне в редакцию: «Однофамилец,  давайте познакомимся».  Я ответил, что познакомлюсь с удовольствием,  только вот однофамильцы мы относительные:  он от своей настоящей фамилии Елинсон  отнял три последние буквы, а я от своей – три первые.  Мы с ним так никогда и не встретились, но сегодня стало горько, будто потерял родного человека.

6 апреля 1988 г. 
Пришёл прозаик Станислав Гагарин – в прошлом алкаш, а ныне радетель Всесоюзного общества «Трезвость». Радостный:  к нам Коля Бурляев примкнул (ожидаемо – читали, как Высоцкий ему в «Эрмитаже» первый стакан водки налил,  и понеслось). Тут влетает Миша Успенский – услышал конец разговора и встрял   по-простоте:
     – Я как раз пишу одну штуку,  там завязавшие мужики носят по зоопарку два ведра водки и суют под нос всем зверям – ищут, кого бы символом общества «Трезвость»  сделать.
     – Очень остроумно! – взорвался Гагарин и ушёл, саданув дверью.

7 апреля 1988 г.
Нынче «чистый четверг»:  до полудня прибирался в квартире, потом поехал на Тишинский рынок – мясо на разговление купить.  У дверей павильона  встретил Олега Чухонцева, и мы с полчаса проговорили на тёплом солнышке, а когда стали прощаться – рядом тормознула машина и из неё вылез Смехов. И ещё полчаса слушал Веню Борисовича, который с Таганки почти ушёл, намерен собственную  студию открыть и прозу писать...
Листая подаренную Смеховым книжечку «В один прекрасный день»,  вернулся  домой и  уже на пороге спохватился:  а зачем я на Тишинку-то ездил?..

8 апреля 1988 г.
Зашёл к Абдулову за книжкой Высоцкого «Я, конечно, вернусь...» (самой полной  и качественной из всех, на сегодня изданных). Севы долго не было, два часа славно беседовал с его мамой, вдовой Осипа Наумовича. Она, конечно, тоже  пишет воспоминания, где будет много о Высоцком и Марине Влади: в этом доме начинался их роман, в простенке у окна пролетел «медовый» месяц, здесь ВВ    едва не умер  от разрыва горловой аорты.  Вот и спорь с утверждением, что  Поэт – наполовину Судьба: без Колдуньи жизнь Высоцкого была бы абсолютно иной, а то и вовсе оборвалась бы на взлёте.

1 мая 1988 г.
Дождался выхода всех журналов с романом Гроссмана и прочитал книгу «Жизнь и судьба» целиком. Роман незаурядный, хотя по уровню отнюдь не «Война и  мир», как считают многие. Стало понятным желание нашей критики объявить «Жизнь и судьбу» романом века, поставить в один ряд с «Тихим Доном», «Чевенгуром», «Мастером и Маргаритой» – когда эпопея Гроссмана столь же  гениальна, то оценочная шкала советской литературы более-менее упорядочена,  но если эта книга – второй ряд отечественной прозы, где «Пушкинский дом», «Сандро из Чегема», «Дом на набережной», «Чонкин», «Верный Руслан» и др.,    (что и очевидно, и почётно), то в каком ряду Бондарев, Проскурин, Алексеев?..

20 – 23 мая 1988 г.  / Ленинград
На три дня приехали в Питер – ратовать за «ЛитРоссию». Свободного времени  совсем мало, так что повидать всех питерских друзей не получалось. Может, оно и к лучшему, потому как Миша Успенский в тутошних компаниях не в своей тарелке, хотя Рудик и постарался не смущать сибиряка «жидовскими штучками». (...)

24 мая 1988 г.
Вечер «ЛитРоссии» в Ленинской библиотеке кончился досадным провалом Миши Успенского –  ему пришлось выступать после Задорнова, доведшего зал до колик  своим «Письмом генсеку», а у Миши эстрадный опыт нулевой, юмор «бумажный» (для глаз). И хоть Задорнов потом засыпал Успенского комплиментами, он сильно переживает неудачу. Это зря: его рассказы даже Хазанову расчитать не удаётся.

24 мая 1988 г.
Вечер «ЛитРоссии» в Ленинской библиотеке кончился досадным провалом Миши Успенского –  ему пришлось выступать после Задорнова, доведшего зал до колик  своим «Письмом генсеку», а у Миши эстрадный опыт нулевой, юмор «бумажный» (для глаз). И хоть Задорнов потом засыпал Успенского комплиментами, он сильно переживает неудачу. Это зря: его рассказы даже Хазанову расчитать не удаётся.

25 июля 1988 г.
До четырёх утра с Ниной Крейтнер и Валерием Аркадьичем готовили публикацию Галича для «ЛитРоссии». Уломать Колосова на этот раз оказалось проще простого – только и спросил главреда: «Хотите «ЛГ» дорогу перебежать?»

18 августа 1988 г.
Вышла подборка стихов Русакова (очень крепкая и кстати – три дня назад у него был день рождения). В конце дня Гена с женой заехали за газетой и мной на Цветной бульвар, и мы отправились гулять. (...)

1 сентября 1988 г.
В редакции появился Юз Алешковский – розоволицый, солидный, почти серьёзный. Стоял в коридоре в окружении друзей, шумно вспоминая, когда здесь был в последний раз. Тут закончилась редколлегия, из кабинета вышел Лейкин:
     – Юз, какими судьбами? Совсем не изменился!
     – А ты, Няма, постарел, морда пархатая!
     – Когда ж ты, наконец, изменишься? – всплеснул руками Лейкин. – Ничего святого у тебя нет!
     – Тут, Няма, ты ошибаешься! – Юз воздел палец к небу: – Во мне святого до  х.я!
Потом принёс к нам в отдел свою – народную! – песню «Товарищ Сталин, вы большой учёный»  в авторской версии, распорядясь перечислить гонорар «Мемориалу».

22 ноября 1988 г.
Утром в Литинституте – на семинаре Есина рассказываю студентам,  почему  их не печатают.  Пытаюсь объяснить,  что если рукопись вернули с вопросами,  со  следами редактуры и пометами на полях – надо не брать ластик (смех в классе),  а садиться и по строчкам разбирать, какие претензии к тому или иному тексту. И пытаться свои рукописи самим дорабатывать – не дай им Бог вторично оказаться на столе у того же редактора с прежними огрехами.   

30 ноября 1988 г.
Всё-таки провинциальный юмор Успенского весьма специфический – вырубаю:
     – журнал «Конокрадство и скотоложество»;
     – объявление в морге: невостребованные в течение 7 дней трупы зачисляются в труппу анатомического театра;
     – вчера на опушку леса вышел живой еврей: видно суровые сибирские морозы выгнали носатого из чащи.
И т.д., и т.п.

15 декабря 1988 г.
Секретариат СП РСФСР выгоняет бедного Михаила Макаровича Колосова, даже не предложив ему никакой другой должности.  Свинство, конечно, но и я повинен  в смещении главреда (очевидно же, что кроме как из его сейфа скандальную стенограмму пленума, избранными местами опубликованную в «Огоньке», из других мест выкрасть не могли).  А теперь кто бы ни пришёл в «ЛитРоссию» – Крупин, Личутин, Михайлов, Саватеев или Журавлёв – поворот вправо уже неизбежен:  колосовские попытки лавировать между ТЕХ и ЭТИХ  больше не проканают.

8 января 1989 г.
С лёгкой руки Льва Адольфовича Озерова,  Союз писателй включил меня в Комиссию по литнаследию Олеши (в марте его 90-летний юбилей).  Я к Юрию Карловичу со всем почтением, только совершенно не представляю, что буду  там делать – не в президиумах же сидеть. А список Комиссии симпатичный:  А. Баталов, М. Левитин, Ю. Нагибин, Ю. Томашевский, М. Чудакова и др. (Постановление секретариата от 30 декабря).

9 января 1989 г.
(...)  В «ЛитРоссии» все в полуобмороке:  Колосова вынудили написать заявление  об уходе, отдел культуры ЦК представил 43-летнего Малютина из «Лит.учёбы»,  но  СП РСФСР  его не утвердил  (в своей газете им нужна «железная рука»), значит будет рязанец Эрнст Сафонов. А мне как-то совсем без разницы.

30 января 1989 г.
Евтушенко вычитывал свой текст о Пастернаке, засиделись до восьми вечера. Говорил о яростном сопротивлении правых, о «Мемориале», потом о стихах – вспомнил про эссе Вигилянского о нём. Уже уходя:
     – Вы как, стихи писать оставили? Правильно, упорствовать в поэзии нельзя, если    не получается, а в прозе можно совершенствоваться всю жизнь.

14 февраля 1989 г.
Принёс новый рассказ Николай Петрович Шмелёв. Был мрачен, но говорлив, уходя напророчил:
     – Если мы сейчас что-то не предпримем, через два года Горбачёв будет смещён силовым методом, и мы вернёмся на прежние позиции.
О возвращении «на прежние позиции» сейчас говорят всё чаще – и «левые», и «правые» – с одинаковой тревогой, поскольку в этом случае гражданской войны  не избежать (хлебнувших глоток свободы назад не загонишь). Как молитву, талдычим:  нужно продержаться десять лет, чтобы процесс стал необратимым.
И всё чаще вспоминаем Моисея, сорок лет водившего свой народ по пустыне...

17 февраля 1989 г.
Днём  «на пять минут»  заглянул Пляцковский и просидел до вечера – всему песенному цеху кости перемыл. Рабочий день закончился, я пошёл в магазин,  так Михаил Спартакович и туда за мной потащился. В гастрономе на Цветном извивалась очередь за сосисками, мы пристроились в хвост за Юнной Мориц. И полчаса  говорили о молодых поэтах.  Из которых Юнна Петровна выделяет  только Катю Горбовскую. Я сказал, что в Англии она совсем бросила писать, как  и ожидалось – возрастная наивная лирика кончилась, а взрослая не началась. Но Мориц убеждена: что даровано небесами, уйти в песок не может.

19 февраля
Получил оч. хорошее письмо от воронежского Коробкова – призывает  вместе издать записные книжки Платонова. Да не играю я в игры со сталинистами.

4 марта 1989 г.
В «Советской культуре» под рубрикой «Есть мнение!» напечатали мою заметочку, которая после редактуры стала «откликом о кооператорах». Убили финальную фразу, ради которой сей текст был явлен: чем считать деньги в кармане Артёма Тарасова, сказали бы ему «спасибо» за уплаченный миллион партвзносов.

12 марта 1989 г.
Очень смешные отклики – традиционные: «Статью Елина не читал, но с ней не согласен». В «МК» Саша Аронов взял меня под защиту.

15 марта 1989 г.
Вечером позвонил Чернов – сказал, что уходит из «Огонька» и надо идти мне. А меня теперь в «ЛитРоссии» ничего и не держит.

20 марта 1989 г.
К обеду привёз в «ЛитРоссию» письмо-перевод меня в «Огонёк» с автографом Коротича.  Эрнст Сафонов отпустил меня с 29-го,  не заставив отрабатывать ни дня. Контора в обмороке: теперь все узнали, кто был у них главным шпионом.

21 марта 1989 г.
Освобождая свой стол в «ЛитРоссии», подвёл итог своей 8-летней работе в еженедельнике:  прочитал около 3-х тысяч рукописей, больше чем на  1100     ответил авторам письменно (копии – в восьми увесистых папках), напечатал  произведения 350 авторов (и прозу, и стихи, и рецензии) и сам опубликовал 56 своих материалов…  Дай-то Бог мне и в «Огоньке» так поработать.
Коллектив выпустил прощальную стенгазету с таким стишком:
                Ты полетел на «Огонёк»...
                Не сжёг бы крылья, мотылёк,
                Поскольку толстая свеча
                Горит в окне Коротича.

20 марта 1995 г.
Очередная  смерть в бывшей команде «Литературной России» – Жора Долгов.
Седьмая за 5 последних лет!
Первым был  Юра Стефанович, за ним последовали Лена Снежко, Люба Лехтина, Женя Сергеев, Ася Пистунова-Святова, Слава Педенко и вот теперь Георгий Георгиевич. Изо всего этого списка лишь Асе было за 50 и Жоре только-только исполнилось 52. А наши ветераны-фронтовики Лейкин и Павловский в свои 75 до сих пор полны сил и энергии (многих им лет!)

26 марта 1998 г.
По случаю 130-го дня рождения Максима Горького хочу покаяться перед великим писателем...
Зимой 1985 года (никакой перестройкой еще не пахло)  главред «Литературной России» Колосов на редакционной планёрке поведал, что ему лично звонил Сергей Владимирович Михалков с сердечной просьбой. Его подвозил до дома таксист, который Дядю Стёпу узнал и по пути рассказал, что водит таксомотор с 31-го года и однажды был послан обслуживать писателя Горького, к которому как раз приехал в гости товарищ Ромен Роллан. Так вот автор гимна СССР просил взять у ветерана интервью. Что, естественно, и поручили нашему отделу русской литературы – у нас как раз мотался без дела тихий мальчик-практикант, его и послали с диктофоном к дедушке.
Неделю спустя парень пришел ко мне в слезах: конечно же, таксист-ветеран не помнил ни Горького, ни Роллана, а уж о чём они говорили у него за спиной – тем более. Заваливать редакционное задание не годилось, и Михалков звонил Колосову через день, потому решил я рискнуть. То бишь принёс парнишке изданную не у нас книжечку, где про Горького было написано много интересного, и попросил сделать «попурри на заданную тему», всячески обходя момент, что вообще-то всё это имело место на Капри и в Сорренто, а вспоминать автора по фамилии Ходасевич так и вовсе не обязательно.  Попутно за обедом поговорил в столовой с нашим цензором Колей,  попадалась ли ему когда-нибудь книжка «Некрополь», и поскольку он лишь пожал в ответ плечами, это верно означало зелёный свет.
Через месяц «Рассказы таксиста» были благополучно напечатаны в «ЛитРоссии», душевно приняты редколлегией и повешены на доску лучших материалов вместе  с благодарственной телеграммой Сергея Михалкова. Мне же позвонил Юрий Маркович Нагибин: осторожно спросил, знаю ли я, из какой книжки это списано,   и мы тихонько посмеялись.  Вскоре началась перестройка,  запрещённые прежде книги пошли в периодику одна за другой,  и когда «ЛР» предлагали опубликовать  «Некрополь»  Ходасевича,  я с чистой душой отвечал,  что частично мы его давно напечатали.  Вот позабавится тот внимательный читатель,  которому однажды попадётся  пыльная газета доперестроечных времён!

Частично – в  «Литературной России» («Записки старого литроссийца»)
           № 4 / 25 янв. 2008. (Премия «ЛР» за лучшую публикацию года)


ФОТО:  В редакции еженедельника  «Литературная Россия»  /  Москва, зима 1985 г.
© Georgi Yelin  /  съёмка Жоры Бове
https://fotki.yandex.ru/users/merihlyund-yelin/

-----