Девять капель

У них есть приказ и они не остановятся, мы ведь оба это знаем. Они вломятся сюда, с комьями снега на сапогах и вьюжным ветром, хлопающим полами их шинелей, и сделают то, что им приказано. Вытащат тебя, умирающего, из постели, заставят одеться, поволокут наружу, во мрак и холод, и бросят в ледяную яму. Я не могу защитить тебя, не могу спасти. Но и отдать тебя им — не могу.

Я беру пузырек из дальнего ящичка, из того, до которого ты не можешь дотянуться. Приподнимаю твою голову. Ты напрягаешься из последних немыслимо откуда взявшихся сил, чтобы помочь мне.

Первая капля — за твои губы. Искусанные до черноты, запекшиеся кровавой коркой, но упрямо сжатые в тонкую линию. Ты правда думаешь, мне легче от того, что ты каждую минуту борешься, чтобы не проронить лишний стон? О, я вижу все по твоим губам, когда приподнимаю твою голову, чтобы напоить тебя из кружки. Мне не легче.

Вторая — за твой румянец. Я помню, как горели твои щеки, когда мы впервые встретились с тобой в Лондоне. О, ты шутил тогда, что это мое внимание вгоняет тебя в краску. Хотя мы оба знали, что это значит. Чахоточный румянец, как отсвет огня, что сжирает тебя изнутри. Теперь уже месяц как я вижу только землистую серость, заливающую твое лицо, когда ты терпишь боль, и смертную бледность, когда боль ненадолго отступает и ты погружаешься в некрепкий сон.

Третья — за твои глаза. Я заглядываю в них, каждый раз боясь увидеть, что тебя уже нет со мной, что твоя болезнь и все, что тебе пришлось вынести, в конце концов сломали тебя. Я боялась, что однажды не увижу блеска твоих глаз, и это будет значить, что искра твоей души погасла. Я боялась и ждала этого. О, тогда я дала бы тебе капли, не колеблясь более не секунды. Но ведь они не дадут нам донести наши кресты без пинков.

Четвертая — за твои стоны. Когда я вижу, что воля изменяет тебе, я выхожу за дверь, чтобы дать тебе выстонать эту боль. Нет, я не выслушиваю специально, мне не надо прижиматься ухом к двери, чтобы услышать тебя. Я слишком хорошо понимаю, каково тебе. О, если бы мы, люди, могли отпускать свою душу от тела по своему лишь желанию — скольких мучений можно было бы избежать.

Пятая — за твою рубашку, мокрую от холодной испарины. «Пролил воду», — неловко врал ты, когда я расстегивала твой воротник и прикасалась тыльной стороной ладони к твоей шее над ключицей, чтобы проверить, нет ли у тебя жара. Запах больного пота, должно быть, никогда уже не выветрится из этой комнаты. Но ведь я знаю, какие муки доставляет тебе даже смена белья, поэтому не тревожу тебя без особой нужды.

Шестая — за красные пятна на твоем платке, рукавах, подушке. Ты можешь кусать губы, не давая себе издать хоть звук, ты можешь говорить, что не удержал в руках кружку, но кровь ты не можешь спрятать. Помню, как отчаянно-виновато ты смотрел на меня, когда после очередного жестокого спазма понял, что забрызгал темными кровавыми брызгами рукав моего платья. И как я испугалась тогда, что ты все же отошлешь меня прочь, чтобы я не видела всего, что происходит и будет еще происходить с тобой.

Седьмая — за Ванду. Ее бледное, кукольное и полудетское еще личико, тот же лихорадочный блеск глаз, что и у тебя… Ведь так мы находим друг друга, по глазам, верно? Ее белое острое плечо в прорехе разорванного тюремного платья, осколок в окровавленной руке, ее решимость… Разве имеет значение, что я никогда не знала Ванду? Я знаю тебя, я знаю Карола, этого достаточно, чтобы узнать и полюбить и Ванду. Она в безопасности теперь, там, где они не смогут достать ее, и скоро будешь и ты.

Восьмая — за Карола. Наш славный, добрый Карол — наш мудрый наставник, наш надежный товарищ и самый преданный друг. Он должен бы сейчас быть рядом и держать тебя за руку, но ведь тогда ты испереживался бы за него, как сейчас переживаешь обо мне. Это к лучшему, что Карола нет здесь сейчас. Но ведь ты знаешь, что он будет со мной, будет поддерживать меня, когда не станет тебя. Может быть, тебе будет чуточку легче уходить, если ты будешь знать это?

Девятая — за меня. Ты сказал мне тогда, в самом начале, что я не понимаю, на что соглашаюсь. О, ты не считал себя вправе втягивать меня в тот ад, в котором жил сам. Ты знал, что я пройду с тобой до конца, ты никогда не сомневался во мне… Но ведь ты боялся и сейчас еще, верно, боишься, что я возненавижу тебя и память о тебе за то, что мне пришлось перенести рядом с тобой? Не вини себя, мы все сами выбираем свои пути, как ты выбрал последовать за Каролем, так я выбрала пойти за тобой.

Девяти должно быть достаточно.

— Оливия… — шепчешь ты одним дыханием, — мне не больно.

Я знаю, любимый. Теперь больно только мне.