Сто лет Ильичу

Дома наши старые и еще с тридцать восьмого года их ломать собирались. Уже износ записан восемьдесят четыре процента, а всё никак не снесут и жильцов не переселяют. Еще при Хрущеве было обещано: выведем всех из подвалов, а в нашем доме в подвале до сих пор живут, хоть уже и столетие Ленина отпраздновали.
Во дворе у нас бюст Владимира Ильича стоял. Стоял давно, еще жив был Колин отец, когда поставили. Тот его и привез. Все с жильцов хотел деньги получить, мол, купил для вас, для общественного пользования. А никто ни копейки не дал, все знали, что он этот памятник где-то украл и на мосгазовском грузовике припер.
Владимир Ильич белый был, гипсовый, и дядя Серега, печник (уж он не работал печником, потому что после войны печей не клали в Москве, но ремесло свое не забыл), сделал под него постамент из хорошего кирпича на цементе. Крепко, ровно, по отвесу строго. Но когда взгромоздили бюст на эту кирпичную тумбу, вид получился неудовлетворительный. Кажется, что вылезает Ленин из трубы. Тогда обделали постамент досками и покрасили в зеленый цвет. Хорошо вышло, будто сам на трибуне.
Через некоторое время видим, Ильич от грязи потемнел. Решили его выкрасить. Коля взялся. Лицо побелил, глаза сделал голубые, щеки розовые, губы красной краской тронул. Аккуратно сделал, а не то. Получилась какая-то, прости господи, девка напомаженная. Перекрасили. Снова Коля. Черной краски достал и обработал.
Хорошо. Только перед фестивалем молодежи и студентов развели проклятых сизарей. Как ни идешь, сидит голубь у Ленина на голове. Понятно, черный гипс на солнце делается теплым, а птицы хотят погреться. Но они, паразиты, гадят, соответственно.
Жилички во дворе клумбу насыпали, посадили георгины. Весной высадят, а дальше и не следят, на лето разъедутся все. А сорняки растут быстрей цветов, и к осени Ленин уже, как из чащи выглядывает, только в сентябре после прополки и постоит среди астр неделю по-человечески.
Прошлый год в марте стали нам трубы менять в самое неподходящее время. Из ЖЭКа прислали лимитчиков. Поставили компрессор, пыхтит как паровоз. Бульдозер пригнали, дым синий – не продохнешь. Вырыли канаву, толкутся у нас под окнами целый день. Даже поесть им негде. Смотрю, в обед, в двенадцать часов, сидят на скамейке, – у каждого по батону в руке, и по бутылке на двоих. Конечно, иначе не согреешься.
Дорылись до клумбы и дальше пошли, а памятник им, видите ли, мешает. Сначала хотели тумбу подвинуть – нет, не поддается, тяжелая, фундамент крепкий. Попробовали бюст снять – никак, примерз намертво. А догадки нет канаву чуть стороной провести, сбоку к трубе подкопаться. Тогда они, бессовестные, трибуну деревянную зажгли, чтоб оторвать памятник. Доски задымились и началось страшное дело. Они-то вроде работу свою делают, а выходит – Ленин горит!
Было это днем, но Коля дома оказался. Он в больницу собирался зашиваться от алкоголизма. Аня, жена, настояла: «Лечись!». А болел он не от водки совсем, а от клея БФ. Делают просто: в бачке палкой размешивают клей с водой, и резина из клея на палку наматывается, такой чертик получается, его вынимают, а спирт остается. Клея этого у них на производстве полно, и никто не следит. Раньше Коля одеколон пил – чисто, благородно, такой был запах от его мочи, что не только у нас в туалете пахло, но и в переулке. Но как-то на работе не оказалось ничего соответствующего, и хватил он этой дряни, «Борис Федорович» называется. Чуть не умер. И теперь перед больницей сидел Коля дома с бутылкой за два восемьдесят семь. Аня раздобрилась и для последнего раза  дала трояк.
Увидел Коля огонь и кричит в форточку рабочим: «Что вы делаете! Мой отец не для того двадцать лет деньги платил, такие-сякие!». А они ему: «Ты выдь, выдь!»
Тут еще старики Сегины выскочили, муж и жена, скажешь, брат с сестрой, так похожи. Оба маленькие, полненькие (всю жизнь на вермишели сидят), и в очках оба. Он такой, что если лампочка в коридоре горит, то расследует, кто оставил, кто экономии электроэнергии не соблюдает. Подбежали, кудахчут, а рабочие – ноль внимания, стоят и на огонь смотрят. Коля из своей комнаты срамит их – мол, не уважаете: «К нему дети приходят, черные «Волги» к нему приезжают!»
Ну, про черные «Волги» это он подзагнул, никогда они не приезжали, тут и въезда нет, а так, пугает их. А они ему: «Хошь, мы тебе его в комнату вкотим?» Темнота несознательная! И это в юбилейный год, когда и в газетах, и по телевизору, и на каждом столбе про Ленина речь!
Уже другие жильцы с работы идут, а огонь как-то утухать стал. Доски обгорели, а у самого на голове краска кудрями пошла от жара.
Полина стала рабочих увещевать: «Мы-то его как любили, и красили, и реставрировали», – по-интеллигентному с ними. Ни в какую, стоят бесчувственно с ломами своими, подбородками небритыми двигают. Полина – женщина рыхлая, больная в коридоре жила уже месяца три. В комнате у нее потолок обвалился. Хорошо, сама не пострадала, была в гостях. Зима гнилая, второго декабря был сильный дождь, потом мороз, а потом опять развезло. Крыша выдержать этой погоды не могла, и аккурат в День конституции балка гнилая переломилась и упала штукатурка, такой кусина. Холодильнику ручку отшиб.
Народу все больше, все кричат, а эти свою работу бросили и говорят: «Нам сказали – мы делаем. Жалуйтесь начальству».
Тут Мария Константинна бежит, узнала, в чем дело, руками замахала и – в ЖЭК, распушила их там. Женщина боевая, активистка, член партии и фронт прошла. Через партию она и в Москву попала, и комнату получила, правда, сыровата комнатка, электроплиткой греется.
В ЖЭКе-то смекнули, что дело политическое. Начальник прилетел, и прораба отыскали. Принялись они перед жильцами извиняться, что, мол, случайно это все вышло, дескать, поправим.
Разошлись мы, и у рабочих смена кончилась. Печально стоит наш любимый вождь, голова повернута вдаль, взгляд решительный, и, что характерно, лицо суровое, непримиримое к врагам, а складочки у губ добрые. А доски под ним угольные стали, натоптано кругом, вместо клумбы – ямина.
На другой день утром подкатил грузовик, на улице встал, и начальник ЖЭКа с техником-смотрителем – к нам. Мы все повыскакивали из квартир. Сначала они выговор сделали, что двор захламлен. А это Семен, шофер из восьмой квартиры. Практический он человек. Съехали соседи – он в ихней аварийной комнате птицу развел, так что даже чудно: идешь, и посередь Москвы куры квохчут и петухи поют. Машина у него «Техпомощь». И такая это помощь! Что увидит где, тащит: ящики, плитку, щепки всякие, – а потом на дачу свозит. Дача у них хорошая, оранжерея есть, и круглый год огурцы родятся. И что характерно, вор он, Семен, а в свободное время картины маслом пишет. Но сын у него – тоже вор, в тюрьме сидит, скоро выйти должен.
Так вот, выговорили Семену, потом начальник ЖЭКа к нам обращается. «Хотим, – говорит, – Ленина отсюда взять и в красном уголке поставить. Здесь ему хуже – дождь мочит, и птицы обсиживают».
Притихли мы, понимаем, что хочет он у нас памятник за просто так забрать. Жалко своего добра, а надо соглашаться, приводить Ленина в порядок теперь некому – старики ослабели, а у  молодежи к этому охоты нет.
И согласились мы. Семен сказал: «Пусть все ломают».
И дал прораб сигнал своим. Рабочие пошатали Владимира Ильича, сняли его – и к машине. И что характерно, по двору они его ногами катили, а на улице подняли и на руках понесли. Подняли, в кузов погрузили, и уехал начальник с ним.
И поставили его теперь в ЖЭКе под знаменем, на красном столике, кругом кумач и грамоты почетные под стеклом. И выходит, так и надо, хватит на ветру стоять вождю пролетариата, почетное место ему!
Давно уж и забылось всё, трубу провели и канаву засыпали. А тумба стоит в палисаднике пустая – ни то ни се. Весна пришла, – оставшиеся доски мы поотрывали. Вышел Коля и колуном по тумбе – а-ах! А ей хоть бы что. Только угол отбил.
И торчит теперь эта дура, цветов больше не садит никто, растет одна лебеда да золотые шары – их садить не надо, они сами не переводятся.
1974