Человек о человечестве

Это издание осуществлено в год 100-летнего юбилея Иркутского госуниверситета и 95-летия одного из старейших преподавателей ИГУ,
филолога «от бога» -
РОСТИСЛАВА ИВАНОВИЧА СМИРНОВА,
моего наставника студенческих лет в процессе
«введения в литературоведение».
Его светлой памяти посвящается данная книга.




ТАЙНА ВАМПИЛОВА» - БЫЛА?
 «ЗАГАДКА ЗИЛОВА» - РАЗГАДАНА?
 
 «Если попросить любого эрудита, по крайней мере, в объёме школьной программы, коротко ответить на вопрос, кто такой Евгений Онегин, можно не сомневаться, что ответ будет однозначным: «Лишний человек»! Никто не скажет, что это убийца, обольститель, тунеядец, отщепенец – по большому счёту, негодяй. То же и о Печорине. А доктор Фауст ещё и трус, и фактический погубитель собственного дитя. Никто не скажет, что авторы нарисовали данные образы с единой целью – показать падение человека, допустившего некие жизненные просчёты. А вот почему-то аналогичного героя «Утиной охоты» большинство критиков видит именно в вышеозначенном негативе». Почему?
   Этот вопрос «на засыпку» Борис Барановский задаёт читателю и сам же на него отвечает в предлагаемом литературоведческом исследовании, составляющем основу как первого, так и второго издания данной книги. Предложив свою версию по разрешению пресловутой «загадки Зилова», автор считает, что загадки-то никакой нет, а есть неумение или нежелание внимательно читать художественное произведение.
   Демонстрируя своё прочтение «самой загадочной пьесы Вампилова», и не только её, автор в то же время пытается найти объяснение иному, традиционному, толкованию драмы, которое «по его подозрению» порождено другим классиком и нашим земляком – Валентином Распутиным в соответствии с особенностями его творческой личности.
   Б. Барановский также включил в это издание ранее публиковавшиеся в печати свои воспоминания о студенческих годах Александра Вампилова и Валентина Распутина, с коими довелось постигать основы филологии в стенах «альма-матер» - Иркутского госуниверситета.


КРИТИКУЯ КРИТИКОВ…

… мы приближаемся к пониманию истины… Или у Вас, уважаемый читатель, есть другое продолжение начала фразы?
   Уже одно то, что у Вас в руках эта книга, говорит о многом, например, о том, что Вы человек глубоко мыслящий, поэтому основательно относитесь к любому серьёзному делу, а чтение таких книг – не лёгкая прогулка…  А если ещё Вы любите разгадывать не только ребусы и кроссворды, а куда более интересные литературные головоломки, то одна из них (да и не одна) – перед Вами. Там, где попроще, можете вслед за автором применить дедуктивный метод. А вот чтобы разгадать главную загадку, только дедукцией не обойдёшься. Эта заморочка – уже набившая всем приличную оскомину, есть не что иное как «загадка Зилова», порождённая «тайной Вампилова» в его самой замысловатой драме «Утиная охота». Над загадкой литературо-театро-веды бьются чуть ли не полвека, многие голоса вроде сплелись почти в слаженный унисон, но есть и диссонансы. Автор данной книги пресловутой загадке посвятил немало убористых страниц, хотя уже в самом начале твёрдо заявил, что никакой загадки-то и нет!
   Неплохая завязка для первого знакомства с автором. Если всё издание проштудируете, то знакомство можете расширить до информации о том, что Борис Барановский ещё в студенчестве копал картошку с будущими корифеями литературного творчества А. Вампиловым и В. Распутиным - это на обязательных в то время сельхозработах. Ну, а в другое время они дружно постигали мудрости филологии, правда, на разных курсах Иркутского госуниверситета. Едва ли тогда младшекурсник мог догадываться, что сведёт старших товарищей в своём творении, будет подмечать специфические особенности двух творческих натур.
   Вообще-то свёл их в работе «Печаль человека о человечестве» не столько автор, сколько главный герой «Утиной охоты» -  Зилов, тот самый, что загадал свою загадку, которая то ли она есть, то ли её нет, и разгадать её одной дедукции мало.  Так что же ещё? А ещё да не ещё, а в первую очередь, надо научиться внимательно читать (!) Вампилова, - заявляет Б. А. Барановский, отмечая в работах оппонентов ряд примеров противоположного толка.
   Кроме этого - совсем уж банальная с виду истина - надо ещё правильно понимать прочитанное, улавливать авторский замысел, не допускать необоснованных домыслов, а естественно-логические выводы подкреплять «увесистыми» аргументами, чего не хватает отдельным толкователям вампиловской драматургии. Подобный упрёк слышится и в адрес Валентина Распутина в связи с его бездоказательной, на взгляд автора, обрисовкой образа Зилова – всё априори!
   Борис Барановский поддерживает и старается подкреплять дополнительными примерами наличие художественных приёмов Вампилова, элементы абсурда, парадоксальности, эксцентрики, которые пышным букетом расцвели в «Утиной охоте» и практически исчезли в «Чулимске». Он призывает «войти в мир Вампилова», чтобы постичь «тайну его» художественных построений, занимательно повествует о внутреннем и внешнем развитии сюжета, о «подводном течении» действия, развивающемся на эмоциональном фоне.
   Одной из причин сомнительных, на его взгляд, толкований автор считает то, что большинство интерпретаторов рассматривает персонажей драмы исключительно в бытовом ракурсе, без учёта вампиловской символики, поэтому ему так приглянулись слова М. Бычковой «об экзистенциалистском прочтении» «Утиной охоты».
   Я много внимания уделил главному разделу книги, но надо бы ещё больше.

 Валерий Туровец, актёр, режиссёр, поэт, руководитель литературного объединения им. Ю. П. Аксаментова г. Усолье-Сибирское.

  Усольскому литобъединению будет интересно получить Ваши отзывы о книге, которые можно направить в адрес Усольской городской библиотеки (для ЛИТО)

Эл адрес:  mmrc-usolie@mail.ru












ПЕЧАЛЬ ЧЕЛОВЕКА
О ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 «ЖИЗНЬ, В СУЩНОСТИ, ПРОИГРАНА»

Восторги улеглись – непонимание осталось
Покончим с «зиловщиной», наконец
И с Распутиным поспорим
Убили без выстрела. «Живой труп» нашего времени
Пессимистами быть не хотим, а реалистами не получается
Критика без логики – софистика
Детективный эпилог

   «Восторженное непонимание Вампилова». Этот оксюморон появился более сорока лет назад. И что же сегодня, по истечении четырёх десятилетий, в год восьмидесятилетия нашего земляка? Восторги поулеглись, непонимание осталось. «Тайна Вампилова», «загадка Зилова» - эти слова повторяют по сей день аналитики, и у каждого своё постижение той самой тайны. Вторжение в проблему я делаю с затаённым желанием «расставить точки над и» в затянувшейся дискуссии, тем более - в недавней своей статье «Прошлым веком в Иркутске» (Журнал «Сибирь», №3, 2016 г.) я пообещал читателям расшифровать «загадку Зилова», что может показаться весьма самонадеянным, но в противном случае стоило ли браться за перо…
   Как известно, неприятие, или непризнание, или, лучше сказать, настороженное отношение к прозаику, сопровождало его в течение всего весьма непродолжительного творческого пути. В воспоминаниях многих современников рисуется «горемычная» фигура автора, обивавшего пороги театров и прочих заведений, где могла решиться судьба его творений, сейчас знаменитых, а тогда отвергаемых. Ныне мы готовы метать громы и молнии в адрес деятелей, своевременно не распознавших талант. Однако пускать стрелы по поводу непонимания едва ли разумно, да и не совсем справедливо. Как говорят, грех смеяться над убогими. Каждый разумеет в силу своего интеллекта и годами спрессованных традиций. Большинство этих людей совершенно искренне не принимало непохожего на признанных корифеев «провинциала» и, казалось бы, из самых лучших побуждений боролось с отступником от канонов соцреализма. Олег Ефремов высказался по этому поводу едко и самокритично:
   «Очень распространено мнение, что пьесам Вампилова мешали только некоторые не в меру ретивые чиновники. К сожалению, мешали и стереотипно устроенные наши собственные мозги». Стоит ли на это роптать. Возмущать должно другое: мания запретительства, царившая в то время. Вместо того, чтобы представить произведение на суд публики, «ответственные товарищи» устраивали свой суд, точнее самосуд, над автором. Сейчас нам хорошо известно, сколько талантливых творений в разных видах искусства не увидело в своё время читателя и зрителя, сколько кинолент годами пылилось на полках, сколько шедевров с неимоверным трудом пробивалось в свет. Бюрократу от советской идеологии легче и проще было перестраховаться от возможных неприятностей путем запрета, чем рисковать карьерой. Бог им судья, и понять их, как видим, нетрудно. Но как прикажете понимать тех, кто вроде бы «за» и как бы «против». Вроде бы сторонники и даже будто друзья?




ФАРИСЕЙ - ОН ЧИНОВНИКА СТРАШНЕЙ

   «Врагов имеет в мире всяк, но от друзей спаси нас, боже!» - писал Пушкин. Общеизвестно, что вопрос о запрете на печатание «Прошлым летом в Чулимске» в альманахе «Ангара» отрицательно решило высказывание на заседании редколлегии Вячеслава Шугаева, не просто друга, а соавтора и спутника, с которым делили кров и хлеб, мыкаясь по столичным редакциям в продвижении своих творений. (Шугаева в связи с «Чулимском» позже ещё вспомним)…
   В этом отношении показательна статья доктора философии Николая Коноплёва «Страсти по Вампилову, или куда ведёт «Утиная охота»? – «антропо-философское…с «метистированным накатом» исследование (выражаясь наукообразным стилем самого автора статьи), а по факту – схоластический опус, размазывающий драматурга по стенам соцреализма. Смакуя этот термин, не забыв отдать должное революционному прошлому, якобы «утверждавшему народное творчество»??! («фокусом утверждаемого Великим Октябрём (1917) народного творчества высветился обобществленный индивид»), философ ловко смешивает «за здравие и за упокой», не очень-то заботясь о корректности выражений, типа: «Вампилов имел самую что ни на есть интимную предрасположенность к написанию пьес», «драматург…взбадривает изложение «картинно обставленными тремя действиями», «драматург, не справляясь с принципами соцреализма…» А уж категоричность формулировок просто шокирует: «…автор уже не владеет темой», «это мелковато для жанра, где А.В. Вампилов признан «наставником» («метром»), «автор как будто не знает, что ему делать с персонажем. И он бросает его во все тяжкие…» «Ненастоящий, «стелющийся ревизионистским лоском» антураж подталкивает талантливого, но «скомканного злобой дня» художника (как таковой он – Вампилов) на сделку со своей поэтической совестью». Вот так! Ни много – ни мало.
   С той же бесцеремонностью Н. Коноплёв позволяет себе вторгаться в личную жизнь писателя. Мы с удивлением должны узнать, что, оказывается, «А. В. Вампилов, как сын репрессированного учителя, был заинтересован анализом того «стечения обстоятельств»,…которое позволило великому народу выдержать испытания». Не мудрствуя лукаво (нет, наоборот, мудрствуя) поправил Вампилова не только в написании произведений, но и в семейных делах:
   «Содержание пьесы излагает неудавшуюся семейную жизнь писателя, его нежелание искать компромиссы с близким человеком». Нам остаётся только посетовать, чего же это Александр Валентинович не посоветовался с младшим однокашником по университету, бывшим филологом, а ныне философом Николаем Сергеевичем, как ему устанавливать взаимоотношения с близким человеком и с кем именно.
   А философ, делает очередной убийственный вывод: «…персонаж неизбежно кивает в сторону его создателя, заявляя: «Он такой же». И в этом сюжетном обороте таится невольный просчёт Вампилова…» Вот так! Сплошные просчёты в работе и в судьбе. Оставим на совести советского учёного его менторский тон, пренебрежение и беспардонность по отношению хотя бы к памяти выдающегося земляка. Но как на этом фоне выглядят запоздалые реверансы: «Вампилов – новатор!», «Подлинное новаторство Вампилова, подтверждающее его «реноме классика», заключено в воспоминаниях Зилова»(?!) А завершается статья боевым панегириком:
   «Вот она – объективно-партийная поддержка шедевра А. В. Вампилова…Со временем эта оценка обрела углублённое звучание, что подчёркивает художественную многомерность искусства социалистического реализма, перспективы которого творчески воспроизвёл классик советской литературы, иркутянин Александр Валентинович Вампилов».
   За этим «объективно-партийным» словоблудием легко просматривается лицемерно-фарисейское отношение к Александру его псевдосторонников, о которых упоминают почти все, кто видел его мытарства по редакциям и театрам: в голос хвалили автора, кричали о его таланте, большом будущем и при этом не давали хода его творчеству. И не случайно, например, в моем представлении осталась одинокая фигура у «парадных дверей». Где же вы были, друзья-товарищи, доброжелатели?   
   «Нужно быть готовым к тому, что останешься один», - такое горькое признание услышал от него и запомнил Д. Сергеев.

 «СВИНЦОВЫЕ МЕРЗОСТИ ЖИЗНИ»
…В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья.
 (А. С. Пушкин)
   Пожалуй, в большей степени чувство одиночества вызывали у драматурга не столько проволочки с опубликованием, сколько массовое непонимание того, что он, казалось, выражал довольно ясно, - разумеется, в художественной форме, где-то и усложнённой. Наибольшая разноголосица, как известно, – вокруг «загадочной» фигуры Зилова, центрального персонажа драмы-трагикомедии «Утиная охота». Я, в общем-то, разделяю недоумение автора по поводу непонимания и, приступая к разрешению «загадки» Зилова, наперёд заверяю (можете счесть это за полемическое заострение), что в принципе никакой загадки нет (на авторство открытия не претендую, ибо оно уже запатентовано другими), а есть неумение или нежелание внимательно читать произведение и постигать смысл прочитанного или увиденного на сцене сквозь призму авторских приёмов, иногда сознательно направляющих читателя по ложному маршруту.
   Но прежде чем добраться до «Утиной охоты», необходимо отметить один важнейший момент. Почему-то большинство аналитиков, даже авторы крупных монографий, начисто игнорируют внутриполитическую обстановку страны того времени, в которой жили творцы и их герои. Поразительная аполитичность практически исключает объективный анализ. Рассматривая действующих лиц «Охоты» в общественно-политическом вакууме, критики не в состоянии оценить поступки того же Зилова на историческом фоне, поэтому им ничего не остаётся кроме как вынужденно втискивать его в традиционные рамки то подонка, то героя, а то и вообще нарекать загадочной фигурой. И даже те рецензенты, которые касаются духовной атмосферы СССР, замечают это вскользь и мало связывают её с судьбой и характеристикой персонажей.
   Поэтому необходимо хотя бы вкратце обрисовать, в каком котле нравов мы все варились во второй половине прошлого века. Это нужно в первую очередь новому поколению, которому не просто представить события и колорит полувековой давности, да и старшим тоже не мешает напомнить. Вначале приведу высказывание одного из тех, кто не обходит данную тему. Драматург Геннадий Никитин в очерке о Вампилове очень точно охарактеризовал систему нравственных отношений того времени:
   «И через пятьдесят-шестьдесят лет после революции такие понятия, как раздвоенное сознание, раздвоение личности и тому подобное, всё ещё принимались в штыки. Хотя именно в тридцатые-сороковые, а тем более в шестидесятые-семидесятые годы раздвоенное сознание становится явлением почти что обыденным и опускается до пошлой «двойной морали»: думаем одно, делаем другое (От себя добавлю: говорим третье).
   Но пришёл Вампилов. С ним появилась новая русская драма. (Геннадий Никитин, «Опыт Вампилова»).
   Лучше едва ли скажешь. Тогда и укоренилось выражение «ходить с фигой в кармане». Спросите, молодые, у дедушек-бабушек, что это такое, и они поведают, как в те времена - то волюнтаризма, то застоя - никто не говорил о нашей жизни, что думает, каждый должен был публично изрекать лишь то, что разрешалось говорить. Святой обязанностью было воспевать мудрость компартии, славословить вождей (Хрущёва, потом Брежнева), которые стали достойными героями только анекдотов. Мы все задыхались в этой атмосфере, однако выступать против было равносильно самоубийству. Система выстроила непробиваемую броню защиты, которая рухнула только вместе с самой системой. Но это будет через десятилетия, а пока власти пресекали не только малейшее вольномыслие, но даже маломальский намёк на него.
   Мог ли Александр Вампилов, чутко реагировавший на происходящее, спокойно относиться к этому? Он переживал глубже других. Он, впечатлительный и ранимый, вынужден был, как и все, терпеть «свинцовые мерзости жизни» (М. Горький). Он жестоко страдал. В телепередаче, посвящённой уже памяти писателя, одна из его близких знакомых вспоминала, как однажды застала его где-то в одиночестве – со слезами на глазах.
   - Это были не пьяные слёзы! – многозначительно резюмирует она.
   Не поэтому ли в большинстве воспоминаний современников он предстаёт перед нами чаще грустным, задумчивым…
   Тем не менее оставаться пассивным созерцателем он не мог. Средством борьбы у него могло быть только слово. Вступать в открытое противоборство с системой - нереально: зарождающееся диссидентство пресекалось на корню. Открытый протест, даже такой стихийный, как зиловский, был заведомо обречен. Поэтому здесь требовался «эзопов язык», символика, различного рода шифры – по терминологии Р. Виктюка - и другие способы маскировки, которые в то же время оказались интереснейшими находками драматурга в художественном плане.
   В воспоминаниях о Вампилове Роман Виктюк пишет: «Мы не были с ним диссидентами… но чувство несчастья ощущалось нами вполне… Мы мучались от незнания, где и как искать выход… В Вампилове всегда чувствовали чужака, а он был человек нежный, не умел защищаться…» Как тонко замечено и точно сказано!
   Целеустановка всего творчества Александра – воздействовать на нравственные основы общества. Есть пословица: «Господь, прежде чем наказать, вначале отнимет разум». Перефразируя её, можно сказать: «Чтобы разрушить общество, достаточно отнять у него мораль». Поэтому все пьесы Вампилова – «на тему морали». Под такой ранее бытовавшей рубрикой в газете выходили его фельетоны. Тема морали в первой комедии «Прощание в июне» ставится остро, но как бы в индивидуальном преломлении, касается отдельных личностей, а вот в «Провинциальных анекдотах» эта тема приобретает обобщённый, социальный характер. В «Утиной охоте» и «Прошлым летом в Чулимске» бьёт набатом уже тема не просто морали, а «общественно-массовой аморали» - с попытками «нетипичных» действующих лиц как-то отреагировать на неё.
   Один из вариантов реагирования, пусть стихийного, демонстрирует в «Утиной охоте» её главный персонаж. Итак, свою основную идею я озвучил, теперь дело за аргументами. Готов взять в союзники профессора В. Владимирцева («Явление исторической поэтики»): «Сердцевина «зиловщины» - бунтарское … неприятие сложившейся системы квазиценностей, внешне вроде благополучных, однако скверных, безнравственных, удобных для приспособленцев и лицемеров типа Саяпина и Кушака».
   Прежде всего, нам надо представить образ Зилова таким, каким рисует его Вампилов, а не как трактуют множественные толкователи. А трактуют они - диаметрально… У одних Зилов – борец, по словам того же В. Владимирцева, «оказавшийся в своей внутренней мощи Человеком с большой буквы, духовной надеждой Вампилова, а «зиловщина» - не пороком, а достоинством». Здесь, правда, профессор несколько утрирует.
   Для других – это подонок, спивающийся аморальный тип. Отбросим ультракрайние суждения и прислушаемся к мнению «квалифицированного большинства». Несмотря на разброд суждений, это большинство сходится во мнении, что Зилов – чуждое явление, «нерядовая личность, спустившая себя по пустякам» (В. Распутин), он, «признав тяжесть вины и приняв в душу свою тяжесть этой вины… приговорил себя к смерти» (Е. Стрельцова, «Плен «Утиной охоты»). Одним словом, загнал себя в тупик, из которого только один выход – на тот свет. Ему инкриминируются совершенно конкретные прегрешения, очень чётко обозначенные автором, вот их перечень: наплевательское отношение к работе, отцу – «хреновый сын» (по собственному признанию), нерадивый отец - неродившемуся ребёнку, ловелас и врун, вынудивший жену уехать, «зацикленный на алкоголе неврастеник» (Н. Коноплёв).
   А теперь посмотрим, как в тексте выглядят эти ужастики, за которые единственная расплата – смерть. Что касается зацикленности на алкоголе, то, скорее всего, он бы хотел зациклиться, что и пытается делать, но до настоящего алкоголика ему далеко, и зря его нарекают чужеродным нашему обществу явлением – напротив, уж в этом качестве у него с гущей народа полнейший унисон. Точно так же, как и «на трудовом фронте», где он нисколько не хуже других, а был даже лучше, кстати, квартирой поощрён раньше Саяпиных. Если к сказанному присовокупить, что автор рисует всю эту контору в саркастических тонах и что тот же Саяпин действует с нашим обвиняемым совершенно синхронно, (а больше там никого нет) – и уж если ставить к стенке по этому поводу Зилова, то никак не одного.
   Внешне грозным выглядит обвинение против Зилова в ненадлежащем отношении к отцу, которого он четыре года не навещал из-за синдрома утиной охоты. Однако связи с предками не терял в отличие от многих из нас, которые забросили даже близ живущих родичей – что, к слову, имеет массовый характер и поныне, но никто стреляться по такому поводу не помышляет.
   Какой он потенциально плохой отец, мы узнаём только от его жены, Галина небезосновательно подозревает мужа в нежелании иметь детей. И хотя сам Виктор это отрицает, она явно опрометчиво, с какой-то нереальной быстротой расстаётся с плодом. Но даже если принять самый невыгодный для Зилова расклад, то… коли ставить к стенке всех отцов, а также и матерей, не желающих иметь детей, то никакой стенки не хватит.
   Теперь о плохом муже. Что он плохой, а точнее легкомысленный (по ремарке автора), сомневаться не приходится, как и в том, что он виновник разрыва. Но у зрителя-читателя вполне может сложиться впечатление, что разрыв не носит окончательного характера, а уходящая жена так и ждёт оклика вернуться, хотя, сделав над собой усилие, запирает дверь. Если бы все разводы (а это ещё далеко не развод) происходили подобным образом... И здесь поведение явно не подрасстрельное.
   И, наконец, прелюбодеяние. Опять же, кто без греха, пусть первым бросит в меня камень. А кто грешен – в себя. И ещё посмотрим, у кого больше будет шишек. А чтоб далеко не ходить, заметим, что даже из ближайшего окружения Виктора праведников-то сыщешь не вдруг: Вера – сами понимаете, с каждым…Кушаку, который «далеко не ханжа», бес в ребро, официанту – ключ от чужой квартиры...
   Всё перечисленное настолько элементарно, что впору задать себе вопрос: для чего мне понадобилось доказывать очевидное, освобождая подсудимого от криминала? Да для того, что это очевидное почему-то не видят… Правда, есть приятное исключение. Одна из самых известных научных пропагандистов творчества Вампилова Елена Гушанская сказала об этом раньше и лаконичнее: «Из событий жизни Виктора Зилова… совершенно нельзя вывести жеста самоубийства… ни попытки к нему потому, что ни каждая сцена в отдельности, ни все они вместе, в совокупности не содержат в себе трагического и остродраматического начала». (Е. Гушанская, «Александр Вампилов»).
   По законам здравого смысла из сказанного следует естественный логический вывод: для попытки суицида есть другая причина. Я таковой вывод делаю и в дальнейшем намерен его аргументировать. А вот Елена Мироновна вывод делает парадоксально противоположный: «…после «просмотренного» герой берёт в руки ружьё, оттого что происходившее скверно, гадко, подло». Для убедительности она – в чём имеет многих сторонников – представляет воспоминания героя в виде его исповеди. К этой интерпретации мы ещё вернёмся, а пока зададим вопрос всем, кто того же мнения: каков же угол падения Зилова, в чём это падение и за что подавляющая критика так жестоко приговорила одного из сограждан, самого что ни на есть среднестатистического? Спрашивается, по каким «пустякам спустил себя» Зилов, а также куда и как спустил? Вопрос не только автору фразы В. Распутину. Пусть вопрос останется риторическим, потому что напрашивается другой, не менее актуальный: почему же серьёзные товарищи, начиная с Валентина Распутина, так дружно гиперболизируют недостатки Зилова, возводя их в некий абсолют и делая довольно поспешные выводы с приговором. Эта загадка кроется в мастерстве Вампилова, который несколькими штрихами вполне сознательно чернит героя. Дело в том, что все отмеченные явно не смертельные пороки ЗИЛОВ ДЕМОНСТРИРУЕТ, СНАБДИВ ИХ ИЗРЯДНОЙ ДОЗОЙ ЦИНИЗМА, БОЛЬШЕ НАИГРАННОГО, что и превращает «смиренного грешника» в мишень для праведников. На это и «покупаются» многие, даже не замечая, что цинизм у Зилова, пожалуй, больше на языке, чем в поступках. Да ещё с примесью хлестаковщины, откровенно напускной. Сам же автор только подливает масла в огонь, от души кошмарит, бутафорит героя, порой эксцентричного до абсурда. Для чего он это делает, мы скажем позже, если кто решит задачку раньше – в конце сверим ответы. Но доверчивому читателю следует помнить, что кроме пресловутой «загадки Зилова» также устоявшимся манером провозглашают «тайну Вампилова». Есть тайна или нет, но с Александром Валентиновичем постоянно надо быть начеку: хитроватый повествователь нет-нет - да и готов за внешней простотой упрятать целый лабиринт.

В КОМПАНИИ ЛИШНИХ ЛЮДЕЙ

   Итак, какой же образ на самом деле нарисовал автор?  Елена Гушанская утверждает, что «он стал наследником русской классической литературы, развитием типа лишнего человека – человека, несовместимого с жизнью». Непредвзятому уму трудно не согласиться с этим, но вот Г. Никитин ставит шлагбаум на пути Зилова к такого типа литературным предшественникам, патетически оппонируя коллегам, которые «отправили Зилова к Онегиным и Печориным. Помилуйте, да за что, за какие подвиги Зилова туда же?!» - восклицает режиссёр.
   Уж если к «лишним людям» вход закрыт, то сходство с Фёдором Протасовым из «Живого трупа» Л. Толстого даже Геннадий Никитин не отрицает. Федя и Витя роднятся в главном (не в деталях, конечно), да так, что можно даже заподозрить кое-кого в подражательности. Однако Вампилов пресекает подобные обвинения, создавая не аналогию, а тип новой эпохи – более того, ОН НЕ ПОБОЯЛСЯ РИСКА ПЕРВЫМ ВЫВЕСТИ НА СЦЕНУ «ЖИВОЙ ТРУП» НАШЕГО ВРЕМЕНИ – и это ему, конечно, дорого обошлось, хотя с другой стороны, может быть, ещё легко отделался – непониманием, непризнанием, но не испытал судьбу Варлама Шаламова, Александра Солженицына и иже с ними. Пустив стражу по ложному следу в сторону «отщепенца, чужеродного явления», он несколько оградил себя от ярлыка злопыхателя на советскую действительность, но от обструкции не уберёгся. В советской литературе появился персонаж, оказавшийся в конфликте с обществом и по-своему бросивший ему вызов, - конечно же, один из литературных собратьев Чацкого, Онегина, Печорина, Протасова, Фомы Гордеева, Мартина Идена и т. д. Разумеется, со своими специфическими особенностями. Скажем, в отличие от Онегина, который, «застрелиться, слава богу, попробовать не захотел», он хватается за ствол с явным намерением…
   Стоп! Явное ли здесь намерение или продолжение бутафории? Этого мы не узнаем никогда, ибо автор ответа на сей вопрос не дает, а его героя, как говорится, сроду не поймёшь. Такого половинчатого типа вы ещё не встречали. Слово «двойственность» уже упоминалось в применении к той эпохе, а теперь оно прочно пристанет к Зилову, ибо является его характерной чертой. Едва ли не во всех существенных эпизодах однозначно понять его весьма затруднительно: серьёзно решил стреляться или нет, плачет или смеётся в финале, любит или не любит – не определили ни любовница, ни жена за шесть лет, поехал, наконец, на охоту или опять – задний ход, хочет действительно жениться снова или нет, и, наконец, насколько искренне кается перед запертой дверью… (в данном разговоре я не касаюсь основного парадокса, заключенного уже в названии: дилетантского бреда утиной охотой). Многие обозреватели, не приняв всерьёз такого раздвоения, опять же ловятся на данный авторский приём, принимая показуху за чистую монету.
   Выбор такой человеческой разновидности автором глубоко мотивирован. Ни слишком сильная личность, ни слишком слабая не решились бы на «самобичующий протест», или, перефразируя Н. А. Некрасова, - самоубийственный протест. Это удел вот таких половинчатых, не слабых, не сильных, таких, как совестливый Фёдор Протасов или «дёрганый» Виктор Зилов, - иллюзорный охотник, не способный стрелять в живое. Сильные – умны и осмотрительны, они говорят, как у того же Некрасова: «Мы даром гибнуть не хотим и горды тем, что не вредим!». Они - наше большинство того времени, те, которые «с фигой в кармане». Бунт слабого также был бы не типичен. Подобно Виктору Александровичу может вести себя именно полугерой, полубезумец. Вспомним: «Безумцем вы меня прославили все хором…» или: «…честь безумцу…»
   Таким образом автор «убивает нескольких зайцев»: кроме уже сказанного, он выставляет на обозрение определённый и весьма нередкий человеческий тип, который мало кому импонирует – неглупый, но неустойчивый, показушный; что называется, «с душком», с червоточинкой – одним словом, такой, с каким в разведку автор, чувствуется, не пошёл бы. И определение ему нашлось по праву: «мелкий шкодник». Точнее не скажешь. Этим Вампилов «отстреливает «главного зайца» - обеспечивает дегероизацию персонажа, подчёркивая, что данный субъект не герой и не борец, а просто смутьян, Фёдор Протасов нашего времени.
   Признаться, поначалу кажется, что Зилов своей неуёмностью смахивает на пушкинского Дон Гуана, который, ни в ком и ни в чём не встречая никакого сопротивления, пытается найти хоть какую-нибудь преграду на пути - вплоть до смертельной опасности и, вызвав статую командора, сознательно идет на погибель. Кажется, что и Зилов, пресытившись всем, а всё ему давалось легко и просто, также жаждет приключений на свою голову.
   Кузаков. «Чего тебе не хватает? Молодой, здоровый, работа у тебя есть, квартира, женщины тебя любят. Живи да радуйся. Чего тебе ещё надо?»
   Призрак «Каменного гостя» улетучивается, и ответ на кузаковский вопрос высвечивается, когда мы слышим монолог, произнесённый перед задуманным скандалом. Прозрачный смысл этой байки настолько многозначителен, что следует привести её полностью, сохранив художественное обрамление:
   Зилов. «Поссорился?.. Вроде бы да…А может, и нет… Да разве у нас разберёшься?..
   Ну вот мы с тобой друзья. Друзья и друзья, а я, допустим, беру и продаю тебя за копейку. Потом мы встречаемся, и я тебе говорю: «Старик, говорю, у меня завелась копейка, пойдём со мной, я тебя люблю и хочу с тобой выпить». И ты идёшь со мной, выпиваешь. Потом мы с тобой обнимаемся, целуемся, хотя ты прекрасно знаешь, откуда у меня эта копейка. Но ты идёшь со мной, потому что тебе всё до лампочки, и откуда взялась копейка, на это тебе тоже наплевать… А завтра ты встречаешь меня - и всё сначала… Вот ведь как.
   А ты говоришь, поссорился… Просто я не желаю их видеть».
   Удивительно, что мимо этого краеугольного момента проходят критики. Или не хотят видеть того, что идёт вразрез с их представлением о «спустившем себя по мелочам»… Это не просто монолог, а скорее притча, где вроде бы примитивной аллегорией вскрывается МАССОВАЯ БЕЗНРАВСТВЕННОСТЬ, ПРИЧЁМ БУЯН ОБНАЖАЕТ НЕ СТОЛЬКО ПРОДАЖНОСТЬ, СКОЛЬКО СТАВШИЕ НОРМОЙ ПОВЕДЕНИЯ ЛЮДЕЙ БЕСПРИНЦИПНОСТЬ, ПОФИГИЗМ И ХАНЖЕСТВО. (Не случайно повторяется «…я далеко не ханжа…»). А тематическое обрамление по поводу отношения к друзьям обеспечивает переход озвученных обобщений на конкретных лиц. Становится совершенно отчётливым, что он бузотерит вовсе не от пресыщения жизнью, а от недовольства её нравственным укладом, что недвусмысленно высказывает друзьям-оппонентам по жизни: «Ваши приличия мне опротивели».
   Это родилось не сегодня, это вымучено, может даже, выстрадано. Итак, тип бунтаря наметился, теперь самое время обратить более пристальное внимание на круг друзей-товарищей. До этого мы их лицезрели больше в комическом виде, не воспринимая как нечто единое. «Виноват» в этом опять же автор, который довольно чётко индивидуализировал всех поголовно, обнажив в нужные моменты свой дар сатирика. Неискушённому читателю простительно, но критикам… Они, как загипнотизированные, набросились скопом на Зилова, строя на нём всевозможные обобщения (чего стоит только одна «зиловщина»), и не просто не отреагировали должным образом на зиловское окружение, но и в упор не видят авторских обобщений, которые строятся именно на слиянии этих персонифицированных особ в единое целое, символизирующее тогдашнее общество.
   У Вампилова какой-то особый «вкус» на изображение персонажей, кои не входят в категорию главных героев. Им места на сцене не так много и авторского текста в обрисовке меньше, поэтому надо быть подлинным мастером, чтобы сделать эти образы яркими, запоминающимися, - каждый своеобразен и по-своему неповторим. Тот же Сильва, тот же Кудимов – несмотря на некоторую схематичность его образа («Старший сын»). А Вера со своими Аликами, а Кушак – далеко не ханжа. Кузаков – тоже из мира непростых фигур и тоже с фирменным повтором насчёт проигранной жизни. С ортодоксальными убеждениями предстаёт и антипод Зилова – официант. Кому-то эти фирменные повторы в речи героев не совсем по душе, но в них одна из примечательных особенностей стиля писателя.
   Сам драматург в отличие от большинства интерпретаторов его творчества главное обобщение строит не на «зиловщине», а на атмосфере, в которой все варятся, расширяя затем рамки бытового полотна в «Чулимске». Ведь практически все обозреватели признают, что друзья Зилова ничем не лучше его, если не хуже. Но признав такое, тут же об этом забывают и снова в поход на Зилова! Где-то весьма справедливо, хотя и мимоходом, коснутся общественных пороков – и вместо каких-либо выводов – опять за обличение Зилова! Почему-то мы, говоря, например, о «Грозе» А. Островского, основное внимание сосредоточиваем на разоблачении «темного царства», а не на критике, скажем, Тихона или Бориса, тоже своего рода лишних людей; да и Дикой с Кабанихой не под постоянным обличительным прицелом.
   Марк Сергеев мудро объединил героев произведения в «одну гребёнку», подчеркнув их типичность: «Вампилов выволакивал из меня самого Зилова и Кузакова, Саяпина и Кушака». (М. Сергеев, «Вокруг «Утиной охоты»). Заметьте, не о «зиловщине» речь, и - никакого выделения Зилова из галереи непривлекательных типов.
   Здесь необходимо заостриться на специфической особенности Вампилова-писателя, его умении видеть большое в малом, что воспринимается далеко не всеми и не сразу. Кто-то коллекционирует внешние, формальные факторы и стремится из них высосать какие-то выводы. Вот характерный пример. Борис Сушков пишет (Б. Сушков, «Александр Вампилов»):
   «Житель провинции, выходец из самой что ни на есть её глубинки, получивший образование в провинциальном университете, Александр Вампилов писал о тех, кого хорошо знал – о людях провинции».
   Из дальнейших рассуждений искусствоведа следует, что только провинция помогла Вампилову отыскать «сермяжную правду».
   Будучи выпускником того же «провинциального университета», т. е. иркутского, тем не менее постараюсь внушить некоторым товарищам отнюдь не парадоксальную истину: Александр Вампилов ни в одной своей пьесе не «писал о людях провинции»!
   Он писал о современной ему жизни, пытаясь на неё воздействовать художественным словом и не деля её по географическим признакам. Где происходит действие «Утиной охоты»? В некоем обезличенном населённом пункте. Мы, конечно, без труда узнаем Иркутск. Даже если это по меркам столичного снобизма – провинция, и пусть даже меня убедят, что действие происходит именно в заштатном городке – что это меняет?! Мы что ли после этого героев начнём воспринимать по-другому, в зависимости от их административно-территориальной принадлежности?!
   Что касается неброского, мелкобытового антуража, приземлённого быта вампиловских полотен, то суть здесь не в географии, а в особенностях творческой натуры художника. Художественный почерк любого творца неповторим, как дактилоскопический рисунок его пальца. В творческой манере создателя неизбежно проявляются специфические черты его характера. В названных выше своих воспоминаниях о Вампилове-студенте я не мог не отразить таковой его особенности: «Во внешнем облике нашего однокашника было нечто такое, что выделяло его из толпы, несмотря на то, что он всегда держался довольно скромно, говорил, как правило, негромким голосом, никак не стараясь обратить на себя внимание, и, тем не менее, его обращал – то ли своей нестандартной внешностью, то ли хитроватой, а может, загадочной, улыбкой – явно, «себе на уме». Будучи нешумным, он всегда был заряжен на шутку-прибаутку, подковырку. В то же время в каком-либо принципиальном споре так же негромко, но твёрдо высказывал своё мнение по любому вопросу, неуклонно его отстаивая, нередко со скрытой издёвкой в адрес оппонента. Тихое упрямство в словесной перепалке порой могло закончиться и не словесно…
   Важно, что особенности личности Вампилова отразились на общем тоне его произведений. Внешняя неброскость, обыденность, чисто житейские ситуации, «простые советские люди» - и нигде ничего героического».
   Всё это в полной мере мы можем наблюдать в «Утиной охоте», где идея колоссальной общественной значимости просматривается на весьма неказистом бытовом фоне. Как огромный световой поток может фокусироваться в одной точке, так и собирательный образ человеческого общества символически преломляется в крохотном кружке зиловского обрамления. Это подчёркивается полным отсутствием других лиц на сцене, даже в таком людном месте, как кафе (за исключением маленького Витьки, но это своего рода отражение Вити-старшего).
   ВСЮ «КОМАНДУ» ОБЪЕДИНЯЕТ ОДНА ОБЩАЯ ДЕТАЛЬ: КАЖДЫЙ В ТОЙ ИЛИ ИНОЙ МЕРЕ СПОСОБЕН И ИДЁТ НА СДЕЛКУ С СОВЕСТЬЮ, С ПОДЛИННОЙ МОРАЛЬЮ, ЧУТЬ-ЧУТЬ ОТСТУПИВ В СТОРОНУ ОТ ИСТИННОЙ ПОРЯДОЧНОСТИ, ПОДМЕНИВ ЕЁ ВНЕШНИМИ «ПРИЛИЧИЯМИ», которые развенчивает «отщепенец» Зилов, демонстрируя тем самым, что ему не «всё безразлично» - вопреки его собственному заявлению.
Говоря о том, что «круг друзей» Вампилов рисует в форме слепка с нашего общества, я не хотел бы слышать патетически-риторические вопрошания, типа: разве тогда не было хороших, положительных людей? Были! Как были они во времена Гоголя, Щедрина, А. Островского… Однако «Мёртвые души», «Ревизор», «Гроза» или «Господа Головлевы» навсегда остаются актуальными и никак не страдают от нехватки положительного героя. И то, что в ряд этих творений встала необычная для советской лакировки «Утиная охота», - главная заслуга Вампилова, опередившего последующих, разрешённых, правдолюбов.
   Также пусть не обижаются и те, кто хочет оторвать от «коллектива» пострадавшие женские образы – Галины и Ирины, кто видит в них «прекрасные образцы» и выискивает привлекательные черты. К сожалению, и они являются не «лучами света в тёмном царстве», а его неотъемлемой частью. В этом утверждении я нашёл пока что единственного союзника, но какого! Надежда Степановна Тендитник, профессор, а тогда ещё доцент, пестовавшая на русской классической литературе нас, бывших студентов университета, в том числе, конечно, и Александра, смотрит на изображение всего коллектива так же, как и Ваш покорный слуга:
   «Все эти люди, в том числе и жена Галина… и новая любовница Ирина, поразившая многоопытного Зилова готовностью порушить его семейное гнездо, выходят на сцену в качестве теней прошлого, и именно их появлению способствует преображение похоронной мелодии в «бодрую, легкомысленную…» (Н.Тендитник, «Перед лицом правды»).
   По-своему смотрит на эти образы, например, А. Пронин («Высокое напряжение малых форм»), которому кажется, что «заблудившегося в себе самом Зилова пытаются вывести на путь истины сначала жена, а позже юная Ирина». Что имеет в виду А. Пронин, понять трудно, ибо в пьесе Вампилова таковой воспитательный момент никак не просматривается, скорее наоборот. Галина даже пытается провоцировать мужа, Вампилов весьма занятно фиксирует нехитрые женские уловки. Галина, как и все типы, чётко обрисована, своим обликом выделяется из общей массы, но этим же и дополняет её, становясь лишь очередной разновидностью очерченного круга. К этому кругу её «притягивают» такие качества, как пассивность, недостаточная решительность, а главное – свойственная им всем склонность к мелким компромиссам, маленькой лжи, утайке и прочим «мелочам», которые не красят никого.
   Галина уезжает (а не уходит – надо прочувствовать оттенки слов) от Зилова, но не от общества, частью которого является. Поэтому как прикажете понимать слова Н. Антипьева:
   «Они (окружение Зилова – Б.Б.) готовы на всё ради достижения жизненных благ. Здесь не в счёт Галина и Ирина – они опрометью бегут из этого оголтелого общества».
   Трудно сказать, где оппонент разглядел бегство опрометью, но у Вампилова этого нет.
   Здесь необходимо сделать ещё одно отступление и согласиться полностью с театроведами, которые осуждают стремление некоторых постановщиков «выпрямить Вампилова», откорректировать его. А я повторю: также недопустимо «домысливать» Вампилова, вносить в текст отсебятину, находить то, чего в нём нет. Начав переосмысление Вампилова, комментатор уже не может остановить свою фантазию:
   «Она (Ирина) бросает Зилова, испугавшись всех проблем, которые несёт в себе эта личность. Но она навсегда оставляет след в жизни Зилова, как нечто несбывшееся, как нереализованная мечта, как мелькнувшее на мгновение прекрасное видение». (Н. Антипьев, «Виктор Зилов как литературный архетип»).
   Чтобы такое напридумывать, надо изрядно понатужиться. Даже если принять за чистую монету высказанное Зиловым в своей шутовской манере желание жениться и обвенчаться в планетарии, то всё равно озвучивание от его имени подобных излияний значит то же, что набиваться в соавторы драматургу.
   А об Ирине следует поговорить особо. До сих пор со страниц и экрана не сходит образ провинциалки, оказавшейся в шумном городе. Классическим примером может служить героиня знаменитого фильма «Москва слезам не верит» Катя. По ходу действия Ирина готова повторить судьбу, по крайне мере ошибки, Екатерины, но на её пути оказывается… Зилов. Да, тот самый, который только что выступал в роли обольстителя, становится - обличителем. Именно он раньше всех разглядел в ней «типичную представительницу» мира, против которого он начинает бунтовать. И говорит об этом напрямик: «Она такая же дрянь, точно такая же. А нет, так будет дрянью!»
   Чувствуется, что он презирает общество, не щадит себя как плоть от плоти этого общества, а на Ирину злится за её неосмотрительность и потенциальную готовность впитать в себя ту же плоть - отчего сумасбродит ещё больше. Как ни странно, такое сумасбродство в конечном счете должно пойти на пользу провинциалке. Ведь грубой выходкой он преграждает ей путь к дальнейшему падению, фактически уберегает её от новых ошибок, пусть даже таким диким способом. Оправившись от потрясения, приобретя столь печальный жизненный опыт, в будущем она наверняка станет другим человеком. Представим, что на пути Валентины из «Чулимска» в момент её импульсивного отчаянного шага встретился бы подобный грубиян и каким-нибудь таким же нелицеприятным манером воспрепятствовал её хождению в Потеряиху - как мы были бы благодарны такому нахалу! К сожалению, с Валентиной рядом оказались только «приличные» люди. А Зилов, по сути, становится для Ирины оберегом, на глазах превращаясь из совратителя, потом обличителя - в спасителя.
   Впрочем, как мы давно поняли, превращения – его неотъемлемое свойство, но очень важно отметить, что в подготовке, скажем так, и осуществлении скандала, он действует далеко не спонтанно, а по заготовленному сценарию. Об этом говорит и его приведённая выше тирада Диме, и откровенно презрительные шпильки в адрес гостей, их он, оказывается, и «видеть не желает». Мы, как и Дима, затем все гости, наперёд не можем уразуметь в этом случае логику приглашения. Всё становится ясным, когда бунтовщик высказывает всем, что он о них думает, при этом совершенно конкретно замахнувшись на моральные устои лицемерного пространства, заключенные для него в слове «приличия».
   «Кого вы тут обманываете? И для чего? Ради приличия?.. Так вот плевать я хотел на ваши приличия… Ваши приличия мне опротивели». «…Хватит вам валять дурака! Сколько можно!»
   Возможное впечатление, что эти обличения, якобы пьяный бред, автор предупреждает ремаркой: «Несмотря на выпитое, Зилов пока ещё в трезвом уме и твёрдой памяти». Значит, всё говорил и делал, сознательно, продуманно и абсолютно осмысленно.
   Как же к этой, по сути дела ключевой, коллизии относятся критики, которые видят в Зилове личность опустившуюся, потерявшую нравственные устои. Практически никак. Они её не замечают. Или отмечают как новый пример падения героя. По мнению таковых, низко павший в их глазах обличителем быть не может. Тем более, что сам такой.
   А сцену дебоша следует разглядеть внимательнее, чтобы почувствовать ещё один ключевой момент, который «неисправимый» Вампилов внешне вроде бы никак не обозначает – умейте-де сами проникать во внутреннее содержание!
   Это – реакция обвиняемых на слова обвинителя. Она просто поразительна! Вначале огорошивает реплика Веры: «Он говорит правду». Кажется, что Вера имеет в виду уколы в свой адрес. Но в дальнейшем выясняется, что это относится ко всему им высказанному. И люди, которых он просто смешал с грязью, даже не оскорбились. Они только обиделись на грубую форму и скандальное поведение бузотёра, а к содержанию его слов отнеслись в общем-то весьма индифферентно. Получив плевок, они спокойно утёрлись и по-тихому удалились, причём кое-кто тут же вернулся пестовать друга. Получается, что они в принципе согласны (!) Они это сами знают!! Они и не возражают!!! Потому что знают другое: ОН СВОЁ ЕЩЁ ПОЛУЧИТ! Мы в этом убедимся немного позднее, а сейчас, чуть забегая, отметим, что с данного момента начинается то, что опять-таки заметила, насколько мне известно, только проницательная Надежда Степановна Тендитник: «Раскрыв каждому из друзей глаза на самих себя, он оказывается ОТВЕРЖЕННЫМ ЭТИМ МИРОМ!» 
   Острее всех прочувствовал это сам Виктор.

«ЖИВОЙ ТРУП» НАШЕГО ВРЕМЕНИ

   Уже завтра он будет отторгнут и заживо похоронен. В том обществе (читай: советском) подобные нападки на его моральные устои никому не прощались и бесследно пройти не могли.
   - «После вчерашнего я остался один…» - жалуется он ужасному Диме. Но прежде поговорим с теми, кто на описываемые события смотрит по-другому и коих сегодня – подавляющее большинство. Как уже было сказано, мои потенциальные оппоненты многое в скандальной сцене просто не заметили, а что увидели, представили как пик духовной деградации героя, достигнув которого, он начинает себя судить. В доказательство самоосуждения Зилова приводится один-единственный эпизод, на который все взахлёб ссылаются – это якобы исповедь загнавшего себя в угол Виктора Александровича перед запертой Галиной дверью, где он признаётся, что он надоел сам себе, у него нет сердца и проч. А ведь мы, помнится, договорились, что у двойственного, открыто фиглярствующего  мужа за чистую монету ничего принимать нельзя, - тем не менее принимают, выставив в качестве убойного аргумента авторскую ремарку «Искренне и страстно». Нетрудно доказать, что ремарка относится только к стилю речи, подчёркивая раж, в который впадает сей муж, – и не более того. Вспомним типажность персонажа - мелкого шкодника, с которым в разведку ни-ни… Люди этого сорта могут с завидной искренностью клясться и божиться, а через минуту уйти в противоположность, что тут же и проделывает наш «трагик», который, не моргнув глазом, с хлестаковской лёгкостью и со смешком переключается с Галины на Ирину. И никакой не искренностью, а издевательством (это слово раньше бросила ему Галина) нужно назвать финальный возглас псевдоисповеди: «Я тебя люблю!». Мы-то, как и он сам и как Галина, прекрасно знаем: никакой любви у него давным-давно нет, что он немедленно демонстрирует, переадресовав свои «чувства» Ирине. Вот вам и искренне, вот вам и страстно!
   В данном эпизоде Зилов под стать своему родному брату Ивану Александровичу Хлестакову, который так «искренне и страстно» вошёл в роль, с таким жаром играл перед местными чиновниками, что в тот момент и сам поверил в собственную фантасмагорию, приведя слушателей в полное обалдение. И ремарка Гоголя соответствующая: «горячится сильнее». Точно так же млеют от хамелеонства Виктора Александровича легковерные читатели и критики, будто не чувствуя, как тот вгоняет себя в подобный транс, выплёскивая первое, что ударит в голову, - вроде обещания взять жену на охоту.
   А ведь ещё нужно учесть, что свою «исповедь» он изрекает в ожидании любовницы, с которой только что шутил, смеялся, дурачился – и вся сцена теперь уже явственно превращается в театр абсурда.
   В наше время стиль абсурда стал модным направлением в искусстве. (В литературе простой пример – рассказ Татьяны Толстой «Сюжет»). Но если абсурд нынешних гоголей и толстых зачастую на уровне глупости, то у Вампилова он утончённый, и чтоб его уловить, требуется мозговые радары настроить на заданную автором волну. Ситуацию абсурда художник слова подогревает стилевыми средствами – от комического до драматического, а затем - псевдолирического, в чём некоторые видят гримасу раскаяния. Можно только посочувствовать зрителям: им то ли смеяться, то ли плакать. Ещё сложнее критикам, которым невдомёк, что в считанные минуты после шутовства серьёзно впасть в глубокие переживания и вернуться обратно – для человека даже с зиловской психикой НЕВОЗМОЖНО! И, наконец, ирреальность происходящего венчает ещё один авторский пассаж – «сжатие» времени, в результате чего действие как бы убыстряется. Подробнее об этом будет сказано позже, пока что зафиксируем конкретный факт. Не надо включать таймер, чтобы убедиться: в реальности Ирина не могла так быстро появиться в квартире Зилова после телефонного звонка в общежитие. За это время женщина в лучшем случае успеет приодеться, причесаться, припомадиться. А ведь ещё ехать, да идти от остановки, да – на пятый этаж… Для чего автор манипулирует часами, давайте подумаем вместе, я свою версию изложу опять-таки позднее. А пока мы видим не обнажённую изнанку души Виктора Александровича, а очередную мистерию Александра Валентиновича. Такими же белыми нитками шито надуманное интерпретаторами его якобы раскаяние перед попыткой суицида (о чём - в отдельном разделе статьи).   
   Всё это говорит лишь о том, что Зилов, особо не раскаиваясь, чудит осознанно. Разумеется, это его не красит, но никак не тянет на инкриминируемый ему ярлык «человека, закореневшего в бесчестии» (Е. Стрельцова). Это гнетёт его, как и собрата Фёдора Протасова. Но и здесь критики умудряются проявить предвзятость и сравнение обернуть в свою сторону. Елена Стрельцова («Плен утиной охоты»), весьма проницательно отметив, «как сжимается круг внешней, общественной лжи», в дальнейшем полностью игнорирует отмеченное. Точно так же, как большинство коллег, она из героев «Утиной охоты» обличает одного, по сути, отпуская все грехи остальным, точно с такой же предвзятостью рассматривается образ Протасова. Вовсю смакуются его недостатки, давно понятая слабость его характера – с опорой на многочисленные психологические абстракции, с жаром доказывается, что дважды два – четыре. Причем, умышленно или подсознательно, игнорируется то, что должно быть во главе угла. Так, демонстрируя «третий выбор», критик почему-то не замечает первые два. А в них-то и заложена квинтэссенция – объяснение причин превращения нормальных людей в живых мертвецов. 
   «Всем ведь нам в НАШЕМ КРУГЕ  (выделено мной – Б. Б.) … три выбора, - говорит Фёдор, служить, наживать деньги, увеличивать ту пакость, в которой живёшь. Это мне было противно (как и Зилову).
   Второй – разрушать эту пакость, для этого надо быть героем, а я не герой (и Зилов тоже).
   Или третье: забыться – пить, гулять… Это самое я и делал (и Зилов тоже). Сосредоточившись на деградации Протасова, аналитик даже невзначай намекает ему на «первый выбор», говоря о служении Отечеству, на что известен ответ не только Протасова, но и Чацкого («отщепенца» того же рода): служить бы рад – прислуживаться тошно. И не надо прикрываться научным многословием, увиливая от главного – ПРОБЛЕМЫ ВЫБОРА. Уходят от вопроса потому, что не находят ответа, хотя на него уже ответили Толстой и Вампилов. Их герои вступили на третий путь, потому что первые два для них неприемлемы (это обозначено выше). И вся трагедия заключается в том, что ИНОГО ВЫБОРА У НИХ НЕ БЫЛО! Тщетно надеется советский двойник Протасова найти мифический четвертый выход в виде навязчивого призрака утиной охоты («Сегодня я гляжу на эти рожи, а завтра я на охоте»), но быстро осознав шаткость этой надежды, пытается развязать узел, по Фединому примеру, одним выстрелом. Измеряйте как угодно угол их падения, смакуйте их пороки, придумывайте свои версии. Не желая видеть очевидное, вы сами себя толкаете на зыбкий путь домысливания. Не найдя соответствующего объяснения поступкам героев, вы зачем-то сочиняете свои сюжеты, по-своему их и толкуя. Откройте текст «Охоты» и сравните написанное с тем, что вещает Елена Стрельцова, оказавшаяся в плену не утиной охоты, а собственных инсинуаций:
   «Опомнившись, посмотрев на себя внутренним взором, проанализировав собственные отношения с жизнью, Зилов понял смысл своего позора. Зилов, осудив себя честным судом, признав тяжесть вины и приняв в душу свою груз этой вины, поняв невозможность жизни без внутренних законов чести и совести, - приговорил себя к смерти». «Он, почитавший себя лучше и выше Саяпиных и Кушаков, встретился с собою – настоящим. Оказалось: он ниже и гаже тех, кого презирал. Он почувствовал, что он – тварь».
   Ничего даже похожего на вышеприведённую сентенцию у Вампилова и в помине нет.
   Заявив, что Зилов «понял невозможность жизни без внутренних законов чести и совести», Елена Ивановна через несколько страниц справедливо отмечает: это были годы, «когда глушилась совесть, честь, правда». Значит, всей стране можно жить без этих законов, саяпиным тоже, а Зилову впору стреляться…
   Подобные противоречия усматриваются и в статье Елены Гушанской «Александр Вампилов. Тридцать пять лет спустя». Сперва она демонстрирует глубочайшее проникновение в авторский замысел: «Вампилову удалось написать не драму персонажа, который бросает женщин, работает спустя рукава, а трагедию отсутствия воздуха».
   Далее критик противоречит себе: «…бытовая нескладица ведёт к исповеди и суду над собой».
   Придумав процесс самоосуждения Зилова, и Елена Мироновна, и Елена Ивановна, и другие увлекаются описанием этого процесса, драматизируя его до ужаса, но при сём весьма ловко ускользают от кардинального вопроса: почему Зилов вдруг начал себя казнить? Из ранее приведённого утверждения Е. Гушанской, как и наших собственных аргументов, мы знаем, что ничего трагического в деяниях персонажа нет. И вдруг он, погрузившись в воспоминания, увидел себя чудовищем, и начал каяться, и докаялся до «жеста самоубийства», который раньше никак не просматривался. Где логика?
   Исповедь – это фактически покаяние, признание чего-то, раскрытие сокровенного. Здесь же – беспристрастное повествование. Блок воспоминаний – хорошо известный художественный приём ретроспективного изложения событий. Назвать его исповеданием нет достаточных оснований, тем более что ведётся от третьего лица, никакого реагирования в оценочном плане ни от имени автора, ни со стороны персонажа нет.
   Что касается суда над собой, то я, честно говоря, никак не могу уразуметь, о чём идёт речь. Как можно судить себя с вынесением смертного приговора, постоянно отвлекаясь на телефонные звонки, ругань в адрес коллег и тщательные, с полной экипировкой, сборы на охоту? Никакого суда над собой герой не устраивает, особой вины за собой не признаёт даже по поводу скандала («Шуток не понимают…чёрт с ними…переживут»), о себе не столь низкого мнения, как Е. Стрельцова («Видит бог, я неплохой товарищ»). Никакой тварью он себя не почувствовал, тем более «ниже и гаже тех, кого презирал». Он их презирает до последней страницы, продолжая крыть на чём свет («Мерзавцы, работнички, крохоборы» и т. п.), окончательно пригвоздив тех двоих в финале тем, что поставил Диму выше их («Ты хоть не ломаешься, как эти…»). Даже в такой напряженный момент он старается подчеркнуть их лицемерие, обвиняет в подлом намерении заполучить его квартиру и прочее – с чувством собственного превосходства. Судит их, но не себя. И в глазах зрителей он остаётся обвинителем при всех неприглядных изъянах своей противоречивой натуры. На попытку суицида его толкает не ощущение собственной никчёмности, а более серьёзные причины, вытекающие из его взаимоотношений с социумом.

ПОПЫТКА – НЕ ПЫТКА?

   Требуется разгадать ещё одну загадку, может быть, самую замысловатую – опасные манипуляции с ружьём – так её назовём. По самой ходовой версии, Зилов, исповедовавшись перед собой, осудив себя за плохое поведение, вдруг неожиданно решил покончить с собой, над чем откровенно издевается Николай Коноплёв: «Зилов зачем-то решает стреляться». И Николай Сергеевич здесь абсолютно прав, ибо в таком аспекте суицид, что называется, никак не мотивирован. Это понимает, как помним, Елена Гушанская, которая вначале не видит причин для самоубийства (которое почему-то видится жестом), но потом находит некую психологическую мотивировку – в «нарастании трагизма» по мере приближения воспоминаний к роковому часу. Как уже было отмечено, ни исповеди, ни суда над собой, ни раскаяния наш герой не являет, так что притянутая мотивировка вообще отпадает.
   А вот нарастание трагизма чуткая Елена Мироновна отметила своевременно, только объяснила по-своему. Посмотрим же, как это происходит у Вампилова.
   Ранее мы сказали, что после скандальных нападок Зилова на ложные моральные устои среды, сообщество выдавливает его из себя как инородное тело. Он это начинает чувствовать раньше всех. Здесь автор на полную включает свою символику, запуская «подводное течение» действия, которое сквозным движением от начала пьесы до её финала пронесёт, сперва скрытно, головную тему ЖИЗНИ И СМЕРТИ. И восприниматься это должно по большей части подсознательно, на уровне интуиции; у зрителя, который ещё не знает о происшедшем ранее и остаётся продолжительное время в неведении, невольно обостряются чувства, создаётся атмосфера напряженности, ожидания чего-то неприятного, причём связанного именно с темой суицида – об этом, едва раскрылся занавес, предупреждают «три тревожных звонка».
   Первый звонок. Из телефонного разговора мы улавливаем, что друг не признаёт Зилова, считая его покойником. Герою сходу приходится отстаивать «своё право на существование».
   Звонок второй. Виктор Александрович получает «чёрную метку» в виде нехорошей шутки с венком. Мысли уже вразбег («А может, и в самом деле мы с тобой перестали понимать шутки?» После паузы. «Так…Значит, пошутили и разошлись»). Кстати, слово шутка и производные от него на пяти первых страницах повторяются десять раз.
   Звонок третий. Первое видение. В шутовской манере безутешные друзья в полном составе скорбят по товарищу, безвременно ушедшему и, судя по восклицаниям, добровольно.
   ТАК, КТО СКАЗАЛ, ЧТО СТВОЛ ПОЯВИЛСЯ СПОНТАННО? – когда уже в начале первой картины ясно намечена тема и смерти, и суицида. В САМОМ НАЧАЛЕ, А НЕ В ХОДЕ ВОСПОМИНАНИЙ! У Александра Вампилова всё чётко обозначено, продумано, рассчитано до малейших деталей. Зилов, уже потенциальный покойник, начинает метаться, «хвататься за соломинки» – и везде полный облом. Драматург последовательно нагнетает напряжение, усиливая драматизм различными штрихами, назойливыми повторами: безмолвные телефонные звонки, однообразный пейзаж за окном, шум дождя, переменчивая траурная музыка и т. д. Как затравленный зверь Виктор импульсивно пытается бежать куда-то, к кому-то: на охоту с Димой – не выходит, к Вере, Ирине – нет их, тех двоих мужичков – тоже. Пытается отвлечься разговором с бюро погоды, тщательными сборами, готов в одиночку, по дождю отправиться на «спасительную охоту», беспрестанно надоедает Диме, - в разговоре с ним и звучит первая капитуляция, вызванная ощущением полного одиночества: «После вчерашнего я остался один».
   СНОВА ПОВТОРЮ, ЧТО ОСОЗНАНИЕ КРИЗИСА В НЁМ ПРОЯВИЛОСЬ ДО НАЧАЛА ВОСПОМИНАНИЙ, СЛЕДОВАТЕЛЬНО, ОНИ НЕ МОГЛИ СТАТЬ ПРИЧИНОЙ ЭМОЦИОНАЛЬНОГО НАКАЛА, А ЯВИЛИСЬ ЛИШЬ ЕГО КАТАЛИЗАТОРОМ.
   Таким образом писатель доводит обречённого до критической точки, когда человек не выдерживает эмоционального напряжения и в руках оказывается ружьё. Психологический взрыв автор рисует очень рельефно, что значит только один выпад «кепкой об пол»! Где же в этом метании интерпретаторы разглядели исповедание, самоосуждение?  Над всем превалирует одно чувство – безысходность. Окружение принимало его в качестве своего члена со всеми выкрутасами – до того, пока он не выступил против нравственных устоев среды. Сейчас он в полной мере прочувствовал непробиваемость системы, на которую замахнулся. Стену лбом не прошибёшь. Причём окружение, приговорившее его, внешне ничего не делает, даже спасает его от смерти. Если, отвергая подобным же образом Чацкого в «Горе от ума», общество как-то реагировало «всем хором», то здесь и этого нет. Ты бьёшь лбом – стена вроде ничего не делает, а у тебя голова разбита. Так что дело не в мнимом самокопании.
   Вторым сквозным действием проходит через всё повествование тема разлада Зилова с сообществом. Пока это непонятные вначале филиппики, типа «Никто из них не заслужил такой жратвы», потом «эти рожи», дальше больше – поток уничижений в адрес друзей возрастает. Тема разлада со средой и тема жизни и смерти сплетаются в последней картине, где и решается вопрос «жить-не жить». Но до финала ещё нужно дойти, а пока следует отметить некоторые композиционные особенности пьесы, и прежде всего – «ДВОЙНУЮ КУЛЬМИНАЦИЮ». Первая, обманная, - в разыгрывании самоубийства. По законам жанра ружьё должно выстрелить. Если даже оно и не разрядилось, то разрядка смыслового напряжения (развязка) должна наступить непременно. У Вампилова не наступает, у него свои тайные приёмы усложнить и без того закрученную интригу. Для дальнейшего нагнетания напряжения в последних эпизодах (и не только) автор своеобразно маневрирует временным фактором, как бы перенося из физики теорию относительности Эйнштейна. Если в некоторых сценах (например, воспоминания Зилова и Галины) время будто замедляет бег и сцена кажется затянутой (тому своё объяснение), то в заключительных «кадрах» оно как бы сжимается, и действие калейдоскопически убыстряется. (Примерно то же отмечают и театроведы).
   Опять мы наблюдаем двойное течение, одно внешнее, как вершина айсберга, где герои говорят, двигаются, другое - подводное, глубинное, скрытое до поры – на уровне интуиции - так же, как вначале. Во внешнем проявлении вроде бы всё понятно. А всё ли? У Вампилова редко бывает всё на ладони. Почему-то доселе никто не наткнулся на вопрос: зачем приехали к Виктору Саяпин и Кузаков? Примчались с курьерской быстротой (ссылки на такси сути не раскрывают), напрочь забыв о вчерашних оскорблениях? Если прямодушный Дима поспешил на поминки с выпивкой, то эти двое никак не могли принять всерьёз приглашение товарища на собственную тризну. Тем не менее они прилетели. Зачем? Ответ не на поверхности (видимой части айсберга). Необходимо озвучить ещё одну особенность вампиловской «поэтики в драме»: его постоянное оперирование символикой распространяется и на человеческие образы: бытовые персонажи теряют реальные очертания, становясь символами – проводниками определённой идеи. Это отдельная тема. Сейчас лишь отметим, что только такое понимание проясняет кажущийся непонятным неестественно быстрый прилёт дружной парочки с иудушкиными речами и зловещими намерениями. (Так же, как и скорое появление Ирины в квартире Зилова – о чём говорилось выше).
   Но вернёмся к двум потокам действия. В первом, внешнем, потоке автор в очередной раз прибегает к прямой эксцентрике. Всё смешалось - до неправдоподобия: уговоры Зилова не стреляться, его капризное упрямство «довести это дело до конца» воспринимается критиками, мягко говоря, с насмешкой и не без оснований. А уж несусветный возглас Димы: «А где же поминки?» - вообще придаёт этой катавасии какой-то нелепый характер.
   Серьёзное же заключено в подтексте: в «подводном» течении действия происходящее должно восприниматься как продолжение скандала в «Незабудке». Он снова обвиняет друзей, теперь - в вопиющей подлости: претензии на имущество его, ещё живого. И это их опять же не оскорбляет, они лишь принуждённо отнекиваются. Вот для чего они спешно понадобились автору в качестве символов! Забегая чуть, скажу: они приехали добивать обречённого, хотя внешне спасают. Они его фактически хоронят! Живого! Нам дано осознать, что на наших глазах происходит - пусть не покажется странной фраза: ЗАВЕРШЕНИЕ ФОРМИРОВАНИЯ ЖИВОГО ТРУПА. И если у нас ещё остались какие-то сомнения, то они исчезают с истерическими воплями Зилова, которые никак нельзя понимать двояко:
   «Вы рады моей смерти! Я ещё жив, а вы уже тут? Уже слетелись? Мало вам на земле места?»
   Автор здесь особенно аккуратен в лексическом подборе. «Слетелись!» Разве мы не знаем, кто, куда и когда слетается в связи со словом «смерть». Какие же могут быть сомнения насчёт быстрого прилёта друзей.
   Теперь мы наблюдаем истинную кульминацию. Её в своём стиле Александр Вампилов так незаметно укрыл в неброской реплике, что, если, к примеру, кто-то в зрительном зале в тот момент громко кашлянёт, то даже в партере могут не расслышать. А кульминация - в «наивном» вопросе Димы:
   «…Витя, а если что…» - с авторским многоточием…
   Прямодушный официант без обиняков высказал то, что лицемерно прикрывали другие: «если, мол, помрёшь, то как насчёт лодки».
   «Берите… Всё берите…», - продолжает истерику Виктор.
   За кульминацией сразу следует развязка. Она ещё менее уловима для зрителя, но видна читательскому оку, ибо запрятана автором в, казалось бы, маленькой ремарке:
«ГОЛОС ЕГО ДРОГНУЛ».
   Это едва ли не первая ремарка, обнажающая «чисто человеческие» чувства персонажа без привычного налёта двойственности, бравады, шутовства (типа: «подумал и оскорбился», «расходится», «обиделся», «фальшиво», «играет» и т. п.). Здесь ему уже не до игры, здесь - полный внутренний надлом и отчаяние от того, что жизнь кончена теперь уже по-настоящему. То, что она, «в сущности, проиграна», как назойливо твердит Кузаков, он понял ранее, поэтому за неё сильно и не цеплялся, но как нелегко от ощущения, что комическое превращается в свою противоположность – фарс завершается в драматических тонах. Он капитулирует перед стеной людской непробиваемости. Все маски сброшены. Финита ля комедия. Всему конец. Дальнейшее не имеет значения: поедет или нет на охоту, плачет или смеётся. И уже ничего не решает победа в немой дуэли над фактическим антагонистом - официантом Димой (об их противостоянии, по-вампиловски зарытом в подтекст до самого финала, стоит поговорить особо – это тоже отдельная сюжетная линия). В данной ситуации это фикция, как и утопия насчёт возрождения. Покойники не оживают, а он - морально убиенный, живой труп. И если зритель пришёл в театр, зная чеховский афоризм насчёт того, что ружьё должно выстрелить, то уходит он, вынося вампиловскую мудрость, хоть и не выраженную вслух: УБИТЬ МОЖНО И БЕЗ ВЫСТРЕЛА!
   То, что автор не убивает Зилова (как и Валентину в «Чулимске»), оправдано прежде всего с точки зрения драматургии. Самоубийственный конец был бы прост до банальности, а Вампилову никак не свойственны упрощения. Напротив – неугасимое стремление усложнять. И вообще, литературный образ стихийного смутьяна в процессе своей эволюции на протяжении десятилетий усложняется, что не всегда и не сразу воспринимается читателем. Если возмутитель Чацкий «однотонен» и прост в понимании, то протасовский тип усложнён Толстым, и неискушённый читатель недоумевает: «Что этому Феде надо… не нравится «круг» - живи спокойно дома, выращивай капусту… Нет, он почему-то пускается во все тяжкие, начинает куролесить во вред себе и другим – ну, никак непонятно». Точно такое же непонимание, якобы «восторженное», - по отношению к ещё более «запутанному» образу Зилова. Получается, что сложность образа затмевает его понимание, смысловую «расшифровку» - равно, как и авторскую идею. Ортодоксальное мышление – главная причина непонимания Вампилова. Так что дело не в надуманной «зиловщине».
   Почему же подавляющее большинство так держится за неё? Соль в том, что сложилось это понятие в течение первого десятилетия после обнародования пьесы, и её придерживались, а может, и породили корифеи литературной мысли, в том числе Валентин Распутин. Вкупе с официальным мнением они не желали лицезреть живой труп в социалистическом лагере. И общество, тогда казалось, можно перевоспитать. На это было нацелено слово Распутина, его просветительская деятельность. Поэтому он тогда более терпимо относился к «среде», не связывая её с зиловщиной, считая, что «Утиная охота» направлена на разоблачение опустившейся личности – Зилова, и среда здесь ни при чём. По его словам, «атмосфера могла быть и лучше» - только и всего… Что поделаешь, десятилетиями вбиваемая в головы советская риторика даже у прогрессивно мыслящих людей сковывала «стереотипно устроенные… собственные мозги». Да и кто бы допустил опубликование тогда наших сегодняшних суждений… Любого за такую крамолу неизбежно ожидала участь Зилова - и без всяких иносказаний.
   Говорят, что со временем Валентин Григорьевич изменил своё мнение о Зилове. Думаю, и об атмосфере. Ему в отличие от рано ушедшего Александра довелось испытать все перипетии распада упомянутой атмосферы («которая могла быть лучше», - но не стала), что погасило в нём некогда тлевшие огоньки оптимизма.
   «Был ли оптимистом Александр Вампилов?» – такой вопрос задаёт знавший его режиссёр Е. Падве. И уверенно отвечает: «Нет! Не был».

ПРОШЛОЕ ЛЕТО ПРОШЛО?..   

   Как уже было замечено, Вампилова угнетало массовое непонимание его замыслов. Здесь уместно привести очень образное высказывание Елены Гушанской: «Вампилов, увидев всю глубину непонимания и потрясённый ею, решает, скажем так, проверить себя и переписывает «Утиную охоту», создавая «Чулимск»… Сказано едко, но метко! Только вывод опять-таки довольно странный. Логичнее представить: если тебя не понимают, то следует не себя проверять, а как-то доходчивее объяснять – что он и делает в новой пьесе. Причём, сознательно «становясь на горло собственной песне». Тяжёлая уступка святой простоте: всё ранее достигнутое в области формы – по боку, почти исчезают аллегории, символы, ложные ходы, эксцентричность и прочие усложнения - дорогой ценой оплачен возврат к традиционному письму. Зато всё знакомо: вроде простая интрига, классический любовный треугольник, избитые сценические приёмы: перехват записки, подслушивание, подглядывание, пистолетная осечка и пр. Всё это во имя того, чтобы в более широком масштабе отобразить затхлую атмосферу тогдашнего нашего бытия. Символический узкий круг друзей (в «Охоте») сменяет типичное российское поселение, и это даёт возможность полнее ощутить духоту «тёмного царства» советского времени. 
   - «Какое здесь житьё?.. Другой раз как подумаешь – душно делается…» - жалуется одна героиня драмы.
   «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе», -  говорит у А. Островского герой «Грозы», сравнения с которой нам никак не избежать. Годы разные, а восприятие гнусности обстановки одинаковое. Усиливает это чувство автор испытанным художественным приёмом – символикой. Внутреннюю динамику создаёт проходящий через всё действие пьесы символ покосившейся калитки на порушенном заборе – этот неодушевлённый образ становится водоразделом между силами добра и зла, а также мрачной печатью поруганной добродетели.
   Акцентируя внимание на атмосфере «тёмного царства», Вампилов сознательно убирает понятие главного героя, что отмечено многими критиками. Но далеко не всеми. Некоторые - горой за главного. Только вот не знают, на ком сойтись. Одни отдают приоритет Валентине, другие возводят на пьедестал Шаманова. Да ещё пытаются сравнивать его с Зиловым, не желая замечать, что у них не просто отсутствуют общие черты – они абсолютно различные литературные типы. Шаманов – совершенно адекватная личность, супермен советского периода, впервые получивший хлёсткий удар судьбы и приехавший в Чулимск зализывать раны, находясь во временном ступоре. Не будет преувеличением заметить, что если не всем нам, то почти каждому довелось пребывать в подобной ситуации, когда хочется наплевать на всё, бросить ко всем чертям и т. п. Кто-то в таком случае изрядно навредит себе и близким, подчас и необратимо, но большинство выкарабкивается под благоденствием лучшего доктора – времени. Этот образ совершенно чужд зиловской символике, эксцентричности, вернее, они ему чужды. И никакой «экзистенциальной выжимки» (Станислав Копенкин).
   Напрашивается сравнение с Валентиной, ибо у них есть общее. Конечно, не во внешних атрибутах. Они принципиальные аналоги, хотя никто не загадал «загадку Валентины». Пусть будет у них одна загадка на двоих. Их накрепко роднит стихийное, может неосознанное, стремление противостоять – снова хочется повторить Горького - «свинцовым мерзостям жизни». Разумеется, по-разному: у Виктора – истерически-бунтарское, у Валентины - детски наивное, но упрямое, со слепой верой в добро, чистой надеждой на лучшее, готовностью озарить мир светом бескорыстной любви.
   Как видим, и здесь в «тёмном царстве» брезжит «луч света». Наконец, поклонники писателя дождались положительного героя, точнее героини, чьё законное место в галерее светлых, обаятельных – и, как правило, несчастливых, женских образов русской классической литературы. Опять же с таким определением в отношении Валентины мало кто согласен. А я не могу согласиться с утверждением В. Г. Распутина, что «Валентину атмосфера не покалечила». Историю Валентины пытаются накачивать дутым оптимизмом, усматривая в финале некую моральную победу.
   Не дай вам бог одерживать победы подобного рода!
   В «обнадёживающей» концовке Геннадий Николаев, например, усматривает «пронзительный оптимизм Александра Вампилова». Ему просто хочется желаемое выдавать за действительное!
   Финальный лучик надежды автор зажёг, скорее, не для героев, а для зрителей-читателей, предоставив возможность каждому поразмышлять над дальнейшей судьбой героев. Это характерно для Вампилова. Ведь ни в одной его пьесе нет классического эпилога. Более того, нигде, кроме комедии «Старший сын», не просматривается возможный ход последующих событий – и ни малейшего авторского намёка. Этот момент, а также факт, что он «нигде никого не убил», так и манит некоторых настроиться на мажорный лад в своем предвидении благоприятной концовки. Так, Зилов после якобы покаяния и самосуда начинает «возрождаться», например, в воображении Елены Стрельцовой, (которая, помнится, нарекла его тварью), и теперь оказывается «с воскресшей совестью, обретённым чувством вины и стыда», а «пьеса посвящена процессу духовного и душевного переворота в человеке, его возрождению, а не падению». Разумеется, никакой аргументации к этим фантазиям не приводится, никаких доказательств вы не найдёте, хоть зачитайте книгу до дыр. Даже известную фразу автора о Зилове: «Нет, я его не убью. Пусть живёт. Это ещё страшнее…» - искусствовед трактует «с точностью до наоборот»: «Вампилов не мог не оставить герою надежды». Спрашивается, надежду на что? На что можно надеяться в жизни, которая страшнее смерти?! На псевдогуманные потуги критиков?..
   С этой благонамеренной софистикой мы ещё встретимся и простимся в завершении данной статьи, а пока надлежит вернуться к шугаевской оценке «Чулимска». Сам Вячеслав вспоминал: когда он высказал Александру, что считает образ Валентины недостаточно очерченным, тот отреагировал весьма нервозно и просто нагрубил в ответ. Его, чувствуется, разозлил столь формальный подход. Расстроенный от очередного непонимания, он, видимо, демонстративно не захотел втолковывать бывшему товарищу (наверное, не совсем уж бывшему), что он сделал это сознательно, не возводя героиню в главные, сосредоточив читательское внимание не столько на раскрытии внутреннего мира Валентины, сколько на столкновении её с миром внешним – жестоким и беспощадным. И никакой пронзительный оптимизм не поможет героям, как тем, которые положительные, так и тем, которые не очень… Тёмное царство неуклонно гасит малейшие проблески света, какими бы разными они ни были: Зилов, Валентина… Да и Шаманову не сдобровать. Валентину роднит с Зиловым и одинаковая участь, которую готовил им драматург по первоначальному замыслу: ружейный самострел, - от которого затем отказался по отмеченным выше мотивам. В окончательном варианте концовок пьес поведение Валентины, как и Шаманова, будто контрастирует с «гибельным» исходом для Зилова – опять же во внешнем проявлении (у «неисправимого Вампилова»). На самом же деле – здесь полная аналогия: герои «Чулимска», как и Зилов, отмечены иллюзией «четвёртого выбора», который отчётливо просматривается в соответствующей символике: у Зилова - навязчивая мания утиной охоты, у Валентины – маниакальное упорство в восстановлении калитки, воспрянувшее с новой силой после минутного разочарования, у Шаманова - роковое выступление на суде, куда он в приливе отчаянной решимости бросается как на амбразуру, как Дон Кихот на ветряную мельницу с отвагой обречённого, прекрасно осознавая, к чему ведёт нарушение горькой народной мудрости: «с сильным не борись, с богатым не судись». То же – в случае с Валентиной: ни в символическом, ни в бытовом смысле никому не удаётся шаткой загородкой остановить людской поток, прущий напролом. Все эти попытки обречены. Над Шамановым и Валентиной витает давящее чувство неволи, причём в большей мере его испытывают по мановению автора зрители. (Скажем, к Валентине это осознание приходит позднее, по мере нагнетания драматизма).
   «Драматург был провидцем, видя… надвигающуюся трагедию страны», - утверждает Н. С. Тендитник. Н. С. Коноплёв замечает, что Александр «предчувствует грозящую катастрофу». Не могу судить, насколько подобные утверждения объективны, но, что худшие предположения сбылись, - теперь уже факт. Система, непробиваемая извне, сама себя взорвала изнутри. Кроме всего прочего, рухнувшая империя оставила в наследство трафареты мышления, которые далеко не сразу поддаются перестройке, в том числе фальшивый оптимизм, идущий вразрез с элементарным здравым смыслом, вкупе с консервативным подходом к искусству. Хочется видеть в образе Зилова одну сторону - мы её и видим, игнорируя остальное. Хочется верить в его лучшее будущее - мы с «пронзительным оптимизмом» готовы вернуть к жизни живой труп, совершенно не давая себе отчёта в том, что хотим снова БРОСИТЬ ЕГО В КЛЕТКУ С САЯПИНЫМИ И КУШАКАМИ - заклятыми друзьями, т. е. возвернуть в реалии, с которыми он стал несовместимым и которым готов предпочесть летальный исход. Не внемлем утверждениям Толстого и Вампилова о безвыходной ситуации для их героев. Не пытаясь осмыслить, сознательно обходим многозначительные вещи: монологи, сцены, реплики, - якобы не понимая аллегорий; авторские задумки нарекаем загадками, но не скупимся на произвольное толкование коллизий, а порой просто алогичное домысливание и противоречивые выводы.
   Пессимистами быть не хотим, а реалистами – не у всех получается.
   У Вампилова получалось. Только не все его понимают. Или толкуют всяк по-своему.
   Моё понимание уложилось вот в такую идиому:
   ПЬЕСЫ ВАМПИЛОВА - ЭТО ПЕЧАЛЬ ЧЕЛОВЕКА О ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ.



ДЕТЕКТИВНЫЙ ЭПИЛОГ

   Казалось бы, не очень уместно втискивать детективный жанр в драматический сюжет. Но приходится. Не единожды в работах об «Утиной охоте» на свет божий извлекается ещё одна загадка: кто беспрестанно канает Виктора безмолвными телефонными звонками. Вопрос, понятное дело, не главный в исследованиях, но далеко не праздный. Дополняя сложную авторскую символику, звонки являются очень существенной деталью в «нагнетании страстей». Поскольку всё у Вампилова объяснимо – значит, должен быть ответ и на этот вопрос. Одноразовый звонок по теории вероятностей мог быть случайным, а несколько – уже закономерность, и тому должно быть объяснение. Ясно, что телефонный террорист - кто-то из «великолепной восьмёрки». Прямо автор ни на кого не намекает, отдавая разгадку на откуп нашим извилинам.
   Итак, детективное расследование будем проводить методом исключения. Метод «тыка» здесь неприемлем. Так, нельзя согласиться с Е. Гушанской, что «по бытовому смыслу, возможно, это Ирина, надеющаяся, что Зилов узнает её по молчанью, как некогда по шагам». Смысл здесь, кстати, именно бытовой (наряду с символическим), но расследование, как и литературный анализ, не терпит неточностей. Во-первых, Виктор не узнавал Ирину по шагам – от этого вранья он сразу отрёкся. Во-вторых, Ирина едва ли в течение неполных суток оправилась от полученного нокаута… Да, и вряд ли эта наивная простушка стала бы допекать свой «объект» издевательскими звонками (как, впрочем, и Галина). Так что они из числа подозреваемых выпадают. Кушак, естественно, тоже. Саяпин, Кузаков и Дима также к звонкам непричастны, ибо в момент последнего находились около. Остались Валерия и Вера. Вера вроде бы вчера защищала бывшего любовника, а у Саяпиных есть свои расчёты и счёты к Виктору. Однако дедуктивный метод удерживает от скоропалительных выводов и вначале требует разгадать ещё одну загадку: кто привёз и передал мальчику Вите венок? Почему-то все сразу кивают на Саяпина и Кузакова. Но ведь Кузаков своё участие легко опровергает: «я в этом не участвовал», хотя о венке знал, но увидел его только здесь. Нет оснований этим словам не верить, тем более, что произнесены они в присутствии Саяпина, чьё участие не подвергается сомнению. Мальчик говорит, что венок передали «они», т.е. Саяпин был не один. А быть с ним могла только его дражайшая половина – Валерия. Чета Саяпиных всё подготовила и, между прочим, привезла венок на такси – не нести же пешком эту красоту или везти на общественном транспорте! (Кстати, идея такси по поводу их скорого приезда также озвучивается Саяпиным). Необходимо принять во внимание, что второй звонок Зилову был примерно во время доставки венка и передачи его мальчику. Следовательно, Валерия не могла в тот момент быть где-то у телефона.
   Звонила Вера. Находясь на работе, она имела возможность периодически подходить к аппарату и набирать номер. Моё предыдущее замечание, что она накануне взяла скандалиста под защиту, в действительности ровным счётом ничего не значит. Женщина, обиженная им и униженная, но уже не та, что вначале, сегодня старому другу выдаёт по полной!.. Её отказ взять трубку, - похоже, впервые в их отношениях, - уже сражает его наповал. Надрывные звонки нагнетают напряжение, хотя последний опять-таки будто спасает его от рокового…
   С каким намерением драматург на последней странице заочно выводит Веру, которая на сей раз быстро подходит к телефону по просьбе Кузакова, хотя тот себя не называл? Зачем Николаю понадобилось звонить Вере – Саяпин же не звонит жене? Почему она должна ждать его дома, хотя ещё рабочее время? Выходит, вопросы остаются. А я тешил себя надеждой все вампиловские загадки разгадать…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ВАМПИЛОВ – ЗИЛОВ - РАСПУТИН

ВОЙТИ В МИР ВАМПИЛОВА

   Кому довелось ознакомиться с первым изданием данной книги, тот помнит, что она готовилась к 80-летнему юбилею А. Вампилова, а когда речь идёт о конкретных сроках, как правило следует поторапливаться. Но юбилейные хлопоты преходящи, а рабочая повседневность воленс-ноленс возвращает к прерванному разговору, требуя более глубокого анализа, кое-каких уточнений, дополнительной аргументации – в общем, имеется настоятельная необходимость вернуться к теме. Вносить дополнения в опубликованный ранее материал – смысла нет, поэтому все новые замечания будут сконцентрированы в предлагаемой второй части, которая является продолжением и логическим завершением исследования. Местами придется повторить ранее сказанное, вернуться к характерным цитатам - это для вящей убедительности. Как известно, повторение – чья-то мать…
   Прежде чем погрузиться в аналитические изыскания, несколько моментов общего характера, касающихся творчества Вампилова, точнее - отношения потомков к его творчеству. Первую часть монографии я предварил утверждением: «Восторги поулеглись - непонимание осталось!» К сожалению, в ходе обсуждения первого издания подтвердился и факт явно недостаточного (или ослабленного) внимания к творчеству земляка даже в среде профессионалов, не говоря уже о массовом читателе. Именно к творчеству! Личность драматурга на слуху у большинства, в ореоле дежурных эпитетов по поводу знаменитости его! Собеседников по тематике творчества набирается не так уж много. Название пьес, правда, знают, но вот специфику чувствуют далеко не все, больше «спецы». Простому смертному, чтобы её уловить и прочувствовать, нужно совершить не сложное, но очень важное. Нужно ВОЙТИ В МИР ВАМПИЛОВА! Как это мудро прочувствовали составители сборника статей о жизни, творчестве и судьбе писателя издания 2000-го года, предпослав ему заглавие «МИР АЛЕКСАНДРА ВАМПИЛОВА». А чтобы погрузиться в этот мир, нужно стать очень внимательным и чутким читателем. Хотелось бы ещё добавить «и зрителем», но, к сожалению, его пьесы зачастую так искажаются, что напрочь разрушает своеобразный мир своеобразного автора. Тенденция театралов «выпрямлять, дорабатывать», да ещё абсурдно осовременивать драматургию продолжается, нюансы вампиловской прозы, целостность текста, которую писатель отстаивал неуклонно, безжалостно уничтожаются.
   Как ни странно, у неподготовленного читателя возникает некая предвзятость по поводу сравнительно небольшого списка его творений. Разбивая это предубеждение, я пытался и пытаюсь втолковать оппонентам, что дело не в количестве строк и томов, а в силе проникновения в духовный мир человека во всём его своеобразии, в умении донести до каждого душевную боль от нашего нравственного несовершенства. Жар толкователя я подогревал внезапно родившейся фразой: «Пьесы Александра – это печаль человека о человечестве!» Родилась она где-то в конце семидесятых годов прошлого столетия – во времена расцвета интереса к вампиловскому наследию. Ставя эту идиому в титул первого издания, я слегка побаивался, не покажется ли она замысловатой, а позже был несказанно удивлен и обрадован, что эти же слова встречаются в том же сборнике «Мир Александра Вампилова» - в статье Н. В. Погосовой «Типология героев Вампилова». Правда, в несколько ином сочетании: «…вписать человека в человечество». Поразительно, что такая одинаковость посетила разных людей в разное время – именно в разговоре о Вампилове.
   В первом издании разгадывается «загадка Зилова. Лейтмотивом проходит авторский призыв: чтобы понимать повествователя, надо научиться внимательно читать. Это касается не только дилетантов. Оппонируя многим штатным обозревателям, я практически постоянно вынужден уличать их в несерьёзном обращении с текстом. Тут и мелкие казусы, и усложнённые псевдотолкования. Не поленюсь напомнить некоторые:
   - утверждается, что венок принесли Саяпин и Кузаков, хотя в пьесе прямым текстом сказано, Кузакова при этом не было,
   - один критик утверждает, что Зилов Ирину может узнать по звонкам, как когда-то по шагам (чего не было), другой априори заявляет, что «за звонками легко угадывается Ирина», третьему кажется, что Ирина и Галина «опрометью бегут из этого оголтелого общества» и т. п.
   Ну, эти и подобные примеры отнесём к области курьёзов. Куда серьёзнее различного рода домыслы, свидетельствующие либо о легковесном прочтении текста, либо о непонимании авторского замысла.
   Вернёмся к пафосному утверждению Н. Антипьева: «Ирина бросает Зилова, испугавшись всех проблем, которые несёт эта личность. Она навсегда оставляет след в жизни Зилова, как нечто несбывшееся, как нереализованная мечта, как мелькнувшее на мгновение прекрасное видение».
   Я намеренно повторил цитату, чтобы ещё раз обратить внимание на необходимость логичного, разумного толкования тех или иных моментов произведения, убедительной аргументации, без легкомысленного фантазирования. Кстати, едва ли не большинство аналитиков видят во взаимоотношениях Ирины и Зилова проявление пылкой любви, повально принимают за чистую монету залихватский возглас Зилова: «Я её, может, всю жизнь любить буду!» И никто будто не замечает, что объект возможной страсти он увидел лишь десять минут назад, узнав только её имя. И это принимается за серьёзное чувство!..
   Между прочим, «Утиная охота» - единственная вампиловская пьеса, если не считать «Провинциальных анекдотов», где нет коллизии любви, хотя слово «любовь» муссируется. Даже в «Старшем сыне» трогательно рисуется зарождение глубокого, причём взаимного, чувства. Затронув важную тему, мы уже не можем ограничиться острыми укольчиками. Здесь требуется копать поглубже.
   Вернёмся к образу Ирины. В добавление к сказанному в первой части следует отметить, что это, пожалуй, самый схематичный образ в драматургии Вампилова (разве, ещё Мечеткин в «Чулымске»), который призван служить объектом зиловских выкрутасов. Автор в её образе рисует тип инфантильной глупышки. Соответственно Зилов обращается с ней как с дурочкой, скажем мягче: как с ребёнком.
   Другое мнение у Ирины Плехановой: «Подлинно трагический персонаж «Утиной охоты» - Ирина – обманутая искренность, отвергнутая совершенно бессмысленно и беспричинно» (И. И. Плеханова «Александр Вампилов и Валентин Распутин: диалог художественных систем»).
   А вот Надежда Степановна Тендитник по псевдотрагической фигуре слёз не льёт, напротив… Я снова процитирую её слова: «Все эти люди, в том числе и жена Галина… и новая любовница Ирина, поразившая многоопытного Зилова готовностью порушить его семейное гнездо... выходят на сцену в качестве теней прошлого».
   Нынешний доктор филологии не вступает в спор со старым профессором ИГУ по поводу разногласий в оценке персонажа, а ведь в данном случае мнение одного из бывших университетских педагогов очень даже заслуживает внимания, а меня просто покоряет своей глубиной, ибо Надежда Степановна прочувствовала то, что автор напрямую не говорит.
   Чтобы полнее войти в проблему, нелишне будет повнимательнее присмотреться к женским образам «Охоты». Особо привлекательных-то среди них нет. В том числе и Галина с Ириной. К тому, что о них уже было сказано в первой части, необходимо добавить следующее. В принципе, Зилов относится и к жене, и к любовнице (любовницам) с почти одинаковым пренебрежением, чувствуется, что ему претит и флегматичность Галины, и безоглядная податливость Ирины. Истоки такого отношения нетрудно отыскать в судьбе самого Александра. Он далеко не случайно отождествляет Ирину с Галиной, рисуя в «видениях» довольно странный виртуальный альянс фактических соперниц после мнимого самоубийства Виктора. О реальном безразличии к личности жены и любовницы в какой-то мере свидетельствует парадоксальная сцена подмены женщин перед запертой дверью.
   Но вернёмся к истокам. Теперь я вслед за Николаем Коноплёвым и многими другими должен коснуться авторской автобиографичности в женском вопросе, не решённом Зиловым-Вампиловым так, как это хотелось бы последнему. Явственно ощущается, что его не устраивали жизненные прототипы Ирины и Галины в лице его официальных жён в силу выше отмеченных их качеств. Да, были добрые, красивые, верные жёны, а он интуитивно стремился к поиску родственной души, жены-друга. На эти размышления наводят его амурные дела. Пробивающаяся временами наружу злость автора и его героя по отношению к женским персонажам «Охоты» свидетельствует о духовной неудовлетворённости в семейной жизни и бесплодности поисков идеала.
   Хочу поделиться вот каким наблюдением: во внутренней сущности Александра, его неброской, скромной натуры, уходящей глубоко в себя, не было заложено, скажем так, природного донжуанства, и даже ловеласовские похождения, в том числе студенческой поры, оказывались порой какими-то нелепыми. Всему нашему общежитию где-то году в шестидесятом стала известна история хождения Сани в общежитие студенток ИНЯЗа в компании двух приятелей. Те-то были признанными ловеласами и потом пеняли Вампилову на то, что «испортил им малину», оказавшись вместо рандеву – в милиции. Видимо, со своим тихим упрямством стал кому-то что-то доказывать (мы могли только догадываться – подробности неизвестны) – вот и «загремел» в ближайшее отделение. Прослышав об инциденте, мы, вооружившись удостоверениями народных дружинников (было такое), ринулись скопом из общаги в «ментовку» выручать товарища. Однако «отмазать» его удалось тем двоим, которые потом и пеняли ему.
   Итак, изложив свою версию – в данном случае на решение женского вопроса в пьесе – я продолжаю разговор о творческом проникновении в авторский замысел путём углублённого анализа текста. Отметая буйную фантазию некоторых критиков, я хорошо понимаю необходимость читательского домысливания, преломления авторской идеи в читательском и зрительском сознании.
   Справедливость критических выводов и толкований должна подтверждаться двумя моментами:
   1. имеющимися авторскими «намёками», пусть даже незначительными штрихами,
   2. элементарной жизненной логикой.
    Ещё раз хочу подчеркнуть абсурдность домыслов по поводу Ирины, которая якобы «навсегда оставляет след в жизни Зилова как нечто несбывшееся, как нереализованная мечта»… и т. п. Критик не ощущает разницы жизненного статуса Ирины и Зилова, он будто не видит, что в действительности напротив всё уже сбывшееся и реализованное – синица в руках никак не тянет на журавля в небе, и любовная игрушка едва ли превратится в голубую мечту.
   Рассмотрим другие примеры домыслов-толкований. Так, Ирина Плеханова настойчиво утверждает, что «Галина уходит, потому что спасает ребёнка» (?!) «Для совершения аборта просто нет времени» (И. И. Плеханова. «Герой Вампилова: человек автономный»).
   Соответствует ли это утверждение нашим критериям?
Никакого даже малейшего намёка, тем более развития такой темы в тексте отыскать невозможно.
С позиции жизненной логики весьма затруднительно представить, что женщина уходит от одного мужа к другому с целью сохранения плода от первого.
   Что же касается манипуляций со временем в пьесе, то мы это «усекли» ранее, следовательно, оперировать временным фактором в данном случае, по меньшей мере, некорректно.
   Прямо противоположное суждение по поводу ребёнка мы встречаем у Ольги Зыряновой (О.Зырянова. «А. Вампилов и С. Беккет (К проблеме поэтики абсурда)»: «… происходят события… они впоследствии разрешились трагически (смерть отца, аборт Галины), остановка у похоронного венка говорит о просыпающейся совести героя, ПРИЧАСТНОГО К ЭТИМ ДВУМ СМЕРТЯМ».
   Разные, но одинаково не подкреплённые убедительными аргументами толкования являются в обоих случаях, мягко говоря, сомнительными.
   Снова мы слышим обвинение в смертях, хотя Ольга Николаевна предусмотрительно смягчает пилюлю, говоря лишь о причастности, что, в сущности, ничего не меняет в общем хоре по поводу зиловских прегрешений. Здесь-то у неё полная гармония и с Ириной Иннокентьевной, которая «шьёт криминал» обвиняемому по всем статьям:
   «Зилов не поехал на похороны отца, ситуация раскрывается как классическая борьба чувства с долгом, и устремлённость к любви побеждает и ведёт к предательству – коллизия вполне трагическая» (да с элементами комического – от себя добавлю: поведение Зилова в кафе).
   К сожалению, опять-таки фантазия критика противоречит объективному прочтению, ибо никакой борьбы в данной сцене нет, как нет ни чувства, ни долга. Об отсутствии истинных любовных чувств героя уже сказано достаточно – теперь об отсутствии чувства долга. Если говорить о долге в суженном смысле, т.е. как об отказе поехать на родительские похороны, то оценка этому также дана ранее, и она никак не сопоставима с категорией предательства. Тем не менее большинство обозревателей клеймят Виктора как злостного нарушителя сыновнего долга, т. е. как непорядочного сына вообще. Ну, если судить вообще, то более чувствительной стрункой всегда являлось отношение к матери. Здесь же о ней упоминается мимоходом, родственные взаимоотношения (да не только родственные – о чём речь далее) замыкаются на отце. («Хреновый я был ЕМУ сын, за четыре года ни разу ЕГО не навестил…»). Заострение на одном из родителей проливает свет на истинную природу коллизии - вроде бы вскользь брошенное замечание, что папаша пенсионер ПЕРСОНАЛЬНЫЙ. А это значит, что он в прошлом партийно-советский функционер либо иной номенклатурный чин. И разногласия у него с сыном, чувствуется, на «идейной основе»: «Ты, как говорит мой папаша, ленив и развращён», - реплика вроде бы в адрес Саяпина, но чувствуется, что стрелы Зилова-старшего были направлены в сторону младшего.
   Ранее было отмечено, что очерченный круг действующих лиц драмы олицетворяет тогдашнее общество. Так вот папаша главного персонажа заочно входит в этот круг, а разногласия с сыном носят не семейный, а общественный (идейный) характер и весьма существенно дополняют суть конфликта бунтаря-одиночки с людской массой. 






ПРОТИВОРЕЧИЙ ОЧЕНЬ МНОГО

Пересмотрел всё это строго:
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу…
 (А. Пушкин. «Евгений Онегин»)

   Итак, внемлем призыву внимательного чтения текста пьесы и видим, что у Александра Валентиновича, как и у Александра Сергеевича, много противоречий, то бишь смысловых текстуальных нестыковок, логических несовпадений. О манипуляциях временным фактором ранее сказано достаточно: в реальности Ирина не могла так быстро приехать в зиловский микрорайон, Галина – скоро вернуться в кафе с плащом, друзья – прилететь «на поминки», липовую статью, которая превращается в брошюру, - так быстро издать и изобличить. Как бы ещё раньше сдала Ирина сочинение, если и так она его сдала ранее двенадцати. Кушак обещает отправить ещё не написанную статью сразу в типографию после обеда, хотя разговор фактически происходит уже в послеобеденное время – далеко за двенадцать. С трудом, но можно допустить, что вахтёр в общежитии знает конкретную абитуриентку, кто и когда уехал, номер телефона приёмной комиссии и что эта комиссия до сентября работает и даёт сведения в редакцию Кузакову, не заметив, как он превратился в Зилова. А Ирина вдруг только сейчас узнала, что не прошла по конкурсу, взяла документы и мгновенно улетучилась из общежития. И чего ради она может вернуться в приёмную комиссию?
   А в сцене новоселья, когда Валерия останавливает первый тост, ремарка гласит, что Виктор наливает всем вина, хотя по предыдущей ремарке он уже «налил всем вина».
   Совершенно неестественным выглядит звонок Виктора в свой рабочий кабинет официальным голосом: «Бюро информации? Дайте трубочку Саяпину…»
   Если явная натяжка со звонком в приёмную комиссию может быть художественно оправдана тем, что даёт возможность автору выйти на ключевое слово «умоляет», то как объяснить проверку тетрадей и школьные уроки Галины, как и Витькины домашние задания – в августе?
   Своё понимание этих «неточностей» я изложу следующим образом.
   Н. С. Тендитник, а с ней и Валентина Семёнова, отмечают элементы классицизма в драматургии А. Вампилова. А это не только классические триединства, трезвый рационализм, но и допуск определённых условностей, без которых и вообще-то не мыслится сценическое искусство. Наличие условностей воспринимается спокойно. Также хотел бы вернуть ваше внимание на несколько страниц вперёд, в первую часть своего опуса, где я обосновываю вампиловскую символику, прослеживая, как реальные образы приобретают символические черты и в данном качестве не всегда укладываются в мерку реалистического бытописания. В конкретной сцене образ Галины рисуется как обобщённый и хорошо известный тип жены-учительницы - вне привязки к конкретному временному пространству – тем более что подаётся всё это в форме воспоминаний.
   Ну, и наконец, ещё одна догадка, которая кому-то покажется спорной, но в моём представлении она цементирует внутренний вампиловский замысел первичного эмоционального воздействия на зрителя, которому ещё неведомо, как будет развиваться действие. В той же первой части я усматриваю наличие двух потоков развития сюжета – внешнего и внутреннего. Не видеть отмеченных выше «противоречий» сам автор не мог, тем не менее, он их оставляет, - надо полагать, намеренно. Ощущение парадоксальности, какой-то неестественности, а в конечном счёте – дискомфорта, вызывает отсутствие иных посетителей кафе «Незабудка», чего не чувствуют постановщики спектаклей, в которых интерьер заполняется танцующими. Все эти нарочитые нестыковки, призванные усилить элементы абсурда, относятся к внешнему действию, автор разбрасывает их подобным ворохом, на мой взгляд, совершенно сознательно, дескать, сие не суть важно, подчёркивая этим, что главные его задумки не во внешних, бытовых, деталях, а во внутреннем, «подводном», течении пьесы.
   Вот там-то у драматурга всё классицистически точно выверено, логически обосновано, художественно оправдано. В дополнение к аргументам, приведённым в первой части, хочу обратить ваше внимание на интересные детали, весьма занимательные, с виду неброские, но архиважные моменты.
   Друзья Вампилова отмечают, как тщательно отрабатывал он каждую фразу, иногда «за день работы у Вампилова на листочке прибавлялись всего одна-две реплики… Пьесу он сначала проигрывал в уме…» (Геннадий Николаев). Такие высказывания все знают, но в массовом сознании, полагаю, просто принимают к сведению, не утруждаясь конкретикой. А примеры можно привести богатейшие. Вот вам информация к размышлению.
   Во время спровоцированного скандала Зилов высказывает окружению всё, что он о нём думает, делает это совершенно осмысленно и трезво, о чём свидетельствует соответствующая ремарка: «Несмотря на выпитое, Зилов ещё в трезвом уме и твёрдой памяти». Затем «окончательно пьянеет» и начинает уничижать Ирину. Но посмотрите, как строятся фразы:
   «Она такая же дрянь…»
   Дальше идёт уточняющий оборот:
«… точно такая же».
Затем уже в духе рассуждения:
   «А нет, так будет дрянью. У неё ещё всё впереди…»
   Похоже это на пьяный бред?! Отнюдь. Так отчего же у отключившегося такие выверенные фразы?  Тут нельзя не вспомнить пословицу: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Точным сочетанием реплик и ремарок драматург расшифровывает народную мудрость применительно к конкретной ситуации, тем самым ещё раз подчёркивая не спонтанность, а заблаговременную подготовленность героя к «последнему и решающему бою» с ветряными мельницами опротивевшей ему действительности.

РАЗНОМЫСЛИЕ КЛАССИКОВ

   Если попросить любого эрудита, по крайней мере, в объёме школьной программы, ответить коротко, кто такой Евгений Онегин, можно не сомневаться, что ответ будет однозначным: «Лишний человек»!
   Никто не скажет, что это убийца, обольститель, тунеядец, отщепенец – по большому счёту, негодяй. То же и о Печорине. А доктор Фауст ещё и трус, и фактический погубитель собственного дитя. Никто не скажет, что авторы нарисовали данные образы с единой целью – показать падение человека, допустившего некие жизненные просчёты. А вот почему-то аналогичного героя «Утиной охоты» большинство критиков видит именно в вышеозначенном негативе, вампиловскую идею произведения сводят к якобы авторской критике «гадкого и мерзкого» пофигиста, для которого вторые качества (отрицательные) затмили первые, т.е. положительные. Это - по градации Валентина Распутина. Ну, а его клише «нерядовой личности, спустившей себя по мелочи, по пустякам», я уже заповторял. Но, как говорится, не по своей воле. По своей воле, вернее по своему миропониманию, я всем предыдущим повествованием попытался обосновать другую версию, по которой и «тайна Вампилова» не больше «тайны» Пушкина, Лермонтова, Гёте. При этом Зилов без всякой загадки - в обойме «лишних людей», «живой труп» советского времени – и, что очень важно, впервые в советской литературе, – вопреки официальной идеологии.  Именно это обстоятельство послужило основной причиной суженного толкования образа, его якобы «восторженного непонимания». Хотя время партийно-советской заидеологизированности вроде бы пережили, но инерция традиционного представления сильна, подавляющее большинство трудно свернуть с общепринятых позиций.
   Тем не менее, я буду отстаивать свою позицию меньшинства, в справедливости которой не сомневаюсь. А чтобы поколебать позицию большинства, для начала попытаюсь проследить, как она возникла, кто первый задал импульс этой самой инерции, которая до сих пор движет мыслию многих. Есть все основания подозревать того, кто первым заявил о «нерядовой личности, спустившей… и т. д.». Всё тот же Валентин Распутин – самый авторитетный толкователь. Чтобы посеять сомнения по поводу распутинского постулата у непредвзятого читателя, я постараюсь вскрыть причины возникновения именно такого толкования, которые заключены в особенностях мышления и, в целом, натуры Распутина.
   Прежде всего, самым серьёзным образом настораживает факт - весьма тревожный с точки зрения исследователя – это полное отсутствие аргументации. Выше я уже задавал вопрос как, куда и по каким «пустякам спустил себя Зилов»? Вопрос остаётся риторическим. И в дальнейшем Валентин Григорьевич, характеризующий Зилова, никогда не приводит никаких аргументов, доказательств правоты своей оценки, не уделяет достаточного внимания художественной стороне творений Александра Валентиновича - всё только о личностях. Всё априори! Категорично и вроде бы само собой разумеющееся. Другого мнения просто не может быть! Однако каждому из нас природой дано право сомневаться. И этим правом стоит воспользоваться, ибо сомнения в однозначности оценки порождает подход классика к проблеме. И его образ мышления, отличный от вампиловского.
   «Очевидно, что тип мышления Вампилова аналитический, а Распутина – мифологический», - подмечает И.И. Плеханова.
   Об этом следует сказать подробнее. В своих воспоминаниях о студенческих годах обоих писателей я отмечал различие уже тогда их натур, манеры поведения: затаённой, неброской у Вампилова и напористой, широковещательной, боевитой – у Распутина. Эта боевитость отчётливо проявилась в его творениях. Очень точно отмечено, что он свято верил в положительное воздействие силы своего слова, в «мессианское призвание литературы», - как ещё образнее выразилась профессор филологии Ирина Плеханова, заострив внимание на проповедническом типе творчества писателя. Она разглядела и озвучила то, что вроде бы не находится на поверхности, извлекла из самых что ни на есть его творческих глубин. Погрузившись в эти глубины, мы должны отметить, что неравнодушный творец всегда критически относится к жизни и старается вызвать соответствующую реакцию у читателя. Но при этом он остаётся прозаиком традиционного склада. Ему не требуется какое бы то ни было «экзистенциалистское прочтение» (по М. Бычковой) – в отличие от Вампилова, от его парадоксальности, символики, загадок, и пр. У Распутина всё ясно и конкретно. Критикуются недостатки отдельных личностей, караются за ошибки, им противопоставлены положительные герои, которые тоже могут ошибаться, и т. д. На научном языке профессора Плехановой: «большинство персонажей прозы рефлексивно-статичны – при всей глубине переживаний». Отмеченное никак не умаляет достоинств творений нашего замечательного прозаика – просто подчёркивает своеобразие его мироощущения.
    Критические стрелы Распутина с зарядом перевоспитания направлены в основном на тех или иных людей, но не на систему. Как уже отмечалось, он фактически оправдывает окружающую Зилова «атмосферу» и, видимо, считает, что у драматурга такое же мнение. Мне же видится совершенно другое, о чём шла речь выше. Со своими «просветительскими» надеждами Валентин распрощается, похоже, только ко времени появления рассказа «В ту же землю», в котором герои достойны жалости, а вот атмосфера - наша неприкрытая действительность, с особой силой дохнула безысходным мраком. Похожую безысходность я это просто физически ощущаю у Вампилова и в «Охоте», и в «Чулимске». Распутин этого не ощущал, поэтому и отделял «атмосферу» от Зилова.
   Нагляднее обрисую их различия. Едва ли Распутин мог, например, представить дезертирство Андрея Гуськова («Живи и помни») как акт протеста против существующей общественной системы. Ведь в жизни таких примеров сколько угодно, не говоря уже о сложной и трагической судьбе генерала Власова. Подобная сложность явно не в духе тогдашнего Распутина. Но сложность – конёк Вампилова, чему, судя по «Утиной охоте», не внял Валентин Григорьевич. Не принял он и сложности Зилова. Получается, он одним из первых занялся «выпрямлением» этого образа. Выпрямляет он его до уровня своего Гуськова и рассматривает в одном ракурсе их обоих – как индивидов, совершивших однозначно нечто неблаговидное: Гуськов, поддавшись минутному порыву малодушия, совершил роковую, непоправимую ошибку, а Зилов «спустил себя по мелочи, по пустякам», и выходит, что «атмосфера» ни при чём ни здесь, ни там – оба сами виноваты...
   Никаких вампиловских аллегорий, зиловских разоблачений, подводных течений, зрительского эмоционального напряга и прочих тонкостей Валентин не замечает, бесцветным дальтоническим зрением видит хороших Сарафанова и Валентину да плохого Зилова, от которого категорически отмежёвывается – в отличие, скажем, от проницательнейшего Марка Сергеева, который буквально после первого прочтения «Охоты» уловил типичность её персонажей и в приведённой ранее просто классической цитате («Вампилов выволакивал из меня самого Зилова и Кузакова, Саяпина и Кушака...») с гениальной прозорливостью разглядел в них живой срез общества, не отделяя «отщепенца Зилова» от общей массы, увидел в себе, следовательно, и в современниках, те негативы жизни, от которых у Александра появлялись в минуты отчаяния слёзы на глазах. Нетрудно представить себе, что переживать и не спать ночами случалось не оттого, что Зилов плохой, а потому, что жизнь такая. Как тут не вспомнить его слова, что писать надо о том, от чего не спится по ночам!
   Страдал за страну и Валентин Распутин. Но его понимание общественного неблагополучия опять же сводилось к «неправильным» отдельным личностям. Вот и за распад Союза он честит «плохих людей», в том числе «кавказца с пламенным лицом, прибравшего к рукам чулимскую чайную» (Ст. к 30-летию гибели Вампилова). Подобный образ, видимо, преследует писателя: «Хозяином столовой становился казбек, гибкий, поигрывающий телом молодой человек из кавказцев с пронзительными глазами на узком птичьем лице» («В ту же землю»). Неадекватное восприятие объективно сложившейся общественно-политической ситуации, подмена трезвого анализа исторического процесса критикой отдельных субъектов, якобы порождавших зло, приводят мэтра советской литературы к таким не весьма корректным выпадам. Не случайно многие биографы писателя так или иначе упоминают о его националистических, антисемитских настроениях. К великому сожалению, даже в новом столетии с виду серьёзные общественные деятели (или кажущиеся таковыми) ненароком разворошат замшелые бредовые инсинуации, типа: революцию семнадцатого года сделали евреи, Советский Союз развалили американцы - агенты ЦРУ, рыночные отношения испортили кавказцы. Все они такие-сякие… А страдаем все мы – хорошие. Суровая действительность заставила Валентина Григорьевича по-другому взглянуть на жизненные реалии. Не могу утверждать, что и как он пересмотрел, но что попытки повлиять на ход общественного развития страны методом воспитательного воздействия «на отдельные недостатки отдельных людей» художественным словом, в том числе яркими публицистическими работами, активной общественной деятельностью, прямыми контактами с высшей властью - не возымели должного эффекта. Неуспех проповеднического пути привёл его к величайшему разочарованию. За три года до смерти он безрадостно произнёс: «Государство, убивающее само себя». Может, осознал бы это раньше, если бы сумел посмотреть другими глазами на ту же «зиловщину». Я лично, например, подобные фразы о самоубийственных, саморазрушительных процессах в нашей стране повторяю по крайней мере более сорока лет и радужной перспективой ни себя, ни других не тешу. Может, поэтому Вампилова-Зилова понимаю по-своему.
   Вольно-невольно мы пришли к вопросу о путях выхода из общественного кризиса, проявившегося в нашей стране начиная с пятидесятых годов, хотя истоки, разумеется, где-то глубже. Итак, первый путь, связанный с исканиями Валентина Распутина, т.е. мессианско-проповеднический, оказался бесперспективным.
   Путь второй. Здесь необходимо вспомнить многозначительное замечание Романа Виктюка: «Диссидентами мы не были». Многозначительность высказывания заключается в том, что диссиденты видели выход из застоя в смене власти, государственном переустройстве, пересмотре политического курса. Ни Вампилов, ни Распутин к этому не призывали, с существующим строем не боролись и точно диссидентами не были. Ярчайший представитель диссидентства - опять же видный писатель советского времени - Александр Солженицын. Он так искренне обрадовался свержению советской власти, был полон лучезарных надежд на благое переустройство нашей жизни, которые выразил ещё будучи за границей в публицистическом эссе «Как нам обустроить Россию». Потом -триумфальное возвращение на Родину, а затем – никакого практического осуществления плана обустройства России, непонятное мне смирение с тем, что критиковал в дни приезда и намеревался перестроить… Похоже, он испытал такое же разочарование, как и Распутин, ибо видел воочию, что вместо оживления страны шло её разбазаривание.
   Третий путь? Вампилова? Он был? Если был, то какой? А никакой. Нет пути возрождения. Тупик! И выхода из него нет. Тот тупик, к которому россияне пришли и в котором мы продолжаем пребывать. Не могу утверждать так категорически, как некоторые, что драматург предвидел трагедию страны, выражал «ощущение надвигающейся катастрофы», но фактом остается факт, что никакого «пронзительного оптимизма» он не испытывал, а ощущение тупиковой ситуации отобразил в своём творчестве. 











ПРОШЛЫМ ВЕКОМ
В
ИРКУТСКЕ

В 2017-м году, 19 августа, культурный мир будет отмечать 80-летний юбилей Александра Вампилова.
А двумя сутками раньше – тоже круглая дата, только чёрного цвета – 45-летие со дня его гибели.

   Я пишу эти воспоминания под тихие звуки знаменитого скрипичного концерта Мендельсона – ну совсем, как тогда, шесть десятилетий назад. Только тогда, в общежитии, музыку дарил не нынешний компьютер, а простенький проигрыватель третьекурсника Игоря Петрова, живущего в соседней комнате. Эти третьекурсники нашего филологического каким-то чудесным образом оказались чуть ли не все «как на подбор» музыкантами, даже создали свой оркестр народных инструментов, и не раз потом восславят в своих мемуарах баян Игоря Петрова, скрипку Вадима Гребенцова, гитару Александра Вампилова. Об этой гитаре рассказано столько! Да разве только о гитаре…

НАЧИНАЛОСЬ ВСЁ В АЛАРИ

   Впервые я рассказал о «живом» Вампилове в очерке о «знаменитом графомане», который стал прототипом героя одного из самых первых рассказов А. Санина - «Сумочка к ребру», – но не как об известном драматурге, а как об однокашнике по Иркутскому госуниверситету 1957-1960-ых годов. Был он тогда для нас не Александром, и даже не Сашей и не Саней, (как он именуется в большинстве воспоминаний современников), а просто Санькой. Не пристало сюсюкаться нам тогдашним, двадцатилетним: Александров рядом много, а Санька был один. И когда Борис Кислов, его однокурсник и мой сосед по общежитской койке, входя в комнату, вопрошал: «Санька не приходил? Загулял что ли!» - было ясно, о ком речь. Или когда историк Вася Позднышев вбегал с возгласом: «Саньку в милицию забрали! У кого есть удостоверение дружинника, пошли выручать!» Или когда во время студработ в колхозе деревенский парень с семистрункой в руках появлялся в стане филологов с вопросом: «Где у вас Санька? Гитару настроить сулил…» - понятно, что всё это о нём.
   Вторично я обратился к образу студента Вампилова, когда готовил литературную беседу под специфическим названием «Чувство слова», и здесь, наверное, всё-таки - как к будущему писателю. Ибо ему-то это чувство было присуще уже тогда, а точнее – всегда. Особенно меня умиляла его привычка играть словами. Самое первое впечатление осталось от пребывания на тех же сельхозработах в колхозе Аларского района в сентябре 1957-го года. Вспоминаю, как мы с Петром Шумковым, два первокурсника, лопатим зерно. (Шумкова я упоминаю не случайно, т.к. именно он явился косвенной причиной появления «Сумочки к ребру»). Рядом - Вампилов в паре со своим дружком Борисом Леонтьевым. Мы трудимся в основном молча, а пара справа щебечет промеж собой без умолку. В основном трещит Санька, вспоминая какие-то картины из своего сельского прошлого. Из отдельных доносящихся обрывков фраз с упоминанием Кутулика и Забитуя нетрудно догадаться, что сам Санька родом из тех мест, где мы в тот момент пребываем.
   Неожиданно в поле нашего зрения появляется местный житель преклонного возраста, которого я уже успел возненавидеть. Дело в том, что мне постоянно приходилось кататься на грузовике с зерном до пос. Забитуй в качестве грузчика. Мое законное место было рядом с водителем, но почти всегда этому зловредному старику приспичивало туда и обратно. Заняв моё место в кабине, он выживал меня в кузов, на кучу холодного зерна под пронизывающий ветер. Обо всем этом я громогласно поведал сотоварищам. Вампилов отреагировал мгновенно – в привычном своём (как я убедился позже) стиле. Стоя прямо, он продекламировал будто бы в пространство:
  - «Покупай, хрыч, велосипед!»
   Эту манеру приходилось наблюдать постоянно. Я уже сказал о его привычке играть словами, Он не просто играл, он их смаковал, особенно любил с этаким нажимом проговаривать некие привычные выражения. Например, любая застольная тематика у него выражалась непременной довольно избитой фразой: «ВЫПИТЬ И ЗАКУСИТЬ». Слова как бы растягивались в его пухловастеньких губах, смакуя их, он с наслаждением порой будто цедил отдельные звуки, особенно согласные: «Вы-ппи-ть и за-ку-с-си-ть!». Привычные речевые штампы приобретали у него юморной шарм.
   Вот он в нашей комнате разыгрывает забавную, на его взгляд, сценку, подсмотренную им накануне у двери музыкальной комнаты университета: две девчонки, замерев, слушают доносящиеся звуки увертюры Россини к опере «Севильский цирюльник». А играет на баяне его однокурсник Игорь Петров. Ещё вчера этот баян и эта партитура гуляли по общежитию от Петрова к Кислову, а сегодня Игорь, уже в «музыкалке, начал потихоньку наигрывать, потом увлекся, усилил звучание, привлекшее случайных слушательниц. Всё это в своем рассказе Санька выразил одним просторечным словом: «Игорёша заиграл Россини, да и РА-СС-ТЯ-ННУЛ…», изобразив при этом руками, как Игорь «растягивает гармозу».
   Наряду с баяном «поселялись» в общежитие и домра, и мандолина, и гитара, на которых упражнялись все кому не лень, чаще не очень продвинутые любители, - что однажды дало повод Вампилову, неплохо владеющему струнными, выразить своё отношение к игре на мандолине одного такого любителя. В присущей ему манере, приблизив лицо к играющему, он с нескрываемой лукавинкой и милейшей улыбкой, искрящейся добродушием, произнес негромко, но очень отчётливо: «НУ, ТЫ ИГРАЕШЬ! КАК СЕРПОМ…» И, оборвав известную поговорку, скромно удалился в сторону.
   Такое обыгрывание известных словесных оборотов настолько сильно сидело в нем, что в будущем неоднократно отразилось в его произведениях. А уж коронное «выпить и закусить» проявляется неоднократно, начиная с «Прощания в июне», где уже в первом действии один из персонажей (Букин) произносит:
   - «Дуэли не будет. Он прав. Прошу ВЫПИТЬ И ЗАКУСИТЬ».
   А в «Утиной охоте» любимое изречение варьируется по меньшей мере трижды.
Первое действие. Картина первая.
Зилов. Да, Дима, у нас полчаса. Надо ВЫПИТЬ И ЗАКУСИТЬ.
Действие третье.
Зилов. Посмотри, какие они все серьёзные. Они НЕ ВЫПИВАЮТ, НЕ ЗАКУСЫВАЮТ.
Там же через несколько страниц.
Зилов (по телефону). Вот я вам и говорю, приходите на поминки… Как – что делать?.. ВЫПЬЕТЕ, ЗАКУСИТЕ – как водится…
   Мой сокурсник Давид Медведев постоянно искал случая пообщаться со столь оригинальным острословом. Вот как-то, отловив того в коридоре учебного корпуса, стал пытать о его отношении к одной преподавательнице.  Саня ответил чисто в своём ключе:
   - «Я её НЕ У-ВА-ЖА-Ю…»
   Посмаковал сию остроту, в дальнейшем её и в «комедию вставил». - общеходовое в народе «Ты меня уважаешь?» в вампиловской интерпретации оказалось в его рассказе «Коммунальная услуга», что усиливает комическую ситуацию, в которой оказались два мужика, свалившиеся в глубокую яму и принявшиеся там выяснять отношения:
   - «Будем называть друг друга на «ты», тем более я вижу, что мы друг друга НЕ УВАЖАЕМ», - говорит один другому, сидя в яме.

ЧТО-ТО БЫЛО В НЁМ ТАКОЕ…

   Кстати, об отношении Давида Медведева к Вампилову следует сказать особо. Но вначале я обращусь ещё к одному нашему сотоварищу – Арнольду Харитонову, точнее к его замечательной книге о прошлом «Эй, путь-дорожка», в которой немало места отведено Вампилову-студенту. При этом автор вступает в спор с теми, кто задним числом утверждает, что видел в нём «будущего гения»:
   - Один друг даже так и написал примерно: когда он входил в комнату, сразу все понимали – вошёл гений. Полная чушь! – утверждает Арнольд и настойчиво проводит мысль об обыкновенности своего товарища, который был вроде бы как и все. В то же время на страницах книги достаточно чётко рисуется образ человека, который уже в юности был яркой, запоминающейся личностью. Я бы сказал больше. Да, уже тогда он был личностью, отличающейся неординарностью и глубиной. Разумеется, ни о какой гениальности речь не идет. В то же время во внешнем облике нашего однокашника было нечто такое, что как-то выделяло его из толпы, несмотря на то, что сам он всегда держался довольно скромно, говорил, как правило, негромким голосом, никак не стараясь обратить на себя внимание, и тем не менее его обращал – то ли своей нестандартной внешностью, то ли почти постоянной сдержанной, чаще хитроватой, а может загадочной, улыбкой – явно: «себе на уме». Это трудно описать словами. Бывает тип людей, которые с первого взгляда вызывают некий интерес к себе, причём у представителей обоего пола, обладая не «штатной» привлекательностью, а неким магнетизмом, что ли, а может, притягивают внутренней энергетикой. Таким запомнился мне Вампилов. Будучи нешумным, он всегда был заряжен на шутку-прибаутку, подковырку. В то же время, в каком-либо принципиальном споре так же не громко, но твердо высказывал своё особое мнение по любому вопросу, непреклонно его отстаивая - нередко со скрытой издёвкой в адрес оппонента. Тихое упрямство в словесной перепалке порой могло закончиться и несловесно… а то и милицией.
   Ярчайшим подтверждением всего вышесказанного и является отношение к нему со стороны Давида Медведева, который откровенно пребывал во власти вампиловского магнетизма. Несмотря на то, что он, как и я, учился двумя курсами ниже, по возрасту он значительно старше не только меня, но и вампиловских одногодков. Он раньше разглядел не только Саню, но и его «музу» - Люду Добрачеву, ставшую в дальнейшем первой женой писателя, об их нежных отношениях довольно подробно поведал А. Харитонов в своей «Путь-дорожке». Я, признаться, находясь в той же среде, поначалу понятия не имел, с кем он дружит, пока мои глаза не открыл тот же Давид, увлекательно расписывая прелести этой Люси, – по правде сказать, немалые, Ненароком думаю, он сам был бы не прочь увлечься пленившей его красатулей, но, как говорится, «каждому своё»… У меня осталось двойственное впечатление о её как бы «застывшей» красоте (нечто подобное выразил Евгений Онегин о музе Ленского – Ольге Лариной). Похоже, и внутренний мир Людмилы и Александра был мало совместимым, возможно, поэтому их семейный союз не оказался «нерушимым». Впрочем, это дело прошлое - и не наше…
   Давида постоянно тянуло к общению с этим своеобразным, оригинально мыслящим и говорившим юношей. Я не случайно упомянул, что он использовал малейший повод, чтобы заговорить с ним, позадавать вопросики, часто игривого характера, на что последний реагировал весьма благосклонно. Нередко их можно было видеть за этим занятием, оба при сём лукаво улыбались, как бы подтрунивая друг над другом. Об одной из таких сцен расскажу подробнее.
   Дело было в нашей комнате – тогда мы ещё жили в университетском общежитии по ул. 25-го Октября. И год шёл, скорее всего, – пятьдесят восьмой. Медведев и Вампилов в общежитии не жили, но обитали там довольно часто. Вот и в описываемый вечер оказались у нас в гостях, и мы по какому-то поводу или без такового надумали учинить небольшое застолье, или, как тут же произнес Саня своё сакраментальное, - «ВЫПИТЬ И ЗАКУСИТЬ». После некоторого возлияния Санька, отвалив в сторону и водрузив на табуретку подобие пепельницы, занялся перекуром, а некурящий Давид тут же подсел к нему со своими бесконечными «а как ты думаешь о том-то и о том-то»… Его собеседник сам не прочь был побалакать «за жизнь». Поначалу он что-то расфилософствовался на тему множественности миров:
   - «Вот я сижу и думаю, что где-то сейчас сидят такие же мы и так же разговаривают точно о том же, что и мы… Также курят, выпивают и закусывают», - Саня «глубокомысленно» пускает клуб табачного дыма, но в задумчивости насчёт загадок мироздания пребывает недолго.
   Я к ним присоединился, когда разговор зашел о том, каким должен быть писатель, и тоже начал пытать «мудреца»:
   - Санька, а как ты думаешь, писатель должен быть умным?
   Вопрос, между прочим, не такой уж спонтанный. Я как раз в то время стал размышлять, всегда ли талант сочетается с умом. У будущего драматурга сомнений на сей счет не возникало – он отреагировал без раздумий:
   - «А как же иначе!» – всё ему было предельно ясно, меня же сомнения сверлят до сих пор.
   На какое-то время я отвлекаюсь от их дискуссии, но снова встреваю, когда слышу, что Вампилов философствует насчет того, что в жизни ничего не надо бояться, и уж он-то не ведает страха:
   - Так ты ничего не боишься?
   - Ничего!
   - И никогда?
   - Никогда!
   И тут я, не придумав лучшего, выпалил:
   - И даже смерти?..
   Прошло почти шестьдесят лет с того времени. Но я дословно помню, как он, чеканно печатая каждое слово, произносит:
   - ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ГЛУПЕЕ, ЧЕМ БОЯТЬСЯ СМЕРТИ!
   Жить ему оставалось неполных полтора десятка лет. И, судя по всему, при личной встрече он ЕЁ не убоялся.
   Надо сказать, что он чутко реагировал на «словесные перлы» и в чужой речи. В связи с этим вспоминается один эпизод. В очерке, посвященном Валентину Распутину, «Живём и помним» я довольно подробно описал шутовскую атмосферу комсомольских собраний, которую создавали юмористы-филологи, в том числе будущие классики, и как я с лёгкой руки Валентина оказался избранным в состав бюро. История получила продолжение в 1959-м году на отчетно-выборном комсомольском собрании. Вампилов с одним из друзей расположился где-то в заднем ряду и откровенно, но по-тихому потешался над происходящим. Мы, члены бюро, были на первом плане, потому что отчитывались. Когда начались выборы, меня снова предлагают в состав комсомольского бюро. Толку от нашей деятельности не было никакого, поэтому, когда начались выборы и меня опять выдвинули в состав этого органа, я запротестовал отчаянно. Сам не знаю, как у меня вырвалось:
   - Надоело смешить публику!
   При этих словах Вампилов просто закатился. И после собрания он активно выражал свои эмоции, но опять же по-своему, как-то исподволь. Не говоря ничего, типа: «ну, ты даёшь» или что-то в этом роде, он по коридору со своим спутником пристроился мне в след и до самого выхода не переставал бубнить опять же не очень громко, но так, чтобы было слышно:
   - Надо же! Один приятный момент на собрании… Надоело смешить публику…Нет, надо же…
   А может, его как будущего драматурга привлекло слово «публика»…
   За его фирменной загадочной улыбочкой запросто мог таиться какой-нибудь подвох. В свою последнюю зимнюю сессию как-то в читальном зале нашей «фундаменталки» - научной библиотеки – он вдруг подсаживается ко мне с довольной странной просьбой:
   - Слушай, знакомому фотокорреспонденту надо сделать снимок на улице, он выбрал тебя. Пойдём!
   Я для начала послал его подальше, что он безропотно и выполнил, не выразив при этом особого огорчения. Однако через несколько дней снова подкатил с той же заморочкой, теперь уже с уговорами. Приблизившись почти вплотную, он, бодая меня в лоб своей раскидистой шевелюрой, приступил к длительной осаде. Видели бы вы эту хитрющую мордашу! Не гася лукавых чертиков в глазах, он стал воспевать мою фотогеничность и до того «достал», что … пришлось согласиться. Каверза раскрылась у гардероба, где уже одевалась напарница по фото – моя однокурсница Вера Авдеева – самая высокая девица на факультете. Если учесть, что я был самый – наоборот, то нетрудно представить, как она почти на голову возвышается надо мной. Правда, за поднятыми воротниками лиц не было видно. Под заснеженными деревьями на берегу Ангары, куда мы переместились, фотохудожник пытался запечатлеть странную по его замыслу парочку, а довольный Санька стоял в стороне и вдосталь тешился по поводу происходящего, опять же в своей манере, с тихой улыбкой, на сей раз ещё и озорной. Подозреваю, что фотограф в качестве модели приглашал его самого, росточка-то он был столь же «богатырского», да ещё и щупленький, но хитрец решил найти себе дублёра. Появилось ли где-то фото или нет, не знаю.

И ВНОВЬ НЕ УБОЯЛСЯ

   Но вот учёба позади, и теперь искусство слова находит себе применение в журналистике, в хлестких и язвительных фельетонах, которые появляются в областной печати, в том числе в соавторстве с В. Шугаевым и Ю. Скопом. Почему-то у меня почти на шесть десятилетий засела в мозгу фраза из одного его фельетона «на тему морали» о чьём-то великовозрастном отпрыске, который «бил человека ногой в лицо по детскому недомыслию»…
   Однако, оказывается, полного расставания со студенчеством не произошло. Оно так глубоко въелось ему в кровь и плоть, что навеяло тематику как отдельных рассказов, так и чуть не половины основных драматических произведений. Судите сами: герои пьес «Прощание в июне» и «Старший сын» - студенты, а у молодых специалистов из «Утиной охоты» явно проявляются замашки студенческой вольницы.
   Но не в этом суть. Важно то, что особенности личности Вампилова, отмеченные выше, отразились на общем тоне его произведений. Внешняя неброскость, обыденность, чисто житейские ситуации, «простые советские люди» - и нигде ничего «героического». Теперь он стремится поразмышлять «за жизнь» на страницах своих творений, на которые почему-то не весьма благосклонно реагируют издатели и критики, а главное, цензоры. С писательским ростом растет и разочарование в нашей тогдашней действительности. С наибольшей силой это выразилось в драме «Утиная охота», до конца многими не понятой и по сей день, даже для маститых критиков являющейся «загадкой». Но это отдельный, серьёзный разговор – расшифровать «загадку Зилова - Вампилова» я постараюсь в другой раз.
   Сейчас же хочется отметить лишь один момент: появление в «Утиной охоте» онегинско-печоринского образа возрождает в литературе типы «лишнего человека», «живого трупа» и т.п. Возникновение подобного явления в дореволюционной литературе объясняли просто: виноват тот общественный самодержавный строй. Следуя столь железной логике, лишних людей нашего времени породил наш, советский, строй. Страшно сказать! Даже подумать боязно!
   А вот Вампилов и здесь не убоялся. Не просто сказал, а создал весьма своеобразное произведение, отразив в своей, опять же неброской, какой-то затаенной, манере на примере небольшой группы «обычных» людей, символизирующей наше общество, деградацию этого общества, падение морали, грозящее необратимыми последствиями. В духе того времени – «осудили, запретили», талантливый драматург подвергся мытарствам и разочарованиям. Убеждениям и предупреждениям не вняли, и необратимые последствия не замедлили наступить: общество раскололось, страна развалилась, чего, правда, видеть и испытать Александру Вампилову уже не привелось. Может, хоть в этом ему, горько скажем, повезло.




СКАЗАНИЕ
 О
ГРАФОМАНИИ

   Графомания – это страсть к бесплодному писанию, пустому сочинительству.
   Так написано в энциклопедическом словаре, да разве этим все сказано! Только тот, кто работал в редакциях да издательствах и не на шутку измотан нескончаемой и бесплодной борьбой с особями разного пола и возраста, одержимыми ненасытной страстью к бумаготворчеству, с безумным фанатизмом и безмерной плодовитостью загружающие редакционные мусорные корзины своими несусветными творениями и все же нередко прорывающиеся на страницы райгородских мелкотиражек. Своей неистовой тягой к самовыражению в «искусстве слова» они здорово смахивают один на другого. И все-таки возьму на себя смелость выделить самого выдающегося среди известных мне графоманов, хотя бы потому, что с ним связано несколько занимательных воспоминаний.
   Для этого следует переметнуться в год тысяча девятьсот пятьдесят девятый, в общежитие Иркутского госуниверситета, а именно в нашу комнату студентов -филологов и для начала познакомиться с одним из моих однокурсников - Петром Шумковым, который применительно к нашему повествованию знаменит тем, что приехал из города Тайшета, где работал в районной газете и где ему пришлось «иметь дело» с неистовым самодеятельным поэтом, героем данного очерка, которого звали Николай Чуркин. Узнав, что его земляк учится на филологическом, Чуркин завалил его ворохом своих произведений, питая вожделенную надежду, что тот возьмет да и протолкнет их в областную печать. Петя и раньше иногда цитировал полубредовые вирши тайшетского чудака, так что мы заочно с Николаем Кирсановичем уже были знакомы, поэтому появление собрания сочинений в нашей комнате вызвало заметное оживление, незамедлительно переросшее в фантасмагорию. Несколько вечеров стены первого этажа общежития потрясал гомерический хохот, сопровождавший декламацию чуркинских опусов. Например:

Ну, мороз – как в Лондоне, туман,
Постовой направил вдаль наган.
Стой иль выстрелю!
Эй, не пали!
Мы сошлись как в море корабли.

   Через день мы уже шпарили чудо-стихи наизусть.
   С одной кровати неслось:

Увести подругу вдаль легко –
Да любовь зашла неглубоко

   С другой вторили:

Баба-сахар, баба-мед!
Кто её, красотку, грабил?
Баба тихо слезы льет

   Стоит ли этому удивляться, если и сегодня, ровно через полвека, я могу вам без запинки цитировать и еще много чего. Вот целая мини-поэма на тему морали:

Душа болит о производстве,
Ну, а буфет зовет к вину.
И я, своей натуре родствен
Не привыкал пускать слюну.


Согрет живительною влагой,
Хожу с приплясом вкруг станка,
Но стенгазетная бумага
Дает однажды мне пинка.

Бумага все, конечно, примет,
Но я пинка принять не смог.
С меня завком взысканье снимет -
Я в пьянстве смертью храбрых лег.

   А вот страсти трагического накала:

Она ударила: «Прощай!»
Из уст, презрительно поджатых.
Так у кочевника праща
Разила в дебрях супостатов

Он посмотрел ей молча вслед
Смертельно злобными глазами
И, яростно дрожа усами,
Четвертовал её портрет!

   Особая история связана со следующим четверостишьем:

Из подворотни выбрел пес горбатый
И вдруг завоил словно не к добру.
Подкрадывался сумрак бородатый,
Подвязывая сумочку к ребру.

   История эта и делает нашего графомана самым знаменитым, так как связана с подлинной знаменитостью, а именно с нашим известным писателем-драматургом Александром Вампиловым. Он учился двумя курсами раньше нас, в общежитии не жил, но наведывался туда чуть ли не ежедневно. Вот и в первый вечер «чтений» он вместе со всеми впитывал сию усладу, а на следующий день снова появился в тот же час на том же месте и со своей «фирменной», по-вампиловски хитроватой усмешкой негромко объявил, что написал юмористический рассказ о том, как некий литературный консультант одной редакции едва не свихнулся от прочтения несуразных стихов нештатного автора. В качестве этой несуразицы будущий драматург и использовал «сумочку к ребру». Правда, Саню (только так его тогда однокашники называли) интересовал сугубо практический вопрос, этакая юридическая, что ли, тонкость: поскольку вирши принадлежали конкретному реально существующему лицу, то опубликование без его ведома не повлечет ли неких правовых последствий. Мы наперебой стали давать свои советы на этот счет, но основное внимание Вампилова было обращено к Петру Шумкову – именно он, единственный, знал лично этого Чуркина. Петя вынес окончательный вердикт, который сводился к тому, что этот Чуркин, как человек, - душа добрейшая. Ему лишь бы опубликоваться, не важно, в каком виде, и никаких обид от него не последует.
   Так оно и оказалось. Вскоре в газете «Советская молодежь» вышел рассказ А. Вампилова под псевдонимом А. Санин. Называется он «Сумочка к ребру» и является одним из самых первых произведений Александра, опубликованных в областной печати.
   Кстати, данная история (правда, без последних подробностей) описана в книге еще одного нашего однокашника - Арнольда Харитонова. Он учился на курсе на год старше нашего и на год младше вампиловского, а книгу воспоминаний озаглавил «Эх, путь-дорожка…» Настоятельно рекомендую её прочесть, кто этого еще не сделал, а я в своем «сказании» буду вынужден к названному изданию обратиться еще раз.
   Пути господни поистине неисповедимы, а посему лет этак через семь оказался я в должности заместителя редактора той самой районной газеты того самого Тайшета, где снова работал Петя Шумков, а также по-прежнему обитал наш герой Коля Чуркин, и, следовательно, получил возможность воочию лицезреть его одержимую натуру, добродушно-простецкую с виду и в то же время одухотворенную несгораемой страстью к рифмоплетству. Стоит ли говорить, что он был самым преданным членом местного литобъединения и так же заваливал редакцию перлами своего творчества, вызывавшего у нас ту же реакцию, что и в студенческом общежитии.
    Как раз в то время литобъединение возглавил приехавший выпускник журфака Володя Потапов, который оживил его деятельность и даже придумал выпускать самодеятельную стенгазету. Для разнообразия ее тематики открыл рубрику «Уголок графомана». Нетрудно догадаться, что главным героем рубрики стал несравненный Николай Чуркин.
   А теперь остается воссоздать заключительную сцену нашего повествования. Редакционный кабинет. Потапов, Шумков, вдоволь натешившись комизмом ситуации, под наш общий гул готовятся к вывешиванию «органа собственного издания». И в сей момент в коридоре раздается знакомое громкоголосие легкого на помине Николая. Должен сказать, что это повергло издателей в заметное смущение. В кабинете наступила непривычная тишина, которая настороженно встретила вступившую в комнату высокорослую фигуру в неизменном распахнутом полушубке и с добродушной полуулубкой на лице. Протянув Володе пачку свежеисписанных листов, он в недоумении остановился, удивленный непривычным нашим молчанием.
   - Видишь, Коля, - откашлявшись, начал Потапов, - мы тут газету выпустили… И твои стихи там…
   - О! Хорошо! – Чуркин мигом оживился и потянулся к листку ватмана.
   - А еще, знаешь, мы там «уголок графомана» открыли…
   - Значит, графоман… - зычный голос Николая звучал контрастом к тихому Володиному словесному ручейку.
   - Нет, что ты, - загомонили разом газетчики.
   - Да, ладно, ладно, - пробурчал посетитель. Он уже, не обращая ни на кого внимания, полностью погрузился в чтение стенной печати и в целом остался доволен. Главное – опубликовали!
   Может быть, где-то в глубине этой неприкаянной души обретались какие-нибудь поэтические гены – не случайно же его родной брат Леонид Кирсанович Чуркин был известной в областных литературных кругах фигурой – директором Восточно-Сибирского книжного издательства. В то же время подобная одержимость здорово смахивает на конкретную психическую аномалию. На такую мысль наталкивает также и немыслимо трагический финал этого человека. К сожалению, уйдя из редакции, я потерял след Николая Кирсановича, а может, просто забыл в сумятице прошедших лет. Поэтому о дальнейшей судьбе Н. Чуркина я узнал из уже упомянутой книги А. Харитонова. Арнольд встретился с ним в колонии, где тот отбывал срок за страшнейшее преступление – убийство собственной матери, совершенное якобы в алкогольном беспамятстве. А может, сказались последствия перенесенного в детстве менингита.
   Больше он ничего о себе гостю не рассказал, зато все время порывался … почитать новые стихи. Он так и решил, что корреспондент приехал к нему как к поэту. Воистину: графомания – болезнь неизлечимая.
   В заключение, наверное, следует заметить, что лица, подверженные этому недугу, в основном люди безобидные и чаще вызывают к себе отношение легкой иронии. Есть таковые и среди нас. Кстати, начинаю замечать, что проявляются они не только традиционно в поэзии, но не чураются и прозаических жанров. Однако об этом как-нибудь в другой раз.
 



ЖИВЁМ
 И
ПОМНИМ

   Он казался неотделимой и вечной частью земли Иркутской. Как Ангара, Байкал, Знаменский монастырь, под стенами которого он упокоился - теперь уже действительно навечно. Да, человек – даже «самый человечный», - смертен – долговечной только может быть память о нем, и будет она настолько крепкой, насколько жизнью земной он ее выстрадал.
   Валентин Распутин заслужил земной поклон современников и потомков, заслужил своим творчеством, став при жизни классиком русской литературы, а также еще чем-то значительно большим, чем «изящная словесность», чему имя – служение своему народу.
   О нем написано, и пишется, и будет сказано еще много. О его творчестве, об общественной деятельности.  О его борьбе «за землю русскую». А вот о его личности писано и говорено не так уж много – и прежде всего потому, что сам он от этой темы старательно уклонялся. Но его уход из жизни (всегда неожиданный, внезапный) всколыхнул волну интереса к знаменитому писателю как к человеку. А нам, знавшим его с юных лет, трудно удержаться от нахлынувших воспоминаний. Разумеется, будут у него штатные биографы, которые постараются для поколений восстановить до мельчайших подробностей жизненный путь этого человековеда и человеколюба, но непосредственное, живое восприятие сохраняется только у тех, кто был рядом, особенно если дело касается самого раннего периода – до наступления поры известности.


А МЫ ЕГО ЗНАЛИ ДРУГИМ

   Кому же еще вспомнить о нем, как не нам, вскормленным одной «альма-матер», именуемой Иркутским государственным университетом, где судьба свела нас в конце пятидесятых годов прошлого века на филологическом отделении историко-филологического факультета, а проявлялись наши личности не столько в учебных аудиториях, сколько в студенческом общежитии по улице 25-го Октября города Иркутска. И если начальный период жизни будущего классика мы более или менее наглядно можем представить по его автобиографическим «Урокам французского», то продолжение биографии есть не что иное, как «уроки чисто русского», основанные исключительно на субъективных впечатлениях того времени, и скажу наперед, что те, кто знают Валентина Григорьевича уже как сложившегося писателя, будут весьма удивлены, увидев, что облик Валентина Распутина «во студенчестве» не только далек от его портретов зрелого периода - часто в глубокой задумчивости, с грустинкой на лице, но и резко контрастирует с укоренившимся в нашем сознании образом сострадальца и миротворца. А если точнее – это был первый забияка на факультете, пересмешник и задира, готовый, особенно на первых порах студенческой вольницы, ввязаться в любую свару, а то и, не задумываясь, «въехать» в чью-нибудь непоглянувшуюся физиономию, да (как долго хранил в памяти студенческий фольклор) однажды промахнувшись, угодить кулаком в оконную раму, исполосовав осколками стекла до безобразия ту самую руку, которой потом будут написаны самобытные творения.
   Я, будучи первокурсником, познакомился с ним в вагоне пригородного поезда, доставлявшего «мучеников науки» с традиционных осенних студенческих полевых работ в Иркутск из Алари. Дорогой успел тепло сдружиться с девчатами-четверокурсницами и с упоением слушал их рассказы о предстоящей учебе. Вдруг за спиной завязался какой-то шум. Обернувшись, увидел приближающуюся к нам гогочущую ватагу, в центре которой буквально извивался – вы уже поняли, кто. Был он тогда худющий и от этого казался еще выше ростом, какой-то непропорциональный – с длинными руками, с длинной шеей, которая не давала ни минуты покоя его буйной голове. Все эти диспропорции находились в непрерывном движении, ломались, изгибались, а уж о постоянно меняющейся мимике лица и говорить нечего. Ни на минуту не замолкая, он сыпал нескончаемыми остротами, шутками-прибаутками. Тут же начал пародийно расшаркиваться перед однокурсницами, они, приняв игру, потребовали становиться на колени, а он, застыв в полуприседе, требовал подстелить газетку.
   Таким он оставался и в дальнейшем: постоянно ерничающим, подшучивающим, подтрунивающим, гримасничающим. Объектом его пародийного внимания мог стать каждый. А уж такой новичок, как я, и подавно. Тут я как бы вглядываюсь в зеркало той давности и вижу себя довольно странным на общем фоне, просто малышом, и не только по внешним габаритам. Дело в том, что в тот год прошел второй хрущевский набор в вузы так называемых «стажистов», что означало льготный прием абитуриентов, отработавших по окончании десятилетки не менее двух лет на производстве или отслуживших в армии. Поэтому поступить в наш «гос…» непосредственно в год окончания школы за редким исключением могли только медалисты, принимаемые без вступительных экзаменов. Таковым среди «мужеского поголовья» оказался я один. (Девчонок-одногодков, правда, было несколько). Я же в свои семнадцать годов среди парней и мужиков в двадцать лет и более был самым юным не только на факультете, но, кажется, и во всем университете. Старшекурсницам я, виделся очень уж забавным в ряду взрослых людей, они охотно оказывали свое покровительство.

ЮНОСТЬ КОМСОМОЛЬСКАЯ С ХОХМОЙ ПОПОЛАМ

   Точно такое отношение стал являть и Распутин, только в привычном бутафорском духе с нескрываемым юмором. Конкретное выражение это нашло на первом комсомольском собрании филологов. Ни для кого не секрет, что заорганизованный и заформализованный молодежный союз уже тогда вызывал к себе скептическое отношение многих радикально настроенных его членов, в том числе и нашей филологической братии (в отличие от большинства идейных историков или юристов), которая всегда не прочь была превратить идеологическое действо в очередную хохму. Причем главными хохмачами как раз оказались будущие знаменитости: Вампилов и Распутин. Но, если Саня делал это как бы «в тихушку», со своей фирменной хитроватой усмешкой отпуская острые шпильки и веселя близ сидящее окружение, то Валя наоборот – в широковещательной манере с отчаянной жестикуляцией и уморительными гримасами, вожделенно работая на публику. Мы же, паиньки-первокурсники, чинно расположились в первом ряду и хранили по возможности приличествующую моменту серьезность. Как только начались выборы нового состава комсомольского бюро, сразу слышу за спиной свою фамилию, произнесенную уже знакомым голосом. Оборачиваюсь – Валентин, возвышаясь во весь рост над аудиторией, отчаянно жестикулируя, давясь от еле сдерживаемого смеха, начинает по требованию собрания давать мне как своему выдвиженцу характеристику, неся всякую околесицу из набора шаблонных эпитетов. Окончательно развеселившаяся публика дружно заканчивает выборную кампанию.
   А для меня начались общественные будни в виде так называемого учебного сектора. Эту «почетную» обязанность передал мне предшественник-второкурсник – ныне известный прозаик – Ким Балков. И заключалась она в том, чтобы ходить по учебным группам со списком неудачников прошлой экзаменационной сессии и торопить их на предмет скорейшей ликвидации «хвостов». Именно это занятие через некоторое время привело меня в перерыве между лекциями в аудиторию четвертого курса, где я был встречен толпившейся у дверей стайкой парней. Здороваюсь с уже знакомым мне по спортивной линии своим тезкой Борисом Задерем, не успеваю ответить на его недоуменный вопрос по поводу моего появления, как от группы отделяется знакомая долговязая фигура, и Валя, привычно становясь центром всеобщего внимания, картинно разводя руками, начинает «проникновенно» объяснять, «как он заботится о юном поколении, как нужно находить и продвигать молодёжь» и прочее в том же ключе. Потом под хохотушки публики, приблизившись вплотную ко мне, изогнувшись в форме вопросительного знака, будучи почти на голову «длиннее», нависнув в позе Паганеля в исполнении артиста Черкасова, тыча в меня указательным перстом одной руки, другой при этом чертя в воздухе какие-то круги, назидательно начал вещать:
   - А ты знаешь, что сам академик Виноградов пишет с ошибками!
После чего, наслаждаясь произведенным эффектом, чинно зашагал прочь. А ко мне уже приближалась проходившая мимо преподаватель русского языка Мария Федоровна Номоконова, личность своеобразная даже для кафедры лингвистики, не очень подверженная эмоциям, как и чувству юмора. Она тут же принялась успокаивать своим неповторимым акающим московским говорком, каким, кстати, и читала лекции:
   - А пачему он так гаварит. Ваапервых, Рааспутин рукаписей академика Винаградава Виктара Владимировича не видал, он их не читал…
   Тут не знаешь, над чем и над кем больше смеяться.

 «СУДЬБОНОСНЫЙ ХВОСТ»

   Между прочим, все задолжники ликвидировали свои «хвосты» не зависимо от моего вмешательства, за исключением, однако… самого Распутина. Правда, этот, как мы позже узнаем, «судьбоносный хвост», у него оказался чуть позже…
   По правде говоря, Валины задоринки порой бывали далеко не безобидными, чтобы не сказать – ядовитыми. Так, в новогоднем выпуске стенгазеты он опубликовал пожелания своим однокурсницам следующего содержания:

 «Желаем вам, скажем,
Каждой по мужу –
В возрасте вашем
Муж уже нужен!»

   «Злопамятные» девчонки отомстили, что называется, на том же месте, - ровно через полгода, а именно в летнюю сессию, когда Валентин и два его сотоварища: Борис Задерей и Виталий Баландин – дружно «завалили» экзамен по зарубежной литературе. Тогда-то в означенной стенной печати появился такой стих:

 «Три витязя стояли на распутье:
Задерей, Баландин и Распутин.
В глубоком унынии шли от дверей
Баландин, Распутин и Задерей».

   Надо полагать, этот «хвост» и стал судьбоносным, так как оставил его обладателя без стипендии, а следовательно, без средств к существованию, что и заставило его заняться «подработкой» в сфере журналистики, так что уже перед окончанием университета он числился корреспондентом молодежной газеты. Причем, о журналистике, а тем более о литературной деятельности, он отнюдь не мечтал, готовясь к роли школьного учителя. Поэтому в студенчестве не был замечен среди членов литературного объединения, «кучковавшихся» вокруг университетской многотиражки, где увидели свет их первые публикации, таких, как Балков, Вампилов, Аксаментов, Румянцев и другие.
   Как говорится, не было бы счастья, да… помог судьбоносный «хвост». Теперь природная задиристость стала приобретать другие, более целенаправленные очертания. Резкие, критические статьи не всем приходятся по нраву, даже устраиваются соответствующие «разборки» – какие, точно не помню, хотя они еще определенное время бытовали в том самом студенческом фольклоре, который хранил образ мятежного студента, пока его помнили вслед идущие курсы.

СЛОВОМ, А НЕ КУЛАКОМ

   А дальше была удачно сложившаяся писательская судьба, хорошо известная всем. Как и хорошо известны его литературные творения. Именно они наглядно свидетельствуют о том, как меняется характер автора.  Приобретая житейскую мудрость, он не утрачивает своей боевитости, только воплощается она не во внешних проявлениях, а в серьезном понимании бытия и критическом отношении к жизни. В течение не одного десятилетия просматривается его неодолимое желание переделать это наше, российское, бытие, изменить «типичный образ современного россиянина» в позитивную сторону.
   Поскольку «из песни слова не выкинешь», то не грех отметить, что образ самого художника слова трансформируется не вдруг и не претендует на лавры идеала, тем более, что наряду с вольницей студенческой, есть еще и журналистская, и писательская вольница, да и всякая разная… Чёртик  нет-нет, да и выпрыгнет… Так, в телепередаче, посвященной памяти Александра Вампилова, Распутин без тени смущения вспоминает, как однажды, - естественно, еще при жизни Александра Валентиновича, жена отправила того за картошкой. На этом «тернистом пути» Валентинович встретил Валентина, то есть его, Распутина. Они здорово пообщались, да так, что домой возвернулись только на третьи сутки.
   - Но картошку-то принесли! – озорно улыбается с экрана миллионной аудитории телезрителей тогда еще моложавый прозаик.
   Но его творчество далеко от какого бы то ни было ухарства. Да, он все равно бьется. Теперь уже не кулаком, а словом. И воюет за правое дело в разрезе всей страны, а то и в мировом масштабе. Писатель проводит свои гуманистические идеи, стремление повлиять на «толщи народные» не глобальными полотнами, а через образы живых, самых обычных и простецких людей, по большей части деревенского уклада. Стремление благороднейшее, наигуманнейшее но, как оказалось, довольно утопическое и, к величайшему сожалению, увы! - несбыточное.

 «ГЛОБАЛЬНО – В СТОРОНУ НЕСЧАСТЬЯ»

   Критики - пусть не все -  весьма тонко подмечают, что если для героев повести «Деньги для Марии» (первой в его творчестве), оказавшихся в трудной ситуации, остается хоть какая-то надежда на благожелательный исход, то общий настрой более поздних повестей «Пожар» или «Дочь Ивана, мать Ивана» – безысходность, обреченность, моральный тупик.
   - Как же «глобально» продвинулись мы в сторону несчастья! – горько, но метко восклицает по этому поводу Валентина Семенова в очерке о творчестве писателя.
   Чувство безысходности людей, для которых не загорится свет в конце тоннеля, в полной мере отражает настроение самого автора, год от года убеждающегося в своем бессилии что-то в России кардинально изменить. Так постепенно меняется и его фотографический облик – от энтузиаста-жизнелюба до уставшего, разочарованного, отрешенного ото всего человека. Не случайно же большинство его наиболее значительных художественных произведений создано до 1985-го года, то есть менее чем за двадцать лет. В последующие три десятилетия, казалось бы, он должен проявиться в новых, возможно, более крупных формах. Однако не случилось - по причине, отмеченной выше, - так что говорить о дальнейшем развитии художественного творчества уже знаменитого нашего земляка в последнее его тридцатилетие не приходится.
   Нет, он не отступает от своего, не теряет боевого настроя, пытается найти пути воздействия на современную действительность, по возможности все же подправить человеческую сущность – через публицистику, общественную деятельность, религию… Результат, как мы знаем, нулевой. Разумеется, кое в чем удается достичь желаемого, но это только на гуманитарной стезе: положительно решаются некоторые экологические проблемы, широко развертываются масштабные мероприятия по развитию русской духовности и культуры. Байкальский фестиваль, ежегодные торжества по этому поводу в Приангарье – достойный памятник писателю. Наверно, поэтому - надо признать - постепенно его начинают воспринимать больше именно как общественного деятеля, нежели литератора – точно так же, как, например, академиков Сахарова, Лихачева и других, кого вознесли на правозащитный пьедестал не столько за профессиональные, сколько за миротворческие заслуги. Его осыпают почестями и наградами. Он Герой, лауреат, депутат, Почетный член различных академий и пр. Но сам относится к регалиям весьма равнодушно. Да, он по-прежнему пытается воздействовать на людей, и прежде всего на власть имущих, лично встречается с Президентами СССР и РФ. Но… разочаровывается вместе со всеми в Горбачеве, демонстративно выходит из Президентского совета ввиду его полной бездеятельности. И, не добившись понимания от последователей Ельцина, произносит в интервью 2011 года фразу, страшную по силе обреченности: «Государство, убивающее само себя!»

 «ЭТО МНОГИХ СЛАВНЫЙ ПУТЬ»

   А ведь ничего нового, извините, в этой безысходности нет. Разве мы не знаем, что он далеко не первый. Выражаясь некрасовским языком, «это многих славный путь». Кстати, меня в свое время ошеломила фраза самого Некрасова, прямо скажем, упадническая, и, казалось бы, не свойственная непреклонному революционному демократу:

- И погромче нас были витии,
Да не сделали пользы пером…
Дураков не убавим в России,
А на умных тоску наведем.

   И тем не менее, в каждую эпоху появлялись в России новые витии. Приходили и… уходили… Одних убивали, другие сами себя «решали», третьи спивались, четвертые трогались рассудком… Ну, а многие шли на компромисс с совестью, на верноподданническое служение пороку. И умирали раньше. При жизни. Духовная кончина страшнее и не всегда совпадает с физической.
   О состоянии Валентина Распутина в «закатное» время наглядно свидетельствует его последнее посещение Земли Усольской. Чувствовалось, что он душой отдыхает на хлебной ниве СХОАО «Белореченское». Был он неизменно задумчив, не разговорчив, с привычной уже отрешенностью слушал других, сам ни о литературе, ни о политике ни с кем не беседовал, в разговор вступал с неохотой. Только иногда оживлялся, вспомнив молодые годы, и принимался рассказывать, как пекли картошку в детстве, топали пешком из своей Аталанки по стежкам-дорожкам и т.п. Об этом ему напомнило усольское раздолье.
   В той же задумчивости уехал и вскоре ушел навсегда.
«Это многих славный путь…»