Квартирный вопрос

  Душа. Раньше она являлась мерилом человека. А теперь? В обиходе «успешный человек», «деловой человек», «свой человек» - а «душевный»? Душевный хорошо сочетается с предыдущими характеристиками: «он – душевный, успешный» и т.д. Сразу видится такой лапочка, который и сам - «ам», и другим дам.
   Еще: ценность души «неуспешного» и «успешного» в чем измеряется? И разве простая, добрая, бескорыстная душа обычного, ничем другим, кроме этого, не выделяющегося человека не является ценностью? Разве главное, что отличает человека от других биологических видов, не в ней?
   Эти вопросы возникают у меня вновь и вновь, особенно после той случайно узнанной житейской истории.

   Настроение было паршивым. Это надо: так опоздать! Последняя электричка «сбежала» прямо из-под носа – теперь сидеть на вокзале до утра. Можно, конечно, вернуться к друзьям, но не хочется: так душевно попрощались на месяц!
   Достаю книгу (есть у меня и хорошие привычки), выбираю скамейку в углу - в углу уютнее в полупустом зале вокзала. Книжка занимательная и без загруза – Б. Акунин. Подруга насоветовала, при случае скажу «thanks». В зале – тишина. Голос, оповещающий о прибытии – убытии поездов тишине не мешает. Но мешают какие-то всхлипы. Кажется - или в самом деле? Закрываю книжку: я права - старушенция в углу напротив тихонько плачет. Кошелек украли – ехать не на что? Болит что – нибудь?

- Бабушка, что случилось?
Старушка посмотрела испуганно и как–то растерянно.
- Простите… я читать мешаю, да?
- Ну, что Вы… (дожили: просто подойти к человеку не можем – только если нам помешали?) Вам помощь нужна? Вы плачете…
- Помощь?..
Слезинки скатывались из ее глаз безостановочно. Старушка машинально вытирала их скомканным платком, виновато моргая, чтобы сдержать, а они не слушались и опять, опять собирались в капли и текли вниз - по щеке, по морщинам около носа, по сжатым губам, на подбородок. Так плачут от горя. От незатихающей ноющей глубокой боли так плачут.
- Помоги, доченька… помолись за меня. Чтоб Господь к себе быстрей прибрал…

   Как это было сказано! Тихо, смиренно, буднично и с такой безысходностью, что сразу чувствовалось: глубине переживаемого несчастья только такие непослушные слезы и равны. Слезы, которых не замечаешь.
Просто отойти было невозможно. Но, может быть, возможно как-то помочь?
- Расскажите, что стряслось? Может быть…
- И охота Вам меня слушать? – вздохнула старушка тихонько и равнодушно посмотрела мутными от слез глазами: я была из другого мира, я отвлекала ее от ее тихих слез.
  Сесть рядом я постеснялась – села напротив, не зная, что сказать, как поступить.Смотреть на плачущего человека и не знать, как ему помочь, очень трудно. Я уже собиралась найти какого-нибудь медика (должны же они быть при вокзалах), чтобы бабушке дали что-нибудь успокоительное, но старушка все тем же тусклым голосом произнесла: - Одна я осталась, дочка.
Теребя мокрый платок, она добавила: - Плохо одной…

Что скажешь? Одной – плохо. Наверное, то, что я молчала, помогло старушке: она перестала плакать так безостановочно. Посмотрела на меня более внимательно.
- Моя Любочка тоже красивая была… Не хуже тебя. Была…
Этот ее переход «на ты» стер границу, отделяющую меня от чужих, с которыми не разговаривают. Я стала слушать.
- Я за Любочку Богу всегда «спасибо» говорила. И маленькую ругать не за что было, и выросла – только хвали… Господь – он лучших к себе забирает, что попало ему в последнюю очередь надо. А мою Любочку в тридцать пять годочков захотел…
Доча замуж после института вышла. Могла раньше, да Артем ее слушался, не торопил. Любил Любочку очень. Внука мне родили, Витюшу. Такой смышленый! А ласковый! Сядет на коленки, обнимет за шею и шепчет на ухо: - Я твой лыцаль, да? Он «р» научился только к 5-ти годам выговаривать.
(Слезины нет-нет, да и скатывались по щеке, но на них ни рассказчица, ни я внимания не обращали.)

- Артем молодец: настоял на кооперативе. Свой угол – он и есть свой. Я и сейчас так думаю. Кооператив – дорого. Артем–то из прижимистой семьи, а я для них – все до копеечки: молодые, когда и хотеть всего, если не смолоду? Я тогда на фабрике швеей работала. Днем – основная работа, ночью – приработок. Устроилась сторожить фабрику посменно. Забегу домой, Витюшку поцелую, ужин приготовлю, себе чаю в термос – и за денежкой в семейный кошелек.
  Артем мне тогда «мамулька» говорил. Это потом Марией Васильевной стал звать…
Да тебе не интересно, наверное?
- Рассказывайте, Мария Васильевна, - я просила искренне: видела я за ее словами и Любочку, и Артема, и Витюшку, обнимающего «бабулечку» за шею.
- Ну, раз хочешь… Я забыла сказать, что квартиру они двухкомнатную взяли. Чтобы такую суметь по деньгам мы нашу с Любочкой однокомнатную продали. Мне комнатку с Витюшкой выделили: и он рад, и я. На ночь, когда не в смену, заберется ко мне и сказку слушает, пока глазки не начнут закрываться. Я его сонного в детскую кроватку унесу и слушаю, как он дышит: счастье.
 
   Счастье наше закончилось с той командировкой в Москву… Шофер жив остался, а у Любочки «травмы, не совместимые с жизнью»…
(Глубокий вздох не удержал вновь заструившиеся слезы. Травмы, не совместимые с жизнью. Часто слышим, да? Когда не знаешь, о ком это сказано – не больно. О Любочке это слушать больно: жить бы ей…)
- Витюшка нам с Артемом не дал за доченькой уйти. Он уже во второй класс ходил. И покормить, и проводить – встретить, и уроки проверить: кто, если не я? Артем как зомби: есть не хочет, спать не может. Пить начал так, что я уже за него заволновалась: торопится Любу догнать – а Витюшка круглым сиротой останется? Вытолкала Артема на работу: на людях горе легче мыкается. Сама из цеха ушла, только в сторожах осталась. Выпровожу своих мужчин с утра, зажгу свечку перед фотокарточкой – и плачу. Рассказываю доченьке, как мы без нее: - Витюшка ничего, только хмурится по-взрослому. А спрашивать – не спрашивает. Умный: все с делами к Артему пристает – тут помоги, там подскажи. Я этому не учила – сам понял, что надо папу к жизни возвращать. А Артем к тебе хочет. Но ты его не зови: он сыну нужен за вас двоих. А я что смогу, то сделаю, чтобы к тебе с чистой совестью прийти…

  С полгода Артем места себе найти не мог, а потом хоть есть начал. Другие чувства кроме черной тоски в глазах замелькали иногда. Как мне легче на сердце стало!..
Витюшка в школе троек нахватал. По пению – «5», остальные – тройки. Даже по физкультуре. Учителя сказали: учиться не хочет. Дома-то мы уроки все сделаем, а в школе он и не слушает, и не думает. Бледный. Доктор сказал: психологический синдром, надо сменить обстановку. На море надо. Дорого – на море, но тут не до экономии. Уехали мои дети в Анапу. Я работы на дом набрала, чтоб дыру в бюджете залатать. Мне так легче их дожидаться было, да и польза. Приехали папа с сыном загорелые, повеселевшие. Мне дельфинчика стеклянного привезли: голубенький такой, с пузыречками, как-будто только что из моря вынырнул. Витюшка щебечет: и про чаек, и про катамаран. Ракушек целый пакет привез. А Артем глаза в сторону уводит, а то на Любочкину фотографию смотрит виновато. Ну, думаю, и ладно: живое – живым. Нельзя ему себя хоронить, Витюшке папа счастливый нужен.

  Подождала немного, да и говорю: - Ты, Артем, не совестись. Если какую хорошую женщину встретишь, мы с Любой только рады за тебя будем. Не сомневайся! Любочка тебя и там любит. И счастья тебе желает. А Витюшке женская ласка не помешает, я ж ведь - только бабушка, а не мама. Артем после моих слов заволновался. Обнял меня:
 - Мамулька, я так, как Любочку, никого никогда не полюблю. И тебя никогда не брошу…
(Повезло Артему с мамулькой! Не каждая так скажет. И не каждая так подумает…)
  Еще месяца три прошло. Стал задерживаться Артем с работы. Витюшка привык, не спрашивает, почему: работы у папы много. И я не спрашиваю. Только набралась смелости и говорю: - Не мальчик по чужим углам-то тереться: нравится – домой зови. У тебя дом есть.

Вот так и появилась в нашем доме Вера. Хорошая, ничего не скажу. И собой ничего, правда, на дочку совсем не похожа. Любочка у меня русоголовая да голубоглазая, а Вера – брюнетка, глаза – что изюм. Руки у Веры хорошо пришиты: и парить, и жарить лучше моего могут. Витюшку в разные кружки записала, Артема принарядила: хоть в рекламу мужской одежды бери. Пойдут куда втроем – картинка! Смотрю из окна… и плачу: рада за новую семью.. а вместо Веры Любушку вижу.
  Еще год миновал. Артем с Верой расписались. Правильно: не кошки так жить. Семья должна быть как положено оформлена во всем, и в документах тоже. Что Вере в соломенных женах-то числиться? Только после свадьбы (скромная свадьба была, без ненужного грому) что-то не так стало. Вижу: косится Вера-то на меня. Что ж я – не понимаю? Я перед ней – чужая бабка мельтешу. Пореже надо. Вышла опять в цех, днем меня нет, да и ночь – через ночь дома.
 
  Витюшка растет. Ему бы отдельную комнату надо. У Веры – однокомнатная, да у нас – двух. Решили соединить. Соединили… только меня вписать забыли. Обидеться? А что мне от этого штампа? Из дома-то не гонят…
  Это верно: не гнали. Просто замок сменили и скарб мой в сумки упакованный на проходную привезли. Я, конечно, такого не ожидала. Как на проходной инфаркт не хватил – не знаю. Начальник наш, Петр Петрович, из военных. – Не пропадешь, - говорит, - мы своих в обиду не даем. Выделил мне помещеньице при фабрике: хлам там всякий хранился, а теперь – моя жилплощадь. Что мне: с детьми воевать? Много ли мне надо? На ночь угол есть, а когда зайду Витюшку повидать – потерпят. Это я так думала, а молодые – по-своему. Домой к ним приду – не открывают, будто нет их. У школы внучонка дождалась раз - отпросилась с работы, чтоб повидать – а он сначала обниматься, а потом смотрит, как затравленный, со слезами на глазах. Разве ж я могу роднулю дергать? Ему и так трудно: надо под чужую дудку плясать. Говорю: - Витюша, родной, папе передай, что бабушке с ним поговорить надо. Пусть найдет время меня навестить.
- Передам, - опустил внучек глазки со вздохом. Бедная душа: и не вырос еще, а уже страдать умеет. Уж не знаю: передал ли папе, или только новой маме передал, а до Артема моя просьба не дошла – не пришел он. Ладно, что скажешь? Буду у школы внука встречать хоть иногда. Как без этого жить?

  Только и тут судьба по-другому решила. Пришла как-то. Все ученики вышли, А моего Витюши нет. Потом учительница идет. Я спросила, не заболел ли, а она глаза округлила: -Вы, - говорит, - не в курсе? Они переехали в другой город.
- Куда?! Нет адреса, не оставили…
(Можно через знакомых, через полицию, в конце концов, найти! – возмутилась я про себя. И сама себе ответила: не будет Мария Васильевна через полицию. И через знакомых не будет: не для того уехали, чтобы их разыскивали.)
  - После того похода в школу моя душа калекой на весь остаток жизни стала. Приду в свою каморку, Любочкино фото достану и прошу: - Возьми меня, дочка, к себе! А про Артема ни слова плохого не говорю и не думаю: вдруг да Господь услышит и Витюшке еще хуже сделает?

  Только у Бога про меня другие планы, не заслужила я его милостей. А раньше смерти ведь не помрешь…
  Фабрику нашу закрыли. Купил ее кто-то под какой-то то ли склад, то ли рынок будущий. Новый начальник меня в глаза не видел, но бумажку с печатью передал через секретаршу бывшую: уволена; освободить помещение. Вот я и освободила: весь сказ.
- Так где ж Вы теперь живете?! (Я просто потеряла дар речи от такого «сказа»: где справедливость, Боже?!)
 
  Мария Васильевна посмотрела сквозь меня на светлеющие за окнами вокзала очертания города: приближался рассвет.
- Нигде, - сказала она, поднимаясь. Спасибо Вам, что послушали.
Потом, помявшись (видимо почувствовав мое волнение), спросила: - Хотите, Любушку покажу?
Я кивнула. Она достала из кармана пальто завернутый в целлофан и тетрадный листок снимок, аккуратно развернула и протянула мне. Сквозь пелену слез я увидела счастливо улыбающееся миловидное лицо в обрамлении русых кудряшек.
- Красивая, - прошептала я... Очень красивая… Любушка…
Мария Васильевна взяла фото из моей руки, не дожидаясь, когда я ей его протяну, завернула опять в свою упаковку и, больше ничего не сказав, пошла к выходу. Что я могла сделать?! Надеюсь, те деньги, которые я незаметно сунула в карман ее старенького пальто, хоть немного ей помогут. На душе осталось противное чувство, что моя сострадающая душа откупилась от чужого горя.
 Создатель, таким способом ты проверял, есть ли она у меня?