Старушка в голубом

текст опубликован в 6 выпуске альманаха "Юолукка" в 2019 году /Санкт-Петербург - Хельсинки/






«Оставим миловидных и стандартных женщин мужчинам без воображения»
(М. Пруст)

«Сопротивляйтесь и продолжайте сопротивляться и поймите,
что вы сама – своя единственная опора»
(мадам де Сталь)



Люблю свой двор. Особенно, когда смотришь из окна. Докучливые капли дождя не стремятся опередить друг друга, покрывая экран смартфона расплющенными крапинками. Может, запатентовать экранные «дворники»? Ветер красиво дирижирует всем, что носит листву, не угрожая листам рукописи. Собаки истошно лают на проезжающий мусоровоз, не издавая ни звука. Мусоровоз с завораживающим изяществом поднимает мусорные баки, опустошая содержимое в свой кузов, не меняя обонятельную картину мира. Прохожие, как герои подкрашенного немого кино, награждаются ролями в зависимости от пожеланий и сценария режиссёра-наблюдателя: я сама озвучиваю их диалоги, монологи и даже мысли.

Люблю ненавязчивый заоконный мир. Люблю смотреть, как он деликатно проплывает мимо, поверх экрана ноутбука. Люблю писать, глядя на него из безопасной комнатной неприкосновенности, выхватывая только то, что нужно мне и игнорируя то, что не вписывается в сюжет моего мгновения. Только мой фокус. Только моя композиционная рамка. Это только мой мир. Мир меня. Только я. По своей воле сложно менять позицию наблюдателя на другую. Выходить в мир лающих собак, плачущих младенцев, капель дождя, летящих в лицо вместе со своенравным ветром. И я почти не выхожу. Только смотрю и пишу. А мне и не хочется.

Никогда не хотелось. Раньше. До одного майского дня.

Был почти полдень. Выпит второй бокал кофе. Состояние дошло до рабочей кондиции. Ноутбук готов к работе – стоит на столике возле окна. За окном – всё та же и всегда разная картина двора. Всегда жалела, что моё окно выходит во двор. Другая сторона дома обращена в маленький парк. Рай для мечтательной души. Почти вид на море. Парк так хорош, что даже соловьи поют в нем два раза в день: в пять утра и вечера. Сказочный вид.

А перед моим окном – двор. С судачащими соседками. С собачниками без пакетиков и совочков для фекалий. С суетливыми мамашами, хлопотливо бегающими вокруг горки, на которую изощрилось взобраться их озорное чадо. С самодовольно паркующимися водителями-мужчинами, и испуганно-кокетливо – водителями-женщинами. Хорошо сейчас есть мобильники, и никто не кричит домочадцам, высунувшимся в окно, что забыл зонт и список продуктов для магазина. Иногда для этого они пользуются домофоном. Но больше не кричат на весь двор.

Окно во двор удобно лишь, когда ждёшь водопроводчика или доставку из магазина. Ты заметишь их до того, как они подойдут к домофону. Твой мир не будет потревожен неожиданно. Я этого не люблю. В доме не должно быть тревог. Они остаются за порогом. Здесь только покой и собственный мир. И окно. Без звуков. Без чужих эмоций. Без вероломства. Дозированно. Управляемо. Окно для справок: жив ли еще заоконный мир и чем. Почти не выхожу. Заказываю на дом всё, что только можно заказать. Окно во двор здорово выручает. Жду доставку и пишу. Всегда за ноутбуком. Всегда у окна. Всегда наблюдаю. Не люблю выходить. И почти не выхожу. Только смотрю и пишу. А мне и не хочется.

Никогда не хотелось. Раньше. До одного майского дня.

Был почти полдень. Выпит второй бокал кофе. Состояние дошло до рабочей кондиции. Ноутбук готов к работе – стоит на столике возле окна. За окном – всё та же картина двора. Напротив моего окна – дворовая скамейка, которую с утра облепливают мамы малолетних горожан, взахлёб обсуждающие где сегодня самые дешевые подгузники и пюрешки без аллергенной морковки. После обеда её атакуют насытившиеся магазинами пенсионерки. Под вечер с журнальчиками или плеером в ушах на краешек присаживаются мамы с колясками, как птички на проводах, готовые вскочить при первом колясочном плаче-сигнале, чтобы укатывать, убалтывать птенца. Они еще новички, пока не решаются кучковаться с себе подобными, а с непроходящей тревогой на лице в одиночестве прокручивают мучительную дилемму: ставить-таки прививки или не ставить. Самые неуверенные всегда с телефоном около уха с маминым голосом на другом конце. Пройдет полгода, птенцы вылетят из колясок, мамы осмелеют и начнут собираться в стайки, заменив сегодняшнюю утреннюю смену вернувшихся к станку предшественниц. Этот круговорот материнства я наблюдаю за окном год за годом. Меняются лица, переходя из одной группы, в другую, но стадии не нарушаются. Позже утренние мамы снова станут послеобеденными, если им повезёт не работать, неся портфель уставшего первоклассника, у которого остались силы лишь качаться на качелях всё в том же дворике. И тогда мамы покорно ждут своих на той же лавочке, аккуратно держа новенькие портфели, которые их чадо бросает на школьный пол, не задумываясь. Теперь пришло время обсуждать несправедливость учителей, которая будет расти пропорционально цифре года обучения, школьные поборы и недобросовестность директора, ну, иногда качество школьных завтраков и обедов.

Потом придет время, когда им будет не до лавочки. Кто-то будет зарабатывать на няню и детские кружки, а самые счастливые смогут сами возить своих детей по кружкам и секциям, не жалея ни сил, ни времени, лишь бы обеспечить геноносителям лучшее будущее из возможных для их социальной ниши.  И так следующие лет десять, пока они, уставшие и выцветшие, не смогут плюхнуться на родную лавочку уже пенсионерками. Теперь их время – ближе к обеду.

Общество любит иерархию. Когда у всего и всех своё время и место. И не любит, когда кто-то её нарушает. Всё должно служить интересам государственной машины. Работать на неё и не высовываться. А никто и не высовывается. Особенно женщины. Особенно с детьми. Женщина с детьми всегда уязвима и беспомощна. Она бы спаслась сама, обеспечила бы себе жизнь ту, о которой мечтала с детства, но вместе с детьми ей не спастись и не зажить жизнью мечты. И она сдаётся, уступает. Материнский инстинкт - самый сильный. Он прощает всех и вся. И даже государство, которое заберёт и будет использовать её подросших птенчиков, не предлагая ей взамен ничего и почти не помогая в их выращивании. На дворовой лавочке она получит больше мудрых советов, чем в социальных службах. Поэтому она и не отходит от неё далеко. Поэтому всегда возвращается.

По вечерам, когда закрываются двери техникумов и колледжей, на этой же лавочке собирается невузовская молодёжь: покурить, потусить, зарядиться энергетиками. Вузовская молодежь уже не встречается на лавочках. Эти времена давно прошли. Сейчас они встречаются в социальных сетях, каждый из своего заоконного мирка.  Через пару часов зелёных невузовцев сменят те, кто, начиная с энергетиков в колледже, повысил градус,  выйдя «к станку». Эта категория лавочников появляется после девяти вечера. И не потому, что долго работают. Их слесарно-монтажный рабочий день заканчивается часа в четыре или пять вечера. Но подзаряжаться они начинают в другом месте, недалеко от родного производства, до лавочки добираются самые стойкие и опытные. Обсуждают мастеров и прочее начальство, до политики не добираются. Несколько раз встают и пытаются разойтись с корешами в разные стороны, но несколько раз возвращаются, увлекшись новым поворотом разговора, который со стороны вообще никуда не движется, а крутиться по кругу. Часто после нескольких попыток разойтись по домам и многократно выразив свою обоюдную приязнь объятиями, они просто оседают на соседней лавочке. Иногда кто-то из них, видимо позабыв, где находится и куда ему нужно идти, вовсе уютно устраивается на приветливой скамейке до утра.  Эта картина предстает перед моими глазами примерно раз в неделю. Если текущей ночью задремавших не находится, на скамейку еще успеет присесть кто-то из собачников, если собачка спокойная или полностью самостоятельная и не хватает зубами всё, что не закреплено. Большинство для этого одевают намордники.

Утром всё повторится сначала. Только перед мамами малолеток у лавочки задержится пара собачников, пока их питомцы пометят ту самую любимую скамеечку. И так изо дня в день. Весну, лето и осень. И только зимой график немного меняется. Подстраивается под погоду. К лавочке стекаются только самые стойкие, согретые внутренним градусом: неопытные невузовцы и невузовцы опытные. Остальные ждут весну.

Через несколько лет наблюдений, нарисовав в уме график посещаемости, и ещё за пару лет проверив его истинность, я потеряла интерес к лавочке напротив. Давно смотрю мимо неё, не замечая. Раньше. До одного майского дня. Итак, был почти полдень. Выпит второй бокал кофе. Состояние дошло до рабочей кондиции. Ноутбук готов к работе – стоит на столике возле окна. За окном – всё та же картина. Напротив моего окна – дворовая скамейка. Привычно скольжу взглядом слева направо и немного вверх. Стоп. Назад. Что-то не так. Не так, как всегда. Ближе к полудню на дворовых скамейках проскакивает небольшой промежуток времени, когда она пустует. Я называю его «мертвый час». В этот момент у скамейки, словно перезагружается матрица, словно перестраивается её парадигма, чтобы заархивировать прошлое и очиститься для будущего. В такие мгновения к лавочке решаются приблизиться самые независимые из природного мира - птицы и кошки. В этот час «небытия» вражда и столкновение интересов между ними уходят на второй план вместе со страхами, и без страха они соседствуют на волшебной нейтральной территории – скамейке. На этот час мир словно обретает утраченную гармонию. Словно возвращается к началу, обнулив противоречия и вернув первозданную цельность и неотчуждённость. Эту картину не увидишь каждый день. Кошек, свободно гуляющих по двору, ныне почти не встретишь. Но в нашем - осталась лазейка в подвал – приют для всех кошек близлежащей округи. Кошки, обычно, не объединяются в стаи. Но современные установки на герметизацию подвалов и сюда внесли свои коррективы. Поэтому в нашем дворе кошки – не редкость.

На «моей» дворовой скамейке скромно сидела худенькая, интеллигентного вида, старушка. На коленях у неё дремал серый подвальный кот Дымок - его всегда подкармливала соседка с первого этажа. Одной рукой старушка ласково гладила Дымка по спинке: показалось, что я даже здесь, за стеклом, слышу его довольное урчание. А другой рукой кормила суетливых птичек какой-то крупой из аккуратненькой жестяной баночки, в каких в прошлом веке продавались особые кругленькие цветные леденцы – монпансье. Казалось, старушка никогда никуда не торопится. Она просто кормит птиц и гладит кота. И это и есть самое важное и выдающееся из того, что она может сейчас сделать. На её лице чуть удивлённая улыбка: то ли от птичьего аппетита, то ли от того, что она оказалась на этой лавочке случайно и теперь с любопытством осматривает новый для неё двор.

День был солнечным и не по-майски жарким. Старушка была одета в чистенький без единого пятнышка костюм-двойку нежно голубого цвета.  Волосы убраны в изящный узелок под маленькую шляпку без полей тоже голубого цвета, чуть более тёмного, чем костюм, оттенка. Такие в прошлом веке называли «таблетками». Часто они имели воздушное дополнение – вуалетку в тон фетру. Но у старушки шляпка была без вуали, а значит, более современная. Блузка была, естественно, белой, а обувь телесного цвета в тон чулок, которые, по правилам этикета, присутствовали на её не по-старушечьи стройных ножках. Да, из верхнего левого кармашка её двубортного пиджака кокетливо выглядывал белый уголок платочка. Наверное, непременно шёлковый, подумалось мне. Но из моего окна этого было не рассмотреть.

Старушка, словно сошла с рекламной страницы доходного частного пенсионного фонда только для того, чтобы подразнить других старушек, которые доверили свои накопления конкурентам. Она совершенно не вписывалась в хаотичную атмосферу двора, но, при этом, чувствовала себя спокойно и непринуждённо, словно всю жизнь сидела именно на этой скамейке и это ей было просто необходимо. Мне она почему-то сразу понравилась. И мне самой стало казаться, что эта старушка в голубом была здесь всегда и будет еще очень долго. А когда она встанет и уйдёт по своим старушечьим делам, мне будет чего-то не хватать в этом мире. И я не успокоюсь, пока она не вернётся. Словно в её элегантной фигурке заключён главный смысл моей сегодняшней жизни.

Я вдруг вспомнила, что когда была совсем маленькой и гуляла с мамой во дворе своего детства, однажды увидела на лавочке возле песочницы почти такую же старушку. Мне казалось или так и было на самом деле, но в моих воспоминаниях старушка из детства смотрела на меня очень внимательно и вместе с тем ласково, словно я была её внучкой. Помню, она о чём-то меня спросила, может быть, моё имя, а я отчего-то растерялась, замерла, как всегда в минуты опасности, и так и не смогла ничего ответить. Тогда она протянула мне большую конфету в красивом фантике и улыбнулась. Я была счастлива от неожиданного подарка, но так и не смогла открыть рта и поблагодарить. Вместо этого в смущении спряталась за маму, а потом и вовсе убежала на другую площадку. Я мысленно улыбнулась себе из детства, посочувствовала и подмигнула: дети такие смешные!

Наверное, та старушка гуляла там со своим внуком или внучкой и просто пыталась быть вежливой. Но её внимательный взгляд меня удивил. Казалось, даже собственная мама не смотрела на меня с таким вниманием, как эта чужая бабушка. Да и после, пожалуй, никто не относился ко мне так, словно в это мгновение весь смысл этого мира заключён во мне. Словно именно я сейчас главный для неё человек. Почему же я до сих пор помню эту старушку из детства и её внимательный взгляд? Наверное, в жизни мне не хватало именно такого взгляда. Не хватало такой старушки рядом. Откуда всё это вышло сейчас на поверхность сознания? Где обитало до этого и почему не забылось? Что было бы, если бы за моим окном не появилась сегодняшняя старушка в голубом? Как мало мы знаем о себе настоящих! Сколько упускаем из-за этого! Почему старушка в шляпке появилась именно сейчас? Или она была всегда, просто раньше я её не замечала, по привычке обходя взглядом дворовую скамейку. На этот вопрос мне уже, увы, не ответить. Остаётся ждать и наблюдать. Больше ничего.

Старушка скормила нахальным птицам остатки крупы, тщательно закрыла красивую пустую баночку и убрала её в красивую сумочку из натуральной кожи того же телесного цвета, что и туфли. Её аккуратность и изящество движений вызывали уважение и даже что-то похожее на зависть. Интересно, а у неё есть внуки? Я задумалась, вспомнила собственную бабушку, а когда вернулась взглядом на скамейку, старушки - как не бывало. Белая краска опустевшей лавочки отливала на солнце весёлыми бликами. Дымка тоже было не видно. «Наверное, ушёл поближе к соседской двери – время к обеду», - подумала я. А то, что исчезли птицы, казалось вообще естественным: они быстры и непоседливы…

Я заставила себя вернуться к работе и погрузилась в текст. Но взгляд невольно убегал за окно. Я знала, он ищет Старушку в голубом. Или её следы. Или подтверждение тому, что её вовсе не было, и на нашей скамейке всё идет по привычному графику. А Старушка была лишь в моём писательском воображении. Надо просто написать про неё рассказик, - утешила я себя, чтобы не доходить до перебора диагнозов. Но даже для последней версии доказательств собрать так и не удалось. Свой текст я успешно дописала, но осталось какое-то непонятное послевкусие, словно я не закончила писать свою повесть, а только начала. С этим двойственным ощущением я отправилась спать, надеясь на утро.

Новое майское утро тоже было солнечным. Пока завтракала, скамейку навестили ранние собачники, беспокойные и чирикающие, как воробьи, мамы малышей. Был почти полдень. Выпит второй бокал кофе. Состояние дошло до рабочей кондиции. Ноутбук готов к работе – стоит на столике возле окна. За окном – всё та же картина. Напротив моего окна – дворовая скамейка…

Старушка опять появилась неожиданно, когда я наклонилась за упавшим листком. Она была в том же костюме-двойке, голубой «таблетке» и с неизменной баночкой из-под монпансье. Словно никуда не уходила. Правда, Дымка пока не было. И это доказывало, что календарный день поменялся, и старушка скамейку всё-таки покидала. Работать над своим текстом я так и не начала. Время остановилось. Я смотрела в окно, боясь пропустить что-то важное. Старушка ловким уверенным движением открыла красивую баночку и, нагнувшись к земле, бросила первую горсть крупы. Сегодня она сидела уже не на самом краешке скамейки, а основательно и спокойно. Воробьи и трясогузки подбирали крупинки весело и уверенно, как законное довольствие. Вскоре появился и Дымок. Медленно подошёл к старушке, поздоровался, одобрительно выгнув спину, приложился к левой ноге серой шкуркой, оптимистично задрав хвост. Старушка погладила кота, что-то сказала ему, видимо ласковое, отчего Дымок запрыгнул к ней на колени и привычно задремал. Воцарилась вчерашняя идиллия.

Смотрела на них и думала, чем меня так привлекает эта картинка? Я совсем не поклонница женщин, тем более пожилых. Всегда предпочитала мужское общество, где чаще встретишь тех, с кем можно поговорить о чём-то большем, чем распродажи и фасоны слюнявчиков. Старушке - явно лет за шестьдесят, но было видно, что она следит за собой и сдаваться не собирается. Стройное тело издалека смотрелось лет на десять моложе. Вряд ли она такой уж интересный собеседник. Может быть, была им когда-то, лет тридцать назад, но сейчас её данные и выводы из них безнадёжно устарели. Интересно, кто она по профессии? Вряд ли она до сих пор работает. Иначе не смогла бы сидеть на лавочке в полдень и не стала бы сводить свою жизнь к кормлению птиц и обереганию кошачьего сна. В довершение всего, я терпеть не могу все оттенки синего, начиная с голубого и заканчивая какой-нибудь берлинской лазурью. Синее предпочитают моралисты, которые сами не умеют радоваться жизни и другим не дают. Я принимаю синий только с примесью красного: от сиреневого до фиолетового. А еще говорят, голубой – цвет надежды. Какая надежда? В голубом всё замерло и замёрзло, жизнь остановилась! Но этой старушке голубой удивительно идёт. Даже не могла бы представить её в чём-то другом.

Не знаю, сколько я пробыла в состоянии задумчивости – карандаш выскользнул из пальцев, а подняв его с пола, я увидела опустевшую скамью. И снова никаких следов: ни кота, ни птиц, ни крупинок на земле перед скамейкой.

Так продолжалось пару недель. Картина повторялась почти без изменений. Разве что Дымок иногда заходил не справой, а с левой стороны скамейки и приветственно тёрся пушистым боком не о левую, а о правую ногу Старушки. Всё остальное: старушка, птицы, жестяная баночка было неизменным.

И вот однажды в полдень Старушка незаметно появилась на скамейке с двумя детьми лет четырёх – мальчиком и лет шести – девочкой. «Внуки?» – подумала я. Было очень похоже. Старушка также ловко, как и баночку с крупой, извлекла изящными пальчиками из бежевой сумочки набор игрушек для песочницы и самосвал для мальчика на верёвочке. Дети были такими же аккуратненькими, чистенькими и спокойными, как она сама, словно готовились к съёмкам новой рекламной страницы. Дети дружно пошли играть в песочницу, а Старушка принялась за свои основные обязанности – кормила птиц и гладила подоспевшего Дымка. Дети были не похожи на тех, что обычно заполняли наш дворик шумной ватагой. Было даже немного не по себе. Они словно не понимали тех, кто дрался, отбирая друг у друга игрушки, кто носился бесцельно вокруг горки, сбрасывая статическое электричество. Они что-то строили в песочнице, разговаривая друг с другом, словно обсуждали совместный бизнес-проект. Потом, отряхнув игрушки от песка, сложили их в специальный мешочек на верёвочках и отнесли Старушке. Старушка, даже не удивившись, убрала мешочек в сумку, выдала им по влажной салфетке. Что-то сказав Старушке, дети направились к качелям: спокойно, за руку, не обгоняя друг друга. Сначала старшая девочка качала братика, потом качалась сама, пока братик рассматривал что-то в траве, видимо жука.

Сама я не любила детей. То есть, относилась к ним спокойно – на расстоянии. Скорее, я их просто боялась. Дети казались мне неуправляемыми агрессивными двигателями, которые громко шумят, быстро вертятся, не успевая преобразовывать один вид энергии в другой, без инструкции к пользованию. Здоровые нормальные дети должны кричать и совершать алогичные действия, и с этим нужно просто смириться. Поэтому иметь детей я не планировала. Совсем. Никогда. Внуки Старушки в голубом меня удивили. Наверное, она одарённый манипулятор, подумала я, - и у детей тяжёлое детство. Но дети выглядели спокойными и счастливыми. Я бы сказала безмятежными. Словно обладали полной свободой и потому не стремились проверять её границы – не было необходимости. Были более интересные занятия. При этом они не сидели рядом со старушкой на лавочке, что часто случается с внуками под гиперопекой, а занимали себя сами. Старушка же продолжала заниматься любимыми делами, как и в дни, когда она приходила на лавочку одна. Бывает ли такое или что-то здесь не так, просто я пока этого не замечаю?

Эта загадочная Старушка, казалось, отличалась от всех других старушек на свете. А вот чем именно отличалась, этого я как раз и не могла никак уловить. Сегодня за окном была суббота. В субботу после обеда картина двора несколько менялась, обретая налёт непредсказуемости. Часто появлялись незнакомые случайные персонажи «вне графика», чтобы сыграть в моей заоконной пьесе свою первую и последнюю роль «кушать подано». Вот и сейчас от размышлений над личностью загадочной Старушки меня отвлекли ввалившиеся во двор нежданные гости.

Это были две старушки-подружки. Неудовлетворенный оральный инстинкт торчит сигаретами и до сих пор бессловесно укоряет их незадачливых советских мамаш, за бессердечный режим кормления по часам. Но старушкам это не мешает. Они привыкли кричать в прошлое и заглушать боль субститутами. Им это даже идет. Есть в старушке с сигареткой что-то эдакое стильное и залихватское. Есть еще порох, есть еще что обсудить, о чем посудачить, кому перемыть косточки. Вот прошли пару шагов. Снова остановились. Отпили по глотку пива из бутылок. Одна что-то эмоционально рассказывает, рука с сигаретой между средним и указательным и бутылкой в ладони ловко выписывает в воздухе силуэты, необходимые для иллюстрации текста. Это высший пилотаж. Не каждый мужчина со стажем курения и пития на такое способен. А они могут. Потому что другая рука занята пакетом и хозяйственной сумкой-кошёлкой. А куда ж без этого. Женщина же. Ей и о других подумать надо. Сколько бы ни выпила, домой еды нужно донести. Но сколько счастья на их лицах. Еще шагнули. Первая закончила махать рукой. Подхватила вторая. Не теряя дыхания, взяла нужную волну. Мелодия не поморщилась. Одно дыхание на двоих. Одна волна. Две подвыпившие старушки в теплый субботний вечер – это вальс близких душ, это песня отложенных надежд. Перманентно отложенных. Ну и что! Им и так хорошо. А надежда на лучшее? Пускай будет, кому она мешает?!

Люблю неожиданные мазки на полотне. Краски подтекли, а сюжет изменился, улучшился. Спохватилась. Взгляд – на скамейку. Ни голубой Старушки, ни её разумных, как роботы, внуков. Опоздала. Опять прозевала. В какую сторону она уходит? Где живёт? И настоящая ли она?

На следующий день пришлось уехать на пару недель к тётушке – мама попросила навестить. Не люблю покидать дом, особенно свой город. Только ради мамы. Никогда не любила. Раньше. До одного майского дня.

После появления за окном таинственной Старушки, я почти ничего не написала. Только теряла время. Только думала о ней, о Старушке. Отъезд показался спасением. Старушка словно давила на меня одним своим присутствием. Заставляла думать о вещах, которые я хотела забыть, сделав вид, что их не существует. Она словно делала меня видимой для заоконного мира, лишала меня защиты, неприкосновенности перед жизнью. Словно выворачивала меня наизнанку, просто сидя на дворовой скамейке, гладя дворового кота и кормя дворовых птиц из красивой баночки. Она словно кричала мне о чём-то во весь голос, даже не глядя в мою сторону и не размыкая губ. Она словно пришла именно ко мне, чтобы я стала кем-то другим. Чтобы открыла окно…

Через две недели я вернулась. Середина июня. Был почти полдень. Выпит второй бокал кофе. Состояние дошло до рабочей кондиции. Ноутбук готов к работе – стоит на столике возле окна. За окном – всё та же картина. Напротив моего окна – дворовая скамейка.  Старушка снова была не одна. На ней был безукоризненный летний костюм фисташкового оттенка и элегантная шляпка в тон с ненавязчивыми полями. Чуть наискосок, напротив скамейки, широко расставив для опоры ноги, стоял профессорского вида мужчина. Он периодически снимал и надевал очки в золочёной оправе, и бойко жестикулировал, рассказывая что-то двум другим старушкам, стоявшим напротив него и слушавшим его речь, точно проповедь святого отца. Профессору было за шестьдесят, но он казался старше Старушки, так как был плотного телосложения и не отличался изяществом жестов. Казалось, что ему не хватает трибуны или кафедры для привычных ощущений. Говорить он любил, и было видно, что  делал это регулярно. Казалось, даже местные воробьи, потеряли аппетит, заслушавшись его речами, что уж говорить о неопытных старушках. Кто он загадочной Старушке: муж или бойфренд?  Связь между ними была почти зримой. Профессор то и дело бросал едва уловимый боковой взгляд на скамейку, ища одобрения и поддержки. Казалось, он так вдохновенно говорит, пока она здесь, рядом. Интересно, ей приходится присутствовать на заседаниях кафедры, чтобы поддержать его пыл?

Она, как всегда, с красивой баночкой для крупы. Птицы рады. Кормит птиц и смотрит на профессора. Две слушательницы-старушки бросают на неё едва заметные взгляды, словно опасаются осуждения за то, что так внимательно слушают. Но она на них не смотрит. Словно их и нет или словно её профессор просто обязан по статусу иметь слушательниц-поклонниц, как галстук или кожаный портфель.

Но вот мимо скамейки проходит мама с малышом лет четырёх. Останавливается и обращается к Старушке с каким-то вопросом. Почему именно к ней? Она же кормит птиц? Старушка оживляется и что-то вдохновенно и отзывчиво отвечает. Через какое-то время уже двое молодых людей обратились к ней, показывая в сторону соседнего дома. С ними она разговаривает даже чуть дольше. Уходят. Вечереет.

Вечером, на закате, здорово негромко включить джаз или радио Эрмитаж и смотреть на линию горизонта, словно музыка уводит тебя туда по незримой дороге. И ждёт тебя там только новое, удивительное и прекрасное, как сама жизнь, какой она виделась в самом начале, в детстве. Моё окно выходит на запад. А город таков, что каким бы пасмурным не было утро, к вечеру в моё окно всегда заглядывает солнце. Словно говорит, что всё не напрасно. Всё обязательно закончится хорошо, верь мне. Что бы ни было с утра, после обеда всегда наступает время вдохновения. Оно приходит неожиданным озарением, помогая дополнить недостающими фрагментами так долго не поддававшийся идейный пазл. Или неотступным желанием написать текст. Неважно о чём, неважно в каком жанре. Написать, чтобы просто уснуть счастливым. С чувством исполненного долга.

Я снова ничего не написала. Такого со мной еще не было. Никогда. До одного майского дня. Была почти полночь. А я продолжала думать о своей Старушке.

Она словно кричала мне о чём-то во весь голос, даже не глядя в мою сторону и не размыкая губ. Она словно пришла именно ко мне, чтобы я стала кем-то другим. Чтобы открыла окно…

Чтобы стала похожей на неё. Чтобы стала ею. Чтобы открыла двери. Чтобы открылась себе. Чтобы открыла себя заоконному миру. Чтобы захотела познакомиться с ним вживую.

И я захотела. Чтобы не дописывать и не дорисовывать заоконную жизнь героев немого кино, а узнать о них настоящих. Что они думают на самом деле, что чувствуют на самом деле, о чём говорят друг другу на самом деле. Чтобы рассказать им о себе настоящей. Не только текстами, а словами, эмоциями на лице и в голосе, объятиями и поцелуями. Чтобы начать жить, перестав быть только наблюдателем.

Чтобы в один из майских дней, лет тридцать спустя, прийти на эту же лавочку ровно в полдень, погладить бездомного кота, покормить птиц и порадоваться ещё одному солнечному дню…



09.07.2018   00:54