Холестерин

Холестерин (фрагмент)

«Большинство людей глупы, и всякий дурачится на свой лад» Эразм Роттердамский

Иногда я воображаю себя бойкой пищухой с когтистыми лапками, загнутым полумесяцем клювиком, которым лесная драчунья в два счёта выстукивает короеда. Я извлекаю себя из себя, как личинку. А, очутившись в мощном клюве, трепещу. Но мысли о холестерине, могущем закупорить сосуды ума, придают мне решимости. Я склёвываю себя. И перспектива околеть от тромба, забившего бляшками путь к эвакуации моего «Я» при появлении костлявой, отодвигается до следующего пиршества. Но вот холестерин расщеплён, - рефлексия ожила, а чувства продышались, словно на морской прогулке. Самое время расправить плечи. Но ЭГО, ущемлённое самобичеванием, спешит превратить мою оду о силе духа в детские каракули. Не успел я и глазом моргнуть, как плутовка память извлекла из корзины грязное бельё, чтобы пришпилить меня к столбу позора. Я посрамлён. И тороплюсь обуть гордыню в «испанский сапог», а затем пройтись по холёной, гладковыбритой коже моего своеволия - батогами деконструкции, розгами психоанализа, веригами святых отцов…Но ум без глупости, что вдовец. Всю жизнь я готовился к поприщу, - читал, но урывками; скакал, но по верхам; покупал книги, чтобы заточать, а если и удосуживался разрезать одну другую, то лишь затем, чтобы выковырить изюм. Учёность я заглатывал кусками, но извлечение жил, навязших в зубах, вскоре притупило мою ненасытность. Разум мой неряшлив, память – решето, сквозь которое не утекло разве что тщеславие. И спесь моя наловчилась притворно «умирать» не хуже куропатки перед лисицей. Всё это я называю ХОЛЕСТЕРИНОМ. Только мысль, свободная от «жировых складок», впускает на постой ДРУГОГО, не требуя платы за койко-место. Только Я, влюблённое в Ты, готово «хлебнуть» с чужаком сиротских щей из одной миски. Только сознание, потрясённое чужой рефлексией, способно облачиться в её «вшивое бельё». Но взвалить мышление на себя полдела, - куда труднее совершить первый шаг: икры болят, суставы подвержены контрактуре, а ум расплющен, как поваленное в грозу дерево. Но я не робщу. Я пестую свою решимость, чтобы, вышколенным рассудком срывать покровы с бытия, обнажая покрой, швы, изнанку, - всё то, что кутается в складки. Складки – это слова. Нагромождения слов, - тучных, страдающих одышкой. От избытка слов кровоток бухается в обморок. И тогда вся надежда на редукцию. Трансцендируя, я шунтирую слова, срезаю холестерин с умозаключений. Скрипя и скрежеща зубчиками, вращаются валы мыслительной машины, - я очистил механизм от песка, смазал и надраил до блеска, заменил кожу на приводных ремнях. Понятия оживают. Ведь, пользуясь критикой, как хирург - ланцетом, я удалил наросты, сделавшие суждения мои тугоподвижными. Логика швыряет мой мозг на холодный хирургический стол, - от ланцетов рябит в глазах. Я щурюсь. А когда, расширив инструментом рану и остановив кровь, уставляюсь в свой ;;;;;, бьющийся, как открытое сердце, до меня лишь тогда доходит, что мысль есть свёрнутое в себе мышление, тождественное себе, а мышление - суть мысль, щупальце осьминога, который везде, куда ни кинь праздно рыскающий взгляд, будет Oct;poda из отряда головоногих. Иначе говоря, умножая сущности, мы впадаем в дурную бесконечность. Мысль эта вылизывает мне раны, как сука, скрёбшаяся в дверь. Войдя, она укладывается у моих ног. Я треплю по загривку пса. Я считаю, что пора вернуться к бытию, - забытому и осквернённому от частых порезов теми, чьи ланцеты отсекают виды от рода, семейства от отряда, классы от типа, чтобы лишить царства суверенных прав, а сюзерена - короны.

Складка 1. Мысль трагична: вспыхнув, точно спичка, она стремится зажечь умы, чтобы отапливать Космос еретиками. Ланцет. Мысль не горяча, не холодна. И не согреет даже профессора, который обронил её, когда извлекал из кармана мелочь, чтобы оплатить парковку. Зажигают умы, и ведут толпы на приступы твердынь – ложь, увязшая в зубах мораль, инструкции по применению, которыми ПРОТОЗИСТЫ, как костылями, снабжают тех, кто не мыслит сам. Но как оседлать мысль, взнуздать и пустить галопом? Во-первых, мысль не надёжный запал, умы она находит сырыми, долго тлеющими и не поддерживающими горение; Во-вторых, «горючесть» не имманентна мысли, а присуща человеку, который становится для самого себя местом сборки СУБСТАНЦИИ (Спиноза) из фрагментов сущего, территорией, где это сущее обретает полноту, преодолевая ущербность. Став, таким образом, РАБОЧИМ, субъект возгорается от себя самого. САМОВОСПЛАМЕНЯЕТСЯ. В-третьих, мысль не может быть ни трагичной, ни комичной, ни индифферентной. Она инструмент, который мы калибруем. Она не укладывается в реестр. Её нельзя вписать в перечень. Вынуть из ящичка, куда мы, как кажется, положили её вчера. Мысль есть, и в то же время её нет. Она не даётся в руки, хотя порхает рядом. Она меняет кожу. Она регенерирует. Она ни мужчина, ни женщина. Глупо ею повелевать, равно, как и взывать к её милости. Она чудовище. Она красавица. Она злодей. Она герой. Но, попросите мысль дважды прочесть монолог, как актриса забудет текст, не явится на репетицию, завертит интрижку с ассистентом. Не стоит обольщаться, заводя с ней роман. И уж если вы оказались столь глупы, что привели её под венец, смело выуживайте любовников из-под кровати. И ни дай Бог вам сунуть нос в её шкафы – там скелеты! Prognosis bona. * * * Складка 2. Давая чужим мыслям приют, мы тем самым оплачиваем свой вид на жительство в чьей-то голове. Ланцет. Не стоит превращать свою голову в ночлежку, - ни Эдгара По, ни Поля Верлена вам не дождаться на огонёк. Пуская же на постой чужие «охи» и «ахи», первым делом объясните «постояльцам» правила проживания, - и пусть они соблюдают тишину, драят унитазы, и вносят квартплату в оговоренный срок. Ну, а если серьезно, инструкций для пользования умами не существует. К тому же, знание очень часто «таится» (Полани). И то, что мы выдаём за прописные истины, вернее то, что нам подсовывают, как «таковые», на поверку оказываются собранием глупостей. Впустив же чужую мысль на «постой» (советую всё же вначале убедиться, что перед вами действительно плод ума, а не увязшая в зубах проповедь), мы не удосуживаемся вписать беженку в домовую книгу, поскольку различать, не смешивать «своё» и «чужое», такой же труд, как и мыслить самостоятельно. * * * Складка 3. Чтобы охотиться на умы, заточи мысль («Бри;тва О;ккама»), и стрела познания (Мамардашвили) обеспечит тебя обедом. Символ, образ, метафора вздыбливают ледяные поля безучастности торосами смысла, чтобы выпростать из-под пучины архипелаг контекста, облюбовав скалистые берега которого мысли будут свивать гнёзда и даже выводить птенцов. А писатель, сгущающий фразу, философ, обнажающий sententia - до клубка мышц, до скрипа сухожилий, - сами станут первооткрывателями, подобно героям Жюля Верна. Фраза, звонкая, как у Алигьери, силлогизм, простой, как у Стагирита, позволяют гениям опускаться в пещеры, где на стенах шествуют караваны теней, отбрасываемых верблюдами. Мысли скауты. Набив рюкзаки термосами и бутербродами, по тайным тропкам они посещают миры Минковского, Эйнштейна и Хокинга, чтобы устроить ночёвку у костра в обществе ангелов, сбившихся с ног в поисках валежника, спичек и спальных мешков. Мысли - кроты. Их норы повсюду. И не нужно тащиться в обход, когда проложен ближайший путь из Вселенной (х) во Вселенную (у). Ум - это лифт. Каждый может проехаться на нём по иным мирам, минуя материю, тёмную энергию и космические струны. Нужно лишь «оседлать» мышление, войди, так сказать, в его толщу, как свет входит в волокно, а нож - в мякоть яблока. Я называю это НЕЙРОКОСМОЛОГИЕЙ. Ланцет. Нельзя же, в самом деле, войти в толщу мысли, подобно короеду, вгрызающемуся в дуб между камбием и лубом. Чтобы разъезжать по контексту, как в такси, нужно остановить мышление «жестом», справиться о «таксе» и «сесть» в салон, пристегнув «ремень». «Путь» же, по которому вас повезёт «шофёр», накручивая «километраж», подобен акту ПОЗНАНИЯ, а беседа - РОДОВСПОМОЖЕНИЮ (Сократ называл это повивальное искусство - майевтикой). Коммуникация между «своим» и «чужим» не сводится к «похлопыванию» незнакомца по плечу, - вульгарное общение, наверняка, сведёт «встречу» двух сознаний к рутинному «рукопожатию». ВСТРЕЧА, однако, нужна, как «Я», так и «Ты». Только диалог выхватывает нас из рутины. Цена соучастия - сострадание. Ни так ли поступали и святые, ложась в кровати к прокажённым, бинтуя их язвы и миазмы? И если ты подставил плечо чужой мысли. Если взвалил на себя, её «вериги», то в благодарность тебе, возможно, откроют ковчег со святыми дарами и даже позволят зачерпнуть золотых. Так что не мечтайте прокатиться «зайцем» на подножке чужого сознания. Гении терпеть не могут безбилетников. Но стоит проявить честность, преодолеть эгоизм, тщеславие и трусость, как каждый мыслящий станет местом сборки СУБСТАНЦИИ (Спиноза) из фрагментов сущего. Станет той территорией, тем фортом, с пыльным, разорванным, полощущимся на ветру стягом, где сущее обретает полноту, чувствует себя в безопасности, и где мысль и мышление тождественны субъекту, преодолевшему ущербность. * * * Складка 4. Государство - кровоток. Общество - тромб. Тромбы шунтируют, чтобы не было инсульта. Ланцет. Власть - бездыханный труп, отравляющий своим ядом всё живое, всё, что полно сил, здоровья, что не приемлет правил, обязательств, что требует свободы всех от всех, свободы карать, насаждать принципы, опекать, ограничивать в правах, упекать за решётку, казнить. Но даже самый, что ни на есть, «промытый» ум (Оруэлл), даже самый удачно «прооперированный» (Босх), нуждаются в эскулапе. И здесь мы воспользуемся медициной, методы которой точны и циничны до рвотных позывов. - Ваш ум ясен, – скажет врач, а в журнале усомнится: 1) не смертельна ли болезнь (prognosis quoad vitam); 2) есть ли шанс на выздоровление (prognosis quoad sanationem); 3) как долго доходяга ещё протянет (prognosis quoad longitudinem vitae); интерны, задумавшись о прогнозе, станут рубить с плеча: Prognosis bona (хороший), Dubia (сомнительный), Mala (плохой), Pessima (очень плохой).* * * Складка 5. Бог залепил рот кляпом, чтобы не метать бисер перед свиньями… Ланцет. Но Бытие говорит. Оно само говорение, ведь речь, как таковая, является «вопрошанием» (Хайдеггер), как хула на Бога в перебранках ветхозаветных пророков была их попыткой вытащить Старика за бороду с «горнего» мира в мир «дольний». Вызвать на тёрку, так сказать. И тем, кто отваживался на дерзость, бог «отверзал» уста. Бог вообще кладет капиталы на счета тех, кто бодр, смел, готов взваливать МЫСЛЬ на свои плечи, как Крест, Скрижаль, как Суру пророка Мухаммеда, - «Да благословит его Аллах и приветствует». * * * Складка 6. Культура – хостел, где каждому найдётся койко-место. Ланцет. Гении сами встретят гостей, снесут, как портье, чемоданы в номера. Здесь столуются баловни духа. В этих катакомбах вас обогреют, выслушают и даже оплатят долги. Но если вы грубы, нетерпеливы, если пускаете в дело праздное словцо, непродуманную и безответственную мысль, если вам не достаёт сил, чтобы стать рыцарем веры, - а что такое духовная жизнь, как ни исповедание, причащение святых даров, - то скоро выяснится, что ваша клубная карта негодна, а letters of recommendation можно выбросить в мусорное ведро. * * * Складка 7. Как важно застать себя «врасплох». Схватить себя за ворот пальто, не дать ускользнуть. Остановить окриком. Укусить, наконец, а затем, задушив в объятиях, очертить мелком пятачок, на котором тебя застала мысль о ревизии. Так в наш ум стучится бытие, как почтальон, принесший телеграмму. И что в ней: погибель? спасение? - поди разберись. Ланцет. Что толку знать свой шесток? Укореняться в себе. Парки, Мойры решат: быть ли тебе в воинстве небесном, или твой удел – родиться дьяволом из «пены на губах ангелов», как писал Григорий Померанц.

Фрагмент будущего "Холестерина", где ревизии я подвергну не только свою мысль, но и чувственный опыт...
/
"...Я был зачат никто, выношен матерью одиночкой, и сверкнул пятками на восьмой месяц, так и не дождавшись коробки просроченных конфет, - не всех поскрёбышей удостаивают визитом папаши, но до последнего я верил, что крепкие мужские руки, заведённые за спину, теребят коробку где-то поблизости...В бухгалтерской утробе было сытно. Но, прежде чем, нахлебавшись зелёных вод, я дал драпака, уже изнутри воображение моё рисовало маленькую, кругленькую, как бочонок с мёдом, женщину, наводившую брови чёрным карандашом. Не сумев выйти замуж к тридцати семи годам, она решилась забеременеть любой ценой, и цепкие пальцы охотников до утех, разминали пластилин, уже было затвердевший, из которого я проклюнулся, познав, ещё, будучи плодом, на каких дрожжах взошло моё ржаное тесто. Замес был гремуч, - сырое месиво дышало болотной тиной, квашня, перебродив, то и дело вздрагивала и вздыхала от пучивших её соков семян вьюнка, мокрицы, куриного проса, пастушьей сумки, осоты, бодяка, кислицы, чертополоха и крапивы. Меня увлёк перестук колеса, - мама строчила на машинке «Зингера» колготы и сарафаны на продажу, иногда толкала спирт, предварительно поджигая его в чайной ложке. И тогда голубой фителёк, колеблемый прерывистым и тяжёлым дыханием диабетички, придавал мне решимости, - я приникал ухом к утробе, чтобы услышать, как игла пронзает и прячет шов под изнанку. Покрой, скрытый под покровом, будоражил воображение, сердечко выводило дробь, а мой ум тритона, - плавая в околоплодном океане, я побывал по очереди всеми морскими гадами, - робко следовал за белым мелком закройщика. Но кто же он, этот закройщик?"